Элементы (джен)

Дело было зимой всё того же проклятого восемьдесят седьмого года.

Мы с Алексеем не могли отойти от случившегося. В попытке заглушить боль и как-то поднять себе настроение, мы пристрастились к выпивке. Тогда мы любили, взяв по пиву, прогуливаться по Измайловскому парку, или распивать вино, забравшись в какой-нибудь знакомый подвал.

В школе нас практически не было видно, мы могли прогуливать неделями, творя всё, что взбредёт в голову. При этом в глубине души мы были уверены, что с нами уже никогда ничего не случится и никто не сможет с нами ничего сделать — и так будет всё время. Но это, конечно, было ошибкой.

* * *

Добывать выпивку было непросто. Нам было всего по тринадцать, сами мы не могли покупать вино и сигареты в магазинах, но мы могли попросить об этом кого-нибудь из местных пьянчуг — в обмен на сдачу. Подобные просьбы, правда, иногда заканчивались лекцией о негативном влиянии алкоголя на неокрепшие юные организмы, или даже тумаком, но без денег и без выпивки одновременно мы не оставались ещё ни разу.

В тот раз мы стояли напротив винного, в народе окрещённого «Двадцать третий», и сквозь пыльное широкое окно смотрели на вожделенные бутылки. Была пятница, около пяти. Вот-вот народ должен был потянуться с работы домой, по дороге обязательно забегая в винные. В этой связи мы рисковали остаться вообще ни с чем — по пятницам сметался практически весь ассортимент алкоголя, и к тому моменту, когда мы наконец дождёмся какого-нибудь забулдыгу, на полках могли остаться только самые дорогие или самые паршивые бутылки, а нам не хотелось ни того, ни другого.

Спустя минут десять из-за угла всё-таки появился наш «клиент» — мужик неопределённого возраста, угрюмо плетущийся в сторону «Двадцать третьего».

Перехватив его у входа, мы озвучили наше обычное враньё: мать на работе, отец плохо себя чувствует и велел сгонять и купить для него вина. Выслушав нас, мужик кивнул, забрал деньги и отправился внутрь.

Сквозь витрину было видно, как он покупает наши три бутылки «Монастырской избы», а себе «Лимонную» и три «Жигулёвского». Но когда он вышел на улицу, и мы подошли, чтобы забрать своё, он послал нас к чёрту, заявив, что первый раз видит, а стоило Лёхе немного надавить, пригрозил милицией.

Тем временем на улице уже стало людно, а в магазине выстроилась традиционная пятничная очередь — и нам пришлось отступить. Проводив его глазами до поворота, мы быстро обошли дом с другой стороны и встретили его в безлюдном дворе.

Оглядевшись по сторонам и никого не увидев, наш «клиент» видимо понял, что сейчас произойдёт. Он натянуто усмехнулся и принялся доставать из авоськи наши бутылки и одну за одной ставить их перед собой на асфальт.

— Да ладно вам, ребят, я просто пошутил. Не буду же я вам при всех эту хуйню отдавать.

— Ты чего несёшь, дурак дырявый! — сплюнув сквозь зубы, Алексей затянулся, выкинул окурок и сделал несколько неспешных шагов в его сторону. — Пусто, блядь, было на улице!

Всё ещё можно было закончить миром, но Лёха этого явно не желал. Понимая, что драка неизбежна, я последовал за ним, подняв с земли одиноко лежавшую металлическую штакетину от дворовой газонной изгороди.

— Не доводите до греха, суки мелкие! Нихуя вообще сейчас не получите! — завывал мужик, потихоньку пятясь от нас к кирпичной стене дома.

Мы молча наступали, бутылки «Монастырской» уже остались позади нас.

— Я вас одной левой уебу! Да я…

Лёха, исподлобья глядя на него, злобно процедил:

— Кто «я»? Головка от хуя? Мастер каратэ? Мудила!

Всё остальное случилось очень быстро.

Лёха воспользовался простым и старым как мир, но стопроцентно работающим приёмом: подскочил, замахнувшись кулаком, увернулся от удара, быстро перегруппировался и со всей силы дал ногой по яйцам. Я принялся колотить «клиента» увесистой штакетиной, он согнулся и взвыл. Тогда Лёха ударил его несколько раз ногой по голове — и тот наконец рухнул на землю.

Забрав его авоську, мы сложили туда стоявшие на тротуаре бутылки и быстро ретировались в соседний двор. Уже почти стемнело, и мы надеялись, что драку никто не видел. Сев на лавку и закурив, мы стали думать, что делать дальше с доставшимся нам «богатством».

Я предложил пойти в парк, а ещё лучше — за железную дорогу, так было безопаснее, но Лёха заупрямился:

— Да что там делать за этой твоей железкой?.. Темно, холодно, хуёво. Снег, ветки, кочки. Костёр не разжечь, всё сырое. Пойдём лучше в какой-нибудь подъезд. Вон, в Майдин, например. Там тепло и подоконники удобные. Майду, может, встретим, пивом угостим.

— А ты не подумал о том, что этот мужик сейчас заявит — и по дворам пойдут патрули? В окне нас будет прекрасно видно.

— Да какое заявит! Ты его видел? Это же конченый алкоголик… Он нас даже днём не узнает. Сейчас пойдёт, умоется — и снова потащится за водкой.

— Не уверен, — сказал я с сомнением. — Нужно уйти отсюда, на крайняк — в парк. А лучше вообще в какой-нибудь подвал.

— Хуй с тобой, — вздохнул Лёха, щелчком отправляя окурок в урну. — Пойдём в «глухой», он близко.

* * *

«Глухой» располагался совсем недалеко. Такое название этот подвал получил из-за того, что стены там почему-то были покрыты утеплителем, который гасил эхо и словно бы делал все звуки в разы тише. Наверное, именно поэтому, несмотря на грязь и плесень, сюда любили водить девчонок некоторые парни постарше нас.

По дороге в «глухой» мы встретили одну знакомую девичью компанию и остановились поболтать. В результате мы с полчаса простояли, выпивая на тротуаре под фонарём, и когда милицейский патруль подъехал на своём «козле», бежать было уже бесполезно.

Выпивать мы продолжили в «обезьяннике» — я умудрился спрятать бутылку водки в рукав пальто, и её каким-то чудом не нашли при обыске.

Алексей негодовал:

— Блядь, какая же хуйня! Дай сигарету. Да плевал я на ментов, буду курить прямо здесь! — он закурил, прищурился, выпустил дым. — Какой же хуёвый день! Где твой дедушка? Он был дома, когда ты ему звонил?

— Нет, он ещё на работе. Сказал, у них там совещание, он задерживается, но будет где-то через час.

— Ох, чёрт! Ещё целый час тут торчать… — Лёха затянулся и сплюнул на пол. — Меня, кстати, так забавляет, когда менты вскакивают и отдают ему честь, только увидев его. Знают, суки, с кем дело имеют!

Моего дедушку знали уже, наверное, вообще все сотрудники тридцать первого отделения милиции. Из-за того, что мы с Алексеем стали абсолютно неконтролируемыми, в последнее время ему приходилось бывать тут достаточно часто. Где бы нас с Лёхой не забирали, всегда доставляли в наше родное тридцать первое отделение, и уже тут — с нами разбирался следователь.

Дедушка пришёл часа через полтора, поздоровался с милицией и, проигнорировав нас, сразу поднялся наверх, в кабинет следователя.

Мы не знали, кто сегодня дежурит — нас сразу посадили в «обезьянник», перед этим лишь разрешив мне позвонить дедушке, — и я опасался, что сейчас наверху сидит Сотников. Он не разбирался, кто чей внук и сын, и действительно мог отправить нас в колонию для несовершеннолетних.

Но и на этот раз нам повезло попасть в смену Панова. Мы надеялись, что нас вот-вот отпустят: сочетание сговорчивого Панова и моего дедушки обычно приносило именно такой результат. В отличие от Сотникова, Панов предпочитал досконально разобраться в происшествии, а про нас всегда выяснялось, что мы сотворили очередное безобразие не со зла. Кроме того, он знал о случившейся осенью трагедии, и молча нам сочувствовал.

Наконец дед с Пановым спустились вниз, в коридор у небольшой проходной, тихо беседуя. Мне не понравилось, что они говорили вполголоса, а у дедушки был какой-то слишком серьёзный вид. Обычно они бодро шагали по лестнице, громко обсуждая очередную нашу выходку, чтобы нам заранее стало совестно. Но сегодня всё было иначе.

В коридоре отделения появилась запыхавшаяся и растрёпанная мама Алексея:

— Здравствуйте, Олег Николаевич! Здравствуйте, Евгений Васильевич. Вот мы с вами снова здесь встретились… Где эти мерзавцы? За решёткой? Самое место им там!

Панов предложил Лёшиной маме присесть, открыл изолятор и вывел нас во двор, тихо проговорив:

— Сейчас пойдёте по домам, а завтра к девяти вернётесь сюда оба, с вещами. Доигрались вы, мои омерзительные друзья. Поедете у меня на отдых в санаторий. Осатанели в край! Принялись у меня тут людей калечить…

Выйдя на крыльцо, я не стал закрывать дверь до конца. Мы стояли рядом с приоткрытой дверью, допивая остатки «Лимонной», курили и внимательно слушали.

— Тут дело вот какое, — доносился до нас голос Панова. — Если бы они ему дали разок по морде, всё бы обошлось, но у Матвеева черепно-мозговая травма — а это статья.

— Будет суд? — мама Алексея приглушённо всхлипнула.

— Нельзя доводить дело до суда, — ответил Панов, — иначе им грозит месяца два, а то и больше, в колонии для несовершеннолетних. А там такая компания и такие порядки… Не для ваших это парней. Вы не пугайтесь, пожалуйста, я знаю, как надавить на Матвеева. Он у нас персонаж-то известный, к тому же покупал алкоголь несовершеннолетним. Заявление своё он заберёт, но это потом. А пока он в больнице, нам нужно тянуть время. Отправим завтра ваших соколиков в психиатрическую больницу для экспертизы.

— На Матросскую? — испугалась мама Алексея.

— Нет-нет, я сказал «соколики», а не «Сокольники». Никакой «Матроски»! Поедут у меня в одну подмосковную больничку, где есть отделение для подростков. Там, конечно, тоже все неблагополучные, зато тихие. Наши покукуют там недельку на обследовании, а я тут пока всё улажу. Ладно, господа, пойдёмте, а то заморозим их там.

* * *

В машине отовсюду дуло. Почти всю дорогу мы ехали молча, укутавшись в пальто и шарфы и низко надвинув шапки. Поездка оказалась неблизкой: минут через тридцать-сорок осенние, унылые городские виды сменились грустными подмосковными пейзажами, за окном проплывали леса, поля, дачи, серые малоэтажные постройки и грязные обочины.

Сквозь непрекращающийся мокрый, крупный снег я пытался разглядеть, куда нас везут, но ничего не получалось. Было понятно только одно: мы едем на север. Когда мы проезжали железнодорожную станцию, я успел прочитать название «Катуар», но это мне ни о чём не говорило.

Через некоторое время наш УАЗик свернул с трассы направо, на узкую двухполосную дорожку, пересёк пути, а потом и вовсе съехал на ухабистую, трясучую «бетонку». Теперь слева простиралось туманное серо-белое поле с мрачными бараками, еле видневшимися вдали, а справа темнел еловый лес.

Скорее всего, эти виды повергли в хандру и Алексея тоже.

— Довыёбывались! — прошипел он мне на ухо. — Ты понимаешь? Вот теперь — реально довыёбывались. Смотри! Знаешь, где мы? Мы в глуши! А сюда так просто не привозят.

Я попытался успокоить его, сказав, что мы всего лишь на севере Подмосковья и уже через неделю, как Панов и обещал, вернёмся в наши края, но Алексея это не убедило.

— На каком-блядь-таком севере, Киныч?! Сейчас нас посадят в психушку и никогда больше не выпустят! Трёхметровые заборы с «колючкой». Солдаты с калашами. Санитары со смирительными рубашками. Карательная психиатрия! Это же пиздец…

Тут мы подъехали к КПП.

Я приметил, что от него в лес уходит хорошо протоптанная тропинка. Забор, конечно, имелся — капитальный, кирпичный, — но в нём не было и двух метров. И никаких солдат с автоматами, само собой, не наблюдалось.

Из будки КПП вышел сторож, перекинулся парой фраз с милиционером и открыл ворота. За ними располагался запорошенный снегом, грязный и мокрый двор с потрескавшимися дорожками. Вдоль дорожек стояли почерневшие лавочки, а в середине двора торчал облезлый фонтан.

Вокруг двора стояли три одинаковых больничных корпуса — трёхэтажные, жёлтые и тоже облезлые, с двускатными ржавыми крышами и тёмными окнами. Всё это было похоже не на психиатрическую клинику, а на заброшенный санаторий.

Разрешив нам покурить, милиционер отвёл нас в средний корпус и, проведя через турникет, сдал полной розовощёкой вахтёрше. Она натирала шваброй пол, но увидев нас, тут же оставила уборку и поспешила к нам.

— Кого это вы к нам привезли? Алёшу и Игоря? Чего это у вас ребята такие хмурые? — улыбаясь, спросила она милиционера, и снова перевела взгляд на нас: — Да вы не хмурьтесь! У нас тут хорошо, кормят вкусно, телевизоры в каждом отделении есть! Гулять, правда, не ходим уже сейчас, холода наступили, отменили прогулки… Так и хорошо же, правда? Лучше ведь в тепле. Да вы не стойте, снимайте пальтишки, шапочки. Вот вам пижамки и тапки. Переодевайтесь прямо здесь, не стесняйтесь, всё равно никого нет.

Мы с Лёхой, мрачно переглянувшись, принялись переодеваться. Вахтёрша тем временем уже копалась в наших сумках, не прекращая тараторить:

— Зубные щётки есть, паста есть, бутерброды, очки, даже книги… Ох ты! Это кто же у нас Гоголя читает? Ты, Игорь? «Записки сумасшедшего», надо же. Молодец какой, серьёзный парень. А что у нас читает Лёша? Конан Дойл! Прекрасные дети, просто золото. А вот карты, Лёша, у нас нельзя, не положено. Я их заберу, потом верну родителям, когда они за вами приедут. Да ты не переживай, у нас в каждом отделении — шахматы, шашки! Куда лучше, правда? А вот и Маргарита Николаевна к нам пришла…

Маргарита Николаевна выросла за нашими спинами из ниоткуда, словно привидение. На вид ей было лет сорок с небольшим. Она была высокая, сутулая, в белом халате и в грубых сапогах, напоминающих кирзачи.

Сначала она отпустила милиционера, а потом принялась рыться в наших вещах, несмотря на заверения вахтёрши, что всё уже проверено и отсортировано. Затем Маргарита Николаевна повернулась к нам, представилась заведующей отделением и пригласила следовать за ней.

Когда мы поднимались по лестнице, она поинтересовалась, курим ли мы — хотя только что видела в наших сумках и сигареты, и спички, — и сообщила, что специального места для этого нет, поэтому курить разрешено только в туалете. Потом добавила, что сегодня врачей у нас не будет, всё начнётся завтра, экспертиза займёт пять дней, и огласила расписание. Завтрак — в девять, обед — в два, полдник — в пять, ужин — в восемь, с десяти — сон, а завтра в час дня нас ждёт психотерапевт и электроэнцефалограмма.

На третьем этаже Маргарита Николаевна довольно странным ключом открыла дверь отделения, за которой шёл прямой длинный и пыльный коридор, выстланный жёлтым паркетом. Справа и слева тянулись двери в палаты, а в центре находился вход в столовую — большое помещение за стеклянной перегородкой с включенным телевизором и пунктом раздачи где-то в глубине.

В отделении было тихо. Перед столовой располагалась процедурная, рядом с ней, напротив пустого проёма наблюдательной палаты — пустующий сестринский пост. Туалет был в самом конце коридора, и наша палата оказалась рядом с ним.

Показав нам наши койки, Маргарита Николаевна посоветовала не оставлять сигареты на видных местах, потому что их крадут, и ушла. Какое-то время слышались её удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь в отделение — и снова наступила тишина, слегка разбавленная неразборчиво бубнящим голосом диктора из телевизора в столовой.

В палате было пять коек, и все пустые, кроме одной, стоявшей у двери, на которой кучей валялось какое-то тряпьё, расцветкой напоминавшее наши пижамы. Да и всё отделение также выглядело пустым, не считая столовой, где перед телевизором одиноко сидела санитарка.

Первым делом мы отправились в туалет на перекур. По дороге я отметил, что Маргарита Николаевна что-то опустилась в последнее время и скорее всего наконец извела своего Мастера, поэтому теперь со скуки мучает детей в психиатрической лечебнице. Лёха хохотнул, и мне пришлось ткнуть его локтем в бок, потому что его смех на фоне стоящей тишины разнёсся оглушительным эхом.

Туалет оказался на удивление чистым, несмотря на исписанные стены и подоконник. Напротив двери было большое окно с решёткой снаружи, а в окне за больничным забором виднелось туманное поле со знакомыми бараками. Двери кабинок были выкрашены уже облупившейся зелёной краской. Напротив стояла деревянная лавка, тоже исцарапанная матерными надписями и непристойными картинками. Возле окна стояла помятая ржавая пепельница на длинной ножке.

— Сигареты крадут? — проговорил Лёха, глядя на пепельницу. — А кто их крадёт-то, медсестра, что ли? Тут же больше нет никого.

— Даже не знаю. Может быть, все на каких-нибудь процедурах. А может…

Вдруг дверь открылась, и в туалет сонно ввалился, вяло переставляя ноги, кряхтя и потягиваясь, тощий угловатый парень в пижаме и в тапках, с недокуренной сигаретой в зубах. На вид он был примерно нашего возраста.

Он обвёл нас сонным взором, будто бы слегка удивился, зевнул и лениво промямлил:

— Бля, вы чего, новенькие? Ох, ебать… Вас сюда за что, пацаны? Курить есть?

Лёха угостил его сигаретой и попытался объяснить, что мы тут делаем и почему всё так вышло. Парень убрал свой окурок за ухо, прикурил сигарету и затянулся.

— Бля, мужики, ну потише, помедленней, столько дохуя слов сразу… Вы с какой палаты? С седьмой? Соседи значит, ёбана…

После этих слов он уселся на лавку, уставился в пол и замолчал.

И тут до меня дошло, что «тряпьё кучей», валявшееся на койке у двери — это и был он. И похоже, это мы его разбудили. Он был коротко стриженный и до того худой, что пижама болталась на нём, как на вешалке.

Повисла неловкая пауза. Внезапно парень поднял голову и, щурясь, уставился на нас:

— А вас как звать-то? Я Серый, будем знакомы. Вы сами откуда?

Мы представились, сказали, что живём в Измайлово и учимся в седьмом классе. В ответ Серый задумчиво пробормотал:

— Да я сам в седьмом. Из Химок я… Третий раз здесь уже. Первый раз был в том году, тогда мало тут народа было… Второй раз весной — вообще, считай, никого, втроём тут тусили… А сейчас что-то прям дохуя, сезон, что ли? И вот вас как раз завезли…

— Прям вот дохуя? — я прикурил вторую сигарету, потому что, похоже, уже начал кое-что понимать и слегка забеспокоился. — Тогда где они?

— Где... Да в пизде, спят все, — Серый лениво поднялся, потянулся и сплюнул в пепельницу. — Человек пятнадцать. Ни разу столько не было.

— Скажи пожалуйста, а ты здесь за что? — осторожно спросил Лёха.

— Я попал, как обычно... — вздохнул Серый. — Да я отчима ёбнул. Утюгом прям по черепу, сука, до крови... Ему-то мамку, видать, можно пиздить, а я как ёбну его, так снова сюда… — он вяло улыбнулся: — Ладно, пацаны, спасибочко за сигаретку, пойду спать, устал уже…

Когда дверь за ним закрылась и шаги стихли, мы молча закурили снова.

Лёха рассеянно смотрел на простирающиеся за окном туманные дали.

— Что-то мне здесь не очень нравится… — наконец проговорил он. — Слушай, Киныч. Давай отсюда съебёмся!

* * *

Около половины второго в отделении зашевелились.

Вначале в столовой, гремя кастрюлями, появились повара, а вскоре санитарка стала заглядывать в палаты и громко, нараспев, повторять: «Подъём, на обед! Ребята, встаём, обедать!.. Подъём!..»

В ответ на её зов «ребята», больше похожие на зомби, вяло выползали из палат и молча тянулись в столовую. Мы последовали за ними. Обещания вахтёрши, впрочем, оказались правдой — в больнице кормили терпимо: куриная лапша на первое, сосиски с пюре на второе, на третье компот или чай. Сумасшедшие обедали молча, не поднимая глаз от тарелок, разговоров не было слышно, говорили только мы с Алексеем.

На тот момент мне было ясно уже почти всё, кроме двух моментов: когда дойдёт очередь до нас и каким образом мы будем получать лекарства. У меня была слабая надежда на то, что нас это не коснётся — ведь мы приехали сюда просто на обследование, — но не тут-то было. После того как все сдали подносы с посудой, санитарка сначала загремела чем-то в коридоре, а потом оттуда послышалось распевное: «Приём лекарств! Подходим, становимся в очередь за таблетками!..»

Я подошёл к ней и спросил, точно ли эти лекарства нужны и нам тоже, на что она ответила, что приём таблеток обязателен для всех пациентов клиники. Мы встали в самый конец очереди, и Лёха вполголоса озвучил мои собственные мысли:

— Слава богу, что таблетки, которые можно просто выплюнуть в сортире, а не уколы… Иначе — конец. Не хочу превращаться в зомби.

Я шёпотом ответил, что всё так и надо сделать, и добавил, что он совершенно прав и в первый же день на свободе я его как следует напою.

* * *

Это обещание я выполнил гораздо раньше, чем предполагал.

После приёма лекарств мы вели себя тихо, чтобы не привлекать внимание: лежали на койках и читали, потом курили, потом играли в шахматы в столовой. Параллельно с этим мы понемногу исследовали отделение и неожиданно выяснили, что у всех дверей здесь были одинаковые замки — под «быстрый» ключ квадратного сечения. Им одним можно было открыть и столовую, и процедурную, и даже выход на лестницу.

Вечером, когда все снова приняли лекарства и легли спать, санитарка сделала обход и ушла, притворив за собой дверь в отделение. Тогда мы тихо поднялись, тоже обошли все палаты, в свою очередь убедившись в том, что все продолжают спать, и подошли к двери процедурной. Выяснилось, что замок можно открыть с помощью зубной щётки.

Внутри я увидел то, на что и надеялся: в шкафу среди прочих сосудов и банок стояла пыльная полуторалитровая бутыль, закрытая широкой пробкой. Бутыль до самого верха была наполнена прозрачной жидкостью. Бумажная этикетка на боку гласила: «Этанол, протирка».

Мы взяли эту огромную бутылку, тихо вынесли на лестницу и спрятали в фанерный пожарный шкаф, закрывавшийся на шпингалет. Потом прогулялись по этажам, осторожно проверяя замки, оказавшиеся одинаковыми. Сквозь стеклянную дверь, ведущую в освещённый холл на первом этаже, был виден турникет, а возле него — сторож, сидевший за столом и читавший газету. Больше во всём корпусе никого, кроме пациентов, будто бы и не было.

Перед сном мы всё-таки решили немного выпить. Окончательно осмелев, мы взяли большие чашки в столовой, вышли к пожарному шкафу, налили в них на треть спирта и снова вернувшись в столовую, разбавили его тёплой кипячёной водой из большого алюминиевого чайника.

В результате получилось нечто мутно-белёсое, жутко обжигавшее горло и отвратно пахнущее. Вопреки ожиданиям, наше пойло было совершенно не похоже на обычную водку, зато имело куда более мощный эффект. Допивая эту муть в туалете за сигаретой, я пришёл к тому, что сейчас мы, наверное, чувствуем себя примерно так же, как после бутылки водки на двоих. То, что было после перекура — помнилось уже с трудом.

За завтраком, мрачные и молчаливые с похмелья, мы прекрасно вписались в общую сонно-хмурую картину. А спирта, к счастью, никто так и не хватился.

* * *

Визит к психотерапевту сам по себе вышел на удивление скучным и безынтересным, но он принёс нам одну полезную находку.

Перед переходом в другой корпус санитарка провела нас в небольшой гардероб, располагавшийся этажом ниже нашего отделения. Здесь она выдала нам стёганые ватные телогрейки синего цвета, огромных размеров тёплые тренировочные штаны и большие валенки в комплекте с чёрными блестящими галошами. Шапки нам почему-то не выдали, хотя и они здесь имелись: свисали с верхней полки — ушастые, коричневые и сильно потрёпанные.

Гардероб, как и всё в этом корпусе, тоже закрывался на «быстрый» ключ.

Ближе к вечеру мы переместились из столовой в палату, осторожно перенеся туда шахматную доску с фигурами, принялись тихо доигрывать партию, дожидаясь отбоя и шёпотом обсуждая план ночного побега.

На словах всё было несложно. Мы планировали захватить банку с нашим спиртом, отыскать какую-нибудь надёжную ёмкость для воды, взять еды из столовой, зайти в гардероб, чтобы одеться потеплее. Потом надо было каким-то образом пройти мимо сторожа в холле на первом этаже. Последний момент тревожил меня сильнее всего.

— Да не ссы! — говорил Лёха, когда мы вышли в уборную на перекур. — Он точно выйдет покурить. Все сторожа курят. Знаешь, сколько я их видал? Не бывает такого, чтобы сторож не курил. Если человек не курит, его, наверное, просто не берут работать сторожем…

За окнами наконец выключили фонари, и наступила кромешная темнота. Санитарка, как назло, очень долго возилась в столовой, чем-то гремя, потом она прошлась по коридору с дежурным вечерним обходом. После этого дверь в отделение затворилась — и стало тихо.

Выждав немного, мы встали и отправились в столовую на поиски того, что было нам нужно, и в результате стали обладателями большой походной сумки, белой трёхлитровой канистры, стаканов, вилок и целой горы котлет, хлеба и сыра. Всё это мы завернули в лежавшие на столе газеты.

В гардеробе, где почему-то пахло хомяками, мышами и зоомагазином, Алексей каким-то чудом почувствовал, что я собираюсь включить свет, и схватил меня за руку:

— Блядь, да ты охуел, что ли?! Ещё не пили с тобой сегодня, куда тебя к выключателю-то понесло! Сейчас весь дурдом сюда слетится. Окна же видны!

— А чем светить? — спросил я сквозь зубы.

— Ничем! Наощупь. Ты что, блядь, телагу, треники и валенки на ощупь не найдёшь?!

Мы кое-как набрали себе одежды и вышли из гардероба на освещённую лестницу. При свете обнаружилось, что валенки у нас все разные, и никакие комбинации не помогали. Ватники были нам безобразно велики, шапки тоже. Я ругался, Лёху разбирал смех:

— Во, заебись! Модные шмотки, ничего не скажешь. Уши шапки опусти, как я, совсем модный будешь!

— Проклятое неудобное рваньё, — ворчал я, поправляя постоянно сползающие штаны.

— Побег из дурдома вообще дело неудобное! — смеялся Алексей. — Да не ной ты, хуй с ним, главное — тепло. Зато, гляди, у нас есть сумка, настоящая, через плечо, а не какой-нибудь пакет. Даже бухло есть! Сделай рожу попроще, пожалуйста.

На лестнице первого этажа свет не горел, и сквозь стеклянные двери нас видно не было, зато мы хорошо видели, что происходит в холле. А происходило там следующее. Сторож уже битых полчаса сидел на своём стуле и читал книгу, иногда отхлёбывая из стакана.

Когда мне окончательно надоело это зрелище, я осторожно подобрался к самой двери и как следует присмотрелся к тому, что лежало у него на столе. Помимо прочего я разглядел нашу колоду карт, стакан с чем-то прозрачным, ещё один стакан с чаем, чайник и телефон. За телефоном, к огромному облегчению, я заметил пачку сигарет. Дверь на улицу была открыта: в сумасшедшем доме хорошо топили, а на дворе была оттепель.

— Действуем так, — прошептал я Лёхе, вернувшись с разведки. — Если он пойдёт курить, мы пролезаем под турникетом и становимся рядом с дверью. А когда он зайдёт обратно и будет идти к своему столу, беззвучно выходим наружу. Считай, дело сделано, остальное уже ерунда.

— А если он пойдёт поссать, это вообще будет подарок, халява… — закончил мою мысль Алексей, но в этот момент сторож встал и взял со стола сигареты.

Дверь с лестницы в холл была в безобразном состоянии и открылась со страшным скрипом, но сторож уже был снаружи. Мы, не торопясь и стараясь не издавать звуков, пролезли под трёхпалым турникетом и замерли слева от распахнутой входной двери.

Время тянулось медленно, мне уже начало казаться, будто сторож собрался выкурить там всю пачку. Под его столом виднелась початая бутылка «Столичной». Под потолком потрескивали лампы дневного света, за распахнутой дверью слышался шум ветра и редкие гулкие капли талого снега, падающие на козырёк над входом. С улицы несло табачным дымом, и мне страшно захотелось курить.

Наконец послышался кашель, бормотание и приближающиеся шаги. Мы как могли вжались в стену и застыли. Сторож шагнул в холл — и тут под его ногой оглушительно скрипнула отвалившаяся плитка у порога. Мы вздрогнули. Пройдя метра два, сторож вдруг остановился — я подумал, что меня сейчас хватит инфаркт. Но сторож, постояв немного, пробормотал что-то невнятное себе под нос и пошёл не к столу, а куда-то вправо, так и не заметив нас.

Мы выскочили за дверь и, забежав за угол корпуса, наконец перевели дыхание.

— Великолепно! Ослепительная, чистейшая победа! — говорил Лёха громким шёпотом, чиркая спичкой о стёршийся бок коробка. — Блядь, вот сука. Киныч, у тебя же есть другие спички? Давай сюда. И стаканы давай. Не могу больше, надо бухать!

— Погоди, там ещё забор, — напомнил я.

— А забор-то что? Ты никогда через заборы не лазал?

Вопреки моим опасениям, забор мы преодолели достаточно легко, правда, я порвал рукав телогрейки, а Лёха — штанину. Мы выбрали дальний угол от КПП, где очень удачно росло дерево, но на заборе были остатки колючей проволоки.

Оказавшись по ту сторону, мы пошли вдоль забора в направлении уходящей от КПП дороги, по которой нас сюда привезли. Сам КПП мы решили обойти подальше и, огибая тающие сугробы и облысевшие кусты, торчащие по обочине «бетонки», стали углубляться в лес. Я рассчитывал, что мы срежем через него и вскоре выйдем к трассе, которая должна быть где-то недалеко, но через полчаса понял, что всё идёт не по моему плану.

Мы зашли уже достаточно далеко, но лес всё никак не кончался, и нас по-прежнему окружали плотно растущие сырые и холодные деревья. Луны не было, вместо неё на небе висел размытый серый серп, не дающий почти никакого света.

Мы шли уже больше часа, делая редкие остановки для того, чтобы выпить ещё по глотку обжигающей спиртовой мути и выкурить сигарету на двоих. Поначалу мы говорили о том, что будем делать, выбравшись отсюда. Но в скором времени дорога сквозь заснеженный лес сильно измотала нас, мы шли молча, иногда матерясь, когда натыкались на корни, камни и ветки.

Когда мы в очередной раз остановились на перекур, наступила моя очередь наливать. Пока Лёха прикуривал, я привычно плеснул в чашку спирт, достал из сумки воду, но тут Лёха вдруг схватил меня за рукав и прошипел осипшим шёпотом:

— Тихо! Ты тоже это слышишь?

Я был занят сложным, кропотливым процессом. В моей голове пронеслось сразу несколько тревожных мыслей. Плотным кольцом нас окружал тёмный лес. Рядом не было никаких населённых пунктов. Ближайший оплот цивилизации, о котором было известно — сумасшедший дом. Я старался не дышать и вслушивался в тишину, отчаянно надеясь, что звуки, которые услышал Алексей, издавал не человек, а какое-нибудь животное.

Примерно с полминуты мы стояли в абсолютной тишине, а потом эти звуки услышал и я. Это был далёкий, еле различимый шелест шин проезжающего автомобиля. Дорога, на которую мы пытались выбраться полночи, была от нас уже совсем недалеко.

* * *

Мы стояли на обочине трассы, освещённой тусклым рыжим фонарём. За нашими спинами был забор с покосившимися воротами, перед нами — небольшой каменистый откос и дорога. Мы не знали, в правильную ли сторону пытаемся голосовать, но основная проблема была не в этом.

— Да просто мы с тобой выглядим, как два уёбища! — отойдя от дороги, Лёха пнул лежавшую под ногами ветку так, что она вылетела на трассу. — Стоят тут два чучела и пытаются ловить машину. Конечно, кому нужны такие оборванцы!..

Я сделал ещё глоток нашей жгучей мути и закурил. Пачка подходила к концу.

— Наверное, нас принимают за местное хулиганьё. Можно пойти вдоль дороги — и тогда мы точно придём на какую-нибудь остановку. А утром пойдёт автобус.

— В таком виде — в Москву?! — возмутился Лёха. — Это же до первого мента.

Ситуация выглядела безнадёжной. Из пяти машин, проехавших мимо, притормозила только одна. Водитель посмотрел на нас, не опуская стекло, и поехал дальше.

Чтобы не стоять на месте и не мёрзнуть, мы всё-таки решили искать остановку и уже минут сорок угрюмо брели вдоль дороги, когда возле нас внезапно остановился грузовик типа ГАЗ 53.

Лёха заявил, что сейчас сам будет говорить с водителем, и поспешил к приоткрывшемуся окну. Мне показалось, что они общались минут пять, если не больше. Наконец Лёха приглашающе махнул мне рукой, крикнув:

— Киныч, бегом сюда! Садимся!

* * *

Водитель оказался молчаливым человеком в форме, похожей на форму железнодорожников. Он уточнил, куда нам надо попасть, пообещал довезти нас до Большой Черкизовской — что было удивительным везением, — и разрешил курить, но только по очереди. После этого он закурил сам и до момента прибытия не произнёс ни слова.

Мы тоже молчали, курили, перекусывали и иногда тихонько выпивали, стараясь не сильно привлекать его внимание к этому процессу.

В районе Черкизово мы оказались на удивление быстро. Водитель высадил нас напротив дома, в народе зовущегося «Круглые балконы». Оттуда до наших родных краёв было около десяти минут хода.

Поблагодарив водителя, мы вышли из автомобиля и направились в ближайший двор. Здесь мы устроились на лавке, закурили по сигарете и снова наполнили стаканы.

Я спросил:

— Лёх, а что ты ему такое сказал, что он согласился нас подбросить, да и ещё и курить разрешил?

Алексей тяжело вздохнул и долго молчал. Потом затянулся снова, выпустил в воздух облако дыма и повернулся ко мне.

— Я ему соврал, что деды наши с бабками все в войну полегли. Что отцы наши по тюрьмам сидят, а матери пьют. Сёстры наши — шлюхи, старшие братья — воры и бандиты… А сами мы — сумасшедшие!