Элементы (джен)

У нас не получилось снять дверь с петель. Мы втроём стояли возле неё и молчали, и в этом молчании повисло напряжение, неловкость и страх.

Я смотрел на огромную, обитую жестью дверь и думал, что даже у взрослых мужиков не получилось бы снять её с петель без нужных инструментов. Мы были второклассниками, а на чердаке валялись только доски. Больше тут не было вообще ничего подходящего: жёлтая пыль, голубиное дерьмо и старая парта, для чего-то кем-то сюда принесённая, да так и оставленная пылиться на школьном чердаке перед слуховым окном.

Я чувствовал себя бессильным и очень маленьким, почему-то испытывая от этого стыд, хотя стыдиться было вроде бы нечему. Лёха ощущал себя, судя по всему, примерно так же.

— Ну, блин, застряли! — говорил Лёха, осматриваясь. — Может, здесь найдётся хоть что-то немножко прочнее досок? Тогда мы…

Аня перебила его:

— Даже если вы с Игорем сейчас найдёте здесь лом, мы не сможем сломать её. Я серьёзно.

— А как ещё, Анечка? Больше делать нечего! — Лёха развёл руками. — Мы минут десять гремели этой дверью, но нас никто не услышал. Значит, надо ломать и греметь дальше. Сама же сказала.

— Ладно, Лёша, успокойся. Дай мне минуту подумать.

На улице заканчивалась метель, серое небо постепенно прояснялось, становилось светлее. Шёл февраль восемьдесят второго года. Я стоял, глядя в слуховое окно, и думал о том, как сейчас, наверное, хорошо там, внизу.

— Надо лезть по пожарке, — задумчиво сказал я.

Лёха перестал дёргать ручку двери, а Аня — расхаживать по чердаку, они оба уставились на меня.

— И как же? — спросил Лёха. — Зима на дворе, пожарная лестница обледенела! Нужны хотя бы варежки, а вся наша одежда в раздевалке!..

После этих слов снова повисло молчание, состоявшее из страха, отчаяния и какой-то совершенно не детской безысходности. Я напряжённо думал.

— Варежки в раздевалке, но… — начала было Аня, но тут мы впервые услышали эти звуки.

Потом мы, само собой, побывали на многих чердаках, но эти странные звуки были характерны только для чердака нашей школы. Создавалось впечатление, будто по настилу кто-то не спеша идёт, но при этом никого не было видно.

Сейчас я понимаю, что служило причиной этого: скорее всего, старый деревянный настил иногда вело, и он тихонько скрипел. Но тогда мы ни о чём таком не думали, на ум сразу пришли мысли о призраках, и нам стало по-настоящему страшно. Аня обняла себя руками и поёжилась, Лёха, широко распахнув глаза, смотрел в тёмный угол, откуда доносился этот звук.

— Киныч, ты слышишь это? — проговорил он дрожащим полушёпотом. — Это что, привидение?..

Мне тоже было не по себе, но я решил подлить масла в огонь:

— Конечно, а ты что, не знал? На многих чердаках живут призраки. Наша школа очень старая, и тут точно есть хотя бы один.

— Блин, да ты чего! Перестань!

Аня, схватив меня за руку, прошипела:

— Замолчи немедленно! Привидений не бывает. Давайте лучше скорее выбираться отсюда.

— Хорошо, — кивнул я. — Я всё придумал. Скоро мы будем на свободе.

* * *

В начальной школе у нас было всего два урока, проходивших не в нашем обычном классе, на втором этаже, а на пятом. Туда мы поднимались или в кабинет музыки, где имелся проигрыватель, или в физкультурный зал. Выше был только школьный чердак.

Эти уроки, само собой, вела не наша классная руководительница, а другие учителя.

Физрук был строгий, но мне всегда казалось, что его строгость не настоящая, а какая-то наигранная. Физрук почему-то всегда приговаривал «знать». «Мальчишкам — знать отжимания! Знать бег. Знать подъём по канату! Девочкам — знать гимнастику». Меня это смешило, я не понимал, чего там вообще можно знать.

Физрук громогласно вещал: «Построились! Знать, на первый-второй рассчитайсь! На-пра-во! Бегом!» Всё это было похоже на армию, но какую-то смешную и детскую. А ещё у физрука была не одна, а целых три дочери. Они учились в классе «Б», параллельном нашему, и были абсолютно одинаковыми.

Учительница музыки была совсем молоденькой. Видимо, пришла на работу в нашу школу сразу после получения учительского диплома. Она была застенчивая и словно бы боялась своих маленьких учеников. Она очень робко рассказывала нам о жизни великих композиторов, периодически включая проигрыватель и ставя нам их произведения. Для нашей троицы музыка была, наверное, самым скучным уроком из всех, а в тот день последним, четвёртым уроком была именно музыка.

Поднявшись на пятый этаж, я обратил внимание на то, что ворота на лестнице, ведущей наверх, ко входу на чердак, открыты. Я тут же сообщил об этом Лёхе и Ане.

Весь урок мы перекидывались записками. Аня писала нам: «Я очень хочу попасть на чердак!» Мы со своей парты писали в ответ, что тоже хотим. Вскоре у Ани был готов план действий, который мы прочли на очередном обрывке тетрадной бумаги:

«После урока мы притворимся, как будто что-то обсуждаем. Постоим у входа в физкультурный зал, дождёмся, когда все уйдут. А потом пойдём».

Мы с Лёхой, конечно, были за.

На чердаке было тепло, сумрачно и пыльно. Он казался нам огромным, сложным и бесконечным. Чердак состоял из двух ярусов. Верхний ярус находился над спортивным залом, нижний — над классными комнатами и обходил верхний по периметру. В крыше имелись полукруглые слуховые окошки с рассохшимися деревянными рамами, к ним вели такие же рассохшиеся деревянные лесенки, а на верхний ярус тянулись три лестницы, не более прочные на вид.

Мы не спеша шли по нижнему ярусу, аккуратно ступая по дощатому настилу.

— Какая красота! — восторгалась Аня. — Настоящий огромный чердак… Уверена, вы тоже никогда такого не видели! Глядите, вон там парта! Ах, да она вообще старинная, с ящичками! Как здорово!

Я согласился, что тут и правда очень необычно, но напомнил Ане, как прошлым летом, когда мы с ней отдыхали у нас на даче, я как-то раз привёз её на велосипеде в заброшенный посёлок, и мы забрались в здание бывшего кинотеатра и изучили его снизу доверху.

Но Аня морщила нос и говорила:

— Всё равно это было не то! Здесь интересней, потому что сюда нельзя, а туда было можно всем.

Потом она подошла к парте, вытерла пыль рукавом и, поставив сверху портфель, заявила, что сейчас мы будем делать здесь уроки, потому что этой старинной парте наверняка будет очень приятно, если за ней снова кто-то будет учиться.

Мне было всё равно, где этим заниматься, к тому же я знал, что в случае чего Аня нам поможет — и дело сделается быстрее, поэтому я не возражал. Но Лёха был против:

— Не, неохота тут на это время тратить. Давайте лучше в переводного!

Он достал колоду карт и пару раз перетасовал. Аня было возмутилась — она не любила, когда с ней не соглашались, — и Лёха уже собирался что-то ей ответить, но я не дал спору разгореться, потому что услышал звуки, доносившиеся от двери, через которую мы зашли.

Я приложил палец к губам, и на какое-то время мы замерли. Прекрасно понимая, что происходит и что за этим может последовать, я тихо сказал:

— Это учителя. Сейчас получим выволочку. Так. Быстро и очень тихо. Аня, бери портфель, прячемся вон за ту лестницу, где темно.

Тем временем учителя приближались. Мы сидели под лестницей, прижавшись друг к другу, и старались не шевелиться. Одной рукой обнимая Аню, я слышал её прерывистое, неровное дыхание.

Я прошептал ей на ухо одними губами:

— Спокойно, Анюта, они не заметят.

Аня тихонько кивнула.

Вскоре мы увидели физрука. Тяжело топая по скрипучему настилу, он подошёл совсем близко к нам, осмотрел закуток, где стояла парта, поводил головой из стороны в сторону, потом развернулся и крикнул:

— Тут тоже пусто, Ларис! Здесь нет никого!

После чего он направился к выходу, а через некоторое время до нас донеслись далёкие голоса и звук закрывающейся двери. Мы выждали пару минут. Потом Аня пошевелилась у меня под рукой:

— Ну что, выходим — и будь что будет? Похоже, что они ушли.

Мы вылезли из-под лестницы и пошли к входной двери. Я осторожно потянул за ручку, но дверь не открылась. Я дёрнул сильнее — дело не шло. Тогда я упёрся ногой в стену и стал тянуть изо всех сил, хотя мне уже было понятно, что я её не открою.

— Они повесили замок! — Аня нахмурилась и заговорила по-деловому и даже как-то строго: — Так, Игорь, Лёша, только, пожалуйста, без паники. Мы обязательно что-нибудь придумаем.

Мы с Алексеем не думали паниковать. Переглянулись.

— А давай мы её выбьем, — предложил Лёха. — Если не получится — снимем с петель.

Я согласился и рассудил:

— Тихо у нас это сделать не выйдет. Или мы её и правда сломаем, или нас кто-то услышит, придёт — и отопрёт. Начинаем.

* * *

Лёха кричал:

— Да не полезу я по пожарке! Я к ней даже не подойду! Киныч, ты её видел? Так иди ещё посмотри! Она вся во льду.

Пожарная лестница действительно обросла сосульками в районе второго этажа. Так получилось из-за того, что рядом с ней находились трубы, выходившие из кухни школьной столовой, из этих труб иногда валил густой пар.

Нужно было чем-то защитить ладони. Аня, например, решила спускаться, замотав одну руку школьным фартуком, а на вторую спустив рукав платья. Это казалось мне абсолютно безнадёжным. Подумав, я сказал:

— Сделаем по-другому. Мы с Лёхой снимем свои школьные куртки. Надо будет надеть их задом наперёд, чтобы рукава не сползли с ладоней. Я дам тебе свою куртку.

Я сильно рисковал, собираясь спускаться в одной рубашке, но надеялся, что за такое короткое время не успею простудиться.

— Нет! — крикнула Аня. — Я тебе запрещаю!.. Слышишь?

— Тише, девчонка. Слушай старшего. Ты наденешь мою куртку, мы полезем — и всё будет хорошо. А я на руки надену носки, они у меня тёплые.

Тем временем Лёха по-прежнему не желал ничего слышать ни о какой пожарной лестнице. Он угрюмо бормотал, что мы точно попадаем оттуда и разобьёмся в лепёшку.

Тогда я сказал:

— Ну хорошо, Лёха, давай так. Мы с Аней спустимся, очистим одежду снегом. Потом пойдём к директрисе и скажем, что после музыки не можем тебя найти. Она позовёт физрука, он возьмёт ключ, поднимется. А вы с призраком его тут пока подождёте. Да не бойся, мы быстро.

Лёха, вздохнув, принялся молча снимать куртку.

Велев ему спускаться первым, я тоже снял куртку и принялся одевать Аню.

— Почему я последняя? — обиженно спросила Аня. — Я хотела первой…

— Потому что я так сказал. Если что-то будет не так, мы тебя предупредим. Но ничего такого не случится, это так, на всякий случай. Всё будет отлично, мы же не кто-то там, мы молодцы. Готовы?

Аня с Лёхой закивали. Они выглядели смешно и нелепо в куртках, надетых задом наперёд.

Я решил, что для того, чтобы меньше мёрзнуть, надо вылезти в слуховое окно на верхнем ярусе, которое находится ближе всего к лестнице. По пути к нему Аня спросила, почему слуховое окно так называется и кто через него слушает. Я предположил, что призрак.

Нам уже не было страшно, и даже Лёха, вдруг осмелев, шутил и смеялся. Я авторитетно добавил, что через это окно никто ничего, само собой, не слушает, и на самом деле оно не «слухово́е», а «слу́ховое», потому что такие окна придумал человек по фамилии Слухов. Было это, конечно же, враньё, придуманное в ту же секунду, но мне нравилось, с каким вниманием Лёха с Аней слушали мои выдумки.

Мы вылезли на крышу и встали возле пожарной лестницы. После душного тепла чердака зимний воздух казался особенно ледяным и колючим. Без куртки я тут же продрог до костей, холодный воздух обжигал лёгкие, а губы быстро немели.

Мельком глянув вниз, я сказал как можно увереннее:

— Никому не смотреть вниз. Приступаем. Итак, по порядку. Лёха, пошёл.

* * *

Алексей неподвижно лежал в сугробе под пожарной лестницей. Я аккуратно спрыгнул, помог спуститься Ане, и мы тут же начали тормошить и трясти его. Он не подавал признаков жизни, а его немигающий взгляд был направлен в небо. Аня, стащив с себя портфель и мою школьную куртку, причитала:

— Лёша… Лёшенька, ты живой?..

Глядя, с какой нежностью она держит его за руку, я испытал очень странное и неприятное чувство, которое до той поры мне было незнакомо. Но потом я осознал, что это всё-таки была ревность в её зачаточной стадии.

Я собирался что-то сказать, чтобы нарушить эту преисполненную сентиментальности сцену, но тут Лёха наконец поднял голову и вяло пробормотал:

— Оставьте меня в сугробе… Дайте полежать ещё минуту. Знаете, как больно? Я локоть отбил…

Аня бросила его руку и тут же выпалила:

— Тьфу на тебя! Дурак!.. Мы же чуть с ума не сошли! — а потом обняла меня на радостях.

Дождавшись, пока Алексей поднимется на ноги, мы пошли на школьный двор, где было много чистого снега и, стуча зубами от холода, принялись очищать пыльную одежду.

— Я как-то расслабился, что ли, — оправдывался Лёха, клацая зубами и натирая снегом штаны. — Решил, что раз лёд и сосульки уже кончились, то можно и не напрягаться. Там были доски, нога сорвалась… Ух и страху натерпелся! Хорошо хоть, сугроб был мягкий. Но локоть так болит…

Я, очистив Ане спину, надел носки и уже шнуровал ботинки:

— Но главное, что всё хорошо закончилось. А ты, Анюта, вообще молодец, не испугалась.

— Когда я с вами, я ничего не боюсь! — улыбнулась Аня уже немного посиневшими губами.

— Бесстрашная Анка-пулемётчица! — усмехнулся Лёха.

— Не называй меня так! — вдруг взвилась Аня. — Анка-пулемётчица только и может, что строчить из пулемёта и выполнять приказы. А я — умная!

— И красивая, — тихо добавил я, а когда она на меня удивлённо посмотрела, сказал уже в голос: — Пойдёмте скорее за шмотками, пока не околели.

* * *

На следующий день мы втроём стояли в кабинете директрисы, хмуро уставившись в пол. Лариса Ивановна, обладательница стального характера и такого же голоса, сидела за столом и разглядывала фотокарточку, на которой очень художественно и даже с выгодного ракурса был запечатлён наш вчерашний подвиг.

— Вы у меня не отвертитесь! — пообещала Лариса Ивановна. — Когда этот товарищ принёс мне фотографию, бумага была ещё сырая. Он живёт в доме напротив школы. Он даже назвал время, когда сделал снимок. Я прекрасно вижу, что это вы. Игорь, Лёша, вы же хорошие ребята, что на вас нашло? А ты, Анечка, и вовсе круглая отличница. — Директриса вздохнула. — Придётся звонить вашим родителям.

Я слушал её и понимал, что нужно срочно спасать положение. Больше всего мне было жалко Аню, которая стояла рядом, чуть не плача. Дождавшись приговора, я сделал шаг вперёд:

— Лариса Ивановна, позвольте мне сказать. Позвоните моим родителям, Лёшиным тоже. Но я вас очень прошу, не звоните родителям Ани. Она тут ни при чём, это я подговорил её идти с нами на чердак, а идея была наша с Лёшей. Аня не виновата. Мы ничего подобного больше никогда не сделаем, я обещаю.

Лариса Ивановна, продолжая разглядывать фотографию, вздохнула:

— Ладно, Игорь, успокойся. Так и быть, на первый раз обойдёмся выговором, я не буду звонить вашим родителям. Но повторяю: только на первый раз! Если ещё хоть однажды устроите что-то подобное… — она демонстративно помахала фотокарточкой. — А теперь — марш на урок.

Аня с Лёшей пробормотали слова благодарности и поспешили ретироваться, а я на пороге обернулся и последний раз посмотрел на фотографию в её руке. Лариса Ивановна скупо улыбнулась:

— А забавный кадр получился. Оставлю это фото себе на память. Идите.

— Спасибо огромное, Лариса Ивановна! Мы точно больше не будем, никогда!

Само собой, это было враньё.

* * *

Следующим утром я слегка опаздывал на первый урок. Проходя мимо приоткрытой двери столовой, я услышал, о чём там говорят учителя, и поневоле остановился. Наш физрук Анатолий Борисович и долговязый басовитый историк, который вёл в средней и старшей школе, обсуждали наш вчерашний поступок.

— Толь, эта троица у тебя занимается. Ты как считаешь, они вообще в себе? — бас историка отдавался гулким эхом в стенах пустой столовой.

— Так-то они в себе, Вася, — отвечал физрук, — но компания взрывоопасная. Я давно за ними наблюдаю и ещё слышу время от времени кое-что от других учителей. Осенью их не раз было видно на железной дороге, а вчера — этот чердак.

— Как у них ума-то хватило? Ещё и девочку с собой потащили!

— Потащили! — Анатолий Борисович хохотнул. — Аня Рабинович у них зачинщица, все идеи — её авторства. Она вроде такая тихая, скромная и умна не по годам, но на самом деле маленькая ведьма.

— А остальные двое?

— Лёша вроде неплохой парень, но тормозов он не знает. А Игорь… как тебе сказать-то? Он у них этакий серый кардинал. Я и на уроках сколько раз видел: стоит ему дать команду — и они сразу переходят от слов к делу. Думаю, он умеет убеждать.

— Что же дальше будет? — вздохнул историк.

— Полтора года подожди, начнёшь у них вести — и увидишь, — пошутил физрук и тут же сам вздохнул: — Чую, натерпимся мы от них…

Историк задумчиво сказал:

— И всё-таки, Толь, по-моему, сгущаешь ты краски. Пойдём на улицу, я перекурю.

Я прошмыгнул мимо двери в столовую и побежал на урок, про себя улыбаясь.

До окончания школы было ещё много замечательных лет, за которые, надо отдать нам должное, наши учителя действительно натерпелись.

Дедушка говорил с мамой по телефону:

— Наташ, ну что за фортель? Почему со мной не посоветовалась? А если ему там не понравится? Ты забыла, что бывает, когда ему что-то не нравится?

Мама что-то ответила, и дедушка недовольно вздохнул:

— Что, и путёвку уже оплатила?.. Ладно, сейчас скажу ему.

Так я узнал, что еду в пионерский лагерь «Бригантина», располагавшийся где-то на Волге.

Дедушка расписывал мне его, как место с красивой природой, собственным обустроенным пляжем и самыми комфортными условиями, и уверял, что там вместе со мной будут отдыхать исключительно интеллигентные ребята из приличных семей, потому что лагерь приписан к Речному Регистру СССР и к Гипроречтрансу, где работали моя мама и бабушка, а путёвки для детей в «Бригантину» могли приобрести только лучшие сотрудники данных ведомств... И так далее, и тому подобное.

Тем временем стояло прекрасное московское лето года одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Мне вот-вот должно было исполниться одиннадцать. За этот год я окончательно освоился в средней школе и подружился почти со всеми местными хулиганами. К тому же, не так давно я обнаружил вход в какие-то таинственные катакомбы, располагавшиеся в районе стадиона Измайлово.

Короче говоря, меня ждало немало приключений в опустевшей летней Москве, и никакой пионерлагерь в мои планы не входил.

Когда я пожаловался на это моему другу Алексею, он поднял меня на смех:

— Будешь просыпаться в семь утра, чистить зубы по расписанию и потеть под солнцем на линейке! А по вечерам играть в шашки с занудными придурками. Готовят там хуже, чем в нашей школьной столовке, но придётся жрать, чтобы не протянуть ноги. А купаться можно будет только пятнадцать минут в день — и то не каждый! И плавать разрешают только в огороженном загоне…

Я рассчитывал на большее сочувствие Лёхи.

— Ну и пусть, — недовольно проговорил я. — Зато я найду там какую-нибудь симпатичную девчонку, познакомлюсь с ней — и тогда все будут мне завидовать.

Лёха, продолжая смеяться, заявил, что, во-первых, при представившейся оказии обязательно расскажет всё Ане, которая тогда была с дедом и бабушкой в теплоходном круизе по Волге — и, вообще-то, я по ней очень скучал, — а во-вторых, уверял Лёха, симпатичные девчонки не ездят в пионерлагеря, а ездят туда сплошные недотроги, глупые как пробки, да ещё и страшные, как атомная война.

Чтобы прервать наконец эту беседу, которая окончательно вогнала меня в тоску, я предложил прогуляться к огромному долгострою на Мироновской и изучить странные объекты, висевшие над несостоявшимися трибунами. Пока мы лазили по мосткам под крышей стройки, Алексей сообщил, что сам он этим летом никуда не собирается и, не будучи отягощённым школой и уроками, без труда найдёт себе здесь много развлечений.

Я даже не смог за него порадоваться, потому что меня пробрала зависть.

* * *

К отъезду меня готовили как на парад: дедушка накануне отвёл меня в парикмахерскую, а бабушка положила в чемодан аж две белых рубашки, которые я терпеть не мог, и велела хорошенько вымыться.

Потом предсказания Алексея начали понемногу сбываться, потому что подняться мне пришлось в семь утра, чтобы к половине девятого быть у Гипроречтранса и садиться в один из автобусов вместе с толпой прилизанных и настолько опрятно одетых ребят, что я почти сразу потерял надежду найти среди них кого-то близкого по духу.

Автобусы оказались вполне комфортные, с мягкими сиденьями, но ехали мы так медленно и тоскливо, что я стал клевать носом. Мы долго петляли по улочкам Яхромы и Дмитрова, забирая оттуда ещё кого-то. Когда все наконец были в сборе и автобус снова выехал на шоссе, сопровождавшая нас женщина внезапно достала микрофон и до самого лагеря очень занудно рассказывала, в какое живописное место, полное сказочных красот, мы направляемся, а находится оно неподалёку от славного города Дубна, красивого и с древней историей, и все мы непременно съездим туда на экскурсию...

Я же в это время разглядывал ребят в автобусе, всё больше убеждаясь в том, что мой друг Алексей, похоже, был прав и насчёт девочек-недотрог, и насчёт шашек, и насчёт утренних линеек с торжественным подъёмом красного флага. Окружавший меня контингент выглядел так же уныло, как звучал рассказ нашей сопровождающей, льющийся из динамиков.

Прибыли мы только к полудню и, выгрузившись из автобусов, отправились осматривать лагерь, заселяться и знакомиться с вожатыми.

Тут выяснилась одна любопытная деталь: корпуса в лагере оказались разными. В моём корпусе комнаты были двухместными, а в остальных — обычные, с четырьмя или даже пятью кроватями. Я так и не понял, как это вышло и почему — ведь при социализме все должны быть равны, — но вожатый, который привёл меня на заселение, тихо шепнул:

— Сюда путёвка дороже…

* * *

Мне достались: комната на первом этаже, вид из окна на небольшой лесок перед забором лагеря и толстый сосед. Несмотря на тёплую погоду, он не вылезал из вязаного свитера с оленями, а по ночам очень громко храпел, но, к счастью, у меня с собой были беруши. Я даже не помню, как его звали, наше общение как-то не очень сложилось.

Дальнейшее проживание в «Бригантине» показало, что в некоторых моментах описания моих грядущих будней Алексей всё-таки оказался неправ. Например, никто никого не мазал зубной пастой, мой толстый сосед не рассказывал никаких глупых страшилок перед сном, и никого не брили налысо, вдруг обнаружив вшей. Впрочем, жизнь в пионерлагере действительно была грустна и занудна, и я отбывал свою трёхнедельную смену почти как тюремное заключение.

На третий день лагерной тоски ко мне пристал один из наших двоих вожатых.

Это был коренастый мужик спортивного вида в тренировочных штанах и вечно мятой футболке. В отличие от вожатой-девушки, никаких симпатий он у меня не вызывал. Общался он всегда в приказном тоне, по утрам у него бывало красное припухшее лицо и мрачный, утомлённый вид, а однажды я застал его за одиноким распитием водки в комнате вожатых.

Он спросил меня, почему я всё время один, сижу с книжкой на диване в холле, ни с кем не общаюсь и не хожу в какие-нибудь кружки по интересам.

На это я ответил ему, что настольные игры не люблю, местные кружки не вызывают у меня никакого интереса, а с книжкой я сижу в холле, потому что здесь нет ветра.

— Так. В нашем пионерлагере скучать не положено! — заявил он. — Нужно проявлять активность.

И я начал проявлять активность. Она заключалась в том, что я выходил читать на свежий воздух, чтобы не попадаться ему на глаза.

* * *

В «Бригантине» я первый раз в жизни попробовал пиво.

Это случилось после того, как я познакомился с компанией с виду неплохих ребят и предложил им сделать вылазку за территорию лагеря, чтобы посмотреть, есть ли за забором хоть что-то, кроме леса, полей, речки и прочей живописной глуши, про которую нам долго рассказывали в автобусе по дороге сюда. Услыхав такое, ребята почему-то испугались: мол, этого делать нельзя, это может быть опасно и вообще — такое не положено.

Само собой, их отказ меня не остановил, и тем же днём я решил выйти из лагеря в одиночку.

Помимо основных ворот, через которые мы на автобусе въехали в лагерь и которые, само собой, хорошо охранялись, имелись ворота дальние — служебные. Возле них никакой охраны не было, они были закрыты на здоровенный амбарный замок, болтавшийся на толстой цепи. Пару раз я видел, как через эти ворота завозили продукты и ещё что-то непонятное в коробках.

Зайдя за деревья, растущие возле моего корпуса, я прошёл вдоль забора до этих ворот и огляделся. Убедившись, что вокруг никого нет, я приоткрыл ворота, насколько позволяла удерживавшая их цепь, и понял, что этой щели вполне хватит, чтобы пролезть. Вдруг стало страшновато. Мне казалось, что место хорошо просматривается, и стоит мне нырнуть под цепь, как тут же я услышу окрик, или кто-то просто заметит это и скажет вожатым, после чего меня будет ждать выволочка, а может быть, всё это дойдёт даже до директора лагеря — и меня с позором досрочно отправят домой. Сердце часто колотилось, но я успокаивал себя тем, что даже если меня заметили, на первый раз всё-таки обойдётся выговором.

Я осторожно выскользнул наружу. Потом прошёл через лес к полю, перед которым проглядывалась дорога.

Позади было тихо, за мной никто не гнался. Напряжение постепенно отступало, и пока я шёл по дороге вдоль поля, подумал, что сейчас неплохо было бы попробовать выпить чего-нибудь «взрослого». Я решил, что если вдруг доберусь хоть до какого-нибудь магазина, то непременно попробую купить себе пива. Именно пива — я тогда ещё подумал, что до крепких напитков пока не дорос, да и наверняка это очень вредно, а вот пива я обязательно выпью, если мне его продадут.

Выбравшись на трассу, я огляделся. На повороте маячил чуть покосившийся указатель, гласивший, что в полутора километрах от лагеря расположился ПГТ под названием «Белый городок».

Белый городок оказался небольшим посёлком городского типа с несколькими жилыми домами, детским садом, школой и одним-единственным сельпо. К нему-то я и направился.

Внутри, уставившись на неработающий потолочный вентилятор с прикреплёнными к нему клейкими лентами для измора мух, скучала сонная продавщица. Я пошарил глазами по витрине за её спиной. Выбор пива был невелик: в ряд стояло лишь несколько пустых бутылок «Жигулёвского» с ценником.

Она совершенно безропотно отпустила мне три бутылки. Правда, когда я уже доставал из кармана «трёшку», недоверчиво спросила:

— Для отца, что ль?

Я ответил:

— Да, для бати.

— Чё-то ты какой-то незнакомый, не помню тебя. А ты часом не с «Бригантины» ли смылся, сорванец?

Я соврал ей, что она просто забыла меня, потому что я надолго уезжал к родственникам в Тверь, после чего две бутылки вожделенного «Жигулёвского» наконец перекочевали в карманы моих шортов, а третью я держал в руке.

Белый городок почему-то был совершенно пуст. Решив, что прятаться здесь не от кого, я устроился на завалинке возле стены одного из домов, и тут понял, что мне нечем открыть пиво.

В магазин возвращаться было нельзя — я же покупал пиво «для бати». Сначала, вспомнив, как взрослые открывают пивные бутылки одну об другую, я попробовал повторить этот трюк, но ничего не вышло. Тогда я вспомнил, как отец, наигравшись в настольный теннис в парке, открывал своё пиво об забор.

Я подошёл к воротам в заборе у дома, рядом с которым уселся. Ворота были деревянные, но замочные петли — железные, и об одну из этих петель мне не без труда удалось открыть моё «Жигулёвское».

Первую бутылку я выпил залпом. На вкус пиво оказалось почти как квас, только очень горькое. Открыв вторую бутылку, я вернулся на завалинку и принялся цедить пиво уже вдумчиво, как взрослые. За всё это время мимо прошла только одна старушка, не обратившая на меня никакого внимания. Мне всё больше начинало казаться, что в Белом городке нет вообще никого, кроме меня, продавщицы в сельпо и этой старушки.

Чувство опьянения показалось мне странным, но приятным, и я открыл третью бутылку. Вскоре сидеть надоело, захотелось размять ноги, и я отправился бродить по посёлку и его окрестностям. Прогулка заняла час или чуть больше, но ничего интересного в Белом городке я так и не нашёл.

Чтобы не опоздать к ужину, я часто поглядывал на часы и даже вернулся в лагерь немного пораньше. Пролезая в щель в заборе, я понял, что уже почти совсем отрезвел, и подумал, что когда вернусь в Москву, нам с Лёхой непременно надо будет раздобыть себе пива.

Лёха тогда ещё не пробовал алкоголь, и мне нравилась мысль, что из нас двоих я стал первым, кто попробовал этот взрослый напиток.

* * *

Своё обещание познакомиться в лагере с симпатичной девчонкой я, как ни странно, выполнил.

Я часто видел её сидящей на лавочке на одной из аллей и читавшей в одиночестве, совсем как я. Следующим днём после моего успешного побега и возвращения, я всё-таки решился найти её, подойти и познакомиться.

Она читала Марка Твена, причём не известные всем приключения Гекльберри Финна и Тома Сойера, а настоящего, взрослого Твена — «Янки при дворе короля Артура». На тот момент это была одна из моих любимых книг. Разговор завязался, и у нас быстро нашлись общие темы для общения. Она тоже жила в корпусе с двухместными комнатами, и так же скучала здесь, как и я. К тому же, её звали Аня.

После нескольких совместных прогулок по территории лагеря я решил пригласить её пройтись до ПГТ и его окрестностей — и она с радостью согласилась. Само собой, в этот раз всё было очень пристойно и без пива, но меня не покидало ощущение, что если бы я предложил ей распить со мной бутылку «Жигулёвского», она бы не отказалась.

Спустя пару дней я предложил ей встретиться ночью, через час после отбоя, и пойти на пляж купаться. Её комната, как и моя, располагалась на первом этаже, и всё, что от неё требовалось, — это подождать, пока соседка уснёт, и тихо выбраться на улицу через окно.

У реки оказалось прохладно, кругом пищали комары, вдобавок было темно — только луна отражалась в рябой воде. Аня, уже переодевшись в купальник в деревянной кабинке, вдруг засомневалась, стоит ли вообще лезть в воду, но я заверил её, что плаваю как рыба и могу переплыть Волгу туда и обратно — и так три раза, а для убедительности сочинил что-то про конкурс юных пловцов, который я якобы выиграл ещё прошлым летом. Аня зашла в воду.

Мы полоскались в Волге больше часа, а не пятнадцать минут, официально отведённые для купания. Всё это время я посматривал, чтобы она не заходила в воду глубоко, но барахтаться у берега ей, похоже, нравилось больше, чем плавать, и, к счастью, мне не пришлось демонстрировать свои выдуманные умения. Впрочем, я тогда уже неплохо плавал, но только если не наперегонки, да и мой стиль точно не дотягивал до академического кроля, непременно присущего победителю над всеми юными пловцами.

За эту ночную забаву я был вознаграждён поцелуем в щёку. Когда мы уже шли к нашему корпусу, я спросил у Ани, почему она соглашается на мои авантюры. Ответ был очень простой:

— Здесь столько скучных правил, прямо тюрьма какая-то, а не отдых! А с тобой мне весело.

Я с грустью вспомнил о своей Ане.

Наше веселье продолжалось ещё дней пять, но закончилось совершенно безрадостно.

Возвращаясь после очередной ночной вылазки, мы вдруг увидели, что в спальне Ани горит свет и маячит несколько фигур взрослых. Мы отошли подальше, я спрятался за углом, а ей ничего не оставалось, кроме как идти в свою комнату.

Оказалось, что её соседка, встав по нужде среди ночи, не увидела Аню на соседней кровати и тут же сказала об этом вожатым. Они сбежались и уже готовились отправляться на поиски. Надо отдать Ане должное, меня она им не сдала, сказав, что гуляла одна. Почти сутки её не выпускали из комнаты, а в столовую она ходила под конвоем. Следующим вечером за ней приехали родители и увезли домой в Дмитров.

Нам удалось мельком попрощаться, и у меня даже где-то до сих пор лежит её телефонный номер, в спешке нацарапанный на обрывке блокнотного листа, вложенный в одну из старых записных книжек. Но после «Бригантины» мы другу не звонили.

* * *

Наутро сразу после завтрака я взял ручку и тетрадь, уселся в холле на диван и принялся писать дедушке. Настроение у меня было упадническое.

В письме было о том, что здесь отвратительно: погода стоит мерзкая и холодная, купаться не пускают, кормят какой-то несъедобной ерундой, в душевых — только ледяная вода, из кровати торчат пружины, вожатые общаются на повышенных тонах, а все ребята кругом либо хулиганьё, либо по уму как пятилетки. Всё это было, разумеется, враньём, но я очень хотел, чтобы меня побыстрее забрали отсюда, поэтому моё письмо было пронизано глубокой драмой от первого до последнего слова.

Когда я уже дописывал, ко мне подошла вожатая и, выяснив, что я сочиняю письмо домой, попросила почитать. Вначале я отказал ей, заметив, что чужие письма читать нехорошо, но она очень просила и при этом так доверительно улыбалась, что в конце концов я сдался, честно добавив, что в письме далеко не всё правда, и я придумал всё это, потому что хочу, чтобы меня поскорее забрали домой.

На тот момент вожатая казалась мне искренней и хорошей, и я был уверен, что она поймёт всё правильно. Но, только начав читать, она вдруг изменилась в лице, разорвала моё письмо на клочки, швырнула их на пол и злобно проговорила, что раз мне здесь так плохо, то сейчас они устроят мне «весёлую жизнь».

Я не стал уточнять, кто эти «они» и в чём это будет заключаться. Я молча поднялся и ушёл в свою комнату. В этот момент я уже точно знал, что надо делать дальше.

На обеде я незаметно стащил из столовой небольшую алюминиевую миску. Было бы подозрительно, если бы я попытался раздобыть лопату или совок. Я был уверен, что справлюсь и миской.

План был простой: сделать подкоп под забором из блоков ПО-2, стоявших на бетонных опорах, и завершить свой отдых в «Бригантине» досрочно. Те дальние ворота, через которые мы ходили гулять в ПГТ, не годились: в эту щель точно не пролез бы мой чемодан, а я тогда почему-то решил, что он мне необходим и оставлять его здесь нельзя.

Я трудился над подкопом три дня. Я вырыл бы его и за один день, но нужно было, чтобы меня периодически видели в людных местах — после истории с Аней все вожатые были на взводе и пристальнее обычного следили за своими подопечными.

Дело с подкопом шло легко, почва была песчаной и довольно-таки сухой. Место для подкопа я выбрал за деревьями, которые плотно росли перед окнами моей комнаты. За ними меня совсем не было видно, и уходить было удобно.

Когда я понял, что подкоп уже достаточно широкий, наступила ночь побега.

Вечером в отсутствие своего толстого соседа я собрал чемодан и задвинул его под кровать. На ужине я не стал есть булку с яблоком, на всякий случай запихнув их в карманы шортов, потому что не знал, как будут развиваться события после того, как я окажусь за забором.

Когда объявили отбой, и мой сосед наконец захрапел, я осторожно приоткрыл окно, спустил чемодан на землю и вылез наружу. Быстро переоделся в уличное, засунул пижаму в чемодан и тихо пошёл к забору. Мой подкоп оказался даже просторнее, чем надо: я без труда протолкнул чемодан и следом вылез сам, почти не испачкав одежду.

Наконец я был на воле, но воля встретила меня не очень дружелюбно.

Я планировал для начала добраться до Дубны, переночевать там где-нибудь, а уже днём спокойно осмотреться и решить, каким образом я буду двигаться в сторону дома. Однако на дороге от Белого городка к Дубне не оказалось фонарей, стояла непроглядная темнота. На небе вместо нормальной, светлой луны тускнел жалкий молодой месяц, вдобавок было облачно, а минут через двадцать начал накрапывать небольшой дождик. Тут же вспомнились дикие собаки, страшные беглые зеки и прочие недобрые существа, которые могли обитать в этих местах. Безрадостности этой ситуации добавил мой чемодан, ручка которого внезапно отвалилась.

Следующие полчаса я угрюмо брёл по тёмной дороге, оступаясь на мелких камнях и обнимаясь с проклятым чемоданом, ставшим как будто втрое тяжелее, и ругался сквозь зубы. И вот, когда казалось, что хуже быть уже не может, дождь вдруг хлынул в полную силу.

Заброшенного жилья или какого-то другого укрытия рядом видно не было, ситуация стала выходить из-под контроля и становиться очень глупой. Я швырнул чемодан на обочину, уселся на него и стал думать, как быть дальше. И тут в буквальном смысле забрезжил свет — со стороны Белого городка, сверкая фарами, ехал автомобиль.

Решив, что сейчас-то точно не станет хуже, я вышел на середину дороги и помахал. Автомобиль остановился.

Это оказался старый, видавший виды грузовичок, за рулём которого сидел крайне удивлённый водитель. Он спросил, как я здесь оказался, и я наврал ему, что гостил у бабушки в Белом городке, пока не узнал, что мама заболела. Бабушка запретила возвращаться домой в Дубну, мне пришлось улизнуть тайком, поэтому я собрал вещи и теперь иду пешком, потому что — а как ещё быть, ведь мама же заболела.

Водитель, услышав такое, растрогался и спросил адрес. Я тут же ответил:

— Улица Ленина, дом два.

Я был уверен в том, что в каждом городе нашей необъятной родины обязательно должна быть улица Ленина, и дом номер два на ней точно найдётся. Правда, дом номер два по улице Ленина в Дубне запросто мог оказаться какой-нибудь конторой, заводом или вообще отделением милиции — и тогда это было бы провалом всей операции, — но я решил, что разберусь с этим на месте и сел в машину.

По дороге я понял, что слегка не рассчитал свои силы, оценивая расстояние от лагеря до Дубны. Пешком я едва ли добрался бы туда даже к утру.

На моё везение, водитель был подуставший, поэтому особо ни о чём не расспрашивал, и мне не пришлось ему снова врать. Я пожаловался ему на отвалившуюся ручку чемодана, и пока мы стояли на железнодорожном переезде, он достал из бардачка алюминиевую проволоку и прикрутил ручку на место.

Названный мной адрес он знал и, пару раз свернув на светофорах, остановился возле обычной жилой девятиэтажки. Распрощавшись с ним, я зашёл в первый подъезд, поднялся на последний этаж, и выяснив, что чердак открыт, тихо забрался туда и кое-как переночевал, привалившись спиной к чемодану.

Утром я сосчитал все имевшиеся у меня деньги, вышел из подъезда и отправился на вокзал, спросив дорогу у первого попавшегося прохожего. У касс выяснилось, что на билет до Савёловской мне не хватает. Билет стоил без малого три рубля, но в моём кармане лежал только бумажный рубль и горсть монет. Я ещё подумал тогда, что пиво в Белом Городке точно было лишним: если бы не оно, я бы уже шёл на платформу и садился в поезд до Москвы.

Ехать зайцем было категорически нельзя: попадись я контролёрам, дело могло дойти до милиции — и тогда у меня появилось бы множество проблем. Казалось, приключение подходило к концу, и я уже представлял себе не самый приятный разговор с дедушкой, которому собирался позвонить, когда найду отделение почты и телеграфа с кабинками междугородных телефонов, как вдруг я заметил подъезжающий на тихом ходу товарный состав — а это значило, что здесь есть ещё и товарная станция.

В советские времена почти на каждой товарной станции — и тогда мне это было уже прекрасно известно — имелся наблюдательный пункт, на котором снаружи висело подробное расписание прибытий и отправлений составов с указанием маршрута следования каждого вагона.

Глядя на эту таблицу, я довольно скоро разобрался, на каком пути стоит состав, который мне нужен, во сколько он тронется и какой именно вагон привезёт меня домой.

До отправления у меня оставалось два часа, чтобы забрать чемодан с чердака и купить себе еды. В продуктовом я купил полкило «любительской» колбасы и три бутылки «Буратино», украл две плитки шоколада и батон хлеба. А в спортивном магазине, находившемся по соседству, мне удалось стащить выкидной нож.

Вернувшись на станцию, я, стараясь не попасться на глаза железнодорожникам, добрался до нужного состава. Вагон оказался очень удачным: с одной стороны, против хода движения, стояли какие-то ящики, а напротив лежали большие серые мешки с чем-то лёгким и мягким. Вначале я устроил себе на них лежанку, а потом ради интереса вскрыл один из мешков, и обнаружил, что внутри были письма. Адреса на конвертах подтвердили правильность выбора: Измайлово, Черкизово, Соколиная гора... Всё шло по моему плану.

Состав тронулся вовремя, в пять часов вечера, но потом он приехал на какую-то промежуточную станцию и простоял там всю ночь, а утром я проснулся от того, что к моему составу прицепляли дополнительные вагоны. Дальше поезд следовал без остановок.

Сначала я не хотел трогать почту и посылки, но потом у меня закончился мой Генри Каттнер, и я всё-таки решил почитать письма.

В основном люди писали о чём-то бытовом и заурядном или поздравляли друг друга с праздниками, но иногда попадались интересные тексты. В одном письме, например, подросток, проводивший лето у бабушки, в красках и со всеми подробностями рассказывал своему приятелю, как подглядывал за девушками в местной бане, что он там увидел и как сильно ему потом влетело. В другом — алиментщик очень драматично раскаивался в совершённой измене и просился обратно к бывшей жене. В третьем письме скучавшая на Волге девушка писала своему парню, как ей тоскливо без него на отдыхе, и длинно описывала рассветы, закаты и прочую природу, проявляя при этом недюжинный литературный талант. Судя по объёму текста, ей и впрямь было нечем заняться, но я с удовольствием дочитал это письмо до конца.

В трёх конвертах я обнаружил деньги, хотя отправлять почтой купюры было запрещено. Деньги я, конечно, присвоил. В нескольких письмах я нашёл фотокарточки: в основном они были обычные, но попалось несколько фото не совсем приличного содержания.

Особенно тронула эротическая фотосессия симпатичной молодой дамы с фотоаппаратом перед ростовым зеркалом. В письме своему мужчине она писала, что сделала эти снимки специально для него, сама проявила, сама напечатала и отправляет, чтобы он не очень сильно скучал по ней в своей долгой московской командировке. Это очень растрогало меня, и я пожалел о том, что мне попался под руку именно этот конверт.

Ближе к ночи состав опять пришёл на промежуточную станцию, где снова отцепляли и прицепляли вагоны, после чего он простоял всю ночь, и тронулся только утром.

К этому времени у меня кончилась вся провизия. Забравшись на ящики и высунувшись из люка в крыше вагона, я увидел, наконец, знакомую товарную станцию Черкизово и понял, что пора спрыгивать.

В Черкизово состав не остановился, но солидно сбросил скорость и шёл на тихом ходу. Проклятая ручка чемодана снова оторвалась, я сунул её в карман и выставил чемодан на крышу вагона, потом вылез сам. Пинком скинул чемодан вниз, добрался до лестницы, спустился к рельсам и аккуратно спрыгнул на насыпь ровно напротив своего дома на Окружном проезде. Было пять утра.

Я нашёл чемодан, со злости допинал до края железнодорожной насыпи, но потом всё-таки взял его в руки, дошёл до дома, немного посидел на лавочке перед подъездом и пошёл сдаваться.

* * *

Уже вторую неделю я сидел под домашним арестом: мне было запрещено не только выходить на улицу, но даже звонить. И всё равно дома было несравнимо лучше, чем в «Бригантине».

Не надо было вставать ни свет ни заря, торчать на линейке с подъёмом флага, можно было читать сколько угодно и где я хочу, меня никто не третировал. Но самым прекрасным было то, что Аня уже вернулась из круиза, и ей разрешили навещать меня.

Мои родные узнали о том, что я сбежал из лагеря лишь в тот момент, когда я ранним утром явился весь пыльный и с чемоданом без ручки. В «Бригантине» уже третий день знали о моём побеге, но побоялись ставить кого-то в известность, всё ещё надеясь решить проблему своими силами. Как я потом понял, подслушивая дедушкины телефонные разговоры, он устроил всё так, что руководство лагеря получило серьёзную выволочку, а директора — и вовсе сняли с поста.

Из дома меня выпустили раньше, чем обещали. Я зашёл за Аней, и вместе мы отправились к нашему другу Алексею, с которым мне уже не терпелось поделиться историей о моём великолепном побеге. Я был уверен, что он обзавидуется.

Мы с Аней шли по Лечебной улице, была среда, около трёх часов. И тут я увидел на другой стороне улицы Рустама — приятеля из одной знакомой компании. Кругом было полно людей, со мной была Аня, поэтому я чуть со стыда не сгорел, когда Рустам вдруг сложил ладони рупором и проорал на всю Лечебную:

— О, Киныч, здоро́во, ты уже в Москве! Заебись! А нас тут, прикинь, Гриша Овчинников — дрочить научил!

Милицейский УАЗик подъехал неожиданно и абсолютно бесшумно.

Мы с Лёхой и Аней возвращались с нашей очередной ночной прогулки — на этот раз по Измайловскому острову. На улице стояла замечательная погода, сентябрь в самой своей середине продолжал быть тёплым, дул лёгкий ночной ветер и ярко светила луна. Мы уже собирались распрощаться и осторожно отправиться по домам, но выйдя на Ткацкую, почему-то потеряли бдительность и шли прямо по тротуару под светом фонарей.

Дверь УАЗика открылась, и из него выбрался тучный усатый милиционер. Бежать было поздно, и мы замерли, потупившись.

— Ну что, ребятня, садитесь, поехали в отделение, — сказал он строго.

— Да мы ж ничего не сделали... — проговорил Лёха.

— А то вы не знаете, что в такое время вам шляться по улицам запрещено. Вы каком в классе?

Аня подняла на него глаза:

— Товарищ милиционер, пожалуйста, не надо нас в отделение! Мы в шестом классе, мы хорошо учимся. В школе узнают, родители накажут. Мы только первый раз так вышли… И больше не пойдём! Нам не понравилось, нам было скучно, никого нет, темно, всё закрыто, делать нечего, мы уже поняли, что это было зря! Отпустите нас, пожалуйста.

Отчаяние в её голосе набирало силу, и мы с Лёхой в подтверждение её слов лишь угрюмо кивали, пытаясь изобразить расстроенный и одновременно виноватый вид.

Милиционер посмотрел на Аню с интересом, немного помолчал, потом улыбнулся:

— Даёте слово, что больше не пойдёте никуда ночью?

Мы снова закивали и затараторили наперебой, что точно никогда никуда не пойдём в такое время. Милиционер открыл дверь машины:

— Ладно, полезайте, развезём вас по домам. Где живёте? Ох, да не хором все! По очереди говорите.

На заднем сидении машины я осторожно взял Аню за руку и еле слышно прошептал:

— Умница, Анечка. Ты нас спасла.

Но Аня высвободила руку и отвернулась к окну, за которым проплывали ночные фонари пустынной Ткацкой улицы.

— Терпеть не могу врать, — тихо ответила она. — Но из-за вас — приходится.

* * *

В следующую субботу после уроков мы втроём стояли на нашем «школьном месте» — закутке между школьным забором и стеной гаража фильмобазы. Мы с Лёхой курили. Аня, дожидаясь пока мы закончим, нетерпеливо постукивала ножкой:

— И с кем я только дружу! Курите, ругаетесь, выпивать пробуете... Настоящее хулиганьё, — она обвела нас взглядом и ехидно улыбнулась: — Обожаю вас! Значит так. Завтра в школу не надо, поэтому сегодня ночью мы идём в Измайловский парк.

— Почему именно в парк? — спросил Лёха. — Про железку же вчера говорили.

— Потому что я кое-что хочу в парке! Пусть будет сюрприз.

— Анечка, — вздохнул я, — твои сюрпризы иногда бывают удивительными, но нам надо быть осторожнее. Второй раз милиция повезёт нас уже не домой, а сами знаете куда. С каким местом в парке связан твой сюрприз? Где нам надо будет оказаться?

— Возле колеса обозрения, — хитро ответила Аня.

— Хорошо, я придумаю, как нам лучше туда идти. Сегодня я ночую у родителей. Лёха, без четверти час ночи встречаемся у нашего подъезда. А сейчас расходимся.

* * *

В половине первого, когда родители уже спали, я встал с кровати, тихо принёс свои ботинки и куртку в комнату, оделся и вышел в коридор. Потом очень осторожно, не издав ни единого звука, открыл дверь и так же медленно и беззвучно закрыл замок.

Спустился пешком на первый этаж, вышел из подъезда, пересёк двор, где не было никого, кроме пегого пса, лениво копавшегося возле помойки под фонарём. Из-под арки я вышел на безлюдную Щербаковскую, осмотрелся и быстро перешёл её.

Пока я шёл по Окружному проезду — курил и размышлял над тем, что на этот раз затеяла наша Аня. Иногда она сама не понимала, насколько страшными и сложными были её идеи. Что самое коварное, иногда они были до того заманчивыми, что их немедленно хотелось воплотить в жизнь. Но я знал, что если какой-то из её сюрпризов всё-таки окажется чем-то действительно опасным, я всегда смогу урезонить её и дать отказ.

На лавочке возле нашего с Аней подъезда меня уже ждал Лёха:

— Какая красивая осень… Винца бы сейчас. Ну, или хотя бы пива, — он, сидя на лавке, потянулся и зевнул. — В следующий раз обязательно захватим, согласен? Слушай-ка, а давай Аньку научим бухать и курить.

Я возразил, сказав, что она младше нас на год, ей всё это ещё рано, но самое главное — я против.

В этот момент дверь подъезда открылась, и на пороге появилась худенькая фигурка Ани.

Мы пошли вдоль Окружного до моста, в который упиралась Щербаковская. Осмотревшись, перебежали дорогу, прошли под мостом, украшенным очередным лозунгом, белым по красному гласившем о подъёме знамени пролетарского интернационализма, и углубились в парк.

Кругом не было ни души, но мы на всякий случай шли не по Народному проспекту, а по тропинке между деревьев. Миновав Московский проспект, кафе и сцену, мы свернули на дорожку вдоль пруда и вскоре оказались возле колеса обозрения.

Аня сказала:

— Вон там, наверху, где мотор колеса. Видите? Мы с дедой недавно катались на колесе, и я разглядела площадки у мотора. Нам надо туда! Представляете, какой вид оттуда открывается сейчас, ночью?

Алексей, стоявший за нами, тихо вздохнул. А я задумчиво скользил взглядом по лесенкам с невысоким ограждением, с двух сторон поднимавшимся к площадкам.

— Так. Анечка, погоди. Дай я подумаю.

Идея представлялась мне вполне реальной. Лестницы к мотору не были заблокированы, нужно было только проникнуть на нижнюю площадку, где проверяли билеты и сажали в кабинки. Высота колеса была приличной, подниматься надо было метров тридцать, но обе лестницы были огорожены и выглядели куда безопаснее, чем обледеневшая школьная «пожарка», по которой нам пришлось спускаться четыре года назад. Единственной преградой оставались закрытые на замок ворота на лестнице, но их легко можно было перелезть, выбравшись за перила.

Пока я размышлял, Аня схватила меня за рукав и принялась трясти, требуя ответ. Я взял её за руку.

— Хорошо, действуем так. Я пролезаю за воротами, ты смотришь и запоминаешь, как надо, потом идёшь сама, я страхую на той стороне. Замыкает Лёха. По лестнице поднимаемся в том же порядке. Нам нужна та сторона мотора, которая смотрит на пруд.

Аня сильнее сжала мою ладонь.

Ограждения площадок оказались низкими и опасными. Мы сидели там, глядя на пруд, внезапно показавшийся мне каким-то маленьким, чёрным и мрачным, на огромный безбрежный тёмный парк и на гостиницу, сверкавшую огоньками вдалеке. Я курил, обнимал Аню и молча любовался видом. Аня тоже молчала, но Лёха тараторил, не унимаясь:

— Блеск. Надо принести сюда вина! Надо это повторить!.. Киныч, у тебя же есть фотоаппарат. Давай в следующий раз захватим сюда вино и фотик! Вот это будет отлично! Ведь ты умеешь и фотографировать, и проявлять, и даже печатать! И фотик у тебя отличный, я же знаю, дедушкин, трофейный. Давай, а? Аня, ты за?

Аня сказала Алексею, чтобы он не кричал, потому что его голос в ночи разносится по всему парку. Лёха замолчал на какое-то время, но потом его понесло опять:

— Нет, ну вы только прикиньте, какие будут кадры! А если дождаться рассвета и наснимать!

— Да замолчи ты наконец! — не выдержала Аня. — В парке есть милиция. Ты так орёшь, что они тебя услышат!

— Ты и сама орёшь!..

Я дал Ане подзатыльник и велел им обоим заткнуться, но было уже поздно, потому что в тот же момент снизу донеслось:

— Эй, пацанва! А ну-ка, спускайтесь. Только осторожней!

Мы посмотрели вниз. У подножья колеса стояли двое в форме и, задрав головы, смотрели на нас, придерживая фуражки. Аня прошипела:

— Мы идиоты. Игорь, прости! Что нам теперь делать?

Я крикнул милиционерам, что мы сейчас спустимся, и строго посмотрел на Аню и Лёху.

— Слушайте внимательно, надо действовать так. Спускаемся на площадку и бежим к лестницам. Лёха, мы с тобой к той, что ближе к детским аттракционам. Анька, ты бежишь к той, у которой стоит касса. Быстро перелезаем через ворота. Милиция ждёт нас у начала, но мы спрыгнем раньше — перескочим через перила. Спрыгнув, разбегаемся в разные стороны. Аня — на мост, в сторону восьмой Соколиной, скройся там во дворах. Лёха — вдоль аллеи Большого круга, направо, уходишь в лес. Я бегу вдоль озера к памятнику Ленину, через Московский проспект и там теряюсь среди деревьев. Встречаемся в моём подъезде на Щербаковской. Всем всё ясно? Хорошо, тогда начинаем.

Милиционеры, как я и думал, стояли возле начала лестницы. Первым на асфальт спрыгнул Лёха, за ним следом я. Мельком оглянувшись и увидев, что Аня несётся, сломя голову, в противоположную сторону и за ней никто не гонится, я побежал вдоль озера что было сил.

Милиционер какое-то время гнался за мной, но после того, как я миновал Московский проспект, понял, что он меня уже не преследует. Больше всего я боялся за Лёху, потому что именно за ним ринулся второй страж порядка, но я надеялся, что Алексей без труда затеряется в парке среди тропинок. В тот момент я с благодарностью вспоминал нашего физрука Анатолия Борисовича с его вечной присказкой «знать»: «Мальчишкам — знать бег…» Мы знали.

На трясущихся ногах я вышел из-под моста, бегом пересёк Окружной проезд, вошёл во двор через арку и открыл дверь в свой подъезд. Там меня уже ждала Аня. Она прижалась ко мне, но тут же отпрянула:

— Ты весь дрожишь… Мне тоже было страшно, но теперь всё хорошо. Мы только дождёмся Лёшу.

Я молча взял Аню за руку и потянул на пролёт выше, к окну. Закурил. Сигарета ещё какое-то время плясала в дрожащих пальцах.

Лёха появился где-то минут через десять.

— Ну я, честно говоря, чуть не охуел! — заявил он, переводя дыхание. — Я бежал-бежал, брал всё правее, очень долго не мог уйти от него!.. Настырный, сука, попался! Но обошлось.

— Обошлось — на этот раз, — с нажимом поправила Аня. — Нам надо быть осторожнее. И о чём мы только думали!

— О том, какие потрясающие кадры сделаем, когда заберёмся на колесо в следующий раз, — я заставил себя улыбнуться, и Аня с Лёхой тоже наконец как будто смогли расслабиться. — Ну что, расходимся?

— Давай проводим Лёшу, — предложила Аня, — потом ты проводишь меня. Сам ты сейчас, похоже, единственный, кого не надо провожать.

* * *

Конечно, эту вылазку мы повторили, причём уже в следующую субботу. Но на этот раз мы были куда осмотрительнее: вели себя тихо, разговаривали только по делу и шёпотом.

Лёха, как и мечтал, пил вино, а я больше часа возился с дедушкиным фотоаппаратом.

* * *

Когда я проявил плёнку и стал печатать, понял, что ничего не получилось. Изображения были тёмными, размытыми и невнятными. Оставив это занятие, я позвонил Игнату, одному из наших старших приятелей, который, помимо прочего, кое-что смыслил в фотографии.

Игнат говорил:

— Ну, дружище, само собой, ничего не вышло. Для ночной фотосъёмки нужна плёнка чувствительностью больше ста. И запомни, это надо делать со штатива. Снимай с большими выдержками, с настежь открытой диафрагмой. Только не с рук, а то опять получишь размытые кадры. Надо использовать трос дистанционного спуска. Всё понял? — Игнат вздохнул и добавил: — Чёрт, да что вас вечно на всякие авантюры-то несёт, товарищи!

На самом деле я тогда мало что понял из его объяснений, но признаваться в этом не стал, только поблагодарил и распрощался, для себя решив, что со всеми этими выдержками, диафрагмами и тросами я буду разбираться потом.

И я действительно разобрался. Несколько следующих лет довольно плотно увлекался фотосъёмкой, но с дедушкиным фотоаппаратом на колесо мы больше не забирались. Прошло девятнадцать лет, прежде чем я снова оказался на площадке мотора со стороны ночного озера. Тогда был уже октябрь две тысячи пятого года, а у меня в руках был мой первый цифровой фотоаппарат.

* * *

Сейчас, рассказывая кому-то о наших детских приключениях, я думаю: почему нас всегда тянуло куда-то наверх? Крыши домов, колесо обозрения, машинные отделения лифтов, трубы, стоявшие возле бойлерных, осветительные вышки…

Например, зимой восемьдесят третьего года — нам с Алексеем тогда было по девять — мы решили прогуляться по Измайловскому острову. Прогулка получилась недолгой: стоило нам прийти туда, тут же поднялся ледяной ветер, а с тёмного вечернего неба начал лететь мелкий колкий снег. Тогда мы решили расходиться по домам, но когда вышли с острова, направляясь к железнодорожному мосту, погода стала совсем невыносимой, началась настоящая снежная буря. Я предложил переждать ненастье на стадионе Измайлово, где можно было спрятаться от ветра и снега под трибунами между колонн.

Спустя минут двадцать ветер стих. Лёха, взглянув на часы, сказал, что у нас остался ещё целый час вечерней прогулки и предложил исследовать территорию стадиона, а в особенности — одну из вышек с прожекторами.

Дорога до ближайшей осветительной вышки оказалась непростой — на зимнем стадионе сугробы были выше колена, и мы набрали полные сапоги снега, пока подбирались к нашей цели.

Вышка опиралась на четыре железные опоры, крепившиеся к квадратному бетонному основанию с полым центром. На ней имелась лестница к прожекторам. С минуту мы стояли внизу, разглядывая эту конструкцию, а потом Лёха озвучил нашу общую мысль:

— Ну как тебе? Полезем?

В сапогах было мокро, ноги замерзали, но я пожал плечами:

— Наверное, надо, раз уж добрались. Выглядит несложно. Пошли.

От прожекторов открывался прекрасный вид на гостиницу и остров, и мы собирались посидеть на площадке подольше, но непогода снова спутала все наши планы. Опять налетел резкий ветер, и мне показалось, что он стал ещё сильнее, чем когда мы решили уходить с острова.

Вышка заскрежетала и стала опасно раскачиваться. Я велел Алексею немедленно спускаться, но он и не думал меня слушать:

— Да ладно тебе! Когда ты ещё сможешь покачаться на таких огромных качелях! — восторженно орал Лёха, пытаясь ещё сильнее раскачать эту конструкцию. — Не ссы, она же не упадёт! Она намертво прикреплена к земле!..

Перекрикивая ветер и скрежет, я напомнил ему, что когда мы гуляли тут летом, вышек ещё не было, а значит, их просто привезли, собрали и поставили, и ни к чему они не прикреплены.

— Прекрати валять дурака! — крикнул я, и в этот момент вышка вдруг сильно накренилась.

Поняв, что сейчас произойдёт, Лёха наконец начал суетливо спускаться по ступенькам. Я, подгоняя его, следовал за ним.

Под напором ветра вышка наклонялась всё сильнее. До земли нам оставалось метра два, когда я понял, что катастрофа неизбежна. Я крикнул:

— Немедленно прыгай!

Лёха, ни секунды не колеблясь, разжал руки. Я спрыгнул вслед за ним, и мы понеслись прочь от вышки так быстро, насколько могли.

Лёха бежал впереди меня. Вдруг он остановился, оглянувшись, схватил меня за рукав, развернул и проорал:

— Смотри!

Я обернулся. Вышка, окончательно перейдя в неминуемое падение, с лязгом, скрипом и грохотом обрушилась на заснеженные зрительские ряды, выбив целый фейерверк искр.

Алексей, словно заворожённый, стоял и смотрел на это:

— Как салют! — вопил он. — Как концерты металлических групп! Помнишь на фото? Где огни, фейерверки и всё прочее! Там всё фигня! А это гораздо круче — потому что по-настоящему и только для нас!

Я потянул его за рукав:

— Лёх, хорош тормозить. Пора уносить ноги. Скоро здесь будут вообще все. И милиция, и пожарные, и скорая помощь, и даже, наверное, служба газа и КГБ. Ну что ты пялишься, побежали скорее.

Мы уже вышли из-под моста, но Лёха всё никак не мог успокоиться и, придерживая капюшон, бормотал:

— Вот это было представление. Вот это салют!..

А я подумал, что лучше бы он сказал мне спасибо за то, что мы сбежали оттуда раньше, чем нас арестовали.

* * *

Весной тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого мы с Алексеем и Аней случайно уронили лифт.

Всё началось с того, что Аня увидела на лавке перед подъездом небольшой лом с загибом и гвоздодёром на конце. Мы тогда уже сделали уроки, пообедали и шатались по дворам, размышляя, чем бы заняться дальше.

Алексей сказал, что это очень полезный инструмент и что сейчас мы с его помощью откроем какой-нибудь чердак, выберемся на крышу и чудесно проведём там время, играя в карты. Аня была против, возражая, что этот инструмент наверняка кто-то забыл и скоро вернётся за ним. Но Алексей привёл железный аргумент, заявив, что вряд ли эта фомка дождётся своего хозяина, поэтому если не мы, то кто-то другой очень скоро присвоит её.

Тогда я предложил компромиссный вариант: забрать фомку и попробовать открыть чердак этого дома, а потом вернуть инструмент туда, где взяли.

Чердак открыть не получилось, зато получилось открыть машинное отделение лифта. Оно оказалось совсем небольшим, уютным и чистым: с двух сторон мотора, закрытого кожухом, стояли маленькие самодельные лавки, устроившись на которых, мы принялись играть в карты и обсуждать школьные новости. Это было очень удобно: кожух мотора служил нам столом, а через узкий проём в стене светило солнце. Рядом находилась огромная лебёдка, которая иногда начинала вращаться с тихим шелестом.

Проведя в машинном отделении около часа, мы уже собирались уходить, когда Лёха вдруг сказал:

— Вот интересно, что прочнее: эти тросы или наш ломик? А ну-ка…

Подойдя к лебёдке, он сунул фомку под натянутый трос и отошёл. Аня строго сказала:

— Лёша, убери его оттуда немедленно. Может случиться авария!

Я был уверен в том, что ничего плохого не случится, просто сейчас кто-то останется без забытой фомки, но на всякий случай высунулся на лестницу, слушая, нет ли там кого-то из жильцов.

Тем временем Аня с Лёхой продолжали пререкаться, Лёха смеялся, не подпуская Аню к лебёдке, она негодовала. А потом кто-то всё-таки вызвал лифт.

Фомка оказалась прочнее, чем я думал. Где-то в недрах шахты грузно заскрежетало и захрипело, потом скрежет перешёл в гул, за ним раздался треск и оглушительный грохот. Несколько секунд мы, замерев, стояли и слушали глухой и гулкий звук падения чего-то большого и тяжёлого. Страшный звук повторился несколько раз, затихая, словно эхо.

Мы бросились бежать. Несясь вниз и перескакивая через ступени, мы чуть не сбили с ног какую-то старушку, выскочили из подъезда, пролетели мимо школы и, обогнув её, остановились на нашем «школьном месте», переводя дыхание.

Мы с Лёхой улыбались, как всегда довольные тем, что нам опять всё сошло с рук, но у Ани в глазах почему-то стояли слёзы.

— Что вы наделали! — крикнула она, пихнув меня кулаком в плечо. — А вдруг в этом лифте кто-то был!

Тут и нам стало не до смеха. Я пытался её заверить, что специально слушал, что происходит в подъезде, не заходит ли кто-то в лифт. Я протянул к ней руку, сказав, что уверен в том, что в лифте точно никого не было. Но Аня стукнула меня по ладони, развернулась и ушла.

Я был уверен, что никакой трагедии не случилось, а самое большое зло, что мы причинили, — оставили жителей подъезда без лифта на пару дней, но всё равно предложил Лёхе вернуться на место преступления и посмотреть, что там творится.

Какое-то время мы из-за угла дома наблюдали за происходившим. К подъезду приехала бригада рабочих, потом машина пожарных — но они почти сразу уехали. Скорая помощь, к счастью, так и не появилась, зато спустя минут пятнадцать из-за угла дома лениво вывернул милицейский УАЗик, и мы поспешили ретироваться, пока нас не арестовали.

* * *

В начале лета восемьдесят пятого года мы с Лёхой решили забраться на трубу, стоявшую возле котельной на Измайловском шоссе.

Вначале какое-то время мы следили за территорией котельной, стоя у жёлтых решётчатых ворот. Убедившись, что всё тихо, а сторожа скорее всего нет, мы перелезли через крашеный зелёным забор и подошли к этой трубе.

Задрав голову, Лёха сказал:

— Здоровенная какая… Отсюда кажется ещё выше, чем я думал. Ну что, залезаем?

— Залезаем, — ответил я. — Только давай до верха и сразу же вниз. А то из соседнего дома могут заметить и вызвать милицию.

Мы начали аккуратно подниматься по ступеням, представлявшим из себя металлические скобы. Я шёл первым, и сначала всё было в порядке, но когда мы миновали середину трубы, я заметил, что скобы-ступени, до того прочно стоявшие в кладке, вдруг начали покачиваться, из-под них стала сыпаться жёлтая пыль. Чем выше мы поднимались, тем менее надёжными казались эти ступеньки.

Когда мы были уже почти на самом верху и высота была где-то на уровне пятого этажа, я легко вытащил одну из скоб и, обернувшись, показал её Лёхе:

— Ты только посмотри, Алексей, что у меня есть. Как думаешь, полезная вещь, или выкинуть?

Лёха испуганно вцепился в ступеньку, за которую держался, и заорал:

— Немедленно верни её на место и никогда не делай так больше!

Уже наверху, сидя на краю трубы, мы выяснили, что и кирпичи так же свободно вынимаются из кладки. Место оказалось довольно опасным, и мы решили поскорее спускаться. Напоследок Лёха кинул один из кирпичей в трубу и, услышав далёкий, тяжёлый и гулкий звук его падения, проговорил:

— Надо же, какие они, оказывается, грустные, эти трубы…

Когда мы благополучно спустились, я сказал, что хочу пить, и мы отправились за квасом на Семёновскую. В середине длинной очереди мы заметили Рому Петерикова, учившегося на два класса старше, и попросились встать к нему. Завязался разговор.

Петериков не верил, что мы только что забрались на трубу возле бойлерной. Он, пряча тлеющий окурок в рукав рубахи и изредка затягиваясь, оглядывался по сторонам и бормотал:

— Да врёте вы всё! Вы же мелкие. Я и сам думал на ту трубу как-нибудь забраться, да всё духа не хватало. А ведь я постарше буду.

Лёха пытался доказать ему, что мы говорим правду, для убедительности демонстрируя жёлтые следы ржавчины от железных ступенек, оставшиеся на ладонях. Петериков продолжал сомневаться, заявляя, что мы пролезли от силы пару метров, а потом струсили и спустились.

Тут подошла наша очередь. Купив кваса, мы пили его рядом с палаткой, и спор Лёхи с Петериковым стал совсем вялым и однообразным, но тут мне вдруг пришла идея:

— Ром, а давай с нами, если не веришь? Пошли — и мы покажем. А если ты не струсишь, залезем на самый верх втроём.

Было видно, что Петериков сомневается, но потом он всё-таки решился, и мы отправились к котельной.

Первым делом Петериков, преодолевая зелёный забор, порвал штанину. Проклиная всё на свете, он всё-таки решил лезть с нами на трубу.

На этот раз Лёха шёл первым, за ним — я, а следом за мной стал подниматься Роман. Вначале всё шло неплохо, но когда мы были примерно на уровне третьего этажа, я вдруг услышал крик и звук ломающихся веток. Петериков сорвался с лестницы и рухнул в кусты.

Мы быстро спустились, спрыгнули с лестницы и подбежали к Роману, который лежал на спине и не мог дышать. Лёха начал сводить и разводить ему руки, как было показано в инструкциях по спасению утопающих, но это было бесполезно. Я по своему опыту знал, что после такого удара дыхание должно вскоре восстановиться само. На наше счастье, так и получилось.

Петериков уселся, упёршись в землю ладонями, и уставился на нас осоловевшим взглядом:

— Да вы специально, суки… Да я… Я вам потом пиздюлей навешаю! — прохрипел он.

Переведя дыхание, он поднялся с земли и, пошатываясь, направился к забору. Мы молча наблюдали за ним. Роман вскарабкался на забор, перекинул ногу и почти перелез, но тут снова раздался треск ткани — Петериков порвал и вторую штанину тоже.

Сидя на заборе в рваных штанах, он проорал:

— Меня мать за штаны убьёт! Идите вы нахуй!..

Когда он наконец скрылся за забором, Лёха задумчиво произнёс:

— Видишь, Киныч, он нас с тобой нахуй послал, а пошёл-то туда сам.

— Пойдём-ка и мы отсюда, — ответил я, — пока он не рассказал

милиции.

* * *

В мае восемьдесят седьмого во время очередной прогулки Аня заявила, что желает пирожок, мороженое и на остров. Я тоже немного проголодался: только что мы с ней провели несколько часов на стройке бассейна на Мироновской, излазив его вдоль и поперёк.

По дороге к метро «Измайловский парк» мы увидели, что гостиничный корпус «Гамма/Дельта» стоит в строительных лесах, и подошли ближе.

Аня задумчиво проговорила:

— А давай поднимемся по ним? Вдруг удастся попасть в гостиницу…

Глядя на строительные леса, я мысленно представлял себе путь наверх, к третьему этажу, где можно было залезть в открытое окно. На пятом уже работали люди. Аня смотрела на меня и ждала, что я скажу.

— Вот что, девчонка, — сказал я. — Действовать надо так. Сначала пирожок и мороженое, а леса от нас никуда не убегут. Сходим и посмотрим.

* * *

Несмотря на открытое окно, на гостиничной лестнице смердело окурками и стояла пепельница, которую, похоже, никто не выносил целый месяц.

Аня сморщила нос и сказала:

— Как тут гадко пахнет. Давай скорее поднимемся отсюда на самый верх. Там высоко, мы увидим из окна весь наш район, как на ладони! Жаль, что мы сегодня без фотика…

Поднявшись, какое-то время мы просто стояли у окна, любуясь видом, который и правда оказался прекрасным. На лестнице было на удивление тихо: пока что мы не встретили ни одного человека.

Я выкурил сигарету и предложил спускаться, но Аня решила узнать, можно ли выйти на крышу. Пролёт, ведущий к двери на крышу не был заблокирован, одна из петель еле держалась, и я без труда её вырвал.

Я первым вышел на крышу, которая была утыкана антеннами и сигнальными фонарями. Аня, как я и велел, ждала меня возле открытой двери. Ветер был сильным, но терпимым, и я решил, что разрешу ей немного прогуляться по крыше, только буду очень крепко её держать. Я уже собирался позвать Аню к себе, как вдруг услышал её окрик:

— Игорь! Справа, возле двери, на стене!..

Я оглянулся — прямо на меня смотрела камера с железным козырьком. Я бросился к Ане, схватил её за рукав и потащил вниз по лестнице.

— Находим первую открытую дверь, выходим на этаж, спускаемся вниз на лифте… — командовал я, прыгая через две ступеньки. Аня еле поспевала за мной.

Мы успели пробежать всего несколько пролётов. Два милиционера уже ждали нас на двадцать седьмом этаже, преградив нам путь. На этот раз не помогли ни Анины слёзы, ни мои уговоры — эти люди были непреклонны.

* * *

Следователь оказался грузным пожилым мужчиной, чем-то напоминавшим сову: сонный вид, очки в большой оправе, сидящие на маленьком горбатом носу, и мешки под глазами, как у самого̀ Леонида Ильича в последние годы правления.

Когда нас привели в его кабинет, следователь, не поднимая взгляд от бумаг, лежавших перед ним на столе, велел нам присесть на лавку. Он долго копался с документами, а закончив, достал стальную фляжку из ящика стола, сделал несколько солидных глотков, убрал её обратно и, закурив, наконец задумчиво посмотрел на нас.

— Что ж, детишки, вот наконец и познакомились. Я следователь по делам несовершеннолетних, меня зовут Олег Николаевич Панов. — он затянулся, выпустил струю дыма в потолок. — Давно хотел на вас посмотреть, ребята, вы — известная троица. Вашему другу Алексею крупно повезло, что его сегодня с вами нет. А вот вам, Игоряшка и Анютка, совсем не повезло, потому что с сегодняшнего дня вы состоите на учёте в подростковом отделении милиции.

Аня вцепилась в мою руку изо всех сил, а Панов тем временем продолжал таким тоном, будто бы ничего страшного не случилось, словно всё это так, мелочь:

— Ну вы, конечно, совсем обалдели сегодня — полезли на крышу гостиницы среди бела дня. Мало вам ночных подвигов — то колесо обозрения, то железная дорога… Что ты уставился на меня, отвратительный Игоряшка? Я всё знаю. Я следователь.

Повисла пауза. Панов снова достал фляжку и сделал ещё несколько глотков, а потом опять закурил.

— Извините, что постоянно курю, — невесело усмехнулся он, — мне тут только что нервы потрепали. Жуткая шпана. Устроили, понимаете, драку с поножовщиной на Семёновской, прямо рядом с метро! Дрянь… А вот вы — хорошие ребята, даром, что ненормальные. Я вас, можно сказать, заочно давно люблю. Хотя иногда вы так дурите, что жуть берёт. Ладно, — он раздавил окурок в пепельнице. — Никакой катастрофы не случилось, и если до осени вы в моём кабинете не появитесь, вас снимут с учёта. Считайте, я вас пока пожалел — о постановке известил только ваших дедов, а деды — люди мудрые.

Тут Аня, до сих пор сидевшая молча, вдруг выпалила:

— Спасибо, Олег Николаевич! — и тут же расплакалась.

Панов вздохнул:

— Пакостная Анечка, у меня на этом к тебе всё. Выйди, пожалуйста. Сейчас у нас тут с твоим омерзительным Игоряшкой будет суровый мужской разговор.

Аня вытерла глаза, удивлённо посмотрела на меня и, пробормотав что-то Панову на прощание, вышла из кабинета. Когда она закрыла за собой дверь, Панов закурил уже третью сигарету, тяжело поднялся из кресла и повернулся ко мне спиной, глядя в окно.

— Я наслышан, вы с Алексеем тоже курите, — сказал он, чуть выше подняв руку с тлеющей сигаретой. — И даже выпиваете иногда. А у неё как с этим?

— Пока никак, — ответил я. — Мы ей не предлагаем, а сама она не просит. А если попросит, я ничего не дам и отругаю.

— Тут не отругать, тут ремня дать надо. Так, ладно. Теперь о деле, — Панов повернулся ко мне и ткнул очередной окурок в пепельницу. — Я знаю, что вас не остановит даже наше сегодняшнее знакомство. Поэтому вы там, конечно, развлекайтесь, но прошу, осторожней. Особенно на железной дороге. И не попадайтесь больше, ясно?

Дождавшись моего кивка, Панов добавил:

— Да, и вот что ещё. Запомни: я ваш друг. Но здесь есть ещё один следователь, который тоже занимается подростками, его фамилия Сотников, и его надо бояться. Он человек жестокий и злой. Служил в Афгане, контуженный, долго валялся в больнице, и вместо повышения, которого он так ждал, его засунули сюда. В общем, когда будете творить очередное хулиганство, бойтесь, а то однажды попадёте не ко мне, а к Сотникову, — Панов ухмылялся. — Всё, проваливай, мой новый омерзительный друг. У меня тут ещё дела…

Когда мы с Аней вышли из отделения и направились по Ткацкой в сторону дома, она стала допытываться, что Панов сказал мне наедине, и я вкратце передал наш разговор. Поразмыслив немного, Аня сказала:

— Знаешь, что я думаю? По-моему, он всё-таки хороший человек.

— Хороший-то хороший, — согласился я, — только ты, Анечка, совершенно права. Нам надо быть очень осмотрительными. Попасть в отделение, встать на учёт, даже получить выволочку от родителей — это ещё не самое страшное. Но если что-то всерьёз случится с кем-то из нас…

После этих слов мы оба задумались и какое-то время шли молча. Потом Аня вдруг остановилась и пытливо посмотрела на меня:

— Но это же не конец, правда? Мы ведь ещё будем? Всё вот это! Мы же будем?..

— Конечно, Аня. Это не конец. Мы будем, — пообещал я.

При общении с Витей Керенским всегда было катастрофически мало определённости. Витя говорил так:

— Да хуй знает. Может, буду, а может, и не буду. Я не знаю, может, хочу выпить, а может, и не хочу. Прогуляться? Может, и заебись, а может, и нет. Я хуй его знает…

Керенский часто приходил в детский сад на Фортунатовской напротив винного, где собиралась одна знакомая компания. Летом восемьдесят шестого мы с Аней и Алексеем были частыми гостями в этом саду и заходили к ним, чтобы вместе покурить, узнать обо всех местных новостях, а иногда — повстречать там дедушку Вити Керенского.

Как и многие старики того времени, дед Вити Керенского был фронтовиком. Был он ветераном, носителем медалей и протеза — у него не хватало левой ступни. А ещё у него было очень много занятных фронтовых историй, которые он, в отличие от наших дедов, рассказывал не без удовольствия.

У этот коренастого старикана был хриплый голос, почти как Высоцкого, а ещё отличное чувство юмора и неплохие актёрские навыки. Слушать его было — не оторваться. Причём рассказывать он любил далеко не о своих геройствах и боевой славе. Больше половины его историй были о том, как он тем или иным образом напортачил или едва не погиб, но чудом остался жив.

В завершение почти каждой такой истории дедушка Вити, строго глядя на внука, назидательно добавлял:

— Слышь, Витёк! Запомни. Никогда не будь таким мудаком, как я!..

Витин дед никому не запрещал курить, а тем ребятам, что были постарше, он не запрещал даже выпивать. Иногда он сам приносил бутылку коньяка для себя и несколько бутылок вина для них. Мы с Алексеем тем летом тоже уже могли выпить вместе с остальными, считая это чем-то крутым и взрослым, и частенько сидели с этой компанией на веранде в детском саду, а перед нами, расположившись на своём складном стуле, восседал дедушка Вити Керенского и рассказывал про войну.

А с самим Витей однажды всё-таки наступила определённость. Одним днём он явился в детский сад и, увидев нас, подошёл:

— Здоро̀во, люди! Слушайте, может, это пиздато — кататься на товарняках, как вы, а может, и нет. Я хуй его знает. Но давайте я с вами пойду, тоже прокачусь. Вдруг всё-таки пиздато?

Мы сказали Вите, что с нами на железную дорогу ему лучше не ходить, потому что для такого дела нужно иметь определённый стаж, иначе можно упасть с лестницы вагона прямо на насыпь и отбить себе всё на свете.

На это Витя резонно заявил, что понятия не имеет, каким ещё образом получить стаж катания на товарных поездах, кроме как взять — и попробовать.

— Все же с чего-то начинают, — пожал он плечами. — Вы-то вообще тогда мелкими были. А я, хуй его знает, может и половчее вас буду. Пойдёмте сегодня!

Я был против, Лёха — наоборот за.

— Да пусть пойдёт с нами, — сказал он. — Далеко с ним не поедем, просто потренируемся, научим его зацепляться и спрыгивать.

Чем-то эта идея меня тревожила — я сам не мог себе объяснить, чем именно, — но в итоге я согласился.

* * *

Это железнодорожное развлечение открыла для нас Аня.

Вначале мы приходили к товарной станции Лефортово и перебирались через пути, просто чтобы вблизи понаблюдать за проезжающими поездами.

Были составы, проходившие эту станцию насквозь, они шли слишком быстро, и от них лучше было держаться подальше. А составы, собранные в Лефортово, шли на тихом ходу, постепенно набирая скорость.

Однажды Аня, провожая глазами очередной товарный состав, грустновато протянула:

— Он так медленно едет. Вот бы сейчас прокатиться на поезде!..

Лёха усмехнулся, а я вдруг подумал, что это вполне реально сделать. Там, где мы поджидали составы, они иногда и правда шли совсем медленно.

— А давайте, — решил я. — Только для того, чтобы мы все оказались в одном вагоне, нужно встать на расстоянии и цепляться по очереди.

Аня с предвкушением захлопала в ладоши, Алексей тоже теперь смотрел на медленно удаляющийся состав со смесью радости и возбуждения.

Механика была мне более-менее понятна: надо бежать рядом с лестницей, пока скорость примерно не сравняется, хвататься за лестницу и тут же запрыгивать. В теории всё было ясно, оставалось осуществить это на практике.

— Становимся на расстоянии! — скомандовал я, глядя на очередной медленно приближающийся состав. — Я буду зацепляться первым. Смотрите, как делаю я, и повторяйте, если у меня вдруг получится!

Лёха и Аня отбежали от меня вперёд по насыпи. Тем временем я высматривал подходящий вагон: нужен был тот, что без крыши, так называемый полувагон.

Увидев, как приближается то, что надо, я заранее начал бежать, и когда лестница поравнялась со мной, я крепко ухватился, рывком запрыгнул на неё и забрался наверх.

— Это работает, давайте скорее! — крикнул я.

Лёха с Аней без особого труда повторили мои действия, и в итоге мы вместе оказались в пустом вагоне с остатками щебня на дне.

Аня была счастлива:

— Какие мы молодцы! Вы самые-самые лучшие в мире друзья! Мы едем! Едем в настоящем товарном составе!

Мы с Лёхой поначалу тоже поддерживали её восторги, просто не так бурно, но потом всё-таки возникло несколько неудобных вопросов. Во-первых, состав уже прилично разогнался. Я, поднявшись по лесенке внутри вагона, посмотрел вниз, где насыпь уже неслась под вагоном с бешеной скоростью. Это выглядело угрожающе. А во-вторых, мы уезжали из знакомых мест непонятно куда.

Ане приходилось кричать, потому что в вагоне стоял несусветный грохот:

— Ну и что? Он же не будет вечно ездить кругами с такой скоростью. Ведь он куда-то идёт! Перед какой-нибудь станцией он будет сбрасывать ход, и вот тогда мы с него спрыгнем!

Я тоже подумал, что вагоны так гремят, потому что пустые, и поезд действительно едет куда-то загружаться, и немного успокоился. Спрыгивать всё равно было уже поздно.

Через некоторое время состав всё-таки начал замедляться. Я снова выглянул из вагона. Поезд шёл по абсолютно безлюдной лесистой местности. Я крикнул сверху, что дам сигнал, когда можно будет слезать.

— Спрыгиваем примерно по той же схеме! Сначала крепко держимся, цепляя ногами землю, потом бегом, отпускаем лестницу, быстро отбегаем в сторону от состава!

Поезд сбрасывал скорость рывками, меня мотало из стороны в сторону на этой лесенке, а Аня с Лёхой, стоя внизу, держались за ступеньки. Поняв, что скорость наконец стала безопасной, а впереди уже виднеется станция, я обернулся и крикнул, что мы приехали.

Спуск также прошёл вполне гладко, не считая того, что я, отпустив лесенку и отбегая от состава, посмотрел наверх, на Аню, которая вылезала на наружную лестницу полувагона, и тут же споткнулся о здоровенный булыжник, попавшийся под ногу, свалился на пыльные камни и больно приложился плечом.

Отряхивая меня, Аня затеяла лекцию о том, что в такие моменты нужно смотреть под ноги, а не зевать по сторонам. Тут мне стало не только больно, но ещё и обидно, и я проворчал:

— Я смотрел на тебя, дура, думал подстраховать, если что.

Тогда Аня обняла меня, всё ещё очень пыльного, и прошептала:

— Ладно, прости меня.

В этот момент я испытал целую гамму удивительно приятных эмоций, но тут к нам подошёл спрыгнувший последним Алексей и мгновенно всё испортил:

— Вот они, голубки! Милуются прямо на путях!.. А ведь мы чёрт-те где. Нет, серьёзно, где мы?

Отпустив меня, Аня сухо сообщила, что мы в Москве, где ходят трамваи, троллейбусы и автобусы, а кое-где даже метро, и что ответ на его вопрос мы выясним, когда пойдём гулять.

Мы углублялись в лес по узкой извилистой тропинке. Местность была дикой, лес — редким, кое-где виднелись маленькие озерца, больше похожие на лужи, а рядом с тропинкой тёк небольшой ручей.

Мы прошли лесок насквозь и снова упёрлись в железную дорогу, только уже не товарную, а пассажирскую: мимо нас проехала полупустая электричка, а впереди показалась какая-то платформа со стоящими на ней людьми.

Присмотревшись, Алексей сказал, что это платформа Яуза, а если пройти дальше по дорожке вдоль путей, будет станция Маленковская, но они обе нам не нужны, потому что между ними — Ростокинский проезд, на котором есть остановка «Станция юннатов», где останавливается трамвай номер одиннадцать, а уж куда он идёт, всем нам известно.

Эта информация расстроила Аню:

— Ну вот… Я хотела заблудиться, а ты опять всё испортил. Откуда ты всё это знаешь?

— У моей бабушки дача возле станции Абрамцево. Каждое лето тут езжу.

* * *

Следующие несколько лет мы часто катались на товарных поездах на наши пикники с вином, которые устраивали в этом самом лесу, назвав это место Лосинкой. Потом оно стало притчей во языцех.

Но главное, в тот день нами было открыто новое чудесное развлечение, вскоре ставшее весьма популярным у наших ровесников.

* * *

Мы решили идти с Витей Керенским пораньше, чтобы потом сходить домой пообедать, а после вернуться в детский сад. Была суббота, и появление Витиного деда с коньяком и его увлекательными фронтовыми историями было очень вероятным.

Первые две попытки Вити зацепиться за движущийся состав успехом не увенчались: вначале он, даже не ухватившись, свалился на насыпь, потом всё-таки залез, но когда спрыгивал, что-то пошло не так, и он снова оказался лежащим на земле среди камней и пыли. Но потом дело всё-таки пошло на лад, и уже совсем скоро Керенский уверенно зацеплялся, проезжал на лестнице вагона метров пятнадцать-двадцать, и так же уверенно спрыгивал, демонстрируя значительные успехи в области катания на товарных составах.

Кошмар случился где-то через час.

Нас уже ждали дома на обед, и пора было заканчивать. Чтобы сэкономить время, я предложил дождаться состава, зацепиться, доехать до моста возле Щербаковской и спрыгнуть там.

Мы с Лёхой зацепились первыми. Я наблюдал, как зацеплялся Витя. С ним как будто опять что-то было не так. Наш вагон он почему-то пропустил, попробовал зацепиться на следующий, но свалился. С третьим по счёту вагоном Керенский вроде бы совладал, но при этом как-то странно и нелепо болтался на лестнице. А потом он очень резко исчез.

Мы с Алексеем тут же спрыгнули и пошли назад вдоль путей, по которым двигался поезд.

Я увидел Витю метрах в пятидесяти от моста возле Кирпичной улицы. Он лежал в междурельсовом промежутке и слабо шевелился. Я не представлял себе, как его туда затянуло. Я крикнул ему, чтобы он не двигался, пока не пройдёт состав, но предчувствия у меня были самые недобрые.

Когда состав прошёл, нам открылось зрелище не для слабых духом. Левой ноги у Вити ниже щиколотки больше не было. Ступня, обутая в кроссовок, лежала метрах в двух от него. Я ещё подумал тогда: как странно, что крови вокруг совсем немного.

Я сказал Лёхе, чтобы тот быстро бежал к телефону возле перекрёстка и вызывал скорую помощь, а сам достал свой выкидной нож и принялся за дело.

Витя, лежащий на шпалах, постепенно становился всё более бледным и неподвижным. Я до колена вспорол его штанину, отрезал и скрутил. Быстро перетянул его ногу, чтобы кровь совсем не шла, потом растолкал его, усадил на шпалы и велел крепко обхватить меня за шею сзади.

Затем я поднял его ногу в кроссовке, с трудом встал и поволок Витю вниз по насыпи в сторону моста. Пока я, шатаясь от тяжести и матерясь, тащил его, мне на память приходили разные случаи, когда врачи успешно пришивали на место ногу или руку, оторванную при автомобильной аварии, или ещё как-нибудь.

Когда мы были уже под мостом, подоспел Лёха:

— Давай помогу! Витькарь, хватайся за меня правой. Как ты там, живой?

Керенский прохрипел:

— Да я хуй знает, пацаны… Может живой, а может и не живой уже…

Тут со стороны Щербаковской донёсся приближающийся вой сирены. Мы не успели перейти дорогу, как на Окружном появилась машина скорой помощи.

Врачи запретили нам ехать с ними:

— Уходите, малолетние идиоты! Вы будете только мешать!

Лёха попытался им всё объяснить, но санитар, захлопнув дверь за лежащим на носилках Керенским, отмахнулся:

— И так всё ясно, не надо ничего рассказывать. Завтра приходите, уже можно будет навестить.

* * *

На следующий день мы с Лёхой и Аней были в больнице.

В справочной в первом корпусе нам сказали, что пациент Виктор Олегович Керенский находится в третьем корпусе на пятом этаже. Медсестра выкатила к нам Витю в коридор на инвалидном кресле. Он, хоть и был бледный, довольно бодро поздоровался с нами и попросил отвезти его на лестницу, где можно было курить, и угостить сигаретой.

— Да я хуй его знает, но врачи сразу, ещё в скорой, сказали, что ногу пришить на место не получится, — сказал он, затянувшись и выпустив дым в приоткрытое окно.

Потом он рассказал нам о разговоре, который состоялся у него с родителями после операции.

— Я сказал им правду. Что сам напросился с вами на железную дорогу, и что в случившемся виноват только один человек — я сам. Отец ругался, а дед — так и вовсе сказал, что когда я поправлюсь окончательно, пиздюлей мне даст. Ну хуй его знает, может, даст... А может, кстати, и не даст. Гулять мне теперь разрешено только с дедом, одного не пустят всё лето. С ногой вот что делать? Я хуй его знает. Сказали, с протезом буду ходить, но это потом, когда заживёт. Короче, люди, — Витя развёл руками. — Никогда не будьте такими мудаками, как я!

* * *

Вечером следующей пятницы мы с Аней и Алексеем снова пришли на веранду детского сада напротив винного. Витя тогда всё ещё наблюдался в больнице. Вскоре после того, как мы пришли, калитка открылась, и в детский сад вошёл, прихрамывая, дедушка Керенского. Увидев нас, он хрипато воскликнул:

— Вот!.. Вот они, те два парня, которые спасли моего непутёвого внука. Значит, правильно я в двадцать третьем крепухи-то купил! Держите, это вам, — вручив нам с Лёхой по бутылке вина, он разобрал свой складной стул и уселся. — Весь в меня Витёк пошёл. Копия, чтоб его! А попёрся бы он один, и что тогда? Не было бы у меня внука. А я ведь говорил ему, и не раз. Вы свидетели. Зря, выходит, говорил. И нога та же, и так же отрезало… Да я рассказывал. Аня, ты не помнишь? Ну тогда слушай.

И началась история, которую мы слышали уже несколько раз. Там было о том, как дедушка Вити решил сократить дорогу до своей роты, так же зацепившись за состав, идущий на тихом ходу, и свалился с лестницы прямо под колёса поезда.

Закончил свою историю он так:

— Это уже в конце войны было. А так до Берлина дотопал целым. Только дырку в щеке заработал. В сорок четвёртом, зимой, в атаку шли. А я рот-то раззявил, ору: «Ур-р-а-а-а!» И чувствую, словно пчела в щёку укусила. И ворот сразу мокрый, да привкус солёный во рту. А я хуй на это забил, не до того было. Потом в медсанчасти меня схватили, поволокли сразу к хирургу, как тяжёлого, а я сам иду… ещё на своих двоих тогда. Целым до дома так и не добрался. Так вот, ребята, помните: никогда такими не будьте…

---

Примечания:

* «Jumping Someone Else’s Train» — трек группы The Cure с альбома «Boys Don’t Cry» 1980-го года.

Температуры уже не было, кашля тоже, оставалась только лёгкая слабость. Я тогда первый раз жил на Окружном один — дедушка с бабушкой уехали на запланированный отдых в санаторий, доверив Ане заботиться обо мне, практически выздоровевшем.

В тот день Аня прогуливала школу у меня. Мы расположились на кухне, я сделал нам чаю. За окном светило уже такое редкое для конца октября солнце. Аня пыталась держать меня в курсе того, что происходит в школе, но я слушал её вполуха, а сам думал о том, что она сказала мне, как только вошла.

Когда я вешал её пальто, она сказала, что её очень заинтересовал один объект неподалёку — старый башенный кран, стоявший рядом с долгостроем бассейна на Мироновской. Я ответил, что как только мне дадут справку в поликлинике, мы позовём Лёху и втроём отправимся его изучать, а может быть, даже и залезем. Выходить из дома раньше я не хотел, чтобы не подставлять дедушку с бабушкой, которые не побоялись оставить меня одного, рассчитывая на моё здравомыслие.

Аня попросила:

— А можно я сегодня схожу туда?

— Нельзя.

— Игорь, ну почему? Я же просто хочу посмотреть!

— Вот вместе и посмотрим. Потерпи до четверга, осталось всего три дня.

— Но сегодня последний солнечный день! — не унималась Аня. — Я читала прогноз погоды. Потом до самой зимы сплошные дожди.

— Ань, — вздохнул я, — там стало опасно. На стройке бассейна бывает полно милиции, ещё не хватало, чтобы ты попалась. Мы с тобой всё ещё на учёте, ты забыла?

Аня согласилась со мной, и мы отправились на кухню пить чай, но около трёх, когда она стала собираться домой, я ещё раз напомнил ей, что настрого запрещаю ходить одной на стройку, и велел позвонить мне в девять.

В девять звонка не было.

Я попробовал дозвониться сам, но трубку не взяли. Я мог бы спуститься к ней на третий этаж и позвонить в дверь, но как назло, дедушка Ани недавно затеял небольшой ремонт, и её на пару недель отправили жить к родителям на Халтуринскую.

Повесив трубку после третьей попытки, я вернулся в свою комнату и попытался развлечь себя чтением Кларка, но дело не шло. Около часа я, достав карты, раскладывал пасьянсы, потом вышел в подъезд покурить, потом снова были пасьянсы — и так до самой ночи.

Дурные мысли не оставляли меня даже во сне, спал я очень плохо и утром поднялся сонный, с тяжёлой головой и всё в том же мрачном и напряжённом состоянии.

С утра я никуда звонить не стал, но потом всё-таки не выдержал и снова набрал Ане, хотя уроки ещё не кончились, и она должна была быть в школе. Мне, само собой, снова не ответили. Последней надеждой было, что у Ани просто что-то с телефоном, и после уроков она обязательно меня навестит. Я с трудом дождался положенного времени и, когда услышал наконец звонок в дверь, у меня словно камень с души свалился.

Но это была не Аня — на пороге стоял Алексей. Ани сегодня в школе не было.

Алексей предполагал, что её наконец продуло, потому что она постоянно ходила без шапки, несмотря на глубокую осень. Но когда я пересказал Лёхе наш вчерашний разговор про стройку и кран, он нахмурился:

— Чёрт, а вдруг её и правда туда понесло? И там её, конечно, приняли менты. Хотя... Анька всегда держит слово. Раз обещала не ходить, значит, не пошла. Да простыла она, вот и всё! А телефон, наверное, просто сломан.

Всё это звучало логично, но на душе всё равно оставался очень неприятный, неспокойный фон, появившийся прошлым вечером. Я сказал, что нужно ехать к Ане — и всё равно, кто там меня увидит на улице и кому донесёт. Алексей согласился, предложив по дороге купить конфет и ещё чего-нибудь к чаю, чтобы наш визит не выглядел слишком странно.

По пути мы зашли на третий этаж и позвонили в квартиру Аниного дедушки, но нам не открыли. Я всё больше укреплялся в пугающей мысли, что с Аней случилась беда.

* * *

Я познакомился с Аней в декабре олимпийского восьмидесятого года. Мне тогда было шесть, а ей — пять.

Однажды за ужином дедушка сообщил, что завтра мы с ним идём в гости к его друзьям Рабиновичам, жившим этажом ниже нас, только не слева от лифта, а справа, и там я познакомлюсь с их внучкой.

Я спросил:

— Деда, а она вообще как, ничего?

Это почему-то очень развеселило дедушку, он рассмеялся в голос:

— Тамара, ты это слышала? Мужик уже здоровый вырос!

Я тогда не понял, что его рассмешило, ведь я всего лишь пытался узнать, кого там встречу. Это будет кто-то разумный, с кем я смогу общаться на равных, или это будет что-то глупое и бессмысленное, вроде тех детей в детском саду в Сокольниках, куда я, отмучившись полгода, не так давно перестал ходить. Я уже более-менее умел писать и довольно бегло читал, в то время как мои детсадовские сверстники предпочитали соревноваться, кто быстрее съест обед. В какой-то момент всё это стало невыносимо, и я уговорил родителей забрать меня оттуда.

Тем временем дедушка, отсмеявшись, сказал мне, что внучка Рабиновича — умница и красавица, тоже читает, пишет и даже рисует. Я вздохнул с облегчением.

Самого Рабиновича я прекрасно знал. Мой дедушка водил с ним дружбу, сколько я себя помнил. Это был грузный седой еврей, тоже прошедший войну.

До этого дня я ни разу не был у них в гостях. У них оказалась двухкомнатная квартира, похожая на нашу, только в зеркальном отражении: справа от входа — гостиная, прямо — комната, а слева — кухня. У нас было всё точно так же, но наоборот.

Поздоровавшись с Рабиновичем-старшим, я вошёл в гостиную и увидел нечто чрезвычайно хорошенькое, маленькое, стройное, курносо-сероглазое, с длинными и чёрными как смоль распущенными волосами. Так я впервые увидел Аню.

Вначале мы с ней довольно долго молчали, с интересом разглядывая друг друга. Когда наши деды наконец оставили нас одних и удалились на кухню к своему вечернему коньяку, Аня заговорила первой:

— Привет, я Аня. А ты Игорь, ты внук дяди Жени. Вот тебе книжка, открывай там, где закладка, и читай мне вслух с начала страницы.

Я не сразу нашёлся, что возразить на такую наглость, и с удивлением принял протянутую мне книгу. Тем временем Аня скинула тапки, залезла на диван и приготовилась слушать.

Я всё-таки исполнил её желание. Прочитав вслух около десяти страниц «Сказок народа Абхазии», отпечатанных, надо сказать, весьма мелким шрифтом, я остановился, вернул ей книгу и сказал, что теперь её очередь читать, добавив, что она наверняка прекрасно читает и у неё очень приятный голос.

Аня рассмеялась:

— Вот ты какой! Так и быть, я почитаю тебе немножко.

Она небыстро, внятно и даже с выражением дочитала сказку до конца — там оставалось уже немного, — поставила закладку, закрыла книгу и уставилась на меня своими огромными серыми глазами.

Я спросил:

— Может быть, ты сделаешь нам чаю?

— Может быть и сделаю, — ответила она, вздёрнув нос, и ехидно улыбнулась: — А ты нахальный. Хочешь торт?

Я сказал, что хочу и чай, и торт, но больше всего хочу, чтобы она рассказала мне что-нибудь о себе.

В чём-то её история оказалась похожей на мою.

Анин отец был инженером в институте Гипрокаучук, мама тоже была инженером, работала в конторе на Будённого, где делали двигатели для самолётов. Её родители всё время были чем-то заняты, постоянно оставляли Аню своим родителям, поэтому, как и я, она тоже практически всё время жила у дедушки с бабушкой. Аня говорила, что скучает по родителям, но они редко забирают её к себе, отчего ей кажется, словно она для них обуза.

История была невесёлой, но я слушал с удовольствием. Мне было приятно, что Анина речь такая же внятная, как моя: Аня не мямлила, как многие дети в её возрасте, говорила ровно, не сбивчиво и не уходила от темы. Чувствовалось, что она действительно много читает.

Я признался, что и сам скучаю по родителям, которые, как и Анины, тоже вечно чем-то заняты, и что мне, конечно, нравится жить здесь, у бабушки с дедушкой, но когда папа с мамой забирают меня к себе в Сокольники, это всегда словно праздник.

К детскому саду у нас тоже обнаружилась общая нелюбовь. Аня не захотела туда идти, и насильно её никто туда не смог отправить, а я поделился своим неудачным опытом, попутно не забывая делать ей комплименты. Мне уже тогда, в мои шесть лет, было прекрасно известно, что все девочки любят, когда о них говорят что-то хорошее, а Аня уже очень нравилась мне.

Я сказал, что за все полгода в детском саду не встретил ни одной такой умной и красивой девочки, как она, и что вообще мне редко удаётся пообщаться с ровесником на равных. Аня сказала, что и у неё всё так же, а потом предложила:

— Давай дружить! Ты такой же умный, как я. Ты будешь моим первым другом в жизни.

Меня это просто очаровало, и я немедленно согласился.

После этого был чай с тортом, беседа о любимых книжках и прогулках. А потом у наших дедов, скорее всего, закончился их вечерний коньяк: они пришли к нам в гостиную и сказали, что пора расходиться.

Так мы с Аней стали друзьями.

* * *

Зимой мы с ней часто ходили гулять на соседний школьный двор. Сейчас я понимаю, что это был вполне разумный тактический ход наших дедушек: мы с Аней были достаточно здравомыслящими и нас без особых опасений можно было предоставить друг другу. Я, как старший, мог присматривать за ней и приводить домой к назначенному времени, разгружая тем самым наших бабушек, у которых прежде много времени уходило на выгуливание нас по отдельности.

Той зимой у меня появились мои первые наручные часы, по которым я ориентировался, когда пора вести Аню домой и сдавать её бабушке и возвращаться домой самому.

Потом была весна, за которой вполне логично наступило лето.

Начало того лета мы с Аней провели в городе. Во время прогулок нам не разрешалось покидать пределы школьного двора, но однажды именно она, а не я, предложила нарушить правила:

— Давай посмотрим, что там за вторыми воротами? Просто выйдем, немного погуляем и вернёмся. Никто даже не узнает!

Я, конечно же, согласился, про себя удивляясь её прыти и смелости. После этого мы стали часто ходить на запретные для нас территории. Это казалось немного опасным, зато было очень интересно.

А потом меня стали собирать на дачу с прабабушкой. Такое бывало каждым летом, коих в моей жизни тогда было ещё совсем мало. Поначалу я расстроился из-за того, что не увижу Аню ещё долго, но потом дедушка обрадовал меня новостью, что Аня тоже едет с нами. Узнав о моём отъезде, она устроила такой скандал, что мой дед и Рабинович решили, что наш дом достаточно большой, чтобы туда поместились и мы, и Аня, и даже её бабушка, хотя у той были совсем другие планы на лето.

Остаток лета мы с Аней провели вместе на нашей даче. Я тогда уже очень неплохо знал окрестности и каждый день катал Аню на заднем сидении велосипеда, а после обеда до самого вечера устраивал ей интересные прогулки.

Когда Аня узнала, что уже этой осенью я иду в первый класс четыреста сорок девятой школы, она тут же решила уговорить дедушку с бабушкой отдать её в школу вместе со мной, хотя семи лет ей ещё не было.

— Я не хочу без тебя, — капризно говорила мне Аня. — Там будут какие-то другие, я буду совсем одна, мне так не нравится! Многих ребят берут в первый класс на год раньше. Я же не какая-то маленькая дура!

Я пообещал Ане помочь с этим непростым разговором, потому что и сам хотел, чтобы она пошла учиться со мной в один класс. Надо отдать мне должное, я задействовал все свои возможности, подключив к уговорам даже дедушку.

* * *

В конце августа моя бабушка повела нас с Аней к директрисе Ларисе Яковлевне на небольшой экзамен, который, на её взгляд, полагалось пройти каждому, кто метил в первый класс «А».

Когда мы шли к директорской по коридору, я обратил внимание, что на лавке напротив гардеробной сидит хмурый белобрысый мальчишка моего возраста и болтает ногами, недовольно глядя в окно. Тем временем какая-то дама, судя по всему, его мама, звонила по телефону, висевшему на стене. Всё это выглядело невесело: так, словно его почему-то не хотели брать в эту школу.

Оказавшись у директрисы, мы с Аней сначала прочли вслух по несколько страниц из учебника по литературе для четвёртого класса, написали крохотный диктант и решили несколько простых задач по арифметике. После чего Лариса Яковлевна сообщила бабушке, что мы приняты в первый «А» класс.

Бабушка поблагодарила и уже стала прощаться, но тут я спросил:

— Лариса Яковлевна, почему вы не берёте того парня, который сидит в коридоре? Он очень грустный. Он сделал что-то не так?

Лариса Яковлевна улыбнулась:

— Внимательный ты мальчик. Нет, с ним всё в порядке, просто в первом «Б» уже нет места — его мама слишком поздно озаботилась этим вопросом и сейчас обзванивает соседние школы. Но не переживай, его обязательно куда-нибудь возьмут. Я знаю, что в спортивной школе на Ткацкой ещё есть места, а он у неё как раз спортсмен, с детского сада катается на коньках, хочет стать хоккеистом…

— А почему ему нельзя к нам, в класс «А»? — спросил я.

Тогда я ещё, само собой, совсем не разбирался в тонкостях системы советского школьного образования и, конечно, не знал, что в класс «А» негласно было принято брать детей только из интеллигентных семей вроде Аниной или моей, а в класс «Б» попадали все остальные дети, чьи родители были простыми людьми. И конечно, этот класс уже был переполнен.

Всего этого я не знал, и мой вопрос немного смутил и бабушку, и директрису. Бабушка молчала, а Лариса Яковлевна немного поразмышляла и задумчиво произнесла:

— А действительно, почему это ему нельзя в ваш класс?.. Игорь, по дороге скажи его маме, чтобы они вдвоём зашли ко мне.

Мама того парня всё ещё стояла у телефона, набирая очередной номер из списка на тетрадном листе. Я передал ей слова директрисы, а сам попросил бабушку с Аней немного подождать — мне было интересно, чем кончится дело.

Спустя минут пятнадцать они вышли из кабинета Ларисы Яковлевны, и вид у обоих был уже значительно бодрее.

— Взяли? — на всякий случай спросил я у парня.

— Взяли! — улыбнулся он, протягивая мне руку. — Она сказала, ты её об этом попросил... — Он помолчал и добавил. — Я — Лёха.

Вот так сформировалась наша троица. И первого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года мы с Аней стояли на линейке с букетами гладиолусов рядом с торчащей над толпой табличкой «1 “А”», а белобрысая голова Лёхи маячила на ряд впереди нас.

Десятиклассники, по традиции ведущие первоклашек на их самый первый урок, почему-то посадили нас с Лёхой за одну парту, хотя мы их об этом не просили. Впрочем, если бы они посадили они нас за разные парты, это бы ничего не изменило. С того момента всё и началось.

* * *

В самом начале следующей осени, когда мы пошли во второй класс, дедушка вернулся из командировки из ныне не существующей страны, ГДР — и привёз мне роскошную игрушечную железную дорогу.

Она была огромна. Мы с Алексеем возились с ней днями напролёт, несмотря на то что на улице стояла прекрасная погода. Аня же была абсолютно равнодушна к этой немецкой игрушке, она желала гулять, но выгнать нас из дома никак не получалось.

Наш паровоз летел вперёд, железная дорога тянулась из моей комнаты в гостиную, обходя стол по кругу. У нас было две станции, один городок и целых три моста. Мы просиживали за этим занятием с дня и почти до ночи — и так каждый день.

В итоге Аня не выдержала. Явившись ко мне после обеда и снова застав нас за этой игрушкой, она озлобленно проговорила:

— Что, снова «привет» — и всё? А меня здесь вообще нет? Вы как дошколята! Привезли вам игрушечку — вас и не оторвать от неё. А у меня, между прочим, есть кое-что поинтереснее. Но вы до такого, я вижу, ещё не доросли!

Тут я понял, что мы и впрямь слишком увлеклись. Пихнув Лёху в бок и подойдя к Ане, я извинился, и он тоже следом за мной пробормотал извинения.

— Пока вы здесь игрались, я вот что подумала! — продолжала Аня, довольная нашим покаянием. — Зачем нужна эта маленькая железная дорога, когда у нас рядом есть настоящая? Пойдёмте уже гулять, наконец! Давайте сходим туда!

* * *

Потом мы с Лёхой провели очень много времени на МКЖД. Но привела нас туда именно Аня.

Вначале мы облазили большой железный мост, находящийся напротив гостиницы Измайлово. После этого мы попытались изучить товарную станцию Черкизово, но с этим было уже сложнее: на станции работали железнодорожники в рыжих жилетах. Заметив нас, они всякий раз велели нам убираться подальше. Однажды мы даже столкнулись с одним из них нос к носу, и кончилось тем, что я получил затрещину, а Лёха — пинка, после чего нам пришлось бежать. Но один раз нам всё-таки удалось понаблюдать за тем, как вагоны собирают в состав — и это было захватывающее зрелище.

Ещё нам нравилось просто гулять по железнодорожному полотну в сторону товарной станции Лефортово. Мы облюбовали там одно место за путями, которое не было видно с улицы за насыпью. Где-то вдалеке за ним виднелся забор, а перед забором рос небольшой лес, в котором жили зайцы. Мы приходили туда по путям, жгли костёр на уже имевшемся там кострище, обсуждали школьную жизнь и играли в карты.

Как-то раз туда явились какие-то незнакомые ребята, с виду наши ровесники. Их было четверо, вид у них был недовольный и даже немного свирепый. Они заявили, что это их место и что сейчас они нас поколотят. Я вместо ответа схватил первую попавшуюся на глаза дубину, Лёха сжал кулаки, тоже готовый броситься в драку.

В ту же секунду Аня выскочила из-за наших спин и бесстрашно встала между нами и ними.

— Только попробуйте их тронуть! Сильно пожалеете!

Ребята попятились, ошарашенно глядя на неё.

— Это ещё почему? — спросил один из них.

Аня, скрестив руки на груди и задрав подбородок, продолжала абсолютно невозмутимым и даже высокомерным тоном:

— Если вы их хоть пальцем тронете, я всё расскажу старшему брату. Знаете, кто мой брат? Он Махно, известный тусовщик на районе. Слыхали о нём? Так вот, он соберёт весь народ, мы вас найдём, хоть из-под земли достанем — и размажем по стенке. Ясно?

Никакого старшего брата у Ани, конечно же, не было. Ребята, окончательно сбитые с толку, отошли ещё на пару шагов и сказали, что на первый раз нас прощают, но чтобы духу нашего тут больше не было, потому что это их место.

Когда мы уже вышли на полотно железной дороги, Аня споткнулась о шпалу, я еле успел подхватить её и почувствовал, что она дрожит всем телом. Недолго думая, я обнял её и прошептал:

— Спасибо тебе, Анют. Они бы нас сейчас уделали.

— Да знаю я…

Я ещё какое-то время держал её в объятиях, внезапно осознав, как это удивительно приятно. Но всё удовольствие резко и неуклюже прервал Лёха:

— Чего вы там обнимаетесь-то? Да подумаешь, ерунда. Мы себе новое место найдём, в миллион раз лучше этого! Пойдём на Измайловский остров.

Мы пошли по путям дальше. Аня какое-то время молчала, а потом растерянно проговорила:

— А всё-таки жалко это место.

— Да ладно, — махнул рукой Лёха, — на острове будет круче.

— Не будет, — вздохнула Аня, грустно глядя на шпалы под ногами. — Там были зайчики… А на острове их нет.

* * *

Так мы проводили время втроём. Зимой, конечно, чаще всего мы сидели у меня или Ани: смотрели кино, слушали музыку, делали уроки или просто болтали, играя в карты. Но в тёплое время — крыши, чердаки, заброшки, стройки и прочие развалины, Остров, парк и железная дорога — всё это было нашим.

Одним из самых лучших зимних развлечений было катание на крыше лифта. Его изобрёл Лёха, когда мы учились в четвёртом классе. Это делалось так.

Многие дома в то время уже были оснащены лифтами с автоматическими дверями. Кто-то из нас садился в лифт на втором этаже, остальные двое оставались снаружи. Тот, кто был внутри — нажимал на кнопку первого этажа, а потом почти сразу на «стоп», и лифт останавливался между этажами.

Потом он открывал двери лифта. Каждая из четырёх створок фиксировалась рычагом с колесом, который располагался близко к месту стыка дверей. Чтобы открыть все створки, нужно было опустить все четыре рычага.

Вначале приоткрывалась одна из внутренних створок, и в образовавшуюся щель просовывалась какая-нибудь ветка, прихваченная на улице, после чего створку можно было отодвинуть. Затем открывались остальные три двери. Единственная сложность заключалась в том, что каждую из дверей приходилось держать локтями и ногами, чтобы пружина не сработала и они не захлопнулись обратно. Иначе весь процесс приходилось начинать заново.

Те, кто остался ждать снаружи, держали двери, пока открывший их вылезал на лестничную клетку. Потом мы втроём забирались на крышу лифта, отпускали двери — и те захлопывались. Цель была достигнута.

Мы подолгу сидели на крыше лифта при свете свечи, тихо трепались о чём-нибудь, делали уроки или играли в карты. Тем временем лифт то и дело кто-то вызывал, и он ездил то вверх, то вниз. Мимо нас проплывали лампочки, противовес и кабели, тянувшиеся вдоль стен за крупной сеткой рабицей. Это было по-своему симпатично, нам очень нравилось.

Выбраться с крыши лифта было ещё проще, чем попасть туда. Когда лифт останавливался на каком-нибудь этаже, кроме последнего, я поднимался по сетке до наружных дверей следующего этажа, открывал их и вылезал в подъезд. Следом поднималась Аня, которую внизу страховал Лёха, а я встречал наверху, и в конце поднимался Алексей. Это было легко.

Но однажды случилась авария. Это произошло в кирпичной девятиэтажке на Лечебной улице. Мы как всегда спокойно катались, когда лифт с диким скрежетом вдруг понёсся вверх, проскочил последний этаж и упёрся страхующим кольцом на крыше кабины в потолок шахты, из отверстия в котором выходили тросы. Снизу раздался грохот, на нас посыпалась бетонная крошка. Лифт дёрнулся — и застыл. В кабине погас свет.

Мы, пригнувшись, почти лежали на крыше лифта, потому что страховочное кольцо располагалось низко. Я подумал, что нужно каким-то образом срочно выбираться, потому что совсем скоро сюда прибудет бригада рабочих, которые нас, конечно же, отсюда достанут, но вызовут милицию — и тогда мы уже точно не отвертимся.

Какое-то время мы молчали, прислушиваясь к звукам в шахте. Мне очень хотелось на улицу, я представлял себе, как мы выходим на свет божий из этого кошмара, а там — снег, серое зимнее небо, прохожие, редкие автомобили на дорогах. Это зимнее уныние вдруг представилось мне сущим раем.

Наконец Лёха, кряхтя и ворочаясь, свесился с края лифта, под которым простиралась девятиэтажная бездна, и объявил:

— Чёрт, похоже, противовес сорвало! Надо спускаться. Страховку бы сделать какую… Вниз по сетке лезть страшнее и опаснее, чем наверх.

— Может быть, из ваших ремней? — неуверенно предложила Аня.

— Одних ремней не хватит, — сказал я. — До ближайших дверей метра четыре. Знаете как? Давай, Лёх, свяжем наши куртки. Я спущусь по ним до восьмого этажа, захвачу с собой твой рюкзак, чтобы им придержать двери, и вылезу на площадку. Там на лестнице есть пожарный гидрант. Я привяжу шланг к нашим шмоткам, вы вытянете, ты привяжешь его к тросам. Вначале спустишь мне вещи, потом пусть спускается Анька. Я подстрахую. Потом ждём тебя, собираем наше шмотьё и скорее уходим отсюда.

Когда мы начали связывать нашу одежду, стало понятно, что я сильно просчитался. Вначале в ход пошла только верхняя одежда, следом — шарфы, ремни и школьные куртки. Когда я уже всерьёз начал опасаться, что нам придётся снимать ещё и штаны, Лёха в очередной раз спустил нашу страховку в шахту и наконец объявил, что сейчас длины уже должно хватить.

Сетка, располагавшаяся вдоль стен шахты, сильно качалась. Я лез по ней, одной рукой держась за страховку, а другой перебирая проволоку сетки, которая больно врезалась в пальцы. Рюкзак мешал мне двигаться, цепляясь за стенку кабины лифта.

Пока я спускался вдоль кабины, было просто страшно и неудобно. Но когда лифт кончился, начался настоящий ужас.

Подо мной зияла огромная шахта, освещённая лампочками, в самой глубине этой пропасти виднелся противовес, стоявший странно, под каким-то нелепым углом. Я с трудом балансировал — сетку мотало из стороны в сторону. Кабина над моей головой опасно покачивалась, а над ней торчала растрёпанная голова Лёхи, наблюдавшего за моим спуском.

Страховки хватило с избытком. Повиснув на вытянутой руке, я нащупал рычаг и открыл ближнюю к себе половину двери. Выбрался на лестничную клетку. Подсунул рюкзак между дверей так, чтобы он ненароком не улетел в шахту, и побежал к гидранту.

Шланг оказался очень тяжёлым и неповоротливым. Я вывалил его из шкафа на пол, взял конец, на котором было что-то вроде кольца с резьбой, и поволок к дверям лифта. Там привязал его к рукаву куртки, болтавшемуся в приоткрытом дверном проёме, и крикнул Алексею и Ане, чтобы они тянули.

Сначала в проёме появился мой дипломат и портфель Ани, привязанные к остальному нашему барахлу. Потом по качающейся сетке я понял, что лезет Аня, и приготовился встречать её. Почти следом спустился Алексей. Всё это тянулось как будто целую вечность, но, к счастью, никто из жильцов дома нас не увидел.

Быстро развязав наши куртки, шарфы и ремни, мы оделись, вышли на улицу и принялись очищать снегом пыльную одежду.

— Молодец, Анька! — сказал Лёха, когда мы привели себя в порядок и неторопливо шли в сторону кинотеатра «Родина». — Я думал, тебя сейчас уговаривать придётся, а ты сразу спустилась, даже не замешкалась. Другая девчонка испугалась бы.

Аня тихо ответила:

— Другая девчонка не полезла бы с вами на крышу лифта...

Я посмотрел на неё и вдруг понял, что хочу её поцеловать.

* * *

Годы шли, мы взрослели. Мы по-прежнему находили для себя много приключений — так много, что все они точно не поместятся в этот рассказ, — но эти приключения становились всё более спокойными, продуманными и уже не были такими безумными и опасными, как раньше.

* * *

Однажды, в начале осени восемьдесят седьмого, когда Аня засиделась у меня допоздна, я как обычно пошёл её провожать. Спустившись с ней по лестнице на третий этаж, я не дал ей позвонить в квартиру. Взял за руку, остановил и поцеловал. Скромно, в щёку.

Аня подняла на меня взгляд и, выждав пару секунд, спросила:

— Что, и это всё?

Тогда я, не говоря ни слова, поцеловал её в губы. По-взрослому, крепко и долго. Она не сопротивлялась, а после поцелуя тихо проговорила:

— Вот это уже на что-то похоже…

Я положил ей руку на талию и повёл ладонь вниз, но Аня вывернулась из моих объятий:

— Ты чего меня тискаешь?!

Её негодование явно было притворным, я усмехнулся:

— А что, мне нельзя?

— Можно, но только если ты женишься на мне.

— Женюсь, конечно. Вот будет тебе восемнадцать, сразу и женюсь, — я вроде бы просто поддерживал шутку, но почему-то при этом понимал, что говорю всерьёз. — А что, у тебя были сомнения? Ведь это и так было ясно с самого начала.

— Тогда можно, — сказала Аня, подумав. Прильнула ко мне и положила голову мне на плечо. — Я тебе разрешаю.

* * *

Мы с Лёхой стояли перед открытой дверью Аниной квартиры. За порогом стояла её мама, Надежда Петровна, и молча смотрела на нас. Её лицо было мокрым от слёз, глаза покраснели, веки опухли.

Сначала и мы долго молчали. Потом она приложила платок к глазам и сипло проговорила сквозь слёзы:

— Что вы здесь делаете? Зачем пришли?

Стараясь сдерживать дрожь в голосе, я спросил:

— Что с Аней? Где она?

Лицо Надежды Петровны исказилось.

— Нет Ани! Понятно вам?! Её нет! — её голос срывался, она перешла почти на крик: — Это всё из-за вас! Убирайтесь прочь! Чтобы я вас больше не видела! Убийцы!

Дверь захлопнулась и наступила тишина. С минуту мы молча стояли на лестничной клетке.

До этого момента я никогда не мог даже представить себе, что означает выражение «пустая голова» и как такое вообще может быть. Но тогда я понял: ни единой мысли, абсолютная тишина.

Я вызвал лифт, и мы всё так же молча вышли на улицу и пошли вдоль Большой Черкизовской улицы. И только когда начал моросить холодный дождь, в моей голове наконец появилась одна-единственная мысль. Вчера я убил нашу Аню.

Вскоре я начал узнавать улицы, по которым мы шли. Когда проходили через больницу возле морга, Лёха внезапно встал передо мной и спросил:

— Что теперь делать-то будем? Киныч… Что?

На меня всё сильнее наваливался страшный и тёмный кошмар, делавший бессмысленным абсолютно всё: школу, родителей, дружбу и даже меня самого. У морга этот кошмар достиг апогея.

На нас лил дождь. Какое-то время я молчал, потом с трудом открыл рот и ответил:

— Я не знаю, Лёх. Что захотим, то и будем. Пить будем. Курить будем. Гулять будем. А придёт пора, подыхать будем.

— Ты чего несёшь, дурень ёбаный?! Подыхать он собрался… Заткнись!

— Ты что, не понимаешь? Это конец. Это я. Я убил Анюту.

— Блядь!.. Я так и знал! Прекрати нести чушь! — Лёха бросил свой рюкзак на асфальт, подскочил ко мне, схватил за воротник и, занеся надо мной кулак, прошипел сквозь зубы: — Я тебе сейчас ебальник расколочу так, что мать родная ещё долго узнавать не будет! Изувечу, мразь, если ты не прекратишь…

— Ну изувечь, если легче станет, — ответил я, даже не подняв рук, чтобы защититься.

— Да пошёл ты на хер!..

Лёха отпустил меня и закурил. Мы, промокшие, молча стояли под дождём и глубоко затягивались, ладонями прикрывая от капель огоньки сигарет. Бросив окурок, Лёха заговорил снова:

— В общем, Киныч, ты эти мысли оставь. Мы не убийцы. Мы всю жизнь её берегли! И то, что она тебе пообещала, а сама полезла туда…

Я снял часы, со всей силы швырнул их в стену морга, и они разлетелись на осколки.

— Зачем ты это сделал? — спросил Лёха.

Я, опять закурив, ответил:

— Стали не нужны.

Лёха взял меня за плечи и развернул к себе.

— Умоляю тебя. Пусть это будет последняя глупость, которую ты сделал. Ладно?

Мы немного постояли возле морга, выкурив ещё по паре сигарет под дождём. А потом решили сделать единственное, что можно было сделать в этой ситуации — напиться до беспамятства.

Дело было зимой всё того же проклятого восемьдесят седьмого года.

Мы с Алексеем не могли отойти от случившегося. В попытке заглушить боль и как-то поднять себе настроение, мы пристрастились к выпивке. Тогда мы любили, взяв по пиву, прогуливаться по Измайловскому парку, или распивать вино, забравшись в какой-нибудь знакомый подвал.

В школе нас практически не было видно, мы могли прогуливать неделями, творя всё, что взбредёт в голову. При этом в глубине души мы были уверены, что с нами уже никогда ничего не случится и никто не сможет с нами ничего сделать — и так будет всё время. Но это, конечно, было ошибкой.

* * *

Добывать выпивку было непросто. Нам было всего по тринадцать, сами мы не могли покупать вино и сигареты в магазинах, но мы могли попросить об этом кого-нибудь из местных пьянчуг — в обмен на сдачу. Подобные просьбы, правда, иногда заканчивались лекцией о негативном влиянии алкоголя на неокрепшие юные организмы, или даже тумаком, но без денег и без выпивки одновременно мы не оставались ещё ни разу.

В тот раз мы стояли напротив винного, в народе окрещённого «Двадцать третий», и сквозь пыльное широкое окно смотрели на вожделенные бутылки. Была пятница, около пяти. Вот-вот народ должен был потянуться с работы домой, по дороге обязательно забегая в винные. В этой связи мы рисковали остаться вообще ни с чем — по пятницам сметался практически весь ассортимент алкоголя, и к тому моменту, когда мы наконец дождёмся какого-нибудь забулдыгу, на полках могли остаться только самые дорогие или самые паршивые бутылки, а нам не хотелось ни того, ни другого.

Спустя минут десять из-за угла всё-таки появился наш «клиент» — мужик неопределённого возраста, угрюмо плетущийся в сторону «Двадцать третьего».

Перехватив его у входа, мы озвучили наше обычное враньё: мать на работе, отец плохо себя чувствует и велел сгонять и купить для него вина. Выслушав нас, мужик кивнул, забрал деньги и отправился внутрь.

Сквозь витрину было видно, как он покупает наши три бутылки «Монастырской избы», а себе «Лимонную» и три «Жигулёвского». Но когда он вышел на улицу, и мы подошли, чтобы забрать своё, он послал нас к чёрту, заявив, что первый раз видит, а стоило Лёхе немного надавить, пригрозил милицией.

Тем временем на улице уже стало людно, а в магазине выстроилась традиционная пятничная очередь — и нам пришлось отступить. Проводив его глазами до поворота, мы быстро обошли дом с другой стороны и встретили его в безлюдном дворе.

Оглядевшись по сторонам и никого не увидев, наш «клиент» видимо понял, что сейчас произойдёт. Он натянуто усмехнулся и принялся доставать из авоськи наши бутылки и одну за одной ставить их перед собой на асфальт.

— Да ладно вам, ребят, я просто пошутил. Не буду же я вам при всех эту хуйню отдавать.

— Ты чего несёшь, дурак дырявый! — сплюнув сквозь зубы, Алексей затянулся, выкинул окурок и сделал несколько неспешных шагов в его сторону. — Пусто, блядь, было на улице!

Всё ещё можно было закончить миром, но Лёха этого явно не желал. Понимая, что драка неизбежна, я последовал за ним, подняв с земли одиноко лежавшую металлическую штакетину от дворовой газонной изгороди.

— Не доводите до греха, суки мелкие! Нихуя вообще сейчас не получите! — завывал мужик, потихоньку пятясь от нас к кирпичной стене дома.

Мы молча наступали, бутылки «Монастырской» уже остались позади нас.

— Я вас одной левой уебу! Да я…

Лёха, исподлобья глядя на него, злобно процедил:

— Кто «я»? Головка от хуя? Мастер каратэ? Мудила!

Всё остальное случилось очень быстро.

Лёха воспользовался простым и старым как мир, но стопроцентно работающим приёмом: подскочил, замахнувшись кулаком, увернулся от удара, быстро перегруппировался и со всей силы дал ногой по яйцам. Я принялся колотить «клиента» увесистой штакетиной, он согнулся и взвыл. Тогда Лёха ударил его несколько раз ногой по голове — и тот наконец рухнул на землю.

Забрав его авоську, мы сложили туда стоявшие на тротуаре бутылки и быстро ретировались в соседний двор. Уже почти стемнело, и мы надеялись, что драку никто не видел. Сев на лавку и закурив, мы стали думать, что делать дальше с доставшимся нам «богатством».

Я предложил пойти в парк, а ещё лучше — за железную дорогу, так было безопаснее, но Лёха заупрямился:

— Да что там делать за этой твоей железкой?.. Темно, холодно, хуёво. Снег, ветки, кочки. Костёр не разжечь, всё сырое. Пойдём лучше в какой-нибудь подъезд. Вон, в Майдин, например. Там тепло и подоконники удобные. Майду, может, встретим, пивом угостим.

— А ты не подумал о том, что этот мужик сейчас заявит — и по дворам пойдут патрули? В окне нас будет прекрасно видно.

— Да какое заявит! Ты его видел? Это же конченый алкоголик… Он нас даже днём не узнает. Сейчас пойдёт, умоется — и снова потащится за водкой.

— Не уверен, — сказал я с сомнением. — Нужно уйти отсюда, на крайняк — в парк. А лучше вообще в какой-нибудь подвал.

— Хуй с тобой, — вздохнул Лёха, щелчком отправляя окурок в урну. — Пойдём в «глухой», он близко.

* * *

«Глухой» располагался совсем недалеко. Такое название этот подвал получил из-за того, что стены там почему-то были покрыты утеплителем, который гасил эхо и словно бы делал все звуки в разы тише. Наверное, именно поэтому, несмотря на грязь и плесень, сюда любили водить девчонок некоторые парни постарше нас.

По дороге в «глухой» мы встретили одну знакомую девичью компанию и остановились поболтать. В результате мы с полчаса простояли, выпивая на тротуаре под фонарём, и когда милицейский патруль подъехал на своём «козле», бежать было уже бесполезно.

Выпивать мы продолжили в «обезьяннике» — я умудрился спрятать бутылку водки в рукав пальто, и её каким-то чудом не нашли при обыске.

Алексей негодовал:

— Блядь, какая же хуйня! Дай сигарету. Да плевал я на ментов, буду курить прямо здесь! — он закурил, прищурился, выпустил дым. — Какой же хуёвый день! Где твой дедушка? Он был дома, когда ты ему звонил?

— Нет, он ещё на работе. Сказал, у них там совещание, он задерживается, но будет где-то через час.

— Ох, чёрт! Ещё целый час тут торчать… — Лёха затянулся и сплюнул на пол. — Меня, кстати, так забавляет, когда менты вскакивают и отдают ему честь, только увидев его. Знают, суки, с кем дело имеют!

Моего дедушку знали уже, наверное, вообще все сотрудники тридцать первого отделения милиции. Из-за того, что мы с Алексеем стали абсолютно неконтролируемыми, в последнее время ему приходилось бывать тут достаточно часто. Где бы нас с Лёхой не забирали, всегда доставляли в наше родное тридцать первое отделение, и уже тут — с нами разбирался следователь.

Дедушка пришёл часа через полтора, поздоровался с милицией и, проигнорировав нас, сразу поднялся наверх, в кабинет следователя.

Мы не знали, кто сегодня дежурит — нас сразу посадили в «обезьянник», перед этим лишь разрешив мне позвонить дедушке, — и я опасался, что сейчас наверху сидит Сотников. Он не разбирался, кто чей внук и сын, и действительно мог отправить нас в колонию для несовершеннолетних.

Но и на этот раз нам повезло попасть в смену Панова. Мы надеялись, что нас вот-вот отпустят: сочетание сговорчивого Панова и моего дедушки обычно приносило именно такой результат. В отличие от Сотникова, Панов предпочитал досконально разобраться в происшествии, а про нас всегда выяснялось, что мы сотворили очередное безобразие не со зла. Кроме того, он знал о случившейся осенью трагедии, и молча нам сочувствовал.

Наконец дед с Пановым спустились вниз, в коридор у небольшой проходной, тихо беседуя. Мне не понравилось, что они говорили вполголоса, а у дедушки был какой-то слишком серьёзный вид. Обычно они бодро шагали по лестнице, громко обсуждая очередную нашу выходку, чтобы нам заранее стало совестно. Но сегодня всё было иначе.

В коридоре отделения появилась запыхавшаяся и растрёпанная мама Алексея:

— Здравствуйте, Олег Николаевич! Здравствуйте, Евгений Васильевич. Вот мы с вами снова здесь встретились… Где эти мерзавцы? За решёткой? Самое место им там!

Панов предложил Лёшиной маме присесть, открыл изолятор и вывел нас во двор, тихо проговорив:

— Сейчас пойдёте по домам, а завтра к девяти вернётесь сюда оба, с вещами. Доигрались вы, мои омерзительные друзья. Поедете у меня на отдых в санаторий. Осатанели в край! Принялись у меня тут людей калечить…

Выйдя на крыльцо, я не стал закрывать дверь до конца. Мы стояли рядом с приоткрытой дверью, допивая остатки «Лимонной», курили и внимательно слушали.

— Тут дело вот какое, — доносился до нас голос Панова. — Если бы они ему дали разок по морде, всё бы обошлось, но у Матвеева черепно-мозговая травма — а это статья.

— Будет суд? — мама Алексея приглушённо всхлипнула.

— Нельзя доводить дело до суда, — ответил Панов, — иначе им грозит месяца два, а то и больше, в колонии для несовершеннолетних. А там такая компания и такие порядки… Не для ваших это парней. Вы не пугайтесь, пожалуйста, я знаю, как надавить на Матвеева. Он у нас персонаж-то известный, к тому же покупал алкоголь несовершеннолетним. Заявление своё он заберёт, но это потом. А пока он в больнице, нам нужно тянуть время. Отправим завтра ваших соколиков в психиатрическую больницу для экспертизы.

— На Матросскую? — испугалась мама Алексея.

— Нет-нет, я сказал «соколики», а не «Сокольники». Никакой «Матроски»! Поедут у меня в одну подмосковную больничку, где есть отделение для подростков. Там, конечно, тоже все неблагополучные, зато тихие. Наши покукуют там недельку на обследовании, а я тут пока всё улажу. Ладно, господа, пойдёмте, а то заморозим их там.

* * *

В машине отовсюду дуло. Почти всю дорогу мы ехали молча, укутавшись в пальто и шарфы и низко надвинув шапки. Поездка оказалась неблизкой: минут через тридцать-сорок осенние, унылые городские виды сменились грустными подмосковными пейзажами, за окном проплывали леса, поля, дачи, серые малоэтажные постройки и грязные обочины.

Сквозь непрекращающийся мокрый, крупный снег я пытался разглядеть, куда нас везут, но ничего не получалось. Было понятно только одно: мы едем на север. Когда мы проезжали железнодорожную станцию, я успел прочитать название «Катуар», но это мне ни о чём не говорило.

Через некоторое время наш УАЗик свернул с трассы направо, на узкую двухполосную дорожку, пересёк пути, а потом и вовсе съехал на ухабистую, трясучую «бетонку». Теперь слева простиралось туманное серо-белое поле с мрачными бараками, еле видневшимися вдали, а справа темнел еловый лес.

Скорее всего, эти виды повергли в хандру и Алексея тоже.

— Довыёбывались! — прошипел он мне на ухо. — Ты понимаешь? Вот теперь — реально довыёбывались. Смотри! Знаешь, где мы? Мы в глуши! А сюда так просто не привозят.

Я попытался успокоить его, сказав, что мы всего лишь на севере Подмосковья и уже через неделю, как Панов и обещал, вернёмся в наши края, но Алексея это не убедило.

— На каком-блядь-таком севере, Киныч?! Сейчас нас посадят в психушку и никогда больше не выпустят! Трёхметровые заборы с «колючкой». Солдаты с калашами. Санитары со смирительными рубашками. Карательная психиатрия! Это же пиздец…

Тут мы подъехали к КПП.

Я приметил, что от него в лес уходит хорошо протоптанная тропинка. Забор, конечно, имелся — капитальный, кирпичный, — но в нём не было и двух метров. И никаких солдат с автоматами, само собой, не наблюдалось.

Из будки КПП вышел сторож, перекинулся парой фраз с милиционером и открыл ворота. За ними располагался запорошенный снегом, грязный и мокрый двор с потрескавшимися дорожками. Вдоль дорожек стояли почерневшие лавочки, а в середине двора торчал облезлый фонтан.

Вокруг двора стояли три одинаковых больничных корпуса — трёхэтажные, жёлтые и тоже облезлые, с двускатными ржавыми крышами и тёмными окнами. Всё это было похоже не на психиатрическую клинику, а на заброшенный санаторий.

Разрешив нам покурить, милиционер отвёл нас в средний корпус и, проведя через турникет, сдал полной розовощёкой вахтёрше. Она натирала шваброй пол, но увидев нас, тут же оставила уборку и поспешила к нам.

— Кого это вы к нам привезли? Алёшу и Игоря? Чего это у вас ребята такие хмурые? — улыбаясь, спросила она милиционера, и снова перевела взгляд на нас: — Да вы не хмурьтесь! У нас тут хорошо, кормят вкусно, телевизоры в каждом отделении есть! Гулять, правда, не ходим уже сейчас, холода наступили, отменили прогулки… Так и хорошо же, правда? Лучше ведь в тепле. Да вы не стойте, снимайте пальтишки, шапочки. Вот вам пижамки и тапки. Переодевайтесь прямо здесь, не стесняйтесь, всё равно никого нет.

Мы с Лёхой, мрачно переглянувшись, принялись переодеваться. Вахтёрша тем временем уже копалась в наших сумках, не прекращая тараторить:

— Зубные щётки есть, паста есть, бутерброды, очки, даже книги… Ох ты! Это кто же у нас Гоголя читает? Ты, Игорь? «Записки сумасшедшего», надо же. Молодец какой, серьёзный парень. А что у нас читает Лёша? Конан Дойл! Прекрасные дети, просто золото. А вот карты, Лёша, у нас нельзя, не положено. Я их заберу, потом верну родителям, когда они за вами приедут. Да ты не переживай, у нас в каждом отделении — шахматы, шашки! Куда лучше, правда? А вот и Маргарита Николаевна к нам пришла…

Маргарита Николаевна выросла за нашими спинами из ниоткуда, словно привидение. На вид ей было лет сорок с небольшим. Она была высокая, сутулая, в белом халате и в грубых сапогах, напоминающих кирзачи.

Сначала она отпустила милиционера, а потом принялась рыться в наших вещах, несмотря на заверения вахтёрши, что всё уже проверено и отсортировано. Затем Маргарита Николаевна повернулась к нам, представилась заведующей отделением и пригласила следовать за ней.

Когда мы поднимались по лестнице, она поинтересовалась, курим ли мы — хотя только что видела в наших сумках и сигареты, и спички, — и сообщила, что специального места для этого нет, поэтому курить разрешено только в туалете. Потом добавила, что сегодня врачей у нас не будет, всё начнётся завтра, экспертиза займёт пять дней, и огласила расписание. Завтрак — в девять, обед — в два, полдник — в пять, ужин — в восемь, с десяти — сон, а завтра в час дня нас ждёт психотерапевт и электроэнцефалограмма.

На третьем этаже Маргарита Николаевна довольно странным ключом открыла дверь отделения, за которой шёл прямой длинный и пыльный коридор, выстланный жёлтым паркетом. Справа и слева тянулись двери в палаты, а в центре находился вход в столовую — большое помещение за стеклянной перегородкой с включенным телевизором и пунктом раздачи где-то в глубине.

В отделении было тихо. Перед столовой располагалась процедурная, рядом с ней, напротив пустого проёма наблюдательной палаты — пустующий сестринский пост. Туалет был в самом конце коридора, и наша палата оказалась рядом с ним.

Показав нам наши койки, Маргарита Николаевна посоветовала не оставлять сигареты на видных местах, потому что их крадут, и ушла. Какое-то время слышались её удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь в отделение — и снова наступила тишина, слегка разбавленная неразборчиво бубнящим голосом диктора из телевизора в столовой.

В палате было пять коек, и все пустые, кроме одной, стоявшей у двери, на которой кучей валялось какое-то тряпьё, расцветкой напоминавшее наши пижамы. Да и всё отделение также выглядело пустым, не считая столовой, где перед телевизором одиноко сидела санитарка.

Первым делом мы отправились в туалет на перекур. По дороге я отметил, что Маргарита Николаевна что-то опустилась в последнее время и скорее всего наконец извела своего Мастера, поэтому теперь со скуки мучает детей в психиатрической лечебнице. Лёха хохотнул, и мне пришлось ткнуть его локтем в бок, потому что его смех на фоне стоящей тишины разнёсся оглушительным эхом.

Туалет оказался на удивление чистым, несмотря на исписанные стены и подоконник. Напротив двери было большое окно с решёткой снаружи, а в окне за больничным забором виднелось туманное поле со знакомыми бараками. Двери кабинок были выкрашены уже облупившейся зелёной краской. Напротив стояла деревянная лавка, тоже исцарапанная матерными надписями и непристойными картинками. Возле окна стояла помятая ржавая пепельница на длинной ножке.

— Сигареты крадут? — проговорил Лёха, глядя на пепельницу. — А кто их крадёт-то, медсестра, что ли? Тут же больше нет никого.

— Даже не знаю. Может быть, все на каких-нибудь процедурах. А может…

Вдруг дверь открылась, и в туалет сонно ввалился, вяло переставляя ноги, кряхтя и потягиваясь, тощий угловатый парень в пижаме и в тапках, с недокуренной сигаретой в зубах. На вид он был примерно нашего возраста.

Он обвёл нас сонным взором, будто бы слегка удивился, зевнул и лениво промямлил:

— Бля, вы чего, новенькие? Ох, ебать… Вас сюда за что, пацаны? Курить есть?

Лёха угостил его сигаретой и попытался объяснить, что мы тут делаем и почему всё так вышло. Парень убрал свой окурок за ухо, прикурил сигарету и затянулся.

— Бля, мужики, ну потише, помедленней, столько дохуя слов сразу… Вы с какой палаты? С седьмой? Соседи значит, ёбана…

После этих слов он уселся на лавку, уставился в пол и замолчал.

И тут до меня дошло, что «тряпьё кучей», валявшееся на койке у двери — это и был он. И похоже, это мы его разбудили. Он был коротко стриженный и до того худой, что пижама болталась на нём, как на вешалке.

Повисла неловкая пауза. Внезапно парень поднял голову и, щурясь, уставился на нас:

— А вас как звать-то? Я Серый, будем знакомы. Вы сами откуда?

Мы представились, сказали, что живём в Измайлово и учимся в седьмом классе. В ответ Серый задумчиво пробормотал:

— Да я сам в седьмом. Из Химок я… Третий раз здесь уже. Первый раз был в том году, тогда мало тут народа было… Второй раз весной — вообще, считай, никого, втроём тут тусили… А сейчас что-то прям дохуя, сезон, что ли? И вот вас как раз завезли…

— Прям вот дохуя? — я прикурил вторую сигарету, потому что, похоже, уже начал кое-что понимать и слегка забеспокоился. — Тогда где они?

— Где... Да в пизде, спят все, — Серый лениво поднялся, потянулся и сплюнул в пепельницу. — Человек пятнадцать. Ни разу столько не было.

— Скажи пожалуйста, а ты здесь за что? — осторожно спросил Лёха.

— Я попал, как обычно... — вздохнул Серый. — Да я отчима ёбнул. Утюгом прям по черепу, сука, до крови... Ему-то мамку, видать, можно пиздить, а я как ёбну его, так снова сюда… — он вяло улыбнулся: — Ладно, пацаны, спасибочко за сигаретку, пойду спать, устал уже…

Когда дверь за ним закрылась и шаги стихли, мы молча закурили снова.

Лёха рассеянно смотрел на простирающиеся за окном туманные дали.

— Что-то мне здесь не очень нравится… — наконец проговорил он. — Слушай, Киныч. Давай отсюда съебёмся!

* * *

Около половины второго в отделении зашевелились.

Вначале в столовой, гремя кастрюлями, появились повара, а вскоре санитарка стала заглядывать в палаты и громко, нараспев, повторять: «Подъём, на обед! Ребята, встаём, обедать!.. Подъём!..»

В ответ на её зов «ребята», больше похожие на зомби, вяло выползали из палат и молча тянулись в столовую. Мы последовали за ними. Обещания вахтёрши, впрочем, оказались правдой — в больнице кормили терпимо: куриная лапша на первое, сосиски с пюре на второе, на третье компот или чай. Сумасшедшие обедали молча, не поднимая глаз от тарелок, разговоров не было слышно, говорили только мы с Алексеем.

На тот момент мне было ясно уже почти всё, кроме двух моментов: когда дойдёт очередь до нас и каким образом мы будем получать лекарства. У меня была слабая надежда на то, что нас это не коснётся — ведь мы приехали сюда просто на обследование, — но не тут-то было. После того как все сдали подносы с посудой, санитарка сначала загремела чем-то в коридоре, а потом оттуда послышалось распевное: «Приём лекарств! Подходим, становимся в очередь за таблетками!..»

Я подошёл к ней и спросил, точно ли эти лекарства нужны и нам тоже, на что она ответила, что приём таблеток обязателен для всех пациентов клиники. Мы встали в самый конец очереди, и Лёха вполголоса озвучил мои собственные мысли:

— Слава богу, что таблетки, которые можно просто выплюнуть в сортире, а не уколы… Иначе — конец. Не хочу превращаться в зомби.

Я шёпотом ответил, что всё так и надо сделать, и добавил, что он совершенно прав и в первый же день на свободе я его как следует напою.

* * *

Это обещание я выполнил гораздо раньше, чем предполагал.

После приёма лекарств мы вели себя тихо, чтобы не привлекать внимание: лежали на койках и читали, потом курили, потом играли в шахматы в столовой. Параллельно с этим мы понемногу исследовали отделение и неожиданно выяснили, что у всех дверей здесь были одинаковые замки — под «быстрый» ключ квадратного сечения. Им одним можно было открыть и столовую, и процедурную, и даже выход на лестницу.

Вечером, когда все снова приняли лекарства и легли спать, санитарка сделала обход и ушла, притворив за собой дверь в отделение. Тогда мы тихо поднялись, тоже обошли все палаты, в свою очередь убедившись в том, что все продолжают спать, и подошли к двери процедурной. Выяснилось, что замок можно открыть с помощью зубной щётки.

Внутри я увидел то, на что и надеялся: в шкафу среди прочих сосудов и банок стояла пыльная полуторалитровая бутыль, закрытая широкой пробкой. Бутыль до самого верха была наполнена прозрачной жидкостью. Бумажная этикетка на боку гласила: «Этанол, протирка».

Мы взяли эту огромную бутылку, тихо вынесли на лестницу и спрятали в фанерный пожарный шкаф, закрывавшийся на шпингалет. Потом прогулялись по этажам, осторожно проверяя замки, оказавшиеся одинаковыми. Сквозь стеклянную дверь, ведущую в освещённый холл на первом этаже, был виден турникет, а возле него — сторож, сидевший за столом и читавший газету. Больше во всём корпусе никого, кроме пациентов, будто бы и не было.

Перед сном мы всё-таки решили немного выпить. Окончательно осмелев, мы взяли большие чашки в столовой, вышли к пожарному шкафу, налили в них на треть спирта и снова вернувшись в столовую, разбавили его тёплой кипячёной водой из большого алюминиевого чайника.

В результате получилось нечто мутно-белёсое, жутко обжигавшее горло и отвратно пахнущее. Вопреки ожиданиям, наше пойло было совершенно не похоже на обычную водку, зато имело куда более мощный эффект. Допивая эту муть в туалете за сигаретой, я пришёл к тому, что сейчас мы, наверное, чувствуем себя примерно так же, как после бутылки водки на двоих. То, что было после перекура — помнилось уже с трудом.

За завтраком, мрачные и молчаливые с похмелья, мы прекрасно вписались в общую сонно-хмурую картину. А спирта, к счастью, никто так и не хватился.

* * *

Визит к психотерапевту сам по себе вышел на удивление скучным и безынтересным, но он принёс нам одну полезную находку.

Перед переходом в другой корпус санитарка провела нас в небольшой гардероб, располагавшийся этажом ниже нашего отделения. Здесь она выдала нам стёганые ватные телогрейки синего цвета, огромных размеров тёплые тренировочные штаны и большие валенки в комплекте с чёрными блестящими галошами. Шапки нам почему-то не выдали, хотя и они здесь имелись: свисали с верхней полки — ушастые, коричневые и сильно потрёпанные.

Гардероб, как и всё в этом корпусе, тоже закрывался на «быстрый» ключ.

Ближе к вечеру мы переместились из столовой в палату, осторожно перенеся туда шахматную доску с фигурами, принялись тихо доигрывать партию, дожидаясь отбоя и шёпотом обсуждая план ночного побега.

На словах всё было несложно. Мы планировали захватить банку с нашим спиртом, отыскать какую-нибудь надёжную ёмкость для воды, взять еды из столовой, зайти в гардероб, чтобы одеться потеплее. Потом надо было каким-то образом пройти мимо сторожа в холле на первом этаже. Последний момент тревожил меня сильнее всего.

— Да не ссы! — говорил Лёха, когда мы вышли в уборную на перекур. — Он точно выйдет покурить. Все сторожа курят. Знаешь, сколько я их видал? Не бывает такого, чтобы сторож не курил. Если человек не курит, его, наверное, просто не берут работать сторожем…

За окнами наконец выключили фонари, и наступила кромешная темнота. Санитарка, как назло, очень долго возилась в столовой, чем-то гремя, потом она прошлась по коридору с дежурным вечерним обходом. После этого дверь в отделение затворилась — и стало тихо.

Выждав немного, мы встали и отправились в столовую на поиски того, что было нам нужно, и в результате стали обладателями большой походной сумки, белой трёхлитровой канистры, стаканов, вилок и целой горы котлет, хлеба и сыра. Всё это мы завернули в лежавшие на столе газеты.

В гардеробе, где почему-то пахло хомяками, мышами и зоомагазином, Алексей каким-то чудом почувствовал, что я собираюсь включить свет, и схватил меня за руку:

— Блядь, да ты охуел, что ли?! Ещё не пили с тобой сегодня, куда тебя к выключателю-то понесло! Сейчас весь дурдом сюда слетится. Окна же видны!

— А чем светить? — спросил я сквозь зубы.

— Ничем! Наощупь. Ты что, блядь, телагу, треники и валенки на ощупь не найдёшь?!

Мы кое-как набрали себе одежды и вышли из гардероба на освещённую лестницу. При свете обнаружилось, что валенки у нас все разные, и никакие комбинации не помогали. Ватники были нам безобразно велики, шапки тоже. Я ругался, Лёху разбирал смех:

— Во, заебись! Модные шмотки, ничего не скажешь. Уши шапки опусти, как я, совсем модный будешь!

— Проклятое неудобное рваньё, — ворчал я, поправляя постоянно сползающие штаны.

— Побег из дурдома вообще дело неудобное! — смеялся Алексей. — Да не ной ты, хуй с ним, главное — тепло. Зато, гляди, у нас есть сумка, настоящая, через плечо, а не какой-нибудь пакет. Даже бухло есть! Сделай рожу попроще, пожалуйста.

На лестнице первого этажа свет не горел, и сквозь стеклянные двери нас видно не было, зато мы хорошо видели, что происходит в холле. А происходило там следующее. Сторож уже битых полчаса сидел на своём стуле и читал книгу, иногда отхлёбывая из стакана.

Когда мне окончательно надоело это зрелище, я осторожно подобрался к самой двери и как следует присмотрелся к тому, что лежало у него на столе. Помимо прочего я разглядел нашу колоду карт, стакан с чем-то прозрачным, ещё один стакан с чаем, чайник и телефон. За телефоном, к огромному облегчению, я заметил пачку сигарет. Дверь на улицу была открыта: в сумасшедшем доме хорошо топили, а на дворе была оттепель.

— Действуем так, — прошептал я Лёхе, вернувшись с разведки. — Если он пойдёт курить, мы пролезаем под турникетом и становимся рядом с дверью. А когда он зайдёт обратно и будет идти к своему столу, беззвучно выходим наружу. Считай, дело сделано, остальное уже ерунда.

— А если он пойдёт поссать, это вообще будет подарок, халява… — закончил мою мысль Алексей, но в этот момент сторож встал и взял со стола сигареты.

Дверь с лестницы в холл была в безобразном состоянии и открылась со страшным скрипом, но сторож уже был снаружи. Мы, не торопясь и стараясь не издавать звуков, пролезли под трёхпалым турникетом и замерли слева от распахнутой входной двери.

Время тянулось медленно, мне уже начало казаться, будто сторож собрался выкурить там всю пачку. Под его столом виднелась початая бутылка «Столичной». Под потолком потрескивали лампы дневного света, за распахнутой дверью слышался шум ветра и редкие гулкие капли талого снега, падающие на козырёк над входом. С улицы несло табачным дымом, и мне страшно захотелось курить.

Наконец послышался кашель, бормотание и приближающиеся шаги. Мы как могли вжались в стену и застыли. Сторож шагнул в холл — и тут под его ногой оглушительно скрипнула отвалившаяся плитка у порога. Мы вздрогнули. Пройдя метра два, сторож вдруг остановился — я подумал, что меня сейчас хватит инфаркт. Но сторож, постояв немного, пробормотал что-то невнятное себе под нос и пошёл не к столу, а куда-то вправо, так и не заметив нас.

Мы выскочили за дверь и, забежав за угол корпуса, наконец перевели дыхание.

— Великолепно! Ослепительная, чистейшая победа! — говорил Лёха громким шёпотом, чиркая спичкой о стёршийся бок коробка. — Блядь, вот сука. Киныч, у тебя же есть другие спички? Давай сюда. И стаканы давай. Не могу больше, надо бухать!

— Погоди, там ещё забор, — напомнил я.

— А забор-то что? Ты никогда через заборы не лазал?

Вопреки моим опасениям, забор мы преодолели достаточно легко, правда, я порвал рукав телогрейки, а Лёха — штанину. Мы выбрали дальний угол от КПП, где очень удачно росло дерево, но на заборе были остатки колючей проволоки.

Оказавшись по ту сторону, мы пошли вдоль забора в направлении уходящей от КПП дороги, по которой нас сюда привезли. Сам КПП мы решили обойти подальше и, огибая тающие сугробы и облысевшие кусты, торчащие по обочине «бетонки», стали углубляться в лес. Я рассчитывал, что мы срежем через него и вскоре выйдем к трассе, которая должна быть где-то недалеко, но через полчаса понял, что всё идёт не по моему плану.

Мы зашли уже достаточно далеко, но лес всё никак не кончался, и нас по-прежнему окружали плотно растущие сырые и холодные деревья. Луны не было, вместо неё на небе висел размытый серый серп, не дающий почти никакого света.

Мы шли уже больше часа, делая редкие остановки для того, чтобы выпить ещё по глотку обжигающей спиртовой мути и выкурить сигарету на двоих. Поначалу мы говорили о том, что будем делать, выбравшись отсюда. Но в скором времени дорога сквозь заснеженный лес сильно измотала нас, мы шли молча, иногда матерясь, когда натыкались на корни, камни и ветки.

Когда мы в очередной раз остановились на перекур, наступила моя очередь наливать. Пока Лёха прикуривал, я привычно плеснул в чашку спирт, достал из сумки воду, но тут Лёха вдруг схватил меня за рукав и прошипел осипшим шёпотом:

— Тихо! Ты тоже это слышишь?

Я был занят сложным, кропотливым процессом. В моей голове пронеслось сразу несколько тревожных мыслей. Плотным кольцом нас окружал тёмный лес. Рядом не было никаких населённых пунктов. Ближайший оплот цивилизации, о котором было известно — сумасшедший дом. Я старался не дышать и вслушивался в тишину, отчаянно надеясь, что звуки, которые услышал Алексей, издавал не человек, а какое-нибудь животное.

Примерно с полминуты мы стояли в абсолютной тишине, а потом эти звуки услышал и я. Это был далёкий, еле различимый шелест шин проезжающего автомобиля. Дорога, на которую мы пытались выбраться полночи, была от нас уже совсем недалеко.

* * *

Мы стояли на обочине трассы, освещённой тусклым рыжим фонарём. За нашими спинами был забор с покосившимися воротами, перед нами — небольшой каменистый откос и дорога. Мы не знали, в правильную ли сторону пытаемся голосовать, но основная проблема была не в этом.

— Да просто мы с тобой выглядим, как два уёбища! — отойдя от дороги, Лёха пнул лежавшую под ногами ветку так, что она вылетела на трассу. — Стоят тут два чучела и пытаются ловить машину. Конечно, кому нужны такие оборванцы!..

Я сделал ещё глоток нашей жгучей мути и закурил. Пачка подходила к концу.

— Наверное, нас принимают за местное хулиганьё. Можно пойти вдоль дороги — и тогда мы точно придём на какую-нибудь остановку. А утром пойдёт автобус.

— В таком виде — в Москву?! — возмутился Лёха. — Это же до первого мента.

Ситуация выглядела безнадёжной. Из пяти машин, проехавших мимо, притормозила только одна. Водитель посмотрел на нас, не опуская стекло, и поехал дальше.

Чтобы не стоять на месте и не мёрзнуть, мы всё-таки решили искать остановку и уже минут сорок угрюмо брели вдоль дороги, когда возле нас внезапно остановился грузовик типа ГАЗ 53.

Лёха заявил, что сейчас сам будет говорить с водителем, и поспешил к приоткрывшемуся окну. Мне показалось, что они общались минут пять, если не больше. Наконец Лёха приглашающе махнул мне рукой, крикнув:

— Киныч, бегом сюда! Садимся!

* * *

Водитель оказался молчаливым человеком в форме, похожей на форму железнодорожников. Он уточнил, куда нам надо попасть, пообещал довезти нас до Большой Черкизовской — что было удивительным везением, — и разрешил курить, но только по очереди. После этого он закурил сам и до момента прибытия не произнёс ни слова.

Мы тоже молчали, курили, перекусывали и иногда тихонько выпивали, стараясь не сильно привлекать его внимание к этому процессу.

В районе Черкизово мы оказались на удивление быстро. Водитель высадил нас напротив дома, в народе зовущегося «Круглые балконы». Оттуда до наших родных краёв было около десяти минут хода.

Поблагодарив водителя, мы вышли из автомобиля и направились в ближайший двор. Здесь мы устроились на лавке, закурили по сигарете и снова наполнили стаканы.

Я спросил:

— Лёх, а что ты ему такое сказал, что он согласился нас подбросить, да и ещё и курить разрешил?

Алексей тяжело вздохнул и долго молчал. Потом затянулся снова, выпустил в воздух облако дыма и повернулся ко мне.

— Я ему соврал, что деды наши с бабками все в войну полегли. Что отцы наши по тюрьмам сидят, а матери пьют. Сёстры наши — шлюхи, старшие братья — воры и бандиты… А сами мы — сумасшедшие!

Весной восемьдесят восьмого я уже немного пришёл в себя и, вспоминая, что я наделал, понимал, что за минувший год успел натворить такого, что даже самому было стыдно. В целом я ощущал себя гадким, отвратительным типом. Тем временем на улице постепенно теплело, где-то на горизонте всё отчётливее маячило второгодничество в седьмом классе, ставшее следствием моего безобразного поведения. Но кое в чём мне всё-таки удалось опередить основную массу своих сверстников.

У меня наконец появилась своя собственная баба. Не девушка. Не девчонка, не подружка. Именно моя первая баба — по-другому я не мог её назвать.

Ей было восемнадцать. Я познакомился с ней после урока английского.

* * *

Когда восьмидесятые подходили к концу, от моего дедушки стало известно, что СССР уже достаточно скоро закончит своё существование, и что ждёт нас в будущем, совершенно никому неизвестно.

Узнав об этом, отец всерьёз озаботился вопросом эвакуации нашей семьи, но выбор у него был достаточно скудный. Параллельно с основной работой он активно сотрудничал с японцами и с англичанами — и те, и другие звали его к себе. В итоге выбор пал на англичан.

Работать с японцами было сложно. С чопорными, но сильно пьющими англичанами в этом смысле было чуть проще. Правда, и платили они меньше, но незначительно. Главным был язык.

Выучить японский представлялось нереальным, зато английским мои родители владели прекрасно, а мама неплохо знала и французский тоже. У меня, в отличие от них, в загашнике был только школьный французский, и ситуацию нужно было срочно исправлять.

Весной мне нашли преподавательницу английского, очень удачно проживавшую на Ткацкой улице. К ней даже не надо было на чём-то ехать — дорога пешком занимала пятнадцать минут.

Дело было в середине апреля. Однажды, когда я после очередного занятия у Ирины Васильевны собирался в коридоре, пришла её внучка Лариса, которая, как потом выяснилось, жила с её мамой двумя этажами выше, больше года назад закончила школу и теперь бездельничала.

Так я первый раз увидел её.

Лариса была грудастой крашеной блондинкой на полголовы выше меня. У неё были тонкие волосы, выбеленные перекисью водорода, пухлые губы, напомаженные ярко-красным, и как-то особенно дико накрашенные ресницы, из-за которых глаза казались карикатурно большими. В общем, размалёвана она была ужасающе.

Спустя неделю я как обычно отправился на урок к Ирине Васильевне, но дверь мне открыла Лариса. В этот раз на ней был не только этот чудовищный макияж, делавший её похожей на странную развратную куклу. Картину прекрасно дополнял коротенький, еле прикрывавший срам, шерстяной халатик с глубоким вырезом сверху.

Лариса сказала, что бабушку задержали на работе, и предложила выпить кофе. Я был крайне удивлён такой внезапной любезностью и, согласившись составить компанию, отправился за ней на кухню.

Лариса суетилась у плиты с туркой и кофе, а разлив его по чашкам, внезапно спросила:

— Куришь?

Не дождавшись моего ответа, она достала из ящика пачку «Столичных», переставила пепельницу с подоконника на стол и закурила. Когда я тоже закурил, ей почему-то это очень понравилось, и она предложила добавить в кофе немного коньяка. В итоге мы пили скорее коньяк с кофе, нежели наоборот.

Сначала она жаловалась, что ей очень скучно, друзей у неё маловато и все они зануды. А я, со слов Ларисы, не был похож на зануду. Сообщив о том, что наше знакомство чрезвычайно радует её, она вдруг стала интересоваться, как у меня дела с девчонками. Тогда я начал догадываться, зачем я ей здесь понадобился.

Само собой, я не собирался говорить о событиях прошлой осени, просто сказал, что на примете пока что никого нет.

— Странно! — удивилась она. — Такой симпатичный парень — и один! А я тебе нравлюсь?

Глядя на неё, я думал о том, как мало в ней того, что мне действительно могло бы понравиться. Я всегда любил тихих, милых, интеллигентных девочек. И если бы я завязал с кем-то отношения, то моя идеальная девочка была бы младше или хотя бы ровесница. Обязательно ниже меня ростом, при этом стройная и изящная. Она бы вовсе не красилась, потому что была бы красива и без макияжа. И главное, она была бы послушной, скромной и умной.

В общем, можно долго перечислять свойства, которыми в моём представлении обладала идеальная девочка, но у Ларисы не было ни одного из них.

— Ну что ты молчишь? — проговорила она, уставившись на меня своими полупьяными кукольными глазами и глуповато улыбаясь. — Ты бы хотел? Того самого. Со мной, прямо сейчас. А?

Я крепко затянулся, продолжая разглядывать её формы. Конечно, такие девки обычно нравились мужикам, и пусть у меня были совсем другие вкусы, я в тот момент подумал, что это очень хороший шанс научиться чему-то в постели, чтобы быть подготовленным, когда у меня появятся отношения с настоящей, хорошей девочкой.

У меня тут же сложился чисто технический, образовательный подход к тому, что могло вскоре случиться, и я ответил то, что Лариса хотела услышать: что она очень симпатичная девушка и что я мечтаю об этом с тех пор, как увидел её.

Лариса вскочила, взяла меня за руку и потащила в спальню, по дороге тараторя что-то о том, что у неё уже давно не было ничего с парнями, да и было этого всего мало, и всё в таком духе.

В спальне она задёрнула тюль и скинула свой пошлый халатик, под которым не оказалось нижнего белья. Тут мне стало ясно, что она с самого начала готовилась именно к такому развитию событий.

— А сейчас я тебе, наверное, ещё больше нравлюсь? — тихо спросила она, усевшись на корточки и расстёгивая мои джинсы.

Вскоре случилось именно то, что и должно было. Но вопреки моим опасениям, Лариса отнеслась к этому с пониманием:

— Первый раз, да? Это нормально, я бы удивилась, если было бы по-другому… Погоди, сейчас вытру. И не смей одеваться!

А потом у нас с ней всё получилось. Минут через пятнадцать получилось ещё раз. Через полчаса получилось и в третий раз, причём все три раза она уверенно руководила моими действиями. В итоге вышел очень полезный и познавательный урок, за который я успел освоить несколько разных поз и приёмов. Но мне совершенно не нравились её здоровенные груди, которые она всё время заставляла меня трогать. Это так раздражало, что после третьего раза я сказал, что уже устал, и пока что больше не хочу.

Кукольная Лариса словно была рада вообще всему:

— Да и хорошо! Я тоже устала. А из тебя получится неплохой любовник, с тобой можно делать это долго. Пойдём, допьём коньяк.

* * *

После этого я, полупьяный и задумчивый, долго шатался по улицам.

Мне было странно от того, что я не чувствовал себя довольным. Напротив, моё настроение было испорчено, и я ощущал себя словно бы втянутым в какую-то грязную, дурацкую и совершенно ненужную историю, хотя точно знал, что большинство моих приятелей многое бы отдали, чтобы оказаться на моём месте.

При этом я не мог внятно сформулировать причину своего отвратительного настроения. Я убеждал себя в том, что Лариса не так уж и плоха в качестве учебного пособия, и в том, что нашу разницу в пять лет и её вываливающуюся из халатика грудь я вполне могу временно потерпеть. Но я лишь врал сам себе. Никакими доводами я не мог прогнать от себя эту хандру и непонятную мерзость.

Я ещё подумал тогда, что не буду писать ни слова об этом в свой дневник.

Блуждая по дворам, я встретил Зуя и нашего приятеля Толю, которые шли пить в подвал под названием «Белые столбы» и предложили мне стать третьим, потому что у них было полно вина и водки, а также куча пирожков и бутербродов. Я тут же согласился, так как искал компанию именно для этого: сейчас мне было необходимо с кем-нибудь как следует напиться окончательно.

* * *

Я стал навещать Ларису один-два раза в неделю. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что она обладала хорошей фантазией и изобретательностью, и наши встречи не были однообразны. А кроме этого, ещё и довольно-таки полезны.

Но в остальном же я, как и обычно, не чувствовал себя счастливее.

Я не мог никому о ней рассказать. Я не мог познакомить её с друзьями: мне было стыдно. Я не мог позвать её в гости, никогда, ни под каким видом. Я не мог даже сходить с ней погулять, отвести её в кафе или в кино. Всё это было абсолютно бессмысленно. И само собой, я не испытывал к ней никаких чувств. Она была нужна мне только ради процесса, всё остальное мне не требовалось.

Одновременно с этим меня продолжало раздражать, как она, ласково нашёптывая, указывала, что, как и когда мне с ней делать. Меня раздражали её лекции, которые она устраивала, когда мы возвращались из спальни. Она пускалась рассказывать о том, что любят девочки в постели и в отношениях. И несмотря на то, что я понимал, что мало кому из моих ровесников так повезло с умудрённой опытом «первой учительницей», мне был очень неприятен её менторский тон.

Впрочем, я был рад, что у меня появились все те знания. Я узнавал от неё действительно важные вещи, иногда странные, иногда интересные. До сих пор не представляю, откуда у Ларисы были такие познания в то время, потому что, как все мы прекрасно знаем, «в Советском Союзе секса не было».

Я не понимал, зачем я ей был нужен. Вокруг было полно мужиков, гораздо более умелых и падких на таких девиц как она, но Лариса по прежнему ждала меня в гости и всякий раз не скрывала радости, видя меня. Это ставило в тупик.

Её же саму словно бы всё полностью устраивало. Она никогда ничего у меня не просила. Она никогда не выражала желания познакомиться с моими друзьями. Её не волновали мои дела. Её, похоже, не интересовало ничего, кроме того, в какой день я приду к ней снова. Ларисе вполне хватало одних этих встреч, а её настроение всегда было одинаково бодрым и весёлым.

Всё это казалось мне очень странным, но я не решался обсудить с ней это. Наверное, в глубине души я побаивался, что могу узнать что-то совсем мерзкое, поэтому и не хотел докапываться до правды. В какой-то момент я просто плюнул и перестал об этом думать, но ощущение неправильности происходящего никуда не делось.

* * *

Ближе к концу мая я понял, что уже «налюбился» с Ларисой достаточно, и начал иногда отказывать ей во встречах. Тогда я понял, что уже получил от неё всё что хотел, и даже больше. Я решил прекращать всё это. Но однажды это прервалось само собой, причём совершенно неожиданным образом.

* * *

Выйдя после очередного занятия английским, я остановился перед подъездом, достал сигарету и закурил, раздумывая, не подняться ли мне к Ларисе прямо сейчас, чтобы намечающийся неприятный разговор не висел грузом до нашей следующей встречи. И тут ко мне подошёл паренёк, кажется, немного помладше меня. У него был очень потрёпанный, сонный и печальный вид. Какое-то время он просто стоял и смотрел на меня, переминаясь с ноги на ногу.

— Тебе чего? — спросил я, глядя на него сверху вниз.

Паренёк дёрнул носом, опустил глаза и, грустно глядя на свои ботинки, выдавил из себя дрожащим голосом:

— А ты тоже к Ларисе ходишь?

И тут я всё понял. За секунду сложилась полная картина происходящего, объясняющая и все странности, и мои недобрые ощущения, от которых я пытался отмахиваться. Я о таком только слышал, но всерьёз не подозревал и всякий раз гнал эти мысли от себя. Паззл сложился в грязную, неприглядную картинку, и я ещё подумал тогда: сколько же у неё нас, таких, мелких?

Смерив паренька взглядом и изображая удивление, я ответил:

— К какой Ларисе? Я хожу сюда на английский к частной преподавательнице. Хотя… Вроде бы, она как-то раз говорила про свою внучку, которая живёт где-то неподалёку. Может, её и Ларисой зовут, я не помню. А ты что, следил за мной?

Минуту назад парень выглядел так, будто вот-вот заплачет, но после моих слов он как-то сразу взбодрился.

— Не, я тут просто… — неуклюже начал он.

— Ревнивец, тоже мне, — я сошёл с порога и потрепал его по плечу. — Иди к своей Ларисе, у неё никого нет, кроме тебя. И не вздумай больше за мной шпионить.

Развернувшись, я отправился к нашим, в гараж, по пути составляя план срочного выметания из своей жизни Ларисы и всего, что было с ней связано.

Первым делом я прервал уроки у Ирины Васильевны. Для этого я пришёл к Аде Борисовне, нашей «англичанке» и моей будущей классной руководительнице, когда я останусь на второй год — с этим тогда уже была полная определённость. Я попросился в её английскую группу вместо моей нынешней французской, сказав, что считаю её прекрасным учителем и вижу, как высока успеваемость её учеников.

Ада была настолько польщена моими словами, что сразу же устроила мне небольшой экзамен, не дожидаясь бюрократических проволочек. Ирина Васильевна выучила меня хорошо: экзамен прошёл на отлично, и в конце Ада сказала, что мой уровень даже выше среднего для учеников моего возраста. Тогда я попросил ещё и о дополнительных занятиях, добавив, что мне очень нравится английский — и это окончательно всё решило в мою пользу.

Родители поначалу были возмущены тем, что я отказался от уроков английского, не посоветовавшись с ними. Но я ответил, что на те двадцать долларов, которые Ирина Васильевна получала за занятие, пусть лучше будет куплено что-нибудь полезное, а я буду изучать английский бесплатно. И добавил, что французский язык мне вряд ли когда-нибудь пригодится.

Вторым и завершающим моим шагом по устранению Ларисы стал бойкот. Я наврал всем своим, что хочу прервать общение с одной глупой девчонкой, которая решила иметь отношения не только со мной одним. Впрочем, это было полуправдой. Я попросил не звать меня к телефону, если меня спросит незнакомая девочка, а особенно, если она представится Ларисой. Моя просьба была выполнена.

Делая всё это, я испытывал облегчение. Меня не мучила совесть. Думаю, Лариса не очень сильно расстроилась. Она позвонила мне всего однажды и больше не давала о себе знать.

Пару раз я встречал её на улице, как-то даже столкнулся нос к носу в продуктовом на Фортунатовской. Я был один, но Лариса не сказала мне ни слова и прошла мимо, словно не заметила. В тот момент я вздохнул свободно.

* * *

Когда всё закончилось, я смог рассказать эту историю Лёхе, не скрывая подробностей. Лёха изумлялся:

— Да ты пиздишь! Быть такого не может! Охуеть, вот это тема!.. Да плевать на её возраст, и на косметику тоже плевать. Какой же ты дурень! Правильно тебя на второй год оставили.

— Ты что, не понял? Она не совсем нормальная. А я, получается, жертва. Я не могу позволить себе быть жертвой, даже такой. Если ты настолько глупый, что не понимаешь этого, то я считаю правильным, что тебя выперли из школы.

Лёха продолжал возмущаться:

— Жертва он, ах блядь, посмотрите вы на него, несчастный Киныч. Вот бы и мне как-нибудь стать такой же жертвой! Сиськи!.. Всё-таки ты долбоёб… Всё, заткнись! Я уже начинаю завидовать. Пошли лучше к «Двадцать третьему», попробуем бухла замутить!

Таким странным образом началось моё лето между первым седьмым классом и вторым, тоже седьмым.

С моими «первыми уроками» я, как мне кажется, ещё легко отделался. Многим моим приятелям повезло меньше.

* * *

В сентябре наш друг Студент умудрился влюбиться.

Его первая любовь вела себя неоднозначно. Она была то расположена к Студенту, то прогоняла его, то звонила сама, то, напротив, игнорировала его. Одним словом, долгое время с ней было ничего не понятно.

Со стороны Студента всё было по-взрослому, хотя прежде он был весьма ветреным ухажёром, и никто не ожидал от этого человека такой серьёзности. Теперь же он не на шутку изводился на тему своей Светы и даже заметно похудел.

Всё это тянулось с осени до самого Нового года и никак не шло на пользу нашей недавно образованной группе «Мусорный полигон». Мы только-только начали репетировать, но ближе к зиме Студент стал хандрить, почти не писал новых песен и часто пропускал репетиции. Как только мы не пытались отвлечь и развлечь его, он влился в рабочий поток лишь после того, как в очередной раз сумел наладить отношения со Светой, и эти отношения, вроде бы, наконец начали выглядеть неплохо.

Чрезвычайная ситуация случилась в сам праздник.

За неделю Студент объявил нам, что Новый год будет отмечать только со Светой, вдвоём, у себя. Мы не возражали и решили собраться у Зуя. Но за несколько часов до полуночи раздался звонок, и Студент убитым голосом сообщил, что ни с какой Светой он праздновать не будет ни этот Новый год, ни, скорее всего, все последующие, потому что пять минут назад она окончательно его бросила.

Мы собрали всю еду и бутылки, которые уже приготовили для праздника, и поехали отпаивать Студента.

Какое-то время мы сидели у него на кухне и спокойно выпивали. Потом послушали речь Горбачёва, чокнулись под звон курантов, включили музыку. Студент вроде бы выглядел уже вполне пережившим свою любовную трагедию и даже соглашался с Зуем, заявлявшим, что ну её, эту Свету, с ней одни неприятности и сплошная нервотрёпка.

Глубоко за полночь люди стали расходиться по комнатам. Студент сказал, что ещё немного посидит на кухне, попробует дописать новую песню, а потом и сам пойдёт спать. Я до последнего сидел с ним, помогая с текстом, потом понял, что и сам уже засыпаю, и отправился искать себе место для сна.

Как часто и случалось, когда я засиживался допоздна, все спальные места уже оказались заняты. На улице было холодно, домой идти не хотелось — и я прибег к уже опробованному способу: вытащил из шкафа подушку и два одеяла, и отправился спать в ванную.

Я делал так иногда, если в конце застолья не находил себе ни кровати, ни хотя бы свободной раскладушки. Главным было раздобыть, что постелить на жёсткое дно ванны.

Однажды, правда, меня чуть не утопила зуевская соседка, которая ранним утром зашла проверить, всё ли у нас в порядке после празднования дня рождения, и обнаружила кучу белья, которую кто-то кинул на дно ванны, а замочить забыл. Тем утром я проснулся от того, что мне на голову хлынула струя горячей воды.

В этот раз я проснулся в студентовской ванной от жажды и холода, и вышел на кухню, чтобы попить, а заодно и прикрыть форточку. Но форточка была закрыта, а холодом несло из гостиной — балконная дверь была приоткрыта. Я заподозрил недоброе и решил проверить, на месте ли Студент. Диван его был пуст, при этом куртка висела на крючке и ботинки тоже стояли на месте.

Я разбудил всех, и мы, всё ещё не совсем трезвые, включив везде свет, прочесали все комнаты и даже лестничную клетку, но это не принесло результата. Мои недобрые подозрения становились всё больше похожими на правду.

Студент жил на одиннадцатом этаже.

Готовясь к худшему, мы спустились вниз, чтобы обнаружить бездыханное тело нашего несчастного друга. Но вместо этого обнаружили неимоверных размеров сугроб, доходивший до самого низа окон третьего этажа. Из этого сугроба доносились приглушенные вопли и яростная ругань.

Мы разбудили дворника и вместе с ним принялись быстро работать лопатами и мётлами. Внутри сугроба оказался сначала мягкий снег, а под ним — кусты. Студент угодил ровно в центр. Дописав свою новую песню, он вышел на балкон и прямо как был, в тапках, домашних штанах и широкой цветастой рубахе, перелез через ограждение балкона и прыгнул с одиннадцатого этажа.

Вскоре мы раскопали обледеневшего и вдребезги простуженного Студента и вызвали скорую помощь — ситуация не предполагала ничего, кроме пневмонии. Таким образом, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятый год наш Студент начал в тридцать шестой больнице, в пульмонологическом отделении.

Днём первого января мы навестили его. Лечащая врач говорила, что с ним всё будет в порядке, потому что организм его молодой, растущий, и что он перенесёт это с лёгкостью. Тем временем молодой растущий организм, недавно просидевший несколько часов в сугробе и при этом чудом избежавший воспаления лёгких, требовал от нас продолжения вина, и просил принести ему хотя бы пару пачек «Пегаса». Его выписали через неделю.

Что до Светы — та, узнав о происшествии, очень испугалась, раскаивалась и просила прощения. Студент вначале долго её не прощал, потом простил, после чего у них опять началось что-то непонятное — и нам наконец надоело следить за их неустойчивыми отношениями, которые, впрочем, вскоре завершились.

* * *

В мае я начал слышать странный грохот в своём подъезде, который доносился откуда-то сверху, судя по всему, с чердака. Вначале я решил, что там ведутся какие-то работы по ремонту кровли, однако странность была в том, что с наступлением вечера эти звуки не прекращались.

В результате выяснилось, что всё совсем наоборот: крышу не чинили — она там, наоборот, ехала.

Одним утром я проснулся, разбуженный настойчивыми звонками в дверь. Поднявшись, я вышел в коридор, взглянул в глазок и увидел омерзительную тварь, больше похожую на покойника не первой свежести.

Решив, что это какой-то полоумный бомж, забравшийся к нам в подъезд, я громко велел ему убираться, пригрозив милицией. В ответ послышался осипший, но знакомый голос:

— Гарри, не прогоняй меня, умоляю. Открой… Это же я — Саша Скрутов!..

Скрутов был одним из наших старших приятелей. Он жил на Зверинецкой, был музыкантом, и мы с нашей компанией были с ним в приятельских отношениях.

С трудом опознав его, я отпер дверь. Саша выглядел чудовищно. Его руки были в запекшейся крови, лицо разбито до неузнаваемости. Он еле стоял на ногах, опираясь о стену. Он попросил разрешения пройти и лечь в ванну, потом вызвать ему скорую, а перед этим — хоть какой-то еды.

Я сделал всё, о чём он просил, попутно пытаясь расспросить о том, что случилось. Рассказ Саши был бессвязным и звучал безумно.

Он утверждал, что над ним издевались «чёрные хирурги», которые были демонами и собирались вырезать у него органы.

— Я их просил, чтобы они не трогали меня, потому что мой ливер им не нужен, — вяло бормотал Саша, распластавшись по моей ванной. — Я и так его испортил. Я выпил вообще все вредные и опасные таблетки, которые мне только удалось найти... Но они не уходили. Мне пришлось драться с ними днями напролёт…

Скорая приехала через полчаса, и Скрутова увезли в клинику на Матросской тишине. Он пришёл в себя только через неделю, тогда-то и выяснились все подробности этого странного дела.

Оказывается, Саша пытался покончить с собой из-за расставания со своей подругой Катей. Для этого он выбрал единственный открытый чердак, о котором ему было известно, напился всяких таблеток — реланиума, валиума, седуксена, паркопана, апрофена и чего-то ещё, запил всё это водкой и лёг умирать. Но неожиданно пришли эти галлюцинации.

Ни с какими демонами он, конечно, не сражался, его даже никто не бил, как я подумал вначале. Саша попросту несколько дней метался по моему чердаку, постоянно падая и натыкаясь на стены и балки, пока его не отпустило. Только тогда он додумался доковылять до двери моей квартиры.

Выписавшись из психбольницы, первым делом Скрутов снова явился ко мне, чтобы, во-первых, извиниться за доставленные хлопоты, а во-вторых, попросить меня помочь записать романтический трек для покинувшей его подруги. Три дня, потраченные на эту работу, не прошли впустую. Катя вскоре вернулась к Скрутову, и они были вместе ещё долго.

* * *

В общем, с девушками тогда бывало так много сложностей, что время от времени кто-нибудь из моих друзей или приятелей высказывал резонную мысль о том, что, может быть, совсем без них было бы проще. Я, наблюдая за их любовными перипетиями, признаться, и сам так иногда думал. Пока не наступила весна восемьдесят девятого года.

Когда я впервые услышал песню Carcass под названием «Buried Dreams», сразу же вспомнил эту историю. Этот трек стал бы для неё прекрасным музыкальным сопровождением. И до сих пор, когда я слушаю эту песню, я с первых её нот вспоминаю то тёмное, смрадное подземелье: кровавые следы рук на стенах и потолке в трясущихся лучах наших фонарей, насекомые, роящиеся над грудами гниющих останков, страшные неторопливые шаги, приближающиеся к нам, и острое, гнетущее чувство смертельной опасности.

* * *

О старой бойлерной за тридцать шестой больницей я слышал недоброе, ещё когда мы были детьми.

Эта история началась в восемьдесят пятом году. Перед осенними каникулами наш одноклассник Толя однажды не явился в школу, а его товарищ Дима по прозвищу Пилюля рассказал не совсем внятную историю. По его словам, накануне они гуляли в районе гаражей за тридцать шестой больницей, и там Толя предложил ради интереса забраться в старую бойлерную. Пилюля остался ждать снаружи. Не прошло и пары минут, как Толя выскочил оттуда и бросился бежать, словно за ним кто-то гнался. Когда Пилюля всё же догнал его и остановил, Толя был бледен, страшно напуган и практически невменяем. Ничего связного он рассказать не смог. После того, как Пилюля проводил его домой, на связь Толя не выходил.

Нас эта история, само собой, страшно заинтриговала, и после четвёртого урока мы с Аней и Лёхой решили зайти к Толе, чтобы справиться о его психическом здоровье.

Когда Толя нам открыл, вид у него был страшный. Трясущиеся руки, покрасневшие от недосыпа глаза, одичавший и, вместе с тем, отсутствующий взгляд, направленный сквозь нас. Поверх футболки на толстой нитке болтался нательный крест.

— Ну… Проходите, — пробормотал Толя осипшим голосом, и мы зашли в его маленькую тесную кухоньку.

Аня с Лёхой наперебой пытались вести допрос. Лёху особенно интересовал крест, вдруг ни с того ни с сего появившийся на шее Толи, прежде очень далёкого от церковных вопросов. Толя поначалу вяло отбивался, бормотал что-то вроде «А вдруг поможет», но потом совсем сник и замолчал.

Тогда вступил я:

— Ладно, если не хочешь говорить прямо, то давай я попробую угадать. Когда у меня получится — кивнёшь. Идёт?

Толя молчал, уставившись в пол. Я продолжал:

— Значит так. В бойлерной ты видел цыганский притон. Нет? Тогда, может, тебя там напугали беглые зеки? Я слышал, их видели неподалёку. Снова нет? Не угадал?

— Отстань! — протянул Толя, не выдержав. — Не скажу я вам ничего, не хочу, ясно?! Я просто хочу побыть дома, с родителями, с сестрой, с кем угодно! И не надо об этом, пожалуйста!..

Аня с Лёхой в растерянности переглянулись. Я подумал немного и осторожно спросил:

— Толян, а то, что ты видел… Оно было живое?

У него дрожь прошла по телу, он снова опустил глаза и произнёс через силу:

— Скорее да, чем нет.

— Это был человек?

— Скорее нет, чем да.

И Толя снова замолчал.

* * *

Едва мы вышли из подъезда, я сказал:

— Надо пойти посмотреть, что там.

Лёха был резко против:

— Киныч, берега знать надо! Там небось и правда цыгане или притон какой. Грохнут нас — и поминай, как звали. Надо туда милицию вызвать, вот и всё!

Тогда я заявил, что пойду один, но Аня тут же вызверилась на меня:

— Тебе себя не жалко? Да пропади ты пропадом! А нас с Лёшей тебе тоже не жалко?! Если тебя там убьют, ты станешь самым гадким в мире созданием — дохлым предателем!

Я успокоил их и заверил, что, конечно, никуда один не пойду, и что нам нужно и впрямь как следует всё обдумать.

Но уже на следующий день я пробирался вдоль забора тридцать шестой больницы, сжимая в ладони опасную бритву, украденную у дедушки. Я не собирался соваться внутрь бойлерной в одиночестве, просто хотел осмотреться, чтобы понять, с чем мы имеем дело.

У входа в бойлерную было на удивление чисто: ни хлама, ни бутылок, ни следов костра — ничего из того, что я в своём воображении связывал с местами обитания цыган или беглых заключённых. Вокруг была только осенняя грязь, кусты и протоптанная между ними тропинка, ведущая через пустырь в сторону железнодорожного моста.

Перехватив бритву, я осторожно подошёл к приоткрытой двери, стараясь не испачкаться окончательно, и заглянул внутрь. Скрип двери отдался гулким эхом, послышался резкий шум крыльев — напуганные моим появлением голуби поднялись к окнам, расположенным под самым потолком. Не заходя за порог, я оглядел помещение, но никаких следов людского присутствия не обнаружил. Тогда я развернулся и пошёл к таксофону на Борисовской.

Опустив «двушку», я набрал номер Алексея — мне не терпелось вызвать его для продолжения разведки, которую я по-прежнему не хотел совершать в одиночку. Я долго слушал длинные гудки, потом с досадой повесил трубку и набрал Ане. Она ответила почти сразу же, её голос срывался:

— Игорь, да где тебя носит! Я обзвонилась тебе. Срочно приходи! У Лёшиной бабушки инфаркт! Он сейчас у меня.

— Я вышел в магазин. Через пять минут буду у тебя.

Вешая трубку на рычаг, я ещё подумал: хорошо, что я ей соврал. Тогда для нас троих бойлерная стала абсолютно лишней. Как и тот, кто там жил.

* * *

Время шло, и с его течением знакомые места и компании обзаводились своими именами. Вначале кто-то случайно придумывал эти названия, а потом они просто «приклеивались» сами собой.

Так появились «Шмановцы», «Железнодорожные», «Гаражники», «Парковские», «Пушкинисты». Обжитые нами подвалы стали называться «Белые столбы», «Глухой», «Синие трубы». А известные всем локации превращались в «Лосинку», «Кинычевскую аллею», «На брёвнах»… Всего этого было так много, что теперь и не вспомнить, зато тогда в разговоре это сразу вносило простоту и понимание — о каком месте или людях идёт речь.

Летом восемьдесят восьмого мы с Алексеем частенько бывали «За шлюшьим домом». Это место находилось там, где Фортунатовская упирается в Щербаковскую. Сейчас там стоит рыжая высотка, пристроенная к сталинке, а раньше вместо неё там была угрюмая замызганная развалина. Тем летом в Измайлово не было почти никого из наших, а двор этого полуразрушенного дома был единственным местом, где собирался хоть кто-то.

В этой компании, помимо прочих, были двое друзей: Данилюк и Ришта. Я уже не помню, откуда у Ришты взялось это дурацкое прозвище, но оно ему вполне подходило. А у Данилюка не было клички, он был просто Данилюк. Они были весёлыми и общительными ребятами, поэтому когда в начале августа они однажды вдруг перестали появляться на улице, это заметили все.

На третий день было решено навестить обоих. С Данилюком мы поговорить не смогли: его бабушка заявила, что он сильно болеет, слаб и лежит. Нам сразу стало ясно, что она лукавит, но дела это не поменяло — мы ушли ни с чем. А вот Ришту нам удалось вытянуть на разговор. Весь день мы звонили ему по телефону и стучали в дверь, и наконец ближе к вечеру он всё-таки спустился во двор.

За недолгое время своего отсутствия Ришта, казалось, ещё больше похудел и ссутулился. Вид у него был злобный: красные от недосыпа глаза, всколоченные волосы, сигарета в зубах, в руке — бутылка пива.

— Да хули вам надо? Заебали, уходите!

Его приятели вытащили Ришту во двор и принялись выпытывать, почему он уже третий день сидит дома и пьёт в одиночестве. Ришта сначала упирался и врал, что у него бессонница, но потом признался.

В тот день они с Данилюком бродили по местности, пытаясь занять у кого-нибудь денег на пиво. Они даже навестили нашего друга Студента, который им, впрочем, тоже отказал. Да и неудивительно, потому что своё прозвище — «Бедный Студент» — он получил как раз благодаря тому, что у него почти никогда не водилось денег. Ришта с Данилюком уже хотели было возвращаться к своей компании, но их почему-то понесло в сторону гаражей, что рядом с больницей. Там они обратили внимание на старую бойлерную и решили взглянуть, что внутри.

На этом моменте Ришта, как и Толя несколькими годами ранее, не стал говорить, что именно они там увидели, просто завершил свой рассказ напутствием, чтобы никто, ни один человек, не ходил туда никогда. Естественно, на Ришту тут же посыпался шквал вопросов. Мы с Алексеем тихо стояли рядом и с интересом наблюдали за происходящим.

Ришта какое-то время молчал, а потом внезапно вскочил и заорал:

— Заткнитесь уже наконец, ублюдки! Нихуя там не цыгане! И не бездомные! И не притон… Там смерть, народ. Погибель там! Не суйтесь туда.

После этих слов Ришта быстро направился к своему подъезду, оставив недоумевающих приятелей сидеть на лавке. У самой двери мы с Лёхой догнали его, я припёр дверь ногой, а Лёха, схватив Ришту за воротник рубахи, прижал к косяку.

— Хоть до завтра держите, всё равно ничего больше не скажу! — прошипел Ришта.

Я тихо спросил:

— Оно не человек, но похоже на него, да?

Лицо Ришты побледнело и вытянулось.

— А ты откуда про это знаешь? Кто тебе?.. Блядь, да отпусти уже, Лёх!

Ришта уселся на лавку перед подъездом, и я вкратце рассказал ему историю, случившуюся три года назад. Ришта угрюмо покачал головой:

— Вот и не надо туда лезть, говорю же.

— А чего ты в ментуру не пошёл? — спросил Лёха. — Если всё так сложно.

Ришта усмехнулся:

— А я как представил, что бы ментам сказал… Они бы меня сразу в дурку отправили.

Я снова потребовал, чтобы он рассказал, что видел, но Ришта резко сорвался с места и всё-таки сбежал от нас в подъезд. На этот раз мы не стали его преследовать.

Я задумался. Закурил и сел на лавку. Лёха стоял надо мной с не прикуренной сигаретой в руке.

— Но ведь Студент ничего не видел, — произнёс он, глядя в пространство, словно продолжая прерванную беседу с кем-то невидимым. — А у него эта котельная прямо под окнами. С ним-то ничего не случилось.

— Не случилось, — согласился я, выпустив кольцо дыма.

— И никого не убили! Иначе бы все знали, — продолжал Лёха.

— Не убили, — кивнул я.

— Да и нам уже не по одиннадцать! А, Киныч?

Я встретился с ним глазами, стряхнул пепел, подумал.

— Не по одиннадцать. А если что, к Панову пойдём. Уж он нас в дурку не отправит.

Лёха хохотнул:

— Во второй-то раз? Точно не отправит!

* * *

В котельной было чуть теплее, чем на улице. Свет пробивался сквозь мутные стёкла окон, слабо освещая пыльное помещение. Мы осмотрелись, но по-прежнему не нашли никаких следов присутствия людей. Здесь было пусто и тихо, и даже как-то спокойно.

Напротив котлов, возле хитросплетения труб, темнел квадратный люк с тяжёлой крышкой. Пыли на нём не было, а по чистым ручкам и незаржавевшим петлям было видно, что им часто пользуются. Люк открылся без труда, даже не скрипнул. Под крышкой оказалась лестница — металлические ступеньки, торчащие из стены. Дальше, метрах в трёх, виднелся коридор, уходящий куда-то в сторону железной дороги.

Из люка тянуло чем-то неприятным. Мы переглянулись.

— Ну что, спускаемся? — спросил Лёха.

— Само собой. Иначе зачем мы здесь?

Я подобрал нашедшийся неподалёку увесистый кусок трубы и заткнул за пояс, а Лёха в это время поставил батарейки в фонари. Затем, договорившись вести себя как можно тише, мы спустились вниз и медленно двинулись вперёд по коридору, освещая себе путь.

Коридор был узким и низким. Поначалу он казался нескончаемо длинным, но уже метров через пятьдесят внезапно закончился просторным залом. Тошнотворный запах, который всё усиливался по мере нашего продвижения, здесь стал совсем нестерпимым — разило какой-то падалью. В плотном душном воздухе жужжали стаи насекомых.

Мы остановились посреди зала, водя фонариками по грязным стенам, под которыми валялись какие-то серые горы непонятного хлама. Жуткая вонь, судя по всему, исходила именно от этого мусора.

В противоположной стене показался проход, повыше предыдущего, под его потолком уходили в темноту ржавые железные трубы. Алексей уже шагнул было вперёд, но я его остановил.

— Постой-ка. Хочу взглянуть на этот хлам. Если это то, о чём я думаю, тогда всё очень плохо.

Я сделал несколько осторожных шагов в сторону самой большой кучи, когда понял, что подходить ближе нет нужды, всё было ясно и так. В гниющей массе кое-где отчётливо просматривались рёбра и кости, а на полу прямо перед нами скалился в темноту собачий череп. На стенах и на потолке чернели отпечатки человеческих рук.

Лёха испуганно попятился, потянув меня за рукав.

— Ну всё, довольно! Пожалуйста, давай уже бегом отсюда… Нас ждёт Панов.

Вдруг мне показалось, что я что-то слышу. Я успел схватить Лёху за плечо до того, как он рванёт к выходу.

— Тихо! Слушай.

Сквозь гудение насекомых до нас донёсся далёкий глухой удар: кто-то захлопнул люк. Потом послышались тяжёлые шаркающие шаги. Я быстро потащил Лёху в глубину катакомб.

Этот коридор оказался ещё длиннее. Он был шире, несмотря на то, что здесь повсюду были эти ржавые трубы, и теперь мы могли идти рядом, не задевая макушками потолок.

Чёрные следы рук на стенах преследовали нас и здесь, а тяжёлые шаги за спиной всё никак не стихали — что бы тут не обитало, оно не остановилось в зале, а шло вслед за нами. Мы старались двигаться как можно быстрее, но иногда нам требовались передышки, и в эти моменты шаги становились ближе и отчётливее. Этот страшный приближающийся звук продолжал гнать нас вперёд.

Коридор часто петлял, и вскоре мы потеряли ощущение направления. Иногда нам даже казалось, что мы ходим кругами в этом однообразном лабиринте, но проверить это мы не могли: назад пути не было.

Трудно сказать, сколько мы так шли: в темноте под землёй время словно бы идёт как-то по-своему. Больше всего мы боялись, что коридор закончится какой-нибудь крепкой железной дверью, которую мы не сможем открыть, и каждый раз с тревогой сворачивали за угол.

Наше спасение было случайным. После очередного поворота Лёха посветил наверх и вдруг увидел за трубами лаз с короткой лестницей, которая упиралась в люк. У меня одного не получилось даже пошевелить эту тяжеленную крышку, и мы налегли вдвоём. Тут-то и пригодился мой кусок трубы. Просунув его под крышку люка, мы сумели немного сдвинуть её, чтобы пролезть в образовавшуюся щель и выбраться наконец из этого кошмара.

Отряхнувшись и оглядевшись, мы не без удивления обнаружили себя возле корпуса «Вега» Измайловской гостиницы, рядом с проезжей частью. Я швырнул трубу на газон. С трудом затолкав люк на место, мы отошли подальше, поднялись по лестнице и сели на каменное ограждение. Руки тряслись так, что с трудом удалось прикурить.

Поначалу мы долго молчали; у меня перед глазами всё ещё стоял тот чудовищный смрадный зал и бесконечный коридор с трубами, а в ушах звучали эти жуткие шаркающие шаги. И только прикурив третью сигарету, я осознал, что на самом деле стоит чудесный августовский день, дует свежий ветер, а солнце уже слегка клонится к западу.

— Сегодня обязательно надо набухаться, — я щелчком выкинул окурок и слегка толкнул Лёху локтем в бок.

— Обязательно, — кивнул он. — А к Панову — завтра. Эта тварь сидит там по крайней мере три года. До завтра точно подождёт. Только, Киныч, давай сегодня не будем расходиться! Переночуем, может, в «Столбах»? Что-то мне не по себе…

Я пожал плечами:

— Можно сделать проще. Дедушка уехал с друзьями на охоту, а бабушка точно не будет против, если ты останешься. Ещё и нормальный ужин нам сделает. Будем сидеть не на трубах, а за столом, по-человечески. Скажем, что хотим выпить по бокалу вина. Дома, а не где-то в подворотне. По одному бокалу бабушка разрешит, а дальше, сам знаешь, дело техники. В конце концов, нам уже не по одиннадцать лет.

— Не по одиннадцать, — согласился Лёха и вздохнул: — Но знаешь… Иногда всё-таки хочется, чтоб вдруг — раз! — и снова одиннадцать.

— Знаю, — кивнул я. — И чем дальше, тем чаще.

* * *

В отделение мы явились около полудня. На входе сказали, что идём к следователю Олегу Николаевичу Панову, и нас, как всегда, спокойно пропустили.

В кабинете Панова окна были наглухо закрыты, дым стоял коромыслом, а чадящая пепельница топорщилась окурками на заваленном бумагами столе. Самого Панова в кабинете не было. Я настежь открыл окно, вытряхнул окурки на улицу, Лёха тем временем открыл второе окно:

— Правильно, а то дышать нечем! И как он только тут работает…

В этот момент дверь кабинета открылась.

— Кого я вижу! Отвратительные друзья. Явились сами. Подождите минутку, а потом расскажете, что у вас там.

Поставив сумку на лавку, Панов достал из неё ворох бумаг, неторопливо разложил на столе на несколько стопок, скрепил скрепками, затем собрал, сунул в огромную серую папку. И только после этого поправил сползшие очки и уставился на нас:

— Теперь слушаю вас, ненаглядные мои мерзавцы.

Я начал издалека, как и договорились мы с Лёхой, пока шли в отделение:

— Понимаете, Олег Николаевич, вот какая история. Три года назад, осенью, наш одноклассник Толя Ольховский как-то раз зашёл в заброшенную котельную за больницей…

Панов перебил меня:

— Увидел там чудовище, а потом долго охуевал от ужаса. Верно?

— Откуда вы знаете?

— Вас немного опередили. Позавчера вечером ко мне явился один тип из ваших. Как его?.. Погоняло у него ещё такое дурацкое…

— Ришта, что ли?

— Вот, точно. Саша Решетников. Пришёл, когда я уже собирался домой, и выдал мне всю эту историю, упомянув и вас с вашим Ольховским трёхлетней давности. Говорил он, прямо скажем, сумбурно, но мне и самому были известны кое-какие слухи об этом месте.

— Про цыган? — спросил Лёха.

— И про них тоже, — Панов встал и, прикурив, отошёл к окну. — Туда не раз ходил патруль, но ничего подозрительного никогда не обнаруживали. Но после рассказа Решетникова я сам сходил туда вчера с утра пораньше. А вы, должно быть, были там после меня? — обернулся он.

— Что вы там увидели, Олег Николаевич? — спросил я.

— Давай так. Вы расскажете, как прошло у вас — мне интересно, — а потом я расскажу, как всё прошло у меня.

Мы с Лёхой рассказали Панову всё довольно подробно, хотя и нестройно, периодически перебивая и поправляя друг друга. Закончили на том, как оказались возле корпуса «Вега»:

— Вот так всё и было, Олег Николаевич, — говорил Лёха. — Даже не смогли к вам вчера сразу прийти. Страха натерпелись…

— Ты не поверишь, я тоже, — усмехнулся Панов. — Когда я пришёл туда и на секунду приоткрыл тот люк, сразу понял, что пора вызывать оперативника, криминалиста и весь мой дружный коллектив с оружием, потому что пахло там… Вы и сами теперь знаете, чем.

— Вы его видели? — спросил я. — Это был человек?

Панов повернулся к нам, облокотившись на подоконник. Я чувствовал, как нежелание говорить об этом борется в нём с потребностью поделиться этой историей с кем-то, кто её поймёт. Я знал, что победит второе — так мы наконец узнали всё об этом месте и о его обитателе.

Коммунальный туннель, из которого мы вылезли, не заканчивался у «Веги», а шёл дальше ещё метров сто и упирался в тупик. Там-то и жило это существо. Никто не мог сказать, откуда оно взялось, когда именно появилось в бойлерной и как его вообще туда занесло, но оно сумело пережить несколько очень холодных зим, прячась в глубине катакомб и питаясь тем, что добывало на поверхности.

Конечно, никакой это был не монстр — это был человек, но он произвёл сильное впечатление даже на Панова, повидавшего многое. Рассказ о нём следователь завершил, извлекая фляжку из ящика своего стола:

— Когда они поднялись, и я увидел его… — Панов сделал несколько больших глотков и поморщился. — Неудивительно, что повстречавшие его люди не стремились поделиться впечатлениями. В общем, у него целый букет врождённых заболеваний. Жутчайшая деформация позвоночника при очень высоком росте. Расщепление губы и нёба, лицо изуродовано… Одет в какие-то лохмотья. Ну и конечно, у него слабоумие, он даже не разговаривает.

— А людей он ел? — спросил Лёха почти шёпотом. — Вы нашли там человеческие кости?

Панов усмехнулся:

— Кости… Ты себе даже не представляешь, тошнотворный Лёшка, как он боится людей. Нет, всё, что обнаружил криминалист — это останки животных: крыс, кошек, иногда собак, ну и мусор из помоек. Скорее всего, он как раз шёл ловить очередную несчастную кошку, когда вы спустились из бойлерной в люк. Он там где-то спрятался, а вы не заметили, потому что прятаться он, судя по всему, мастер. Вы прошли мимо и попали в его столовую. Потом — он вряд ли понял, куда вы делись, и просто хотел поскорее вернуться домой. Если бы он услышал вас в том коридоре, он бы сам пустился от вас бежать.

Мы помолчали немного, осмысливая всё услышанное, и я спросил:

— Олег Николаевич, а где он сейчас?

Панов курил, глядя на нас с ухмылкой:

— Как там сказал почтальон Печкин?.. Сдали его в поликлинику. Для опытов. Теперь вам всё понятно, мои мерзкие любопытные друзья? Что, тоже курить охота? Тогда пошли вон отсюда. Хорошего дня!

---

Примечания:

* «Buried Dreams» — трек группы Carcass с альбома «Heartwork» 1993-го года.

Мы впятером сидели в маленькой тесной квартире нашего нового приятеля Коли и решали, чем бы сейчас заняться. Я был за то, чтобы пройтись, Зуй — за то, чтобы пройтись и выпить, Коля же и вовсе был против того, чтобы идти на улицу:

— Ну и куда мы попрёмся сейчас? Там, может, уже и апрель, но всё равно очень холодно. Лучше засядем у меня, музыку послушаем, в картишки перекинемся. А на улице температура, кажется, стремится к нулевой…

— Температура стремится к наливай! — спорил Зуй. — Да нормально там, сейчас вина и пива наберём, совсем хорошо станет.

С нами была Мария, подруга Зуевской Юли. Она поддерживала мою идею, хотя и была против выпивки:

— Ребята, ну вы как соберётесь, не можете не думать об алкоголе! Как собаки Павлова, честное слово… Давайте хотя бы сегодня обойдёмся без этого.

— Кто не хочет — тот пусть и не пьёт! — отрезал Зуй. — Ладно, я всё придумал: будет вам и прогулка, и не холодно. Сейчас заскочим в «Три ступеньки» на Борисовской, а оттуда пойдём на стройку бассейна на Мироновской, на наше место. Ты, Маша, хотела посмотреть, что внутри? А ты, Колян, хотел в тепле сидеть. На нашем месте, наверху — тепло даже зимой! Ну что, годится?

Мы вчетвером были за, Николай воздержался, таким образом большинством голосов было решено поступить именно так.

К концу зимы восемьдесят девятого года наш Зуй стал абсолютно незаменимым человеком, когда дело касалось добывания сигарет и выпивки. В свои семнадцать он — огромный, со щеками, заросшими не по годам густой щетиной, да ещё и с длинными волосами — с виду тянул на все двадцать пять, так что ему спокойно отпускали алкоголь и табак в любых магазинах.

Мы дождались Зуя возле винного, приняли у него пару набитых пивом и вином сумок и направились к недостроенному бассейну.

Наше место — просторная прибранная площадка — располагалось почти под самым потолком гигантской замороженной стройки. Здесь однажды должен был открыться большой крытый бассейн, но не получилось: его строили к олимпиаде восьмидесятого года, но не успели закончить. Достраивать было дорого, а разбирать — ещё дороже. Стройку забросили, в результате чего этот несостоявшийся бассейн стал пристанищем для бродячих собак, уличных котов, крыс — и для нас тоже.

Мы облюбовали площадку на уровне балок, на которые предполагалось крепить осветительные приборы, откуда открывался замечательный вид на всё это необъятное и угрюмое бетонное великолепие. Внутри бассейн представлял из себя огромный зал с недоделанными зрительскими рядами, поражавший воображение своими размерами.

Маша, поднявшись наверх по ступеням, ахнула:

— С ума сойти! Какая громадина!

— Не шуми, — предупредил я, — здесь рядом отделение милиции. Если нас кто-то услышит и пожалуется, приедут мгновенно. Проблем потом не оберёмся. А мы ещё и с этим.

Я кивнул на бутылки, которые как раз в этот момент Зуй аккуратно расставлял в ряд. Он достал из сумки стаканы и бутерброды и выложил на наш импровизированный стол, сделанный из досок, установленных на ящики. Затем мы расположились на пластмассовых стульях, которые когда-то давно были украдены из находившегося по соседству открытого бассейна, и начали выпивать.

Вскоре Коля достал карты, и мы принялись играть в «дурака», а Маша с Юлей потягивали вино, любуясь видом с края площадки. Юля тихонько рассказывала Маше, сколько времени мы иногда проводили здесь, исследуя это место, и как зимой мы устраивали тут целые баталии, играя в снежки на крыше, и как нас отсюда забирали в милицию, и много чего ещё. Маша с лёгкой завистью слушала рассказ Юли — участницы всех этих приключений.

Я тоже пил вино, а Зуй с Николаем — водку. Когда их первая бутылка подошла к середине, Колю потянуло на подвиги:

— Слышь, Зуй. Я хочу по той балке пройтись до конца, посмотреть, что там.

— Ну валяй, только тихо. Возвращайся скорее.

— Да я быстро!

Коля поднялся, прошёл мимо девочек и вышел на узкую балку, тянущуюся через полбассейна. Ограждения по обеим сторонам были хоть и высокими, но выглядели ненадёжно, хлипко и ржаво.

Маша подошла к нам:

— Вы видели, что он затеял? Он не сорвётся?

— Да не бойся, балка надёжная, — отмахнулся Зуй. — Я по ней сто раз ходил и даже бегал. Садись к нам. Тебе ещё налить?

Я же, в отличие от Зуя, волновался за Николая. У него была одна неприятная особенность: он очень быстро пьянел, и в таком состоянии вполне мог сделать какую-нибудь глупость. Он уже скрылся из вида, а мы продолжали выпивать и тихо беседовать, и вскоре просто забыли о нём. По моим ощущениям прошло минут двадцать — и внезапно по всей стройке разнёсся оглушительный грохот.

Мы вскочили, кое-как похватали свои вещи и побежали на лестницу, но Зуй велел нам остановиться возле оконного проёма. Он осторожно высунулся, глядя вниз, и повернулся к нам:

— Всё, пиздец, менты уже здесь. Идут к дальнему входу.

— Может, проскользнём как-нибудь по-тихому? — прошептала Маша с надеждой.

— Нет, их «козёл» стоит перед воротами, надо переждать. Идёмте в подвал.

В подвале было совсем темно и ледяная вода стояла выше щиколотки. Маша попыталась сопротивляться, но Зуй тянул её за собой, крепко держа за руку:

— Машка, хорош уже! Если не пойдём — нас заберут. Мне лишний привод не нужен, Старому Нику тоже. И Юльке моей это не надо. Тоже на учёт встать хочешь? Поверь, это гораздо хуже любой простуды и промоченных ног.

Мы с Зуем очень приблизительно знали, как всё устроено тут, внизу — этот подвал никому никогда не был интересен. Как выяснилось, он состоял из трёх больших затопленных помещений, объединённых широкими проёмами. Очень трудно было ориентироваться в полной темноте, и мы почти на ощупь добрались до самой дальней части подвала.

Зайдя в третье помещение, мы остановились у стены возле проёма, переводя дыхание. Окружавшая нас вода была очень холодной и пахла плесенью. Стояла кромешная темнота и тишина, нарушаемая только звуком капель, падающих с потолка.

Минут десять снаружи ничего не было слышно, а потом раздались голоса, принадлежавшие сотрудникам милиции. Сначала было неразборчиво, но вскоре стало возможно понять, о чём они говорят. Их было двое.

— Ну, бродил он тут один, уронил эти трубы. Хуй с ним. Давай отпустим, что ли, Юр, да поедем? Дел по горло.

— Ладно. Только подвал проверь, а то вдруг он всё-таки наврал, что один…

Где-то вдали замаячил свет фонаря, отражавшийся в стоящей воде, и мы все вжались в холодную стену.

— Юр, да здесь воды по пояс! Я туда не полезу! Нету тут никого. Поехали.

— Вот дурак, блять, навёл тут шухера…

Свет фонаря исчез, голоса удалялись, снова становясь неразборчивыми. Мы еле дышали. Наступившую тишину прорезал шёпот Зуя:

— Они могли специально так сказать, чтобы не лезть сюда. А сами сейчас стоят там на улице, курят и ждут, когда мы выйдем. Постоим минут пятнадцать, потом я схожу на разведку.

Мы продолжали стоять в тишине и темноте. Мне очень хотелось курить.

— Серёг, давай хоть покурим. Думаю, уже можно.

Юля поддержала меня, и Зуй махнул рукой:

— Ладно, чёрт с вами, курите, только без разговоров.

Я достал пачку и полез в карман за спичками. Юля подошла, ориентируясь на шелест и шорох, нащупала мою руку и взяла сигарету. Я прошептал:

— Только не перепутай, фильтр не прикури.

Я стоял спиной к широкому проёму, в который мы зашли, прячась от милиции. Чиркнул спичкой, которая на мгновенье осветила Юлино лицо, и тут же погасла. Мне вдруг показалось, что я видел в правом углу, за Юлиной спиной, не только Зуя, но и что-то ещё, довольно большое. Достав новую спичку, я чиркнул ещё раз, она загорелась уже нормально. Я снова посмотрел в дальний правый угол комнаты — и меня охватил ужас.

Маша, стоявшая рядом, тоже увидела это. Она вдруг вцепилась в меня и завизжала. Зуй мгновенно обернулся, сорвался с места, схватил Юльку. Я отпустил спичку и потащил Машу за рукав к выходу. Всё было словно в дурном сне: ноги вязли в воде, было ощущение, что мы двигаемся неестественно медленно, вода мешала бежать. Мы наконец выбрались из подвала, выскочили наружу и бросились к железным воротам с небольшой дверью, которую Зуй выбил ногой. Вылетев на улицу, мы перебежали Мироновскую и, очутившись по дворе, заскочили в первый попавшийся подъезд.

Пока мы переводили дыхание, я прикурил одну сигарету, дал её Маше и закурил вторую, уже для себя. Мы с Машей сидели на подоконнике, Зуй уселся на лестницу и тоже закурил, глядя на ступени.

Первой заговорила Юля:

— А мне кто-нибудь даст покурить?..

Зуй молча протянул ей сигарету. Юля была в недоумении:

— Что это было вообще? Почему вы все так… Почему так резко? Серёж, ты же хотел на разведку идти.

— Юля, ты просто не видела… — заговорила Маша дрожащим голосом. — Там, в углу, там было… Там такое…

— Там было то, чего не может быть, — прервал я, вставая с подоконника. — Я не знаю, что вы видели, но вот что видел я. Не перебивайте, комментарии потом. Там стояло уродливое нечто, настолько огромное, что ему пришлось пригнуться. Оно как будто готовилось прыгнуть на нас, а может, просто наблюдало. Это нечто было антропоморфным и очень страшным. На морде, похоже, следы разложения. Хотя я толком не разглядел.

— И руки… — прошептала Маша. — Ты видел его руки? Они были выгнуты назад, ноги тоже согнуты. Оно стояло и смотрело на нас. Мне кажется, оно хотело на нас броситься. Если бы не вы с Серёгой… оно бы нас точно сожрало.

Юля какое-то время хмурилась, а потом проговорила, правда, не слишком уверенно:

— Да вам померещилось!.. Темно же было! И только одна спичка…

Тогда Зуй неторопливо поднялся со ступеней, взял Юлю за плечи и спокойно сказал, глядя ей в глаза:

— Юля, я видел то же самое. Я не знаю, что это, честно. Но оно правда было там.

— И что нам делать? — спросила Маша.

— Нам надо туда вернуться, — сказал я.

Все посмотрели на меня.

* * *

Я рассуждал так. Если прямо сейчас бить во все колокола и бежать в милицию, как предлагали девочки, нас всех неминуемо ждут неприятности, а того чудовища в подвале уже может и не быть. Поэтому для начала надо снова зайти туда и посмотреть: если оно всё ещё внизу, то мы немедленно отправим Юлю с Машей в отделение, чтобы они соврали, что, проходя мимо, слышали оттуда какие-то крики. А дальше пусть уже сотрудники милиции разбираются, кто засел под бассейном и что с ним делать. Но сейчас наше дело — разведка.

Зуй поддержал меня почти сразу, так что девочкам ничего не оставалось, кроме того, чтобы тоже согласиться на моё предложение.

Для разведки нам обязательно нужен был фонарь, спичек для этого было недостаточно. Мы точно знали, что фонарь есть у Николая, а ещё он жил неподалёку. И нам, в конце концов, было интересно, чем кончилась его встреча с сотрудниками правоохранительных органов.

* * *

Коля вышел к нам на лестницу, стрельнул сигарету, закурил:

— Что было? Да ничего! Я хотел смыться, но меня поймали, посадили в «козёл» и отправились искать вас, хотя я им сразу сказал, что шарюсь тут один. Ну а потом что. Выставили из «козла», пинчища дали и велели уёбывать и не ходить сюда больше. Так нахрена вам фонарь?

Мы вкратце рассказали, что видели. Коля не то чтобы не поверил, но у него возникли некоторые сомнения:

— А вот вы знаете, например, что существуют виды плесени, вызывающие галлюцинации? — говорил он, подняв указательный палец к потолку. — Такое бывало в средние века. Плесень появлялась в зерне, и если вдруг кому-то доводилось отведать хлеба из этого зерна, он запросто мог увидеть и ведьму на метле, и лешего, и домового с русалками. А тут — подвал, сырость, плесень…

— И что? — хмуро спросил Зуй. — У нас галлюцинация — одна на всех?

— Известны случаи массовых галлюцинаций, — назидательно продолжил Николай, но под зуевским мрачным взглядом быстро стушевался: — Ладно, фонарь вам сейчас принесу. Но если ваш монстр его сожрёт, будете покупать мне новый.

* * *

Вечерело. Мы стояли у входа на стройку.

Оставив девочек снаружи с наказом если что, немедленно бежать в милицию, мы с Зуем вошли в первое помещение затопленного подвала. Я держал фонарь, Зуй шёл рядом. Мы молчали.

В первой комнате оказалось пусто. Пройдя её насквозь, мы осторожно подошли к проёму во вторую комнату, и я посветил фонарём.

— Оно может быть где угодно, — прошептал Зуй. — И оно уже знает, что мы к нему идём.

Я дёрнул плечом, словно отгоняя назойливую муху. Надо было идти до конца. Мы добрались до проёма, ведущего в третье помещение, я снова поднял фонарь и обвёл лучом комнату.

Оно по-прежнему было там. Стояло, неподвижно скорчившись, в том самом углу, вывернув руки, готовое в любую секунду броситься на того, кто подойдёт слишком близко. Теперь его можно было хорошо разглядеть — в ярком свете фонаря, а не при мерцании горящей спички.

Я шумно выдохнул. Зуй вполголоса проговорил:

— Ни хера себе…

* * *

Зуй глядел на него снизу вверх, ухмыляясь:

— Ты ведь тоже узнаёшь его, да, Старый Ник?

— Конечно, — ответил я, подходя. — Я же, как и ты, ходил в наш открытый бассейн.

— Как думаешь, почему он здесь?

— Скорее всего, его сюда просто спрятали вместо того, чтобы платить за демонтаж и утилизацию, — разглядывая «ныряльщика», я вздохнул и добавил: — Чёрт, ну и страшен же он стал.

Огромная статуя, видимо, уже давно начала портиться от влаги: краска облупилась и слезала кусками, а кое-где на плечах и лице «ныряльщика» и правда зеленело что-то вроде склизкой плесени.

— Ник, пойдём к девчонкам, — позвал Зуй. — Они переживают, а мы с тобой здесь беседы беседуем! Давай возьмём их и поднимемся на наше место. Вдруг менты не взяли наше бухло? Я бы сейчас — таки да…

— Идём, Серёг. Я бы тоже.

За спиной послышался плеск воды от зуевских шагов, а я ещё несколько секунд стоял, освещая фонарём напугавшую нас статую.

Я ещё подумал тогда, что, возможно, те же люди, которые не захотели платить за утилизацию, не захотят потом платить и за нового «ныряльщика», и когда-нибудь, когда достроят бассейн, эту статую поднимут наверх, восстановят, и никто даже не узнает, что она стала свидетелем того, как четверо подростков прячутся от милиции, стоя по щиколотку в холодной воде.

Но бассейн так и не доделали. Эта заброшенная стройка простояла до середины нулевых годов, а потом её всё-таки ликвидировали. Сейчас на этом месте стоит жилой дом. Думаю, когда здание ломали, о нашем «ныряльщике» даже никто не вспомнил.

«A girl at the window looks at me for an hour

Then everything falls apart

Broken inside me

It falls apart»

Дверь была, как обычно, не заперта. Студент сидел на кухне, играл на гитаре и пил пиво из чайника. Я повесил мокрую кофту на крючок, переобулся в тапочки и, перешагнув через спящего посреди коридора Трофима, уселся за стол. Студент протянул мне чистый стакан.

— Я хотел переждать дождь у нас в гараже, но почему-то не смог открыть, — сказал я, тоже наливая себе пива.

— Да там в сарае прогнила одна балка, в середине, крыша просела. Вот я и поменял замок, чтобы туда никто не ходил. Мало ли что. Завтра сходим на стройку на фабричке, найдём что-нибудь — заменим балку, — Студент извлёк из гитары минорный аккорд и добавил: — Ты сегодня какой-то особенно мрачный. Снова хандришь или что-то случилось?

Я рассказал о том, что только что сделал. Студент возмутился:

— Отшил Беллу. Да ты что! Почему?

— Я понял, что не могу. В итоге я бы ей всё равно сказал. Или ещё кто-нибудь сказал бы. Она начала бы трахать себе мозги, а заодно и мне. Я решил, что лучше сделать это раньше, тем более, что мы с ней ещё не...

— Ну блин, ну Ник, — перебив меня, Студент поднялся со стула, поставил гитару к окну и накинул кофту. Мы вышли курить на балкон. — Ты же не будешь жить с этим вечно. Сколько можно отшивать хороших девчонок? К Белле, кстати, я и сам не отказался бы подкатить. Зря ты с ней так… Знаешь, — он как-то хитро покосился на меня, — я начинаю думать, что твой чёрный прикид, пентаграмма на шее и обитые железками сапоги — это траурный костюм. Только панихида что-то затянулась.

— Я не в трауре, Студент, — я стрельнул окурком вниз и вынул из пачки вторую сигарету. — Прикид здесь ни при чём. Просто не могу забыть Аньку. И с Беллой разговор вышел не из приятных, она расстроилась. Я ещё зачем-то пытался изобразить, словно я до сих пор убит горем и, кажется, немного с этим перебрал. Испортил настроение сам себе.

Студент, к счастью, не стал бодро уверять меня, что вскоре всё пройдёт и станет легче — только вздохнул, глядя на туманный простор перед его балконом:

— Ладно, скоро Зуй придёт. Обещал принести что-то интересное — скоротать вечер. Я тут новую песню пишу, пойдём покажу, мне даже самому она нравится…

Песня и правда получалась хорошая. У неё пока что был только один куплет и один припев, но Студент сказал, что раз мне она тоже по душе, он потом её допишет.

Около семи пришёл Зуй и принёс ещё пива, которое мы продолжили пить, разливая по стаканам из большого алюминиевого чайника с деревянной ручкой.

Пиво из чайника стало нашей традицией ещё с тех времён, когда нам приходилось прятать его от родителей, маскируя под чай. Теперь скрываться было без надобности: мама Студента, женщина с нелёгкой судьбой, разрешала обоим своим сыновьям иногда выпить немного пива, поняв однажды, что это их не оскотинивает. Но традиция сохранилась. А ещё из чайника наливать было удобнее, чем из канистры — пиво у Студента обычно бывало разливным.

Помимо этого Зуй принёс ещё две бутылки водки — правда, уже тайком, — поэтому в девять мы были совсем пьяные. Сидя на лестнице в подъезде, мы вместе придумывали оставшийся текст для новой студентовской песни, который он строчку за строчкой записывал в свою большую песенную тетрадь. Время от времени мы заглядывали ему через плечо, стараясь разобрать косые буквы, и смеялись над тем, что у нас получалось.

Примерно через час Студент заявил, что хочет спать, и мы с Зуем, покурив с ним напоследок, пошли на остановку. По дороге Зуй сунул мне в карман пальто непонятно откуда взявшиеся полбутылки водки, сообщив при этом, что он стащил несколько штук прямо из ящика при отгрузке продуктов в соседнем магазине. На остановке мы снова покурили, потом пришёл троллейбус, Зуй поехал домой, а я решил для начала зайти во двор напротив школы и немного выпить там в одиночестве.

В тёмном дворе было пусто. Я сделал несколько глотков, убрал бутылку в сумку и вдруг вспомнил про Беллу. Студенту я говорить об этом не стал, но на самом деле я принял решение не продолжать с ней отношения, когда окончательно осознал, что она напоминает мне Аню. Вообще-то, они вроде бы не были похожи, но когда Белла задумчиво подпирала щёку кулаком или вопросительно склоняла голову набок, я начинал видеть Аню, и это лишний раз бередило глубокую, никак не заживающую рану в груди. Я легко оставил Беллу — между нами так и не случилось ничего серьёзного, меня не мучила совесть.

Я был солидно пьян, но в тот момент отчётливо осознал, что всё сделал правильно. Меня охватило далёкое размытое чувство, будто бы я не совершил предательства и поступил совершенно честно. Сразу стало так хорошо и спокойно, что я даже решил непременно написать об этом в свой дневник.

Я пришёл к себе на Окружной, изо всех сил стараясь казаться трезвым. Дедушка с бабушкой обсуждали на кухне отъезд родителей в Саратов, и не очень-то обратили внимание на меня.

Я прошёл в свою комнату, переоделся, а потом меня, само собой, понесло курить на балкон. Чиркая спичкой о коробок нетвёрдой рукой, я по привычке посмотрел вниз и вправо — и вдруг снова увидел горящее окно Аниной комнаты.

До этой весны оно всегда было тёмным, но недели три назад я начал замечать, что там вновь стали включать свет. Первый раз я даже спустился во двор и простоял с полчаса, ожидая, что за занавесками мелькнёт чей-то силуэт или хоть краешек тени, но так ничего и не увидел.

На меня вновь навалились грусть и меланхолия, отчего я даже слегка протрезвел. Прикуренная сигарета тлела в пальцах, а я всё стоял и по привычке гадал, кто сейчас может находиться в её комнате. Может, к её бабушке с дедушкой приехали какие-то родственники или друзья? А может, родители решили устроить у себя ремонт и временно переехали сюда?

Я вернулся в свою комнату, решив сегодня ходить курить только на лестницу. По дороге я взял из серванта самый большой винный бокал, открыл дедушкин бар и вылил в бокал чуть ли не всё содержимое одной из бутылок. И только уничтожив почти половину бокала коньяка, я наконец ощутил, что мне легчает.

Засыпал я в ту ночь с мыслью, что пора переехать к родителям, чтобы не видеть больше Анино окно.

* * *

Утром понедельника я встретил Лёху на пороге школы. Он выглядел хмурым и словно чем-то взволнованным.

— Тебя чего в такую рань сюда принесло? — усмехнулся я, но он даже не улыбнулся в ответ.

— Тебя жду. Есть серьёзный разговор.

— Говори живее, а то у меня английский.

Алексей вдруг разозлился:

— Блять, да проеби ты свой любимый английский хоть раз в жизни! Сказал же, есть разговор. Пойдём на «школьное место».

— Да что случилось-то? — спросил я, когда мы пришли, не проронив по дороге ни слова.

— Короче, слушай, Киныч, что вчера было, — Лёха достал из кармана пачку сигарет, нервно выбил одну штуку и прикурил. — Я засиделся у Юльки, с мамой её чаёвничали. Где-то в пол восьмого вышел, иду домой по Ткацкой. И вот там, где перекрёсток возле «Союзпечати» и мороженого, вижу: идёт какая-то женщина, а рядом с ней девочка в серой куртке с капюшоном. Я чуть не ёбнулся в обморок! Киныч, ты не поверишь. Анька вернулась!

У меня в груди опять что-то сжалось, но я ответил Лёхе, что он просто обознался и что ничего такого, само собой, не может быть, по причинам, которые ему прекрасно известны, и что зря он дёрнул меня с урока ради своих фантазий — придётся теперь объясняться с классной, почему я опоздал.

— Прошло полтора года, Лёха, мы начали забывать её — вот и всё. Поэтому тебе и померещилось что-то в потёмках, — закончил я, развернулся и уже хотел было возвращаться в школу, как вдруг Алексей добавил:

— Они вошли в твой подъезд.

Я застыл на месте и оглянулся. Алексей, сидя на изгороди, разглядывал молодую траву под ногами:

— Слушай… Сейчас май, на том перекрёстке вечером было светло, как днём! И зрение у меня хорошее, в отличие от тебя. Я думал, может, стоит их догнать. Но не стал. Решил вначале проследить, куда они пойдут, и сказать тебе. Это была она, Киныч. Я клянусь тебе!..

Я задумался, сопоставляя все факты, которые имелись на тот момент. Но Лёха не давал мне думать:

— Она была в серой кофте чуть выше колен, с капюшоном. Стройная, худенькая. Она даже как будто совсем не подросла. И походка — её!

— А та женщина? — спросил я.

— Не Надежда Петровна, — помотал головой Лёха. — Но мало ли кто? Она ей что-то говорила, Анька улыбалась… Да я как увидел, у меня всё детство перед глазами пронеслось.

Я закурил, начиная сильно нервничать. Алексей поднялся, шагнул ко мне и сказал вполголоса:

— Киныч, мы же с тобой никогда не были на её могиле, даже не знаем, где она. Мы не видели её мёртвой. Нас никто не позвал на похороны. Её родные нас игнорируют, сколько бы мы ни пытались поговорить с ними.

— Но Надежда Петровна сказала нам… — начал я, вспоминая тот давний короткий разговор, и осёкся.

— Вот именно: она не сказала, что Аня погибла, — закончил Лёха.

Я уже не был уверен ни в чём. Перебирал в уме все возможные варианты альтернативного развития событий, выбирая наиболее реалистичный. Какое-то время мы молча курили, будто стараясь привыкнуть к мысли, что Аня может быть жива, а потом Лёха сказал:

— Только единственное, чего я не понимаю: если Аня вернулась, то почему она ничего не сказала нам? Думаешь, она на нас злится? А с чего бы?

Вздохнув, я погасил окурок о трубу.

— Нет, Лёха. Боюсь, дело только во мне.

* * *

В половине пятого я был на месте. Я устроился на лавочке напротив своего подъезда и стал ждать появления девочки в серой кофте с капюшоном.

Я почему-то был абсолютно спокоен и совсем не волновался. Наверное, так было из-за того, что за день я успел прокрутить в голове все возможные последствия нашей встречи, не исключая, впрочем, и того, что девочка может оказаться вовсе не Аней.

Я в раздумьях просидел перед подъездом около трёх часов, и когда уже почти отчаялся, из-за поворота всё-таки появилась маленькая серая фигурка в капюшоне. Я сорвался с лавки, дёрнул входную дверь и влетел в подъезд следом за ней. За доли секунды в голове пронеслись сразу все продуманные мной варианты. Девочка шла по лестнице, и я ещё вспомнил тогда, что Аня всегда поднималась на свой третий этаж пешком.

Дальше всё случилось за какие-то мгновения. Я бросился бежать по ступеням, и она тоже побежала. Я догнал её на площадке между вторым и третьим этажами, перед окном, на котором кто-то из соседей устроил цветник, протянул руку, схватил за рукав, развернул и скинул капюшон.

— Пусти! Да как ты смеешь хватать меня?!

Аня, переводя дыхание, злобно глядела на меня.

— Я единственный, у кого есть полное право хватать тебя и делать с тобой что угодно, — процедил я сквозь зубы и тут же получил оглушительную пощёчину.

Я схватил её за руку и потащил вниз по лестнице. Она вцепилась в перила:

— Отпусти, или я буду кричать!

— Я быстро заткну тебе рот.

Я продолжал тянуть её вниз, чувствуя, что она сопротивляется слабо, словно не в полную силу. Когда мы оказались на улице, она проговорила:

— Куда ты меня ведёшь? Зачем?..

Я всё так же сквозь зубы ответил, что сейчас мы отправляемся ко мне на Щербаковскую и будем жить там долго и счастливо.

Крепко держа её за локоть, я шёл быстрым шагом, и ей приходилось бежать за мной, но через пару минут она попросила:

— Подожди, отпусти, пожалуйста. Я сама пойду, только не тащи, умоляю. Я задыхаюсь — мне так нельзя.

Она говорила уже спокойно, и я замедлил шаг. Мы неторопливо шли по Окружному, я держал её за руку.

— Ты, Анечка, всегда любила преподносить сюрпризы, — заговорил я, тоже сбавив тон. — Они и впрямь были хороши, но последний — просто шедевр.

— Что ты хочешь? — спросила она.

— У меня есть план из трёх пунктов, каждый из которых будет выполнен.

— Звучит страшновато…

Я вздохнул:

— Нет в этом ничего страшного. Это же я, Аня. Как я могу сделать тебе что-то плохое?

— Ты напугал меня.

— А почему ты от меня бежала?

— А почему ты весь в чёрном? Это что, траур?..

— Считай, что так.

После моего ответа она замолчала.

* * *

Я открыл дверь, пропустил её в квартиру и, скинув ботинки, сразу повёл её в спальню. Здесь я снял трубку телефона, положил рядом с аппаратом и велел ей раздеваться.

Аня какое-то время молча стояла, повернувшись ко мне спиной, но потом всё-таки начала не спеша расстёгивать рубашку. А когда я приблизился, тихо прошептала:

— Пожалуйста, будь аккуратней со мной.

* * *

Мы сидели на кухне, разглядывая друг друга. Аня и впрямь почти не изменилась, только лицо стало как будто чуть более взрослым и серьёзным. Закурив, я разлил вино по бокалам и сказал:

— Первый пункт выполнен.

— Каким же будет второй? — спросила Аня, и тон её мне очень не понравился.

— Откуда этот высокомерный тон, Анечка? — спросил я обманчиво ласково.

— Потому что ты не думай, что если я разрешила тебе сделать то, что ты сейчас со мной сделал, так будет и дальше! Я знаю, что ты не один. Я два раза видела тебя во дворе с той девушкой с короткой стрижкой.

Я даже не сразу понял, что она имеет в виду Беллу, с которой мы расстались как будто вечность назад, хотя это было всего лишь в пятницу.

— Нет у меня никого, — сказал я.

— Да не хочу я слушать это враньё! Ты же видел… — она запнулась, слегка покраснела и заговорила спокойнее: — Теперь ты знаешь, что у меня никого не было до тебя. А вот у тебя, наверное, была уже куча девчонок.

— Только эта. Но и её больше нет. И между нами ничего особенного не было.

— Опять ты врёшь!.. Ты хотя бы не говори…

Я перебил её:

— Маленькая ревнивая дура. Не собираюсь ничего говорить, сама увидишь.

Я встал, принёс из спальни свой дневник и, раскрыв на нужной странице, положил перед Аней на стол.

— Читай, — велел я. — Вот с этих строк и до конца.

Аня взглянула на указанные мною слова — «Аня погибла», — потом растерянно посмотрела на меня.

— Приступай. А я пока налью нам ещё вина.

Мне показалось, что она хотела что-то сказать, но потом передумала, начала читать. Вначале Аня внимательно вчитывалась в написанное, но спустя несколько страниц стала пробегать их взглядом по диагонали, перелистывая одну за другой.

В этом толстом блокноте, помимо прочего, освещались и некоторые события последних полутора лет, записанные моим убористым почерком. Пока Аня читала, я про себя радовался, что не имел привычки писать сюда про свои романтические связи. Вообще-то, их было всего три за всё это время, но Ане точно было бы неприятно читать это. Место на страницах моего дневника, кроме прочего, досталось только Белле, и то лишь благодаря тому, что мы расстались, так и не завязав серьёзных отношений.

Аня читала около получаса. Потом допила оставшееся в бокале вино, закрыла блокнот и отодвинула его от себя.

— Не надо было мне это читать до конца, — вздохнула она. — Я, наверное, и правда маленькая ревнивая дура. Всё было ясно и так, когда ты положил его передо мной.

— Что ж, второй пункт выполнен, — сказал я.

— И каким будет третий?

Я снова наполнил наши бокалы.

— Сейчас ты расскажешь мне всё, что случилось за то время, пока мы считали тебя мёртвой.

Аня сделала несколько глотков и задумчиво уставилась в свой бокал. Она долго молчала, а потом наконец начала свой рассказ:

— Последнее, что я помню перед падением с крана, это то, что меня заметили милиционеры. Я так разволновалась, что потеряла контроль. Лестница была мокрой, и я сорвалась. Я пролежала в коме три дня, и никто тогда не мог сказать моим родным, очнусь я или нет. Представляю, каково им было…

Когда я пришла в себя, выяснилось, что, помимо прочего, у меня серьёзная травма позвоночника. Врачи сказали, что я вряд ли буду ходить. И началось: одна больница, потом другая, третья — и так до тех пор, пока не вмешался твой дедушка.

Я слушал её, страшно злясь на себя и на Алексея за то, что мы так легко поверили словам Аниной мамы, а заодно и на дедушку, который, как теперь выяснилось, знал всю правду и полтора года молчал.

Аня тем временем рассказывала, как мой дед через своих знакомых нашёл для неё какого-то «кремлёвского» нейрохирурга, и как она очень долго жила в санатории, сидя в инвалидной коляске, и ждала, пока хирург освободится. Потом была операция, после которой Аня всё-таки смогла вначале просто чувствовать ноги, а затем и ходить. Потом — реабилитационный центр, находившийся где-то в Литве. Так для Ани прошли эти полтора года.

— Даже не могу представить, каково тебе пришлось, — сказал я, когда она закончила. — Но ведь ты могла представить, каково было нам с Алексеем. Мы всё это время не могли отделаться от мысли, что это мы виноваты. Ладно дедушка. Но тебе ни разу не пришло в голову хотя бы намекнуть, что ты жива? А, Анечка?

Аня опустила голову.

— Я сама попросила его ничего тебе не говорить, — ответила она тихо. — Если бы ты узнал правду, ты бы меня разыскал и пришёл, я это знаю. Но я не хотела, чтобы ты видел меня такую… Беспомощную, жалкую. Страшную, уродливую, отвратительную… Я же не знала, смогу ли снова ходить. Я была там, а ты бы оставался здесь. У тебя тут жизнь, и учёба, и друзья, и… вдруг появился бы кто-то ещё! Понимаешь? Если бы мы оставались на связи, даже по телефону, я бы вечно думала, что ты врёшь мне. Я бы ревновала и мучилась, а ты бы заверял меня, что у тебя никого нет, и ты будешь ждать, пока я поправлюсь. Я бы сходила с ума от неизвестности, а ты — от чувства вины. Так было бы хуже всего. Я не могла это допустить и ждала, чтобы всё закончилось. И вот, теперь мы здесь. И у тебя есть этот дневник... Прости меня.

— Хорошо, — я заставил себя кивнуть, хотя внутри всё кипело от какой-то невнятной обиды. — Я понимаю и принимаю то, что не должен был видеть тебя в таком состоянии. Но потом-то? Сколько ты уже тут? Месяц есть?

— Налей мне ещё, — попросила Аня, протягивая бокал. — Я собиралась встретиться с тобой ещё в первые дни, но… Потом увидела тебя из окна с той девушкой и не решилась, — она вдруг рассмеялась. — На самом деле в Литве было довольно хорошо. Всякие тренажёры, упражнения, витамины, меня постоянно осматривали врачи. Я сначала просто ходила, а потом смогла даже бегать. Меня там починили. Но… У меня волосы сильно поредели, синяки под глазами до сих пор не проходят. Тогда я была страшная, как пугало. Но даже сейчас… А та девушка с тобой — она была нормальной, здоровой… красивой.

— Аня, — я потянулся через стол и взял её за руку. — Ты очень красивая. Я не буду врать и нести сентиментальную чушь вроде того, что я чувствовал, что ты жива. Я был уверен, что ты погибла, и хотел как можно скорее тебя забыть, но ничего не вышло. Есть множество девочек — красивых, весёлых. Может быть, даже дерзких, умных и смелых, как ты. Но они мне не нужны.

У Ани по щекам катились слёзы.

— А знаешь, — сказала она, — я однажды целый час наблюдала за тобой из окна в подъезде. Это был первый раз за полтора года, когда я тебя увидела. Я тебя сразу узнала, хотя ты отпустил длинные волосы и как-то сменил моду, что ли. Вы сидели на лавочке перед подъездом, что-то обсуждали. Я жалела, что не могу слышать ваш разговор, но выйти боялась. Потом поднялся ветер, стемнело, и вы куда-то ушли, — она усмехнулась: — Я даже пропустила урок, на который шла.

Я тоже усмехнулся:

— Девочка целый час наблюдала за мной, стоя у окна, а потом всё разбилось, сломалось внутри меня, разлетелось на части.

— Что это? Это ты придумал? Или это из чьей-то песни?

— Это из одной песни The Cure. Там есть такие слова: «girl at the window looks at me for an hour, then everything falls apart». Я одно время постоянно слушал эту кассету.

— Поставишь мне? Я ведь даже не знаю, что ты сейчас слушаешь. И не знаю толком, что у вас творилось тут всё это время.

— Ты же читала дневник, — напомнил я.

Аня пожала плечами:

— Это всего лишь слова и буквы на бумаге. Расскажи лучше сам.

— Хорошо, расскажу. И музыку поставлю. Этот альбом будет хорошим музыкальным сопровождением для моей истории. Даже название подходит. Я сейчас.

Я сходил в комнату за магнитофоном и кассетой The Cure «Pornography» и вернулся на кухню. Но прежде чем нажать на «play», я открыл свой дневник на последней записи, положил его перед Аней, дал ей ручку и сказал:

— Пиши вот здесь: «Я вернулась».

Аня написала: «Я вернулась. Мы снова вместе».

А потом я закурил и начал рассказывать.

Летом восемьдесят восьмого мы угнали дрезину в лесу возле парка Сокольники.

Дело было так.

Мы с Алексеем собирались на станцию Маленковская: по слухам, там неподалёку стояла пивная, где продавали пиво кому угодно, не глядя, прямо как в каком-нибудь сельпо. Когда мы, запасшись канистрой и парой стаканов, ждали трамвай на остановке, к нам подошёл наш приятель Толя. Узнав, куда и зачем мы едем, он напросился с нами.

Выйдя на «Станции юннатов», мы перешли дорогу и отправились к Маленковской через лес, по дороге заприметив тихое уютное место на небольшой лужайке. Там было чисто, очень удачно лежало несколько крупных брёвен, а рядом проходила старая, заросшая травой узкоколейная железная дорога.

Пивная располагалась в небольшом павильоне напротив станции. Около пяти часов там ещё почти никого не было, но мы в нерешительности остановились перед дверью.

Лёха спросил:

— Ну что, Киныч, вместе пойдём или кто-то один?

— Сходи ты, а мы с Толяном подождём снаружи.

Мне казалось, это вызовет меньше подозрений, чем если мы зайдём внутрь всей компанией.

Взяв канистру и деньги, Лёха вошёл в пивную, но вскоре вернулся ни с чем.

— Представляете, она мне не продала! — развёл он руками. — Не могу, говорит. Маленький ещё, квас пей. Так и сказала! Наврали эти проклятые Золот и Ноцен! И стоило переться сюда ради этого…

Лично меня ситуация не сильно удивила:

— Извини, Лёха, но Саня с Лёней много старше нас, вот им и продали. Ладно, пойдём покурим, потянем время, а потом я попробую сходить.

В пивной сидело всего три человека, за пустым прилавком скучала полная хмурая продавщица. Я подошёл и поставил на прилавок нашу канистру. Продавщица встала, подперев бок, и строго глянула на меня:

— Знакомая тара. Тебе чего? Пива же, верно? Да вижу я вас троих из окна. Одному не продала — теперь тебя прислали? Проваливайте-ка отсюда, ребятня, маленькие ещё.

Подавшись вперёд, я проговорил полушёпотом:

— Продайте нам, пожалуйста, мы аж из Измайлово сюда ехали. Нам сказали, что у вас самое лучшее пиво. И нас не трое, вон там за путями нас ждут ещё пятеро. Мы пива выпьем совсем понемножку, только попробовать.

— Повторяю: не могу продать!

— А вы нам как бы квас налейте. Да не смотрит же никто.

— Вот пакостники малолетние… — прошипела продавщица. — Давай быстро свою тару. Шесть семьдесят пять!

После моего удачного возвращения мы стащили третий стакан из автомата с газированной водой и отправились в лес на присмотренное нами место возле узкоколейки.

Пиво и правда оказалось очень хорошим и свежим. Лёха, пригубив, крякнул от удовольствия:

— Да уж, неплохо... Но она больше чем на полтора рубля нас обсчитала! Могла бы так не наглеть.

— Всего на двадцать пять копеек, — поправил я. — Там пиво не по полтиннику, а по шестьдесят пять.

* * *

Какое-то время мы сидели на брёвнах, пили пиво, курили и трепались. Когда наша канистра опустела почти наполовину, Толя сказал, что отойдёт на минуту, но почему-то не возвращался достаточно долго. Наконец, выглянув из-за кустов, он помахал нам:

— Мужики, сюда! Смотрите, что нашёл.

Мы с Лёхой поднялись и пошли за Толей по железнодорожному полотну. Он привёл нас к дрезине, лежавшей в овраге прямо рядом с путями. Она была перевёрнута, её колёса печально смотрели на вершины деревьев. Дрезина была ржавая и грязная.

Осмотрев её внимательнее, Лёха вынес вердикт:

— Ей, похоже, ещё не пиздец. Вот это находка! Ржавчина — это херня, а грязи танки не боятся. Давайте вытащим её из канавы, поставим на рельсы и прокатимся.

У меня имелись сомнения насчёт того, что мы сумеем поставить этот агрегат на рельсы, а у Толи — опасения, что мы хоть куда-нибудь успеем доехать, не угодив под поезд. Но Лёха стоял на своём:

— Да эта узкоколейка уже сто лет не используется. Толян, гляди, между шпал целые заросли! Никто тут не ездит. А с телегой уж втроём-то справимся, не такие мы и слабые. Зато какая поездка получится! Когда ещё представится такой случай?

Поставить дрезину на рельсы нам всё-таки удалось, хотя это стоило немалых усилий. Она оказалась самой настоящей, механической, и нужно было вдвоём качать рукоятку, прямо как в «Короне Российской империи».

Стараясь не испачкаться, мы очистили сиденье и площадку для перевозки грузов, и поставили туда нашу сумку с пивом и стаканами. Потом, ополоснув руки в ручье возле канавы, мы втроём уселись на сиденье — Лёха посередине, мы с Толей по бокам — и стали качать рычаг. Сначала было непросто: дрезина еле двигалась, из-под её брюха на полотно сыпалась ссохшаяся грязь и обломки веток.

Но потом дело пошло на лад и вскоре выяснилось, что наша дрезина умеет ехать достаточно быстро. Мы раскачивали рукоятку что есть силы, Алексей радостно кричал:

— Вот сейчас и узнаем, куда ведёт эта железка! Я думаю, к заводу, где заканчивается Ростокинский проезд. Больше вроде некуда. Слезем там, уберём дрезину с путей и прогуляемся по Сокольникам! Ну как вам? Здорово же!

Нам тоже всё нравилось. Телега смогла разогнаться, по моим ощущениям, километров до двадцати в час, а может, даже больше. Мы качали рычаг всё энергичнее — и дрезина неслась быстрее и быстрее. Впереди показался резкий поворот, но Лёха прокричал:

— Не тормозим, сейчас у нас будет отличный аттракцион!

И тут нам навстречу вылетел локомотив.

Толя прыгнул на площадку и, схватив наши сумки, заорал:

— Бежим! Нас сейчас по путям размажет!

Не долго думая, мы с Лёхой тоже вскочили и на полном ходу сиганули прочь с дрезины. Свалившись на землю и порядочно извалявшись, мы отбежали на десяток метров от железнодорожного полотна. Позади раздался громкий треск, похожий на взрыв. Обернувшись, мы успели увидеть, как наш транспорт, столкнувшись с локомотивом, разлетается вдребезги. Мы снова бросились бежать.

Уже в Сокольническом парке, очищаясь от грязи и пыли возле одного из фонтанчиков с питьевой водой, мы наперебой делились друг с другом восторгами и впечатлениями о поездке.

Но самый приятный сюрприз ждал нас, когда мы открыли сумку, всю дорогу рьяно оберегаемую Толей, и обнаружили, что ни канистра, ни даже стаканы ничуть не пострадали, и в конце этого прекрасного дня нас ждёт целых пять литров вкуснейшего и даже ещё чуть прохладного пива.

* * *

В феврале девяностого года на одиннадцатой Парковой улице мы угнали асфальт-каток.

Дело было так.

В начале второго ночи я, Аня и Студент, доехав до пятнадцатой Парковой на каком-то самом распоследнем трамвае, вышли на остановке, где нас уже ждала Наташа, подруга Студента. Перейдя Первомайскую, мы двинулись в сторону дома Зуя, рассчитывая остаться у него до завтра и выпить то, что сейчас позвякивало в сумке Студента.

Конец зимы в те дни был больше похож на середину марта: на улице было совсем не холодно, на асфальте повсюду блестели лужи и ручейки. Перепрыгнув через очередную лужу, Аня спросила, хорошо ли вот так являться к человеку посреди ночи, даже не предупредив, к тому же, его вообще может не оказаться дома. На это Студент возразил, что нет ни одной логичной причины, по которой Зуя может где-то носить в такой час, тем более без нас.

Зуй не открывал. Мы несколько минут простояли перед его дверью, иногда нажимая на кнопку звонка. Студент даже спустился вниз и вышел из подъезда, чтобы проверить, горит ли у него свет, и запустить пару снежков в окно. Но это не принесло результатов — Зуя дома не было.

— Это всё ты, Анна! — строго заявил Студент. — Ты сглазила.

— Конечно, я же ведьма.

Наташу это почему-то очень развеселило, а Аня тут же смутилась и сказала, что это я её иногда так называю, но на самом деле она ни в чём не виновата.

Ночевать в подъезде никому не хотелось, поэтому, поделив принесённое к Зую добро, мы вместе дошли до Измайловского бульвара и там разошлись: Студент отправился к Наташе, мы же с Аней решили гулять в сторону дома, пока не надоест, а потом поймать такси.

Мы вдвоём шли по безлюдному Измайловскому бульвару, пили вино по очереди прямо из горла. Аня весело болтала о том, как здорово, что мы снова гуляем ночью, совсем как в детстве, и нужно бы провести как-нибудь ночь в Измайловском парке, когда потеплеет, а на следующей неделе можно сходить в кино на какой-нибудь самый поздний сеанс…

— Смотри! — она вдруг схватила меня за руку, показывая на другую сторону дороги.

На той стороне бульвара, где была больница, стояла дорожно-ремонтная техника: пара самосвалов, потёртый, заляпанный грязью экскаватор и ярко-жёлтый асфальт-каток. Странно было видеть всё это здесь зимой, но в нашей необъятной и полной чудес стране чего только не бывало.

Мы пересекли пустую ночную улицу и подошли ближе. Двигатель катка тихо рокотал, асфальт был горячим, в воздух поднимался пар — но кругом никого не было. На изгороди висели телогрейки, рядом стояло несколько лопат. Всё выглядело так, словно рабочие куда-то ушли и вот-вот вернутся.

Аня крепче сжала мою ладонь:

— Давай покатаемся!

Решаться надо было быстро. Ещё раз оглядевшись, я забрался на каток, уселся на единственное сиденье. Аня, слегка подвинув меня, устроилась рядом. Мне понадобилось какое-то время, чтобы привести каток в движение, и когда он всё-таки тронулся с места, Аня восторженно вскрикнула.

У нашего катка не было руля, он управлялся рычагами, а менять скорость он не умел. Пока я разбирался с управлением, каток слегка разогнался, съехал с тротуара на проезжую часть, а после — довольно бодро залез на бордюр. Я услышал за спиной грохот крошащихся бордюрных плит и выругался. Аня расхохоталась и протянула мне бутылку вина.

— Да мы же как психи! — смеялась она. — Нас точно в милицию заберут! Но мы хотя бы едем в сторону дома…

Глотнув вина, я подумал, что нас с ней сейчас точно загребут в отделение и продержат там до утра, но потом мне почему-то стало плевать на это. Заберут — так заберут, думал я, наша поездка того стоит.

Вскоре я уже научился прилично рулить катком, выравнивая его ход так, чтобы он не врезался в стены домов и не цеплял телефонные будки. Одну из них мы, правда, всё-таки повредили, с лязгом и скрежетом сорвав её дверь. Аню всё это очень веселило. Мы продолжали пить, по очереди передавая друг другу бутылку.

Милицейская машина подъехала к нам в районе пятой Парковой. Мы быстро спрятали вино, я подобрался, по привычке готовясь что-нибудь соврать. Машина, сбавив ход, поравнялась с нами, стекло опустилось, из машины высунулся милиционер и прокричал:

— Ну как он, на бордюры нормально залезает?!

— Да вообще легко! — крикнул я в ответ.

Стекло поднялось, и милиция, похоже, полностью удовлетворённая моим ответом, поехала дальше.

Когда мы приблизились к пересечению бульвара с третьей Парковой, Аня резонно заметила, что здесь у нас есть все шансы встретить уже настоящих, трезвых милиционеров, поэтому нам пора остановить каток и дальше идти пешком. Тут выяснилось, что я не понимаю, как это сделать. Привести каток в движение я сумел, но теперь, сколько бы я ни дёргал рычаги и ни давил на кнопки, наша машина отказывалась останавливаться.

Тогда я направил каток в угол дома, которым заканчивался бульвар, и мы спрыгнули. Каток, смяв живую изгородь, проехал по газону, с глухим грохотом врезался в дом и остановился. Посыпалась штукатурка, битый кирпич и ещё какой-то мусор. Мы наблюдали за этим, стоя на Прядильной улице, а потом по ней же пошли в сторону дома.

— Это было восхитительно! — радовалась Аня. — Давай как-нибудь угоним что-нибудь ещё!

* * *

В апреле того же девяностого мы угнали троллейбус.

Дело было так.

Мы снова гуляли ночью, на этот раз впятером: мы с Аней, Лёха с Юлей и наш приятель Игнат. Вначале мы обосновались в открытом бассейне на Мироновской — туда было легко попасть через дыру в ограждении, а ещё там почему-то никогда не было сторожа. Впрочем, там и брать-то было нечего.

Какое-то время мы сидели у самой воды и выпивали. Вскоре Лёха заметил свет в окне его кухни, не очень удачно выходящем на Мироновскую, и забеспокоился, что сейчас его мама может нас увидеть. Тогда мы забрали выпивку и пошли гулять.

Совсем недалеко от бассейна, на Ткацкой улице, мы неожиданно наткнулись на троллейбус. Он стоял на остановке с отцепленными от проводов «рогами», которые лежали у него на крыше, закреплённые на крючках. В салоне было темно, кабина пустовала.

Мы остановились, разглядывая троллейбус. Внезапно Аня спросила:

— А если прицепить «рога» к проводам, он заведётся?

— Это не «рога», — поправил Игнат, — это штанговые токоприёмники.

Игнат был на два года старше нас, с детства увлекался мотоциклами и автомобилями, а сейчас и вовсе учился водить грузовик.

Лёха подошёл к троллейбусу, отцепил один «рог» и ухмыльнулся:

— Ну что, поедем, красотка, кататься?

— Игнат, — сказал я негромко, — ты же умеешь водить?

— Водить? Вот это?.. Да запросто! — Игнат повернулся к Лёхе и проорал: — Алексей, цепляй второй «рог»! Чего ты там телишься?

Все были в предвкушении. Аня, узнав о том, что мы сейчас угоним целый троллейбус, смеялась и хлопала в ладоши, Лёха заметно повеселел, и даже мне трудно было сдержать улыбку. Одна только Юля нервничала: её не так давно сняли с учёта в милиции, и обратно она, само собой, не хотела.

— Да милиции-то какое дело? — успокаивал её Игнат. — Троллейбусы постоянно перегоняют из одного парка в другой — и именно ночью. На нём же не написано, что его угнали.

Мы вдвоём с Игнатом приоткрыли переднюю дверь, и он забрался в кабину. Сначала в салоне зажёгся и тут же погас свет, потом приглашающе открылись двери — мы зашли внутрь и расселись по сиденьям. Троллейбус неторопливо поехал.

Беседовать, пить вино и курить в тёмном салоне троллейбуса, плавно скользящего по апрельским ночным улицам, было удивительно. Но в районе Большой Семёновской я всё же подошёл к дверям кабины, чтобы спросить Игната, как мы собираемся возвращаться обратно в наши края.

Игнат подумал и ответил:

— На нём и вернёмся.

— Но ведь это троллейбус. Он не умеет разворачиваться. У него же провода.

— У меня ещё как сумеет!

Остановив троллейбус на Большой Семёновской улице, Игнат вышел к нам в салон. Манёвр, который он собирался сделать для разворота, даже с его слов был очень опасным и без малого безумным. Юлю не понадобилось просить дважды, чтобы она покинула троллейбус на это время, вслед за ней вылез и Лёха. Я тоже потянул Аню к выходу, но она упёрлась:

— Пожалуйста, пожалуйста... Мы хотим остаться! Игнат, не выгоняй нас!

— Да вы самоубийцы, — сказал Игнат и указал нам на переднее сиденье. — Чёрт с вами, садитесь сюда и держитесь крепче.

Вернувшись за руль, Игнат направил троллейбус в сторону Электрозаводского моста, разгоняя его всё сильнее. Мимо мелькали огни фонарей, сливаясь в одну яркую полосу. Я удивился, насколько быстро, оказывается, может ехать эта громоздкая машина.

С жутким лязгом и звоном троллейбус вылетел на мост. Игнат резко дал по тормозам и выкрутил руль до упора. Машину сильно занесло, она очень опасно наклонилась на левый бок, колёса оторвались от земли. Грохот стал просто ужасающим. Мне показалось, что сейчас мы пробьём ограждение и свалимся в Яузу, и я изо всех сил вцепился в поручень. Аня визжала, вцепившись в меня, и мне приходилось держать нас обоих.

Уже почти завалившись влево, троллейбус вдруг выровнялся, ещё какое-то время по инерции катился в сторону метро Электрозаводская, а потом замер.

Я смог наконец выдохнуть, Аня разжала пальцы.

Высунувшись из кабины, Игнат весело крикнул:

— Ну что, все живы?! Ник, беги и цепляй токоприёмники! Я тебе там дверь открыл.

Я вылетел из троллейбуса и быстро прицепил «рога», потом вернулся в салон, на ходу закуривая. Мы тихонько тронулись обратно. Нужно было ещё захватить Лёху с Юлей, ждущих нас на Большой Семёновской, и вернуть троллейбус туда, где мы его нашли.

Аня, сделав несколько больших глотков вина, дрожащей рукой протянула мне бутылку.

— Спасибо, сейчас самое время, — кивнул я. — Ты как, нормально?

Аня улыбалась, глаза у неё горели.

— Да это просто ужас, как прекрасно было!.. Давай угоним что-нибудь ещё!

Родители вернулись с нашей новой дачи поздно вечером в субботу. Я не стал допытываться, почему они вдруг сорвались с пикника посреди выходных — мы с Лёхой были слишком заняты, пряча бутылку вина, за распитием которой они нас чуть не застали, — но их внезапное появление показалось мне странным.

Наутро я как бы между делом спросил маму, что стряслось. Мама ответила, что земля оказалась слишком холодной и спальники не спасали, а в захламлённом доме негде было устроиться, потому что времени убраться им почему-то не хватило.

Всё это звучало как-то неубедительно. Когда мои родители уезжали с Давыдовыми загород, чтобы предаться распитию горячительных напитков, это всегда длилось до победного завершения, и помешать им не могли ни ураган, ни потоп, ни землетрясение.

Кроме того, родители по возвращении хоть и выглядели какими-то невесёлыми и напряжёнными, по ним было видно, что они выпивали. А дядя Серёжа Давыдов, который поднялся вместе с ними, чтобы помочь занести мангал и всё прочее, не очень уверенно держался на ногах. Я ещё подумал тогда, что раз он, будучи под градусом, сел за руль и довёз моих родителей до дома, значит, их отдыху помешало что-то посерьёзнее стылой земли.

Оставалось лишь гадать, что могло спугнуть четверых взрослых людей со старого заброшенного участка, заставив их внезапно сорваться посреди ночи и вернуться в город.

* * *

Вторая дача была нам без надобности — у дедушки уже имелся большой кирпичный дом, в котором можно было жить даже зимой, в прекрасном месте на Клязьме. Добираться туда было удобно, дом стоял недалеко от берега речки, а сам участок был очень большим. Но тут знакомые предложили дачу в Храпуново по такой удивительно приятной цене, что дедушка с бабушкой согласились, почти не раздумывая.

Небольшой участок весь зарос густой травой и колючим кустарником, его опоясывал высокий полусгнивший забор, в котором не хватало половины досок. В глубине стоял покосившийся дом, тоже гнилой и ветхий. Землю нужно было приводить в порядок, кусты выкорчёвывать, забор переделывать, разбирать хлам в доме, сносить и ставить новую бытовку.

Мои родители, отправленные на участок первыми, по мнению бабушки, провалили миссию по выкорчёвыванию кустов, пней и сносу забора, поэтому следующими, за кого она взялась, оказались я и моя компания.

* * *

Зуй со Студентом неловко топтались у нас в коридоре. Они сказали, что сегодня освободились от учёбы пораньше и зашли за мной, чтобы предложить устроить внеплановую репетицию, если я не занят.

Бабушка вышла к нам из комнаты.

— Здравствуйте, ребята! Ну что же вы стоите? Разувайтесь, проходите. Будете обедать? У меня как раз всё горячее.

Зуй со Студентом, немного теряясь от внезапного радушия моей бабушки, принялись расшнуровывать ботинки. А я с интересом наблюдал за всем этим, уже чуя какой-то подвох.

Когда наши тарелки с супом опустели, бабушка, прибирая со стола, вдруг ни с того ни с сего сообщила мои друзьям о недавнем приобретении этого участка.

— Он такой неухоженный, весь заросший, — жаловалась она, раскладывая нам по тарелкам котлеты с ароматной подливкой. — Там прибраться бы надо. Я просила Колю с Наташей, они вроде бы туда поехали, но так ничего и не сделали, лентяи! Вы-то точно не такие, да? — бабушка поставила перед Зуем и Студентом два больших стакана домашнего компота, от которого душисто пахло абрикосами. — Да там работы всего ничего: вырвать кусты малины, убрать пару небольших пней, сломать забор, снести всё это в контейнер. Может, и в доме ещё найдётся что-то хорошее… А мы с Евгением Васильевичем вам мяса купим, ещё какую-нибудь провизию — пожарите себе после работы шашлык. Евгений Васильевич вам машину организует туда и обратно. И спальные мешки для всех найдутся. Ну что, поможете?

Прежде чем я успел хоть что-то сказать, Зуй со Студентом согласно закивали.

— Вот и славно, — улыбнулась бабушка. — Я всегда знала, что вы хорошие ребята.

* * *

Лёха был бы в восторге от перспективы провести выходные вдали от города на заброшенной даче, но к сожалению, теперь я не мог позвать его с нами.

Не так давно Юля ушла от Зуя к Алексею. Зуй искренне считал, что Алексей увёл у него девушку, и дело было вовсе не в его, Зуевской, бесконечной и почти маниакальной ревности, которая однажды утомила Юлю. С тех пор отношения между Зуем и Лёхой стали напряжёнными, на всех тусовках они избегали друг друга и, как бы мне ни хотелось организовать очередное приключение для нас с Лёхой и Аней, в этот раз я был вынужден извиниться перед Алексеем.

— Вот же чёрт! — выругался в трубку Лёха, когда я позвонил ему и рассказал о том, что сделала моя бабушка. — А Анька едет?

— Само собой, — ответил я. — Ломать забор я ей, конечно, не дам, и малину драть она тоже не будет, но готовку пусть берёт на себя. Нам же целый день там горбатиться, а может, даже два. Прошлый жилец лет двадцать превращал дом и участок в помойку.

— А кто там жил? — поинтересовался Лёха.

— Да бабушкиной коллеги из бухгалтерии, Нины Николаевны, то ли брат, то ли племянник... точно не помню. Бабушка про него рассказывала. Он был нездоров, зимой ложился в больницу, а летом отправлялся на эту дачу, сам никогда не выходил за забор и никого туда не пускал. Даже убираться не давал. У него с головой было не всё в порядке. Он считал, что он с другой планеты, и слышал какие-то голоса. Он умер в начале мая, и Нина Николаевна предложила моим купить этот участок.

— То есть в субботу вы едете делать уборку в самом настоящем обиталище психа, который там же и скончался, — подытожил Лёха. — Да я ненавижу тебя!

Я заверил Алексея, что на следующие же выходные мы вернёмся туда с ним, Юлей и Аней и чудесно проведём время, выпивая с привидениями, после того, как закончим убирать то, что не успеем в этот раз. На том мы и порешили.

* * *

Когда мы открыли ворота участка, даже немного разочаровались.

— И это всё? — хмыкнул Студент. — Пять кустов малины и один трухлявый пень. А гнилой забор и сам уже скоро свалится.

— Контейнер прямо в пяти метрах, — усмехнулся Зуй. — Я-то думал, бегать сейчас придётся за тридевять земель. Слышь, Ник, да мы до вечера управимся, на завтра ничего не останется!..

Лопаты, топор, пила, секатор и перчатки лежали в доме, сваленные в кучу, возле входной двери. Я велел приниматься за работу, а сам вызвался сделать самое сложное дело в нашей поездке — раздобыть сигареты и выпивку.

В единственном магазине, имевшемся в этом дачном кооперативе, продавщица отказалась продавать мне алкоголь, тогда мы с Аней направились в соседний посёлок, расположенный с другой стороны железной дороги, сразу за станцией. Я был уверен, что в местном сельпо в свои пятнадцать без труда смогу купить даже водку.

Поход в посёлок имени Воровского закончился успешно, однако путь туда и обратно занял немало времени. Когда мы вернулись, уборка на участке шла полным ходом и уже была близка к завершению: забор и ворота лежали в контейнере, сверху валялись кусты малины. Оставался только дальний кустарник и небольшой пень возле дома.

Зуй, вытирая полотенцем пот со лба, доложил:

— Почти всё сделали, Ник! Только Студент сломал секатор, когда состригал малину, а второго мы не нашли. Пройдись по участкам, стрельни секатор у кого-нибудь из соседей. Скажи, что нам ненадолго, самое большое на час.

Выйдя за ворота, мы с Аней решили начать знакомство с соседями с участка слева от нашего, огороженного сеткой рабицей. Я постучал в решётчатую калитку, и почти сразу же из дома вышла симпатичная женщина лет сорока на вид.

Представившись Еленой Григорьевной, она порадовалась, что теперь её соседи — приличные люди, а прежний сосед порой пугал её своим странным поведением. Выслушав про наши неприятности с садовым инвентарём, она отправилась в сарай, стоявший рядом с гаражом, и вскоре вернулась к нам с большими садовыми ножницами:

— Отнеси своим работникам, а сам приходи на чай, — сказала она. — Пообщаемся немного. Всё-таки соседи теперь.

Отказываться было невежливо, и я сделал как она просила.

* * *

Мы расположились на веранде. Вначале Елена Григорьевна долго и подробно рассказывала, где у неё на участке что растёт и как называется, а мы с Аней кивали, изображая интерес, и прихлёбывали чай из старых чуть потрескавшихся чашек. Всё это время маленькая дочка Елены Григорьевны, сидевшая напротив, молча разглядывала нас.

Потом Елена Григорьевна сказала, что вишнёвый пирог, судя по всему, уже должен быть готов, и отправилась на кухню, а девочка, глядя на нас всё с таким же любопытством, внезапно спросила:

— А вы видели в доме того дядю?

— Какого дядю? — спросил я.

— Который умер.

Мы с Аней переглянулись.

— Но он не умер, — жалобно продолжала девочка, — он там ходит всё время. Я вчера видела его через дырку в заборе.

— Наверное, кто-то просто залез на участок, — пожал я плечами.

— Нет, это был он! — настаивала девочка. — Он ходит и бормочет. Он всегда так делает... Скорчил мне страшную рожицу!

— Не бойся, мы его прогоним, — пообещал я, и в этот момент вернулась Елена Григорьевна с подносом в руках, на котором дымился вишнёвый пирог и стоял ещё один чайник с чаем. Посиделки слегка затянулись.

* * *

— Как думаешь, девочка сказала правду? — задумчиво спросила Аня, когда мы неторопливо брели от калитки Елены Григорьевны.

— Думаю, она и впрямь кого-то видела, — ответил я, оглядывая участок: у дальней изгороди возились Зуй со Студентом, пытаясь выдрать из земли последний куст. — Но я уверен, что это был какой-то жулик или просто бродяга. Видно же, что участок пустует, а на двери этой развалюхи петли еле держатся. Наверное, искал, чем поживиться.

Студент, увидев нас, помахал мне:

— Старый Ник, иди сюда! Глянь-ка на это.

Я подошёл к ним, посмотрел, куда указывал Студент, и остолбенел. В высокой траве виднелся неровный ряд из семи небольших холмиков. В каждый из них было воткнуто что-то вроде креста, сделанного из веток.

— Мы решили не трогать это без тебя, — пояснил Студент.

— Какое-то «Кладбище домашних животных», — проговорил Зуй у меня за спиной. — Ты смотрел это кино?

— Дай-ка лопату, — сказал я.

Втыкая лопату в землю, я готовился к чему угодно: к трухлявым костям, гнилым кошачьим останкам или ещё какой-нибудь мертвечине. Но под первым холмиком мы обнаружили настенные часы с разбитым циферблатом. Под вторым мы нашли куклу без руки, под третьим — порванные ботинки. Когда я раскопал седьмой холм и под ним обнаружился чайник без ручки, мы вздохнули с облегчением — безумец хоронил испорченные вещи.

— Так, Студент, начинай заниматься мангалом, — велел я, возвращая им лопату. — Серёга, на тебе последний пень. Аня, на тебе шашлык. А я пойду и раскидаю хлам в доме, чтобы было, куда положить спальники, потом верну соседке секатор.

В доме была кухня и две комнаты: одна заваленная старьём — часами, игрушками, посудой, а во второй, тоже захламлённой, имелось некое подобие лежбища, выстланного соломой. Здесь, по-видимому, находилась спальня этого сумасшедшего. Я перетащил во вторую комнату почти всё барахло из первой, закинул туда наши спальники и, открыв окна нараспашку, отправился изучать кухню.

По сравнению с комнатами, она оказалась относительно чистой. В середине стоял стол с пятью стульями, на одной из полок нашлась литровая банка с керосином и несколько керосиновых ламп. Всё это было очень кстати, потому что электричество в доме, само собой, отсутствовало.

Пока я прибирался, на улице начало темнеть. Зуй, Студент и Аня сидели на лавках вокруг облезлого стола, на котором уже стояли наши бутылки, лежал нарезанный батон хлеба и овощи в глубокой железной миске. На мангале шипело мясо, распространяя аппетитный запах по всему двору.

— Эй, Старый! — крикнул мне Зуй. — Иди скорее, пора наливать.

Когда мы выпили, Студент расчехлил гитару, а Зуй направился к мангалу, и объявив, что шашлык готов, вместе с Аней принялся раскладывать мясо по тарелкам. Я посетовал на то, что в доме нет второго этажа, потому что в таких местах всегда безопаснее спать где-то повыше.

— Конечно, Ник у нас в дачных ночёвках человек опытный, куда нам, городским пижонам, — хмыкнул Студент, подстраивая гитару. — Кстати, что-то холодновато становится, давайте разведём костёр.

— Давайте, — Зуй подлил нам вина. — Старый Ник весь день сегодня гулял и гонял чаи с соседкой, пока мы тут пахали. Вот пусть теперь и занимается костром.

Я встал:

— И займусь.

— Я помогу, — вызвалась Аня, но я махнул рукой. — А что там с дачными ночёвками?

— Тебе разве Ник не рассказывал, как ночевал один в доме на Волге? — спросил Зуй.

— Как-то раз рассказывал, но давно. Я уже не помню половины. Кстати, где в это время была я?

Подпихнув ещё один лист газеты под сложенные для костра поленья, я протянул руку:

— Спички дайте. И ещё вина налейте. Ты, Анечка, была с бабушкой в санатории. А про Волгу я как-нибудь потом расскажу. Мне надоела эта история. Я уже, наверное, раз пятнадцать её рассказывал. Давайте лучше Студент сыграет нам ещё что-нибудь.

* * *

Прошло около часа. Когда Студент закончил петь очень долгую песню «Русское поле экспериментов», я подкинул ещё веток в костёр и поднял тост за автора наших песен и обладателя нешуточной памяти, в чью голову невероятным образом помещается даже необъятное «Русское поле». Мы снова выпили, после чего Зуй сказал:

— Народ, погодите. Вы это слышите? Я между тостов и песен постоянно слышу вокруг какие-то шорохи и шаги. Словно кто-то ходит вон там, у сухой берёзы. И справа за домом! И возле сортира…

Я поднялся, взял из сумки фонарь и пообещал найти нарушителя, который вполне мог попасть на участок по причине отсутствия забора и ворот. Включив фонарь, я обошёл весь двор, но не обнаружил никого, кроме заплутавшей кошки, даже не попытавшейся сбежать от меня. Я взял её на руки вернулся к столу:

— А вот и нарушитель. Животное явно домашнее, не боится людей.

— Пусть пока погостит у нас! — обрадовалась Аня. — А я её шашлыком угощу.

Предупредив, что кошка вряд ли будет есть жареное мясо, я вручил её Ане и вернулся за стол, но атмосфера вокруг костра изменилась не в лучшую сторону.

— Что-то мне не по себе тут, — проворчал Зуй. — Ещё и могилы эти… Днём было забавно, но вот сейчас, когда совсем стемнело… И я, кажется, снова что-то слышу!

Студент вздохнул, возведя очи горе, предложил выпить ещё, и взглянул на него с укоризной:

— Это просто ветер, Серёга.

— А давайте всё-таки пойдём в дом! — предложила Аня, пытаясь скормить упирающейся кошке кусок огурца. — И правда холодает.

Забрав остатки еды и выпивки, мы вошли в дом, зажгли все керосиновые лампы и, расставив их по кухне, расселись за столом. Кошка, наконец отбившись от Ани, устроилась на подоконнике. Отняв у Студента гитару, я играл «Fire in Cairo», Аня о чём-то спорила с Зуем, а Студент снова разливал по стаканам и рюмкам. Когда я закончил играть, Студент поднялся, собираясь произнести очередной тост, но в кухню вдруг ворвался резкий ветер, от которого подёрнулось пламя в лампах и тени заплясали по углам.

Раздался скрип открывающейся двери. Кошка, до сих пор мирно лежавшая на подоконнике, вскочила, выгнулась и зашипела, шерсть у неё встала дыбом. Аня подошла, взяла кошку на руки, а Зуй обернулся к двери:

— Вот дерьмо! Говорю вам, тут что-то не так! А кошки всё это чувствуют.

— Она просто испугалась скрипа, — ответил Студент. — Пойди и закрой дверь поплотнее, чтобы она больше не открывалась.

— Почему это я?! — возмутился Зуй. — Вот ты и иди, теоретик хренов. Или ты, Старый Ник. Это же ты, зараза, про этого сумасшедшего мертвеца нам рассказал! Вот нахрена?!

Я поднялся, вернул гитару Студенту и, взяв фонарь, вышел на крыльцо. Перед домом никого не было, я поводил лучом света по участку, но не увидел ни тени, ни движения. Только ветер гнул скрипящие деревья, по безлунному тёмному небу скользили тяжёлые облака — похоже, собиралось ненастье.

Я посильнее захлопнул дверь и вернулся к столу:

— Я думаю, скоро будет гроза. Зуй, хватит заморачиваться, там и правда сильный ветер. Ты самый старший из нас — и самый пугливый. Завтра тебе будет стыдно.

Аня, продолжая гладить кошку, задумчиво сказала:

— Только дверь наружу открывается. Её бы никаким ветром не открыло.

Я раздражённо оглянулся на неё:

— Значит, это сквозняк. Какое-нибудь окно в комнате… — но договорить не успел.

Дверь опять распахнулась, на этот раз резко, громко стукнув ручкой о стену дома.

Зуй, вскочив, выпалил:

— Блядь! Да что за херня!..

Он схватил фонарь, вышел во двор, а через несколько секунд вернулся и, захлопнув дверь, залпом осушил свою рюмку. Потом проговорил:

— Там кто-то есть. Кто-то или что-то… Какая-то тёмная фигура маячит возле сортира. Я решил, что не пойду знакомиться.

Студент предложил:

— А давайте-ка мы сейчас втроём выпьем, выйдем — да и познакомимся! Конкретно так. Надаём пиздюлей да выгоним к херам!

В этот момент я начал понимать, что происходит и почему мои родители с друзьями так быстро уехали отсюда. Тем временем Аня отпустила кошку, подошла к нам и тихо сказала:

— Ребята, не надо. А вдруг соседская девочка была права — и там на самом деле ходит… бывший хозяин дома? Я думаю, что нам пора…

Я перебил её:

— Значит так. Слушайте меня внимательно. Мы не пойдём ни с кем знакомиться и не станем никому давать пиздюлей, Студент. И никакой это не призрак, Аня. Это местные, деревенские. Явились сюда в прошлый раз, чтобы потешаться над моими родителями, а теперь — и над нами. Не думаю, что они могут серьёзно навредить нам, хотя кто знает, что у них на уме. Но спать они нам точно не дадут, а ещё — их может быть много. Поэтому в одном ты права, Аня, — нам пора.

— Сейчас? — изумился Студент. — Среди ночи?

— Я предлагаю взять всё необходимое и отправляться на станцию. Лучше там дождёмся первой электрички. Отсюда на такси у меня не хватит, да и взять его негде. А вот от Курского вокзала я запросто развезу нас всех по домам. Собираемся.

Инициатива была принята безоговорочно. Наспех собрав вещи и погасив керосинки, мы вышли из дома и, повесив на дверь замок, пошли в сторону станции — нам предстояло пройти около четырёх километров. Аня вынесла кошку на дорогу, та тут же пролезла сквозь прутья калитки Елены Григорьевны и устремилась к её дому. Аня вдруг вспомнила, что видела на веранде кошачьи миски, пока мы чаёвничали, и принялась рассказывать об этом Студенту.

Когда мы миновали несколько дачных участков, я обернулся. На дороге напротив нашего дома, в холодном лунном свете, стояло три долговязых силуэта. Один из них махал нам на прощанье.

---

Примечания:

* «Fear of Ghosts» — трек группы The Cure со сборника би-сайдов и раритетов «Join The Dots» 2004-го года.

О том, что Лёха и Зуй в страшной ссоре, знало всё Измайлово. Какое-то время я даже пытался помирить их, выступая в роли переговорщика, но успехом это не увенчалось. Зуй до сих пор считал Лёху виновником их с Юлей разлада и продолжал злиться, заодно обвиняя меня в защите подлеца. Алексею же в действительности извиняться было не за что, и он тоже не горел желанием налаживать контакт.

Эта вражда закончилась в апреле девяностого года. На тот момент Лёхе надоело, что он не может прийти послушать, как мы репетируем, и одним прекрасным вечером он заявился к нам в гараж вместе с Юлей.

Зуй, увидев их, рассвирепел. Юля попыталась объяснить ему, что он идиот, потому что он начал валять дурака ещё задолго до появления Лёхи и она бросила его из-за этого, а уже потом получилось то, что получилось. Зуй воспринял эти слова со всем спокойствием и достоинством, которое было ему присуще — и тут же дал Лёхе по уху. Тот не остался в долгу, завязалась короткая, но бурная драка. Половина гаража болела за Лёху, но истинные поклонники «Мусорного полигона», конечно, были за Зуя.

Ко всеобщему удивлению, драку даже не понадобилось разнимать. Зуй с Лёхой остановились сами, успев обменяться несколькими весьма увесистыми ударами. После драки они долго беседовали, стоя перед гаражом, а затем, пожав друг другу руки, сели вместе за стол и закурили.

«Гаражники» ликовали, празднуя долгожданное перемирие. А Студент, который ни в одной ситуации не мог обойтись без театральщины, подошёл к микрофонной стойке и на весь гараж провозгласил, что в честь такого события объявляется великий двухдневный поход, в который приглашены все присутствующие, а так же и отсутствующие, но желающие.

Эту идею горячо поддержали все находившиеся там десять человек — «гаражники» любили наши песни, и в дни репетиций гараж набивался практически битком.

Только у Лёхи были на этот счёт сомнения:

— Да как мы поедем-то? Мы с Зуем теперь как два пугала: он — с фингалом, я — с красным ухом. Может, перенесём?

Новая подруга Зуя, Анфиса по прозвищу Повезло, прикладывая к подбитому глазу Сергея импровизированный компресс, ответила:

— Ты, Лёха, не переживай. Пока они тут все соберутся и всё организуют, уже середина мая будет.

* * *

К началу следующей недели о предстоящем походе знали уже вообще все.

Желание присоединиться к нам выразила бо̀льшая часть «шмановцев», «парковские» почти в полном составе и небольшая компания под названием «на брёвнах». Люди с утра до вечера звонили Студенту и Зую, выступавшим в роли организаторов, и заваливали их вопросами или просто приходили к нам в гараж и просили, чтобы мы внесли их в список.

Ради такого дела Студент даже не пожалел своей тетради, в которой были тексты всех его песен, и, вырвав из середины двойной лист, торжественно вписывал туда имена тех, кто собирался ехать. Совсем скоро лист закончился, а люди всё шли и шли, и уже к понедельнику желающих набралось аж сорок пять человек.

Когда дело дошло до сбора денег на «общак», выяснилось, что не все из них могут к нам присоединиться, и в финальном списке оказалась компания из тридцати человек.

Это, впрочем, всё равно вызывало целый ряд организационных проблем, начиная с поиска места, где смогла бы расположиться вся эта орава, и заканчивая приобретением алкоголя для всех нас.

На «общак» были взяты в аренду палатки, спальники и куплена провизия на оба дня.

Всю бухгалтерию вёл Студент, у которого уже был опыт совместных походов, пусть и не таких массовых. Именно он выбрал для нас будущее «наше место» возле деревни Анциферово и купил всем билеты на электричку.

Мы с Аней в «общаке» не участвовали. Я сразу сказал, что мы не поедем туда со всей этой ватагой — я решил, что лучше куплю всё сам, и попрошу дедушку организовать для нас хорошую просторную палатку и машину туда и обратно.

* * *

«Наше место» представляло собой две большие круглые поляны у самой речки, расположенные рядом друг с другом наподобие цифры «8». С них обеих открывался прекрасный вид: одна поляна заканчивалась обрывом, а с другой уходила вниз к берегу извилистая тропинка.

Мы с Аней приехали чуть раньше остальных, нашли самое хорошее место в отдалении и принялись ставить палатку. Вскоре появились и остальные: первые идущие с электрички уже снимали рюкзаки и раскладывали вещи, а те, кто оказался в хвосте этой процессии, ещё только шагали по тропинке между деревьями.

Когда все наконец собрались, Зуй, собрав вокруг себя толпу, объявил:

— Сейчас идём за бухлом в Анциферово! Со мной пойдут Лёха, Студент, Старый Ник, Шман и Джек. Освобождайте рюкзаки, места нужно много!

Шман, удивившись, спросил у Зуя, зачем столько народа для похода за выпивкой. Зуй развёл руками:

— А ты оглянись вокруг, посмотри, сколько нас. Все бухают!

* * *

Анциферово оказалось обычной унылой деревушкой с одним-единственным сельпо, находящимся, против всякой логики, на самом отшибе. Зуй, захватив наши рюкзаки, вошёл в магазин, а через некоторое время стал выносить их по одному, до отказа набитые бутылками.

Прилаживая на плечи тяжеленный рюкзак, я обратил внимание на компанию местных ребят, которые были явно старше нас. Они стояли поодаль, провожая нас недобрыми взглядами. Я спросил у Зуя, мирное ли тут население, на что он, тоже посмотрев в их сторону, усмехнулся:

— Эти-то? Не дураки же они к нам соваться. Видно, что мы не на троих бухло несём.

Я немного успокоился.

* * *

Пока нас не было, «наше место» превратились в настоящий полноценный бивак: «шмановцы» заняли поляну поменьше, наши «гаражники» с «парковскими» прекрасно поместились на большой. Все палатки давно уже стояли на местах, народ разжигал костры, кто-то тащил хворост и ветки, девушки занимались готовкой. Жизнь кипела, все ждали только нас и то, что мы принесли.

Сначала мы с Аней тихо пили вино вдвоём и жарили шашлык, заботливо приготовленный моей бабушкой, но долго держаться особняком у нас не вышло. Едва шашлык приготовился, на запах тут же потянулись желающие его попробовать, и в результате нашего шашлыка не стало почти мгновенно.

Потом к Ане привязалась Повезло с каким-то секретным разговором и увела её на край поляны, к самому обрыву. А меня уволок Студент, который всучил мне чью-то гитару, сам взял свою и сообщил, что сейчас мы их настроим, а потом пойдём к «шмановцам» и сыграем им несколько наших песен в честь первой совместной вылазки.

День за едой, песнями и разговорами пролетел быстро. Около часа ночи «парковские» и «шмановцы», сонные и пьяные, начали гасить костры и разбредаться по палаткам. Возле «гаражного» костра осталась только компания самых стойких: я, Аня, Студент, Зуй, Лёха, Повезло и Петро.

Мы со Студентом по очереди брали гитару и негромко играли, между песнями обсуждая планы на завтра и вспоминая разные истории.

После того, как Студент доиграл очередную песню, Аня вдруг попросила:

—Игорь, а расскажи всё-таки, как ты жил один в доме на Волге.

Я тяжело вздохнул, взглянув на Аню. Она упрямо смотрела на меня.

—Ты мне обещал!

— Расскажи, расскажи, — поддакнул Зуй. — Тем более каждый раз, когда ты её рассказываешь, обнаруживаются подробности, которых до этого не было.

— Ну хорошо, — сдался я. — Дело было так.

* * *

Мне было десять лет, когда мы с папой, дядей Шурой и дядей Борей отправились на дачу на Волге.

Строящийся кирпичный дом стоял на самом берегу реки и выглядел очень одиноко: с одной стороны примерно в полукилометре от него маячила какая-то развалина, а с другой, тоже метрах в трёхстах, стоял небольшой сруб, в котором жил странный человек, зачем-то иногда выгуливавший на поводках двух свиней.

В нескольких километрах ниже по Волге располагался городок с заводом, из труб которого иногда валил сизый дым. Вдоль единственной дороги тянулся обрыв, испещрённый гнёздами ласточек; потом начиналась река, больше напоминавшая море — другого берега видно не было, синяя водная гладь простиралась до самого горизонта, и в ней пёстрыми пятнами были разбросаны мелкие острова.

Сначала папа с дядей Шурой и дядей Борей планировали за несколько дней возвести нормальный туалет вместо убого сколоченной покосившейся дощатой коробки, нелепо торчавшей возле спуска к пляжу. Дядя Боря привёз целый багажник водки и пива, дело быстро заспорилось, но уже к вечеру всё пошло не по плану.

Папа с дядей Шурой как раз усадили дядю Борю на сколоченные между собой доски и карандашом криво намечали абрис будущей дыры под туалетное сиденье, когда внезапно приехала тётя Ася на такси.

Как я понял из разговора взрослых, в Саратове умер какой-то наш очень дальний родственник, и взрослым нужно было немедленно ехать в город. В детали меня не посвятили, но было решено, что я останусь в доме на пару дней, пока они не закончат все их дела.

Когда они собирались, я получил инструкции на тему того, чем мне питаться и как себя вести, но на этот счёт у меня уже были свои планы. На самом деле я был счастлив избавиться от старших и поначалу радовался представившейся возможности пожить одному в большом доме, совсем как взрослый, но ближе к ночи стало понятно, что есть некоторые сложности.

На первом этаже хозяйничали огромные рыжие муравьи: они спокойно гуляли по мебели, вещам и оставленной на столе еде и очень больно кусались.

Когда я взял спальник и поднялся на второй этаж, где наметил себе спальное место в единственной пригодной для проживания комнате, обнаружил там по всем углам гигантских, с ладонь размером, пауков. Мне пришлось выгонять их оттуда шваброй, наматывая на неё паутину.

На кухне обстановка была спартанской. Главной деталью интерьера был огромный, грубо сколоченный самодельный стол, на котором стоял старенький чёрно-белый телевизор. Нормальный стул имелся всего один, роль табуреток выполняли деревянные ящики. Мойкой служили рукомойник, приколоченный к стене рядом со входом, и огромный металлический таз, стоявший под ним на одном из ящиков. На обоих этажах дома повсюду валялись строительные инструменты.

Закончив обустраиваться на ночлег, я спустился на кухню, приготовил яичницу и уселся ужинать под вечернюю программу «Время», которую было едва видно и слышно из-за плохого сигнала.

От ужина меня отвлёк резкий стук в дверь. Я не на шутку испугался, потому что местность вокруг дома была пустынной, и я даже представить не мог, кого ко мне принесло в такой час.

Я вышел в коридор, не долго думая снял со стены охотничье ружьё дяди Шуры, поставил перед дверью ящик, забрался на него, открыл дверное смотровое окошко, высунул из него ствол ружья и громко сказал:

— Здравствуйте! Извините за ружьё, но для визитов в гости время позднее.

Нежданный гость рассмеялся:

— Ну и суровый же ты мужик! Я не в гости, я сосед ваш, Степан Иваныч. Знаю, что ты один в доме остался. На первом этаже не спи — с откоса змеи идут.

— Я и не собирался. — ответил я.

— Ладно. Я в доме на холме живу. Заходи, если что будет нужно.

— Спасибо! — сказал я, не убирая ружья.

— С оружием не балуйся, — сказал напоследок Степан Иваныч, после чего послышались удаляющиеся от дома шаги.

Ночь прошла беспокойно, я то и дело просыпался от каких-то шорохов и шебаршения, но мне совершенно не хотелось зажигать свет, чтобы проверить, какая живность издаёт эти звуки. Проснувшись с утра, я обнаружил на потолке своей спальной уже не двух, а трёх здоровенных пауков, а на первом — двух ужей, и мне снова пришлось браться за швабру.

После завтрака я взял фонарь и отправился исследовать подвал, где увидел чёрную надувную лодку и пару вёсел, и тут же решил сплавать на ней на один из остовов. Притащив её на берег, я вначале попытался надуть её, и чуть не надорвал себе пресс, глотку и лёгкие. Потом всё-таки догадался вернуться в подвал и, помимо ужей, строительных инструментов и прочего барахла, всё-таки нашёл ножной насос с датчиком давления.

Захватив из дома охотничьи спички, верёвку, несколько картофелин и солонку, я спустил лодку на воду и налёг на вёсла. Причалив к острову, где берег выглядел наиболее полого, я нашёл палку, вбил её в землю кулаком и привязал лодку. Потом принялся разводить костёр.

Пока что мне здесь очень нравилось: на острове было тихо и уютно, и я даже всерьёз начал подумывать о том, чтобы вернуться сюда на ночь со спальником. Но когда костёр догорал и я уже собирался отправить картошку в золу, вдруг раздался громкий треск ломающихся веток, и кусты неподалёку зашевелились.

Я ещё подумал тогда: какая жалость, что на таком замечательном острове всё же оказались люди. Но как только ветки раздвинулись — из-за них высунулась здоровенная медвежья морда размером чуть ли не с телефонную будку.

Медведь равнодушно смотрел на меня. Стараясь не показывать испуг и не совершать резких движений, я встал, на трясущихся ногах добрался до лодки, забрался в неё и оттолкнулся от берега. Я тогда ещё не знал, что медведи прекрасно умеют плавать, и отойдя от островка метров на десять, уже почувствовал себя в безопасности. К счастью, медведь меня не преследовал.

Течением мою лодку снесло по реке вниз, почти к самому городку. Выбравшись на берег, я сдул её, взял в охапку, закинул вёсла на плечо и угрюмо побрёл вдоль берега. На остров я отплывал без ботинок — и сейчас шёл босиком, и уже где-то на подходе к дому в ногу впился рыболовный крючок, лежавший в песке. Какое-то время мне понадобилось, чтобы выдрать его из пятки. Остаток пути я ковылял, проклиная всё на свете: крючок, медведя, лодку, мою кровоточащую ногу, а заодно и этот недостроенный дом с пауками и ужами.

После обеда и лечения пятки при помощи пластыря я обратил внимание на высокое раскидистое дерево с мощным стволом, которое росло возле обрыва. Мне захотелось залезть на него и осмотреть окрестности, однако и это принесло невезение.

Лезть по толстым веткам огромного дуба было удобно, почти как по лестнице. Я поднялся уже метра на два от земли, ухватился за очередную ветку — как вдруг что-то длинное и зелёное, сидевшее на ней, изогнулась и чем-то укололо меня в большой палец. Я закричал от боли и неожиданности, сорвался и рухнул вниз.

На земле рядом со мной оказалась и причина моей раны — палочник. И пусть в энциклопедиях сколько угодно пишут о том, что палочники не кусаются — всё это враньё. Шрам от его укуса до сих пор есть на моём большом пальце левой руки.

Когда стемнело, внезапно приехали старшие — мой папа, дядя Шура, дядя Боря и даже мой старший троюродный брат Костик, с которым мы всегда дружили. Я был очень рад их приезду, поскольку моё одинокое невезение уже окончательно надоело мне.

Взрослые тут же принялись пить пиво и разжигать мангал, сообщив, что сегодня утром им случайно удалось купить на базаре в Саратове хорошее мясо, и сейчас будет шашлык. Выйдя из дома с парой бутылок пива, отец недовольно проговорил:

— Игорь, я же не велел тебе трогать ружьё. Кстати, а где солонка?

Я ответил:

— Солонка на острове.

Отец застыл перед дверью.

— На каком ещё острове?

— Вон на том, — я указал на тёмную ночную Волгу. — Могу завтра сплавать и забрать. Правда, там живёт медведь. А что, соли у нас больше нет?

Отец, открывая одну бутылку пива о другую, вздохнул:

— Стоило тебя только на день оставить одного, а ты уже себе медведя нашёл! Ну почему ты вечно куда-то лезешь?..

* * *

Студент и Петро посмеивались, Повезло, похоже, уже засыпала на плече Зуя, а Аня, поразмыслив немного, сказала:

— Здорово, конечно, только я теперь припоминаю, что в прошлый раз в твоём рассказе были не безобидные ужи, а злые ядовитые гадюки.

Я, наклонившись к ней, тихо ответил:

— Нюра, ты же знаешь, что много чего в моих историях было и будет не так. И вообще, как я захочу, так и было.

* * *

Похоже, наши посиделки у костра подходили к завершению. Начинало светать, Зуй предложил гасить костёр и расходиться по палаткам. Студент поднялся и направился к ведру с водой, когда мне вдруг показалось, что кроме запаха костра я чую ещё какую-то гарь.

Я остановил его:

— Постой. Мне кажется, что-то горит.

Мы встали и начали озираться. Я взял фонарь, хотя это уже было без надобности. Вначале от палатки Игната — дальней, с левой стороны — тонкой струйкой стал подниматься дым, а через секунду она вдруг вспыхнула, как спичка. Я вырвал у Студента ведро, подбежал и выплеснул на неё огонь. Повалил густой пар.

Из палатки с криками вылетела Катя, следом за ней — два спальника, три кроссовка и клубок одежды, а потом оттуда выбрался и сам Игнат. Пока он, матерясь, пытался выгрести остальные вещи, Катя внезапно принялась смеяться, хлопать в ладоши и нести какую-то ерунду про шабаш ведьм на берегу реки. Похоже, она была пьяна вдребезги. Тут из темноты подошёл Зуй, дал ей подзатыльник, и Катя замолчала.

— Говорил же я тебе не курить в палатке!.. — ругался Игнат сквозь зубы. — Чёрт, моя же палатка была, не прокатная… Катька, дурища! Теперь будем на звёзды любоваться до утра!

На этом походные приключения не закончились. Невезение продолжилось и на следующий день.

* * *

Мы с Аней завтракали у нашего мангала возле палатки, когда к нам подошёл Шман, явно чем-то смущённый:

— Киныч, слушай, тут такая херня вышла… Витёк, по ходу, нас на сегодня без бухла оставил. Но он как бы и не виноват, мы сами виноваты…

— Да говори уже толком, — перебил я.

Шман, глядя в землю, переминался с ноги на ногу. После недолгой паузы он продолжил:

— Ты понимаешь… Мы вчера подумали: чтобы не выпить лишнего и оставить ещё на потом, попросим Витька спрятать всю водку и вино. А потом напоим его как следует, чтобы он не смог рассказать нам, где всё лежит. Ты же знаешь, он когда выпьет, говорит так неразборчиво, что ничего не понять. В общем, он и спрятал. А сегодня сам не может вспомнить, куда. Мы уже всё обыскали, правда.

— Много там было? — спросил я.

— Да дохрена, — тоскливо протянул Шман. — В общем, Киныч, у тебя деньги есть? Мы тут бабки подбили, но трёшки всё равно не хватает. Верну на следующей неделе, обещаю!

Деньги я им, конечно, одолжил, после чего Шман с Петро отправились в Анциферово.

За то время, пока их не было, Игнат успел демонтировать с поляны сгоревшую палатку и поставить на её место палатку Джека и Стаса, которые уезжали сегодня днём. Мы бездельничали, грелись на солнце, играли в карты и любовались видами, открывающимися с нашего обрыва над рекой. Кто-то из «шмановцев» дорвался до гитары, и время от времени с соседней поляны доносились фальшивые аккорды и нестройные голоса. Игнат с Зуем ушли рыбачить.

Шмана и Петро не было так долго, что я, припоминая недружелюбных местных, уже начал волноваться, но около пяти наши приятели наконец объявились — почему-то очень довольные.

— Мы лодку нашли! — сообщил Шман, выгружая из рюкзака бутылки. — Подогнали её сюда и привязали к колышку под обрывом.

— А зачем нам лодка? — осведомился Студент.

— Не знаю, вдруг кто на другой берег захочет сплавать, — пожал плечами Шман. — Вёсла лежат на берегу.

* * *

К семи вечера обе наши поляны окутал дивный аромат похлёбки из рыбы, выловленной в реке. Игнат и Петро заканчивали колдовать над огромным котлом, обещая, что хватит всем желающим.

К этому моменту Петро был уже изрядно пьян. В очередной раз перемешав похлёбку, он попытался водрузить крышку на место, но вдруг выпустил её из рук — и та резво покатилась в сторону обрыва. Не долго думая, Петро бросился следом, но немного не рассчитывал свои силы — и съехал с края обрыва вслед за крышкой.

Раздался глухой удар, плеск воды и громкая ругань. Все мы, побросав всё, подбежали к обрыву и свесились вниз.

Петро сидел в лодке, потирая ушибленный затылок, и посмеивался. Мы вздохнули с облегчением.

— Петро, ты как?! — крикнул Студент.

— Да вот покататься решил…

Петро даже не успел договорить, как воткнутый в песок колышек с верёвкой вдруг выскользнул, лодка отстала от берега. Петро вскочил на ноги, но было поздно: освободившаяся лодка уже стремительно неслась по быстрому течению в сторону речных порогов.

— Он плавать не умеет, — сказал я, и мы рванули вниз.

Мы схватили лежавшие на берегу вёсла и побежали вдоль реки, пытаясь догнать лодку, хотя было понятно, что мы не успеем. Бурлящие пороги быстро приближались, Петро метался в лодке, не зная, что предпринять, ситуация становилась катастрофической. К счастью, уже совсем недалеко от порогов лодка застряла в камышах.

Мы кинули Петро вёсла, но ни одним не сумели попасть в лодку, и их унесло вниз по течению. Петро сидел в лодке и матерился. Мы всей толпой стояли на берегу и молча смотрели на него.

— Ну что, никто в воду не полезет? — спросил наконец Зуй. — Ах ты ж, блядь, нежные какие все… Ладно, Повезло, беги за моими плавками и полотенцем. Так и быть, притараню его сюда в лодке.

Вскоре лодка с продолжавшим ругаться Петро причалила к берегу. Когда Зуй оделся, мы двинулись к нашему месту, чтобы поскорее отметить чудесное спасение, но здесь нас поджидал очередной неприятный сюрприз.

Пока мы бегали по берегу, спасая Петро, деревенские всё-таки пришли на нашу стоянку. Их было всего человек девять, но они были намного старше, а около трети наших, кто не оставался на вторую ночь, к этому времени уже уехали.

Деревенские вели себя крайне нахально:

— Выворачивайте карманы, мелкота! С вас десятка за то, что заняли наши поляны.

Нам не хотелось портить отдых руганью, дракой и прочей дрянью. Я надеялся, что местные оценят наше численное превосходство и всё-таки уйдут сами, но для этого они, похоже, были не настолько трезвы и продолжали наступать на нас. Самый высокий и, видимо, самый старший из них проговорил, пакостно ухмыляясь:

— Если денег не наберёте, то можете девками отдать. Я погляжу, они у вас симпатичные, мы возьмём пару-тройку побаловаться. Не переживайте, они останутся довольны!

Тем временем к костру, возле которого происходил этот разговор, подошли уже все участники нашего похода и обступили их стеной.

— Парни, давайте обойдёмся без глупостей, — сказал я, выйдя к огню. — Просто уходите отсюда.

В ответ на это их предводитель разбил о камень пустую бутылку и злобно прошипел:

— Да на хую я вас вертел! Деньги давайте или девок! Или перережем вас, как свиней!

Я достал свой выкидной нож, рядом со мной встал Лёха, держа в руке «розочку». Я всё ещё пытался уладить дело миром:

— Мы не хотим драться, но ведь нас больше…

— Старый Ник! — вдруг перебил меня Игнат, выйдя вперёд. — Да ну нахуй твою дипломатию! Ребят, давайте их просто отпиздим!

Засучив рукава, он двинулся на деревенских, и толпа с готовностью последовала за ним.

* * *

Никто из наших не получил никаких травм, обошлось только синяками и ссадинами, а местные, изрядно потрёпанные, уносили ноги обратно в Анциферово.

Однако настроение было порядком испорчено, и мало у кого оставалось желание проводить на этих полянах ещё одну ночь. Вдобавок ко всему, во время драки оказался уничтожен почти весь наш запас алкоголя: возле той палатки, в которой стояли сумки с бутылками, случилась куча мала, палатка была сметена, и после ухода деревенских мы обнаружили там только битое стекло. Тех бутылок, что были припрятаны у кого-то в палатках, конечно, на всех не хватило бы, а сельпо в этот час уже было закрыто.

Досадуя, что наш поход заканчивается так бесславно, бо́льшая часть народа стала потихоньку собираться, чтобы успеть на ближайшую электричку. Никто не шутил и не смеялся — для веселья поводов не было. Когда голоса уходящих ребят уже затихли, мы тоже начали собирать вещи — Студент бережно убирал в чехол свою гитару, Лёха скручивал спальники, Игнат заворачивал в газету ещё не оприходованную рыбу, сетуя, что теперь она может протухнуть за время пути. Нам с Аней предстояло нести на себе всё, что мы должны были увозить на машине завтра.

И тут, когда половина наших палаток уже была собрана, вещи рассованы по рюкзакам, а мы стояли и думали, что делать с чудом уцелевшим котлом рыбной похлёбки, из леса вдруг выскочил непонятно откуда взявшийся Витёк. В одной руке он держал початую бутылку водки, а другой с трудом сжимал сразу три бутылки вина, которые все были в песке.

— Стойте, народ! Я вспомнил, где бухло спрятал! Пойдёмте, там ещё много!..

Я поставил рюкзак на землю и посмотрел на Лёху. Лёха, который вытаскивал палаточный колышек из земли, аккуратно вогнал его обратно. Игнат положил на землю упакованную в газету рыбу, а Петро поставил ведёрко, повременив с тушением нашего костра. Все уставились на Витька.

В полной тишине Зуй спросил:

— Ну что, выкапываем?..

Я открыл дверь в сапожную мастерскую, где работал Борода, наш приятель и отец одного из наших друзей. С недавних пор у него там был ещё и пункт металлоремонта. Борода встал и протянул мне руку через прилавок:

— Здорово, Киныч. С чем пожаловал?

— Да вот, надо кое-что заточить.

Я положил на прилавок перед Бородой свой выкидной нож и кусок арматуры с расплющенным концом. Борода хмуро оглядел всё это, потом вопросительно поднял на меня глаза:

— Вы там чего, пацаны, кого-то грохнуть решили? Знаешь что, Киныч? Иди-ка ты нахуй. Я в курсе, для чего вам это. В Черкизово собрались, небось! Что угодно, но способствовать смертоубийству я не буду.

— Нет, Борода, это не для черкизовских. Мне для обороны нужно.

— Да кому ты сдался-то, рожа твоя мрачная?! Пошёл вон, говорю!

— Заточи, Борода! — разозлился я. — Когда меня там грохнут с тупым ножом и бесполезным куском арматуры, ты будешь виноват!

— А ты куда собрался? — нахмурился Борода. — Уж не в Измайловский ли парк? Слыхал я недавно всякую дурноту про это место. Ты эту идею оставь, понял? Милиция без тебя разберётся.

Я продолжал молча буравить его взглядом, и Борода наконец догадался:

— Неужели там... кто-то из ваших?

Я кивнул:

— Да. А остальные зассали со мной идти.

— Нет, ну ты точно на голову больной, — Борода взял мою арматурину и повертел в руках, разглядывая. — Кстати, как ты её так расплющил-то?

— Поднялся на насыпь и положил под колёса состава. Она была вдвое длиннее, это половина.

— Какие же вы стали ёбнутые, дети, — вздохнул он. — Чем старше — тем хуже. Ладно, сейчас заточу так, что можно будет бриться.

— Спасибо, Борода, — ответил я.

* * *

Эта история началась с того, что в середине последнего урока в класс химии вошла наша директриса Светлана Николаевна и, извинившись перед химичкой, подошла ко мне.

— Игорь, собирай портфель, пойдём, — сказала она шёпотом. — Там тебя ждут внизу…

Пока мы спускались, Светлана объяснила, что только что в школу пришёл следователь, который пожелал видеть нас троих. На какую тему, он не сообщил, просто позвонил и попросил устроить с нами встречу с глазу на глаз, и опросить ещё пару учеников.

Внизу меня уже ждала Аня. Когда я сел рядом, она напряжённо проговорила:

— Это, наверное, из-за Лены. Ты сегодня видел её в школе?

— Нет, но думаю, что она наслушалась нас и всё-таки сбежала из дома. Наверняка её поймали, потому что она не умеет правильно гулять ночью, и выяснили, кто её научил. Сейчас нам влетит из-за неё.

— Я боюсь, всё не совсем так, — Аня покачала головой. — Стал бы Панов сам являться в школу, только чтобы нас отругать? Я боюсь, случилось что-то…

Алексей, внезапно возникший перед нами, прервал наш разговор:

— Ну чё, здоро́во! Есть идеи, почему Панов решил пожаловать сюда сам, а не просто вызвал нас к себе на ковёр?

Аня недовольно посмотрела на него:

— Лёша, перебивать нехорошо. Я сейчас говорю! Перед вашим приходом я слышала их разговор в директорской. Ему нужны не только мы, а ещё и другие, кто знает Лену. Ох, Игорь, я так волнуюсь…

В этот момент дверь директорской распахнулась и в коридоре появился Панов.

— Доброго дня вам, мои милые гадёныши! Ну что, пойдёмте разговаривать. Ваша директриса любезно предоставила мне свой кабинет для сегодняшних встреч. И начну я, конечно, с вас.

Аня, следуя за Пановым, спросила:

— Олег Николаевич, это из-за Лены?

— Да, Анька. Сейчас всё скажу.

Панов зашёл в кабинет Светланы Николаевны, велел нам закрыть за собой дверь, и уселся в её кресло. Достав из кармана фляжку, он отхлебнул и покачал остатки на дне:

— Вот дьявол. Топливо заканчивается, курить здесь нельзя… Что за условия!.. Ладно, к делу, мои омерзительные друзья. Вчера ночью девочка Лена решила пойти погулять, и с тех пор её никто не видел. Сейчас её ищут, — Панов тяжело вздохнул. — Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы в нашей столице… и дальше всё по Маршаку — ищут давно, но не могут найти, — он залпом опустошил фляжку. — Ну что, мои пакостные любители ночных прогулок, рассказывайте, это вы ей присоветовали, или она сама додумалась? Выкладывайте всё, что знаете. Вперёд, я жду.

Я взглянул на Аню. Она растерянно смотрела на меня, часто хлопая ресницами. Алексей же, напротив, вопросительно поднял брови. Я утвердительно кивнул. Лёха сделал шаг вперёд:

— Олег Николаевич, мы говорили с ней позавчера. Она сказала, что тоже хочет погулять ночью, но не с нами, а одна. Хотя мы её с собой звали. Мы научили её, как вести себя на улице и как прятаться от патруля. Она сказала, что собирается в парк. Вот и всё, Олег Николаевич. Нам нечего больше сказать.

Панов строчил в блокнот. Потом, обведя нас недобрым взором, спросил:

— Это точно всё? Уверены? Тогда поступим так. Подождите меня в коридоре. Я сделаю один звонок, потом выйду к вам, и мы пойдём покурим. Пообщаемся с вами ещё немного, так сказать, в неформальной обстановке.

Когда мы привели Панова на «школьное место», он закурил и начал неторопливо говорить:

— Так вот, мои чудовищные детишки, слушайте очень внимательно и запоминайте. На ближайшее время вы дорогу в парк забудьте, ясно? Я даже не знаю, на сколько, но видимо, надолго. Лена ваша пропала именно там, — Панов глубоко затянулся. — Не буду ходить вокруг да около, расскажу как есть. Кто-то у нас в Измайловском парке завёлся. Кроме Епифанцевой, пропало ещё четверо, всё это случилось за последние десять дней. Старик, пятилетняя девочка, пожилая женщина и ещё один мужик. С ребёнком вообще интересно было, — следователь бросил окурок, наступил на него и тут же достал из пачки новую сигарету. — Мама стояла в очереди за мороженым, дочка всё время была рядом. И вдруг раз — и всё. Словно исчезла. И это в субботу, средь бела дня. Народу кругом — тьма, но никто ничего не видел. Вот так-то, ребятки. Уяснили? В парк ни ногой.

Дождавшись наших нестройных обещаний, Панов попрощался, но отойдя от нас на несколько шагов, остановился и, снова закуривая, добавил:

— А за сотрудничество со следствием я вам, мерзопакостные детишки, прощаю два будущих привода в милицию… Нет, даже три. Не благодарите.

* * *

Само собой, после ухода Панова я тут же предложил пойти ночью в парк и выяснить, что там происходит. Аня была резко против:

— Игорь, перестань! Панов сказал, что там пропал взрослый мужчина. Или ты тоже хочешь стать жертвой маньяка? Я вам запрещаю! Слышите, не смейте.

Алексей предательски молчал, сидя на изгороди и глядя себе под ноги. Докурив, он бросил окурок и поднял на меня глаза:

— Извини, Киныч, но Аня права. И Панов тоже прав. Не наша эта тема, ты же и сам это понимаешь. Нам и без парка есть куда податься, — я молчал, и он оживился: — Пойдёмте лучше гулять в район Госпитального вала! Там есть стадион «Металлург» и набережная. А в наш парк не будем соваться, пока всё не уляжется.

— Идите, куда хотите, но без меня, — ответил я, взял портфель и, не попрощавшись, пошёл в сторону Окружного.

Меня догнала Аня:

— Игорь, постой! Ты что, обиделся? Но это же и правда безумие! Погоди!

Она схватила меня за локоть, но я вырвал руку и раздражённо проговорил:

— Значит, на колесо лазить и троллейбусы угонять — не безумие, а пойти в наш парк, который мы можем обойти с закрытыми глазами, вдруг безумие?

— Троллейбусы не похищают людей, — тихо ответила Аня. — Если мы попадёмся тому, кто это делает, от нас уже ничего не будет зависеть, понимаешь?

Я вздохнул. По своему Аня была права.

— Ты же не собираешься идти туда один? — спросила она, будто угадав мои мысли. — Не вздумай это делать.

— Ты, Анечка, тоже однажды пообещала кое-куда одна не ходить — и не сдержала обещание, — напомнил я.

— И чем всё кончилось? Я не хочу, чтобы ты так рисковал. Пожалуйста, скажи, что ты не пойдёшь в парк один. А то я не усну ночью.

Я взял её за плечи и посмотрел в глаза.

— Я не пойду в парк один, — сказал я вслух, а про себя добавил: «…как следует не подготовившись».

На следующий день я нанёс визит Бороде.

* * *

Субботней ночью в парке оказалось полно патрульных, и продвигаться в нужном направлении было непросто. К счастью, их было видно издалека — по свету фонарей. Крадясь по тропинкам, я несколько раз останавливался, чтобы пропустить их.

Перейдя Московский проспект, я вышел к памятнику Ленину, стоящему перед огромным дубом. Потом свернул налево, на аллею Большого круга, дошёл до Майской аллеи и по ней добрался до лавочки, стоявшей напротив площади Мужества. Эту лавку не было видно с аллеи Большого круга, по которой иногда проезжал милицейский патруль на УАЗике, поэтому я решил остановиться именно здесь.

В этот момент парк, всегда бывший для нас уютным, добрым и родным, вдруг показался мне мрачным и даже зловещим: пирамидальные тополя нависали надо мной своими тёмными вытянутыми кронами, и шелест листьев на ветру был похож на неразборчивый, странный шёпот. Вдобавок майская луна, выплыв из-за облака, перебила своим белым светом тусклое рыжее свечение покосившихся фонарей. Это сделало наш любимый парк ещё более жутким.

Я достал из сумки бутылку портвейна, стакан и выкидной нож. Срезал пробку, налил. Выпил залпом половину стакана, закурил. Мне сразу стало спокойнее, а окружавший меня парк как будто стал чуть менее зловещим.

Посидев на лавке какое-то время, я решил простить Аню и Алексея за то, что они со мной не пошли — их отказ вдруг перестал казаться мне предательством, зато моя собственная выходка всё сильнее походила на опасную глупость.

Отправляясь сюда, я всё ещё не до конца верил в серьёзность угрозы, но чем дольше я сидел под мрачными, тревожно шелестящими тополями, тем сильнее меня беспокоила мысль о том, что если мы с этим маньяком, убийцей, похитителем — или кто он там? — одинаково тщательно избегаем патрульных, то нашу с ним встречу исключать нельзя.

Чтобы отогнать эти неуютные мысли, я снова наполнил свой стакан, решив, что ещё немного посижу здесь, а потом попробую подняться на колесо обозрения. Там было безопасно и парк был как на ладони, к тому же я взял с собой в этот поход бабушкин театральный бинокль.

Глядя на колесо, возвышавшееся над деревьями за Круглым прудом, я не заметил, как ко мне подошёл высокий седой старик с тростью. Внезапно увидев его рядом с моей лавкой, я дёрнулся от испуга.

Он с улыбкой разглядывал меня.

— Извини, паренёк, не хотел тебя пугать. Просто я очень тихо хожу. Ты, я вижу, тоже любишь прогуляться по ночному парку?

У меня всё ещё сильно колотилось сердце, и я пробормотал что-то в том духе, что ночью в парке особенно красиво, потому что тихо и никого нет, а иногда даже можно услышать ночных птиц.

Старик, улыбнувшись, облокотился на свою трость.

— Это слова человека, который и правда любит этот парк. Большинство людей, которые сюда приходят, так погружены в себя, что даже не замечают его красоты. А ведь её можно особенно хорошо почувствовать, только когда рядом никого нет, — старик вдруг добродушно подмигнул мне и сменил поэтический тон на весёлый: — А ещё ночью, наверное, за сигареты и вино никто замечаний не делает, верно?

Я усмехнулся и как-то сразу расслабился. Этот добродушный старик совершенно не соответствовал тому, как в моём представлении должны были выглядеть маньяки — нечто тёмное, с горящими глазами, с огромным ножом или топором в руке и непременно в плаще. На похитителя старик тоже не тянул — даже если бы он попытался куда-то меня утащить, я бы запросто дал ему отпор. На вид ему было точно за семьдесят.

— А вы почему один гуляете здесь среди ночи? — спросил я. — Тоже людей не любите?

— Не то чтобы не люблю, — он пожал плечами. — Проснулся оттого, что голова разболелась. А мне, знаешь ли, все эти таблетки не по душе. Вот и вышел подышать свежим воздухом. Я тут совсем недалеко живу.

— Я тоже, — ответил я.

— Ты совсем один сегодня? — спросил он вдруг.

— Мои друзья обещали прийти попозже, — соврал я на всякий случай.

— Понятно, — кивнул он. — Ну тогда, раз ты и правда любишь этот парк, сиди спокойно и слушай, а я расскажу тебе, как тут всё было. Думаю, тебе будет интересно.

Старик пустился рассказывать историю нашего района. Поначалу его рассказ показался мне очень увлекательным — старик был прекрасно эрудирован и знал историю Измайлово со стародавних пор.

А потом я вдруг с ужасом понял, что не могу пошевелиться.

У меня с трудом получилось разжать пальцы, чтобы избавиться от тлеющего окурка, начавшего обжигать кожу — но на этом всё. Я не мог крикнуть, не мог встать, я даже не мог повернуть голову. Я словно бы оцепенел, мышцы стали ватными, а кончики пальцев неприятно покалывало. Я только чувствовал, как по вискам течёт холодный пот.

Старик всё говорил и говорил, а я поневоле продолжал его слушать, всё отчётливее осознавая, что перед мной именно тот человек, которого пытаются поймать уже несколько дней.

Я ещё подумал тогда, что сейчас он всего одной фразой заставил меня застыть, но точно так же он может приказать мне идти куда угодно и делать что угодно, а я никак не смогу ему помешать.

Жуткое, отчаянное чувство беспомощности охватило меня. И тут я вспомнил, что со мной такое уже бывало.

* * *

Весной восемьдесят третьего года у нас с Алексеем появилась новая мода — ездить по московским вокзалам. Ничего особенного мы не делали: приезжали, осматривались, забирались, куда было можно забраться, а потом ехали домой.

Аня не разделяла наш интерес к устройству вокзалов, считая наши вылазки глупыми и опасными, поэтому Киевский и Павелецкий вокзалы мы изучили без неё. А в третью поездку, запланированную на «Три вокзала» — Казанский, Ярославский и Ленинградский, разделённые площадью, — с нами напросился наш одноклассник Слава.

Не успели мы выйти из троллейбуса на небольшой площади возле Казанского вокзала, как на нас тут же обратила внимание компания цыган.

В то время в Москве, почему-то именно на вокзалах, часто можно было встретить настоящих цыган. Были они колоритные: женщины в цветастых платьях, увешанные бусами, мужчины в шляпах и мятых костюмах, на пальцах — множество перстней. Иногда с ними бегали их босоногие шумные дети. Вполне обычным для них было подходить к прохожим со словами: «Позолоти ручку, милок», «Дай, я погляжу на твою ладонь», «Карты правду говорят» и всё в том же духе.

Я всегда считал их попросту забавными и чудны́ми персонажами, хотя мои родные утверждали, что от цыган следует держаться подальше, но никогда не объясняли, почему именно. И только в тот день я понял, почему их надо обходить стороной.

Цыгане — их было человек десять-двенадцать, — быстро окружили нас с Лёхой и Славой, бурно жестикулируя и громко тараторя наперебой на своём языке. Я знал, что цыгане прекрасно говорят по-русски, и попытался объяснить им, что гадания нам неинтересны и денег мы им точно не дадим, но у меня не получилось произнести ни слова. Я стоял, как вкопанный и не мог пошевелиться.

Меня охватил ледяной ужас. Я тут же вспомнил истории про цыган, похищающих детей, и про то, что многие из них умеют гипнотизировать.

В это время цыгане, взявшие нас в кольцо, направились в сторону дворов, продолжая тараторить и жестикулировать. Ноги сами несли меня вслед за ними, и краем глаза я мог видеть, что с Лёхой и Славой происходит то же, что и со мной.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы нас не заметил милиционер, идущий по другой стороне улицы. Он бегом пересёк проезжую часть, догнал нас и крикнул цыганам, чтобы те оставили детей в покое. Цыгане сразу отошли от нас и с безопасного расстояния и уже по-русски принялись кричать, что мы их друзья и мы просто гуляли.

Тем временем я понял, что снова владею собой. По всему телу чувствовались неприятные покалывания, я ощущал сильную слабость, испуг постепенно уходил.

Когда цыгане убрались восвояси, милиционер выяснил у нас, кто мы, откуда взялись и что тут делаем без взрослых. Он строго сказал:

— Мальчишки! Чтобы на вокзалы одни больше ни ногой. Видите, что здесь творится? Идёмте, посажу вас на троллейбус до Семёновской, — потом он вздохнул и добавил уже мягче: — Гуляйте лучше в своих дворах, ребята. Нечего вам по Москве мотаться без взрослых.

* * *

Я всё ещё сидел на ночной лавочке, являясь невольным и бессильным слушателем высокого старика с тростью, и с какой-то грустью думал о том, что Аня была права. Я очень глупо попался, теперь от меня уже ничего не зависело, и как только старик закончит свой рассказ, мне точно придёт конец.

Старик дошёл до того места в истории, где раньше на территории Измайловского парка располагался царский зверинец, и вдруг замолчал. Закурив, он сурово посмотрел на меня:

— Ну что, теперь понимаешь, как здесь стало опасно? Не зря же тебе запретили сюда ходить. Ладно, сейчас отпущу тебя. Но впредь слушай старших.

Я почувствовал знакомые покалывания и слабость. Поняв, что снова могу двигаться, я протянул руку, взял стоявший на лавке стакан и опустошил его. Потом закурил. Старик тоже не собирался никуда уходить — он по-прежнему стоял возле лавки и разглядывал меня, улыбаясь, совсем как в начале нашей встречи.

— Собирайся-ка и уходи ты из парка, — сказал он, когда я выбросил окурок в кусты.

Я поднял на него глаза:

— Не тронете?

— Тебя-то? Да нет, иди. Живи, паренёк. Мне нужен совсем другой человек. А ты лучше посиди где-нибудь ближе к дому. И пока идёшь, будь осторожнее, в парке полно патрульных…

* * *

На следующий день я пришёл к отделению милиции.

Наш знакомый милиционер Сева, дежуривший на контрольно-пропускном посту, вышел ко мне, смеясь:

— Привет-привет, какие люди! Игоряныч, ты что, на этот раз решил прийти сдаться сам, без конвоя? Молодец какой!

Мне было не до шуток. Я спросил, кто сейчас на дежурстве и, узнав, что оба — и Панов, и Сотников, — попросил Севу доложить обо мне Панову.

Вскоре я снова стоял в знакомом насквозь прокуренном кабинете. Панов закончил копаться в очередных документах, отхлебнул из фляжки и откинулся на спинку кресла:

— Я весь внимание, мой чудовищный друг. Выкладывай.

— А можно, это будет неофициальный разговор? — спросил я. — Только между нами.

— Разрешаю, — Панов поправил очки, сползшие на кончик носа. — Что у тебя?

Я набрал в грудь воздуха и признался:

— Я был в парке этой ночью. Я видел похитителя и могу рассказать, кто это.

Панов с ухмылкой глядел на меня:

— Ну что ж, рассказывай. Только не забудь рассказать и о том, как тебе удалось уговорить его не похищать тебя.

Меня несколько удивил сарказм Панова, который обычно к таким вещам относился серьёзно, но я продолжил:

— Это высокий седой старик. Лет семьдесят или больше. Носит трость. Был одет в чёрный костюм. Он умеет гипнотизировать. Это правда! Он сказал, что ему нужен не я, а другой человек. Я думаю, мне просто повезло.

Панов закурил и, продолжая ухмыляться, выпустил дым в потолок.

— Тебе и правда повезло, мой безмозглый друг. Этот старикан — один из… в общем, из органов он. Сейчас в наш парк такого понагнали... Есть очень своеобразные люди. Дело-то серьёзное.

— Это в каких же органах, Олег Николаевич, учат на гипнотизёров?

— В государственных! — гаркнул вдруг Панов. — Их не учат, их вербуют… Повторяю для особо одарённых, пока мы преступника не найдём, сидите вы дома, дурачьё!.. Похитителя он видел, представьте себе! Пошёл вон!..

Выйдя из отделения, я сразу отправился к Ане. Её бабушка сказала, что они с Алексеем ушли гулять на остров, и вскоре я действительно обнаружил их на лавке возле пруда. Аня вскочила и обняла меня.

— Ну наконец-то ты пришёл! Ты же не ходил ночью в парк? Не ходил, правда?

— Не ходил, — ответил я. — Лёг вчера пораньше и допоздна читал книгу про историю Измайлово.

— Мы волновались, — Аня отпустила меня и вдруг призналась: — Вообще-то, мы сами вчера пошли в парк. Хотели найти тебя и увести оттуда. Но там было так много милиции, что мы решили, ты туда не пошёл...

* * *

Маньяка поймали через неделю.

Им оказался одинокий мужчина, живший на пятой улице Соколиной горы. Панов говорил, что он так и не признался, где спрятал тела жертв. Из него удалось вытянуть лишь то, что он убил их всех. Медкомиссия признала его невменяемым, и он отправился туда, где ему и полагалось быть — в клинику для психически больных преступников.

Парк снова стал нашим, и мы ещё очень долго безбоязненно гуляли там по ночам.

Но спустя много лет эта история неожиданно получила продолжение.

* * *

В начале «нулевых» городские власти очень капитально взялись за реконструкцию Измайловского парка. На аллеях появилось новое асфальтовое покрытие, новые лавки, фонари и даже точки доступа wi-fi. На Майской аллее напротив площади Мужества построили ротонду, а кафе «Лесное», не работавшее долгое время, снова открылось. Финальным аккордом этой реконструкции стала чистка и укрепление дна и берегов Круглого пруда. Его обнесли забором из профнастила, откачали воду, работа шла полным ходом.

Однажды я, выгуливая своего пса, как обычно пошёл в парк и увидел возле огороженного пруда несколько машин милиции и скорой помощи. Пока я задумчиво смотрел на всё это, ко мне подошёл милиционер, совсем молодой парень, и скромно улыбнулся:

— День добрый, товарищ! Простите, не найдётся сигареты?

Протянув ему раскрытую пачку, я поинтересовался:

— Что у вас там случилось? Неужели в пруду нашли человеческие кости?

Милиционер был удивлён:

— А вы откуда знаете?! — он тут же спохватился: — Эх, нельзя мне об этом с гражданскими говорить!..

Я успокоил его и поведал историю многолетней давности о пропавших людях и о моём участии в тех событиях. Милиционер молча курил и слушал, не отрываясь, а потом проговорил:

— Да, всё так и есть. Трое взрослых, один ребёнок и подросток. Нашли вон там, напротив колеса. Там ещё, говорят, когда-то была детская водная карусель, потом её демонтировали, и теперь там самое глубокое место в пруду. Просто жуть берёт… — он с досадой покачал головой: — То, что вы рассказали, важно. Но я даже теперь не знаю, как коллегам об этом сказать. Получается, устав нарушил…

— Чего проще, — я пожал плечами. — Наврите, что подошли ко мне, чтобы попросить сигарету, а я сам вам всё выложил.

Милиционер печально вздохнул:

— Да мне, вообще-то, и сигареты стрелять не положено…

Советская агитация создала образ гражданина СССР как человека образованного, трудолюбивого и непременно спортивного. В этом плане мой отец был образцовым советским гражданином: пять дней в неделю он был уважаемым научным сотрудником Николаем Николаевичем, работавшим в НПП «Волна», а по выходным становился Коляном, кандидатом в мастера спорта по настольному теннису и любителем пива.

В летние выходные отец садился на велосипед и ехал в центральную часть Измайловского парка, где располагались спортивные площадки и пункты проката спортивного инвентаря. А я частенько составлял ему компанию на своей «Каме». Пока они с приятелями часами колотили по мячику ракетками, в перерывах потягивая пиво и закусывая шашлыком, я колесил по парку на велосипеде, время от времени делая остановки в безлюдных местах, чтобы покурить.

В тот день всё начиналось как обычно. Мы доехали до пункта проката, отец взял там сетку и мы пошли к столам. Немного понаблюдав за тем, как отец в пух и прах разносит очередного соперника, я предупредил, что вернусь через час, и отправился кататься.

Мои обычные маршруты уже порядком мне наскучили, и на этот раз я решил ехать к Собачьему пруду. Прислонив велосипед к дереву, я уселся на берегу, но едва успел достать пачку сигарет, как услышал за спиной шорох травы.

Позади меня, возникнув будто из ниоткуда, стояло пятеро ребят — явно старше. Они недобро и как-то оценивающе разглядывали меня, словно прикидывая, что ценного у меня может быть с собой. Я убрал сигареты и хотел было сесть на велосипед, чтобы поскорее убраться отсюда, но они преградили мне путь.

— Не рыпайся, очкарик, это теперь наше, — один из них положил руку на сиденье моей «Камы». — Вали отсюда.

Спорить с ними было глупо и опасно. Я мог бы просто молча уйти, понадеявшись, что им не придёт в голову догнать меня, чтобы отобрать что-нибудь ещё или просто избить ради забавы. Но что-то всё же заставило меня вступить с ними в странные переговоры.

— Хорошо, забирайте, — спокойно сказал я. — Только довезите меня до главного входа.

Они захохотали, и мне пришлось пояснить:

— Меня там батя ждёт. Если опоздаю, да ещё и явлюсь без велика, мне влетит.

— Это твои проблемы! — фыркнул тот, кто держал мою «Каму». — Иди отсюда нахер.

Я развернулся и не спеша двинулся в сторону автобусной остановки на Московском проспекте, как вдруг меня окликнул один из ребят:

— Эй, очкарик! Погоди! Так и быть, садись, подброшу.

Я ехал на багажнике собственного велосипеда, неловко задрав ноги и вцепившись в сиденье, и размышлял, как быть дальше. Конечно, когда я просил отвезти меня к парку, я думал не только об отце, который будет ждать меня и беспокоиться. Я думал ещё и о том, что, оказавшись на своей территории, я смогу хоть что-то предпринять: например, столкнуть этого нескладного, пахнущего потом прыщавого парня, забрать велосипед и жать на педали изо всех сил, пока не окажусь возле теннисных столов.

Но этот парень, словно зная, о чём я думаю, мчался так быстро, что в ушах свистел ветер, и мы едва вписывались в повороты. У меня совершенно не было возможности устроить аварию так, чтобы не пострадать при этом самому. А когда мы уже подъезжали, он обернулся и крикнул:

— Я не буду останавливаться! Спрыгивай!

Мне ничего не оставалось, кроме как спрыгнуть на полном ходу напротив главного входа. При этом я умудрился угодить прямо в лужу, в которой не только основательно промок и испачкался, но и ободрал колени, локти и порвал любимые джинсы.

Когда я в таком виде явился к отцу и всё ему рассказал, он, уже порядочно выпив пива и пребывая в философском настроении, ответил, что всякое бывает и что ни в какую милицию мы обращаться не будем, потому что это бесполезно.

Я негодовал:

— Пап, ну хотя бы поехали в Сокольники, к магазину «Зенит»! Прямо сейчас! Они его точно туда повезут, к перекупщикам. Мы их там встретим, и ты им по шеям надаёшь.

Отец только улыбнулся:

— Игорь, да хорош, забудь уже. Я тебе на день рождения куплю такой же новый. Или вообще как у меня, шоссейный. Хочешь?

Я не хотел шоссейный велосипед. Я хотел «Салют» вместо своей старенькой «Камы». И новые джинсы взамен испорченных — само собой, узкие и чёрные.

А ещё я хотел отомстить.

* * *

Несмотря на мирное завершение этой глупой и дрянной истории, злость не оставляла меня и на следующий день. Утром мы с Лёхой зашли к «гаражникам» и целой толпой, возглавляемой Зуем, Игнатом и Головой, отправились к Собачьему пруду. Само собой, мы там никого не нашли, ни у самого озера, ни в окрестностях, и про пятерых ребят с единственным велосипедом на всех, никто даже не слышал.

После обеда мы с Алексеем даже наведались к сокольническим перекупщикам, но выяснили лишь то, что моя «Кама» была продана новому владельцу ещё вчера. Таким образом все нити в этой истории оказались оборваны, полностью лишив меня возможности отомстить.

Прошло около недели, и моё неудовлетворённое желание мести каким-то странным образом превратилось в желание просто взять и совершить какое-нибудь преступление. Разумеется, я не собирался уподобляться той компании и делать кому-то подлость, отнимая что-то, унижая и издеваясь — для меня это было чем-то постыдным. Я решил, что от моего преступления не должен пострадать никто лично, и тогда план созрел сам собой.

* * *

Мои преступные намерения были связаны с булочной, находившейся в соседнем доме, рядом с аркой. Я часто проходил через дворы, мимо её дебаркадера, и уже не раз обращал внимание, что замок висит на разболтанных петлях, держащихся только на честном слове.

За три дня до преступления поздним безлюдным вечером я пришёл к дебаркадеру, подобрал булыжник и, оглядевшись, запустил им в лампочку над крыльцом. За следующие три дня никто не озаботился её заменой, и я понял, что можно смело действовать.

Было одиннадцать вечера, когда я начал собираться. У отца в шкафу я нашёл его старую синюю водолазку, которая была мне велика и позволяла закрыть воротником лицо до самого носа. Покопавшись в ящике с инструментами, я нашёл там строительные перчатки. Потом я взял пакет, положил в него бутылку вина и монтировку, которую недавно обнаружил на подоконнике в подъезде, и направился к булочной.

Людей в это время на улице не было. Подойдя к дебаркадеру, я поднялся по лестнице и просунул монтировку под дужку замка. Замок слетел легче, чем я думал, и мне пришлось поймать его на лету, чтобы не наделать шума в пустынном дворе, где каждый резкий звук отражался от домов звонким эхом.

Затем я взялся за ручку и потянул дверь на себя. Раздался такой оглушительный скрип, что где-то в кустах шарахнулась кошка. Со страху я отбежал во двор, в тень. Там я уселся на лавку под деревом и минут десять наблюдал за дебаркадером. За это время ничего не произошло — и я понял, что сигнализация в булочной не установлена.

Я глотнул вина для храбрости, поднялся с лавки и пошёл совершать своё первое в жизни преступление.

Я вошёл в кромешно тёмную булочную и, освещая себе дорогу спичкой, осторожно двинулся по узкому коридору. Фонарь я не стал брать намеренно, чтобы никто не заметил его луч с улицы. Света не хватало, и я не заметил ведро и швабру, почему-то оставленные уборщицей прямо в середине прохода. Запнувшись о ведро, я растянулся на полу во весь рост под оглушительный грохот.

Вскочив, я снова сбежал во двор, где просидел на лавке около двадцати минут, нервно куря сигареты одну за другой и иногда прикладываясь к бутылке. Убедившись, что в булочной всё так же ничего не происходит, я убрал вино в пакет и пошёл доводить своё чёрное дело до конца.

Обнаружив, что касса в зале открыта, я поначалу обрадовался, но внутри оказалась сущая мелочь — три рубля по рублю и какие-то медяки. Я не без досады сгрёб всё это в карман джинсов и тут заметил в глубине кассы связку ключей. Тогда я решил, что один из этих ключей наверняка от кабинета директора магазина, где может найтись что-нибудь поинтереснее трёх рублей с мелочью.

Вскоре мои надежды оправдались: мне удалось открыть не только кабинет директора, но даже стоявший там сейф. В нём лежали какие-то документы, стояла початая бутылка коньяка, но главное, там были и деньги — двадцать пять бумажных рублей и ещё около пяти мелочью. Документы меня не интересовали, а вот деньги я сунул в карман, коньяк убрал в пакет и, стараясь больше не шуметь, отправился домой, чтобы как следует отметить удачное ограбление.

* * *

Лёха мне почему-то не верил.

— Да пиздишь ты всё! — обиженно говорил он, пока мы шли навещать компанию «за Шлюшьим домом». — Это тебе дедушка, небось, выдал тридцатник за очередные твои заслуги. Ты же у нас вон какой хороший, аж на Союзмультфильме работаешь! Две недели уже… Взял один и забрался в эту булочную без меня, как же!

Тем временем мы пришли на место, где сидела вся эта тусовка почти в полном составе. Мы не успели обменяться с ними и парой слов, как вдруг появился наш приятель Никита Лукин и заговорщическим тоном объявил, что у него есть очень интересная информация для всех присутствующих, а особенно — для нас с Алексеем.

Нам предлагалось идти на дело.

— Это на какое же? — усмехнулся Лёха, закуривая. — Как в тот раз, с пивной палаткой?

От совершения прошлого разбойничества мы с Алексеем благоразумно отказались, а Лукин, Майда и Ришта с Данилюком всё-таки решили это сделать, прихватив с собой почти всю компанию: Пашу Кобзева, младшего Голованова по прозвищу Брёшка, Диму Мумми-Тролля и Мансура по прозвищу Китаец.

Перед моим домом на Щербаковской стояла пивная палатка, и после закрытия Никита с компанией незаметно туда пробрались. В огромной кеге действительно оставалось много пива, и на радостях, вместо того, чтобы слить его в канистры и быстрее уходить, они принялись пить прямо там.

В итоге они до глубокой ночи торчали в палатке, играя в карты и продолжая напиваться, а под конец, осмелев, даже принялись курить. Кто-то из них промахнулся тлеющим окурком мимо кружки, служившей пепельницей, и ларёк вспыхнул.

Поняв, что самим огонь им не погасить, они спешно вылили остатки пива в свои канистры и выскочили на улицу, но к этому моменту к дымящемуся ларьку уже подъехал патруль, и им пришлось бежать со всех ног, побросав добычу.

Лукина задело замечание Лёхи.

— И ничего не как в тот раз! — проворчал он обиженно. — Сейчас всё путём будет. Но не хотите — и не надо, кого-нибудь другого позову!

— Ладно, расскажи, а там решим, — предложил я.

Мама Лукина работала на восьмой улице Соколиной горы. Возвращаясь от неё днём, Никита решил заглянуть на железнодорожную станцию Лефортово, где ему удалось подсмотреть расписание поездов и выяснить, что послезавтра в пять часов вечера со станции выходит состав с очень важным грузом.

По МКЖД составы шли в основном со стройматериалами и прочим безынтересным барахлом. Иногда, правда, там перевозили и кое-что подороже — мебель и даже технику, но для нас это было бесполезно, поскольку сбывать краденное нам было бы попросту некуда.

Но то, о чём говорил Никита, было ценно само по себе — в четверг из Лефортово должен был выйти состав, в трёх вагонах которого находились канистры с коньячным спиртом.

* * *

В половине пятого мы уже были на месте, прихватив с собой стремянку. Пока мы втроём — я, Лёха и Майда — курили в ожидании состава, Никита прогуливался вдоль насыпи, поглядывая на рельсы с видом знатока. Иногда он останавливался перед нами, чтобы изречь что-то абсолютно очевидное:

— Хорошо, что вагоны со спиртягой почти в самом начале. У нас будет больше времени, пока поезд не разгонится.

Или:

— Это правильно, что Лёхину стремянку захватили — она должна быть не слишком широкой, чтобы пролезла в люк.

В начале шестого на выезде из Лефортово показался наш состав. За локомотивом следовало несколько одинаковых белых рефрижераторных вагонов, а сразу за ними — то, что было нужно нам.

С прищуром глядя на приближающийся поезд, Никита скомандовал:

— Так, пацаны. Становимся на расстоянии. Майда, ты идёшь первым. Киныч, бери лесенку, передашь ему. Делаем всё быстро, поняли?

Меня раздражал его тон: Никита говорил так, словно он, а не мы, был первооткрывателем и мастером нашего железнодорожного ремесла. Но все замечания я решил оставить на потом, когда мы уже совершим ограбление поезда.

Белые вагоны-холодильники медленно поползли мимо нас, и Майда побежал вровень с поездом, чтобы зацепиться. Когда нужный вагон поравнялся со мной, я на бегу передал ему стремянку и следом забрался сам. Вскоре мы вчетвером стояли на крыше вагона.

Лёха ногой откинул крышку вентиляционного люка.

— Майда, полезай в люк, спрыгивай и бери лестницу. За ним ты, Никита. А мы с Кинычем будем принимать канистры. Скинем на насыпь аккуратно. Если повезёт, что-нибудь да уцелеет.

Никита, почему-то продолжавший мнить себя руководителем, видимо, хотел возразить, но Лёха это пресёк:

— Ну что уставились? Быстрей давайте! Поезд-то идёт!..

Времени у нас и правда было немного.

Спустившись в вагон, Майда с Лукиным сначала перекрикивались между собой и чем-то гремели, а потом в люке показалась первая канистра.

Спирт был разлит по десятилитровым алюминиевым канистрам, которые запросто могли треснуть, упав на камни, поэтому, сбрасывая первую, я старался попасть ей в кусты. Лёха, приняв у Никиты вторую, последовал моему примеру, и дело пошло.

Приняв одиннадцатую канистру, я почувствовал, что поезд начинает понемногу набирать скорость, и крикнул Майде с Никитой, чтобы они выбирались.

Спрыгнув и собравшись, мы стояли на насыпи и курили, ожидая, пока пройдёт состав.

Никита сказал:

— Одиннадцать штук! Мы это всё не допрём вчетвером. Майда, может, сгоняешь к «Шлюшьему», приведёшь ещё хотя бы троих?

Я усмехнулся:

— Одиннадцать штук, ты подумай. Хорошо, если из всех уцелела хотя бы пара.

Мы побрели вдоль насыпи, высматривая нашу добычу. К моему удивлению, целых пять канистр остались невредимыми; содержимое остальных шести стекало ручейками по камням, источая характерный аромат.

Спирт мы поделили по-честному. Никита как информатор получил две канистры, мы с Лёхой и Майдой — по одной.

Тем же вечером компания «За Шлюшьим домом» устроила грандиозную попойку, но мы обошлись с нашим трофеем аккуратнее — на следующий день отвезли Зую все двадцать литров спирта.

— Вот это дело, мужики! — обрадовался Зуй. — Я теперь из этого настоек понаделаю! Лимонные, калиновые, смородиновые, яблочные, вишнёвые… Я разные умею, рынок-то под боком. Аж душа радуется!

Результатом ограбления поезда стало то, что мы были надолго обеспечены вкусными, хотя и очень крепкими настойками авторства Зуя, и только глубокой осенью наши запасы подошли к концу.

В конце ноября мы случайно обнаружили заведение в Черкизово, где можно было приобрести настойки, похожие на зуевские. Мы стали иногда наведываться туда, несмотря на то, что этот район в те времена становился всё более опасным.

В Черкизово жили звери.

Когда я был подростком, Москва делалась не на административные округи, как сейчас, а на районы. Наш назывался Первомайский — в народе просто Измайлово. С одной стороны от нас находился район Перово, а с другой — Куйбышевский, в котором располагалось то самое Черкизово, где жили звери. Людьми их можно было назвать только с большой натяжкой.

Наши, конечно, тоже дрались, но при этом они не теряли человеческий облик. Если противник был повержен и больше не мог сопротивляться, всё заканчивалось.

Дрались у нас по-всякому: компания на компанию, школа на школу, кто-то против кого-то. Нас с моим другом Алексеем иногда звали на массовые сходки, потому что Лёха сам по себе мог очень недурно надавать кому-нибудь тумаков, а уж если мы были с ним в паре, нас было практически невозможно одолеть.

Я никогда не был силён в рукопашной и не умел драться без какой-нибудь дубины или ножки от стула, но уж если подобное оружие попадало мне в руки, моему оппоненту лучше было бежать.

Ещё я был очень злой на язык и мог случайно нарваться и огрести. Зато потом я обязательно мстил: вооружался, отлавливал обидчика там, где ему никто не поможет, и «отоваривал».

Однажды у нас с Андреем по прозвищу Емеля вышла целая эпопея, тянувшаяся около месяца. Причиной послужило то, что я при нём нелестно высказался об учителе, которого он очень уважал, и Емеля поколотил меня в школьном туалете, где для меня, само собой, не нашлось никакого оружия.

Дня через три я выловил Емелю возле его подъезда и избил штакетиной так, что он потом до конца недели не ходил в школу. После этого уже он внезапно настиг меня на нашем «школьном месте»… И так далее.

Когда в очередной раз настала моя очередь мстить, и я, вооружённый ножкой от стула и очень злой, пришёл в туалет на четвёртом этаже школы, где Емеля курил после уроков. Тут случилось непредвиденное: Емеля заговорил.

До этого он всегда молчал или цедил сквозь зубы что-то типа «Сволочь!», «Ну, давай, бей!» или «Всё равно потом урою!». Но тут он вдруг заговорил внятно и членораздельно. И суть его речи была в том, что пора бы уже заключить перемирие, потому что он так устал от нашей вражды, что даже если я его сейчас изобью, он не будет делать то же самое в отместку.

Сначала я подумал, что он говорит всё это только для того, чтобы я бросил ножку от стула, а потом он просто кинется на меня. Но я всё же согласился и положил своё оружие на раковину.

И тут случилась вторая неожиданность: Андрей слез с подоконника, подойдя ко мне, протянул руку, а после рукопожатия заявил, что пусть лучше мы будем добрыми приятелями, чем заклятыми врагами. И если вдруг мне будет нужна помощь в чём-то, с чем он сможет пособить, я могу к нему обращаться.

Так закончилась наша вражда, и я знаю ещё немало историй, которые закончились подобным образом.

Но обитавшие в Черкизово звери подходили к делу иначе. Ребят, которым не повезло их повстречать, потом буквально собирали по частям в больнице.

Рассказывали такое.

Двоих наших, решивших погулять в районе Института Физкультуры и гостиницы, встреча с компанией местных привела в реанимацию. У одного — открытый перелом предплечья и разбитая селезёнка, у второго — перелом челюсти и костей черепа.

Ещё один парень из наших пошёл провожать свою подругу к бабушке, которая жила в Черкизово. Там на них напали местные ребята. У парня перелом голени и черепно-мозговая травма, а девочку затащили в подвал, долго насиловали, потом били до тех пор, пока она не потеряла сознание. Сломаны четыре ребра, кисть руки раздроблена.

А в Измайловском парке незнакомые ребята пристали к одному нашему приятелю, предлагая купить у них булыжник. Когда он попытался от них отвязаться, они избили его до полусмерти. Очередной печальный итог — черепно-мозговая, переломы, разорванная печень.

Мы стали слышать о таких случаях всё чаще, и происходили они в основном районе Щербаковской, на Семёновской, в Измайловском парке — в общем, вдоль маршрута одиннадцатого трамвая, соединявшего наши районы. В кварталы «черкизня» не углублялась, потому что там можно было встретить большие компании, а сами они собирались группами по четыре-шесть человек, чтобы не привлекать лишнее внимание. С собой они всегда имели кастеты, реже — цепи и ножи. Они добивали, увечили и издевались над своими беспомощными жертвами, отнимали деньги, иногда снимали понравившуюся одежду и обувь.

Может быть, эти звери ездили не только к нам, но в соседних районах ни перовские, ни гольяновские люди о них не слышали. Похоже, это была участь одного только Измайлово.

Однажды устав это терпеть, наши измайловские собрались огромной компанией, пришли в Черкизово и отомстили. Но «черкизню» это не остановило. Наоборот, началась страшная война между двумя районами, и весной девяностого года она перешла в особо острую фазу.

* * *

Родители Ани жили в Черкизово. Тем летом я велел ей переехать к деду с бабушкой насовсем. Аня сказала, что уже делает это, постепенно перенося к ним вещи. Я похвалил её:

— Молодец, Анечка, спасибо. А то мне с каждым разом всё страшнее провожать тебя к родителям и встречать возле твоего подъезда.

— И не надо тебе туда, — ответила Аня — Ты мне нужен целый и невредимый.

Я слышал в её голосе страх. Всего пару дней назад мы с ней шли ко мне из гаража, и возле табачной палатки на перекрёстке Щербаковской и Фортунатовской заметили незнакомую компанию. Я тогда подумал, что лучше обойти их стороной, взял Аню за руку и потащил за собой, чтобы вывести к моему дому с другой стороны. А на следующий день я узнал о том, что кто-то снова отправился в больницу — и всё это случилось на Щербаковской во дворе моего дома.

Это была уже не какая-то абстрактная опасность, не просто вражда, но что-то, касающееся лично меня. Война не просто пришла в мой район, в котором больше не было безопасно, она пришла прямо под окна моего дома. И тогда я решил, что должен не только убегать от подозрительных компаний, надеясь, что в этот раз пронесёт, но и драться, выгонять и наказывать подонков. Я должен защищать свою Аню.

* * *

После очередной серии набегов «черкизни» по всем местным компаниям кидался клич. Это делалось так.

Находились люди, которые были в нормальных отношениях с большинством местных — три-четыре человека. Они обходили все компании, рассказывая об очередной чреде разбоев и увечий, и предлагали собраться всем нашим районом в определённое время и в определённом месте, и отправиться в Черкизово, чтобы бить их там без разбора, пока не надоест.

В итоге набиралась толпа: обычно человек тридцать-пятьдесят, хотя иногда бывало и больше. Все были вооружённые и очень злые. Толпа направлялась в Черкизово через фабричную железную дорогу. Сама «черкизня» через этот переход никогда к нам не ходила, потому что рядом стоял наш гараж, где почти всегда было полно народа. Поэтому той дорогой ходили только наши и только за одним: встретить побольше «черкизни» и посильнее наказать.

Однажды мы с Алексеем решили принять участие и присоединиться к этой огромной озлобленной орде.

Аня была очень напугана.

— А если с тобой там что-то случится? Если тебя покалечат? Игорь!

— Не бойся, — говорил я. — Нас много. Мы вооружены, нас там не ждут. Я буду в порядке, обещаю.

Сам я нисколько не волновался. Дело, пожалуй, было не только в том, что я озвучил Ане, но ещё и в том, что я чувствовал, что мы поступаем правильно. «Черкизня» должна была быть наказана.

— Только сдержи обещание! — сказала Аня напоследок. — И за Лёшей присмотри… Это ты хитрый и аккуратный, а он-то псих ненормальный.

— И с ним тоже всё будет хорошо, — пообещал я.

* * *

Походы были кошмарны.

По дворам шла толпа злобных людей с кастетами, арматурой и цепями и молотила смертным боем абсолютно без всякого разбора вообще всех, кто хоть как-то был похож на «черкизню».

Редко кому удавалось убежать, потому что они могли предупредить других, и тогда те тоже скрывались, по дороге предупредив следующих, и так далее. Поэтому сбежавших наши догоняли почти всегда.

Во время первого похода мы, перебравшись через фабричку, прочесали все дворы — и дошли до Преображенской площади. Второй поход завершился в районе метро Щёлковская, что было уже как бы и не совсем то самое Черкизово, но нам было всё равно. Основная задача была в том, чтобы нагнать на них ужас, и это всегда получалось.

Какое-то время после нашего визита они к нам не лезли, но потом это начиналось снова. Далее опять следовал карательный поход, бойня — и всё по кругу. Так и жили.

* * *

Сам я с черкизовским зверьём повстречался всего дважды. Первый раз — на той самой фабричной железной дороге.

В самый разгар замечательного лета девяностого года, когда Лёха уехал с мамой на отдых, а мы с Аней остались в Москве, ко мне привязался наш приятель, мой одноклассник Николай. Он был из того класса, в который меня оставили на второй год.

Человек он был неплохой, к тому же большой любитель выпить и покурить, так что его компания мне вполне подходила. Как-то раз он признался мне, что совершенно не умеет драться и очень комплексует из-за этого. Коля даже отыскал учебник по самбо, но в одиночку ничему толком научиться не смог.

— Слушай, Киныч, — сказал он, неловко отведя глаза. — На фабричке есть заброшенный долгострой. Может, наберём бухла и сигарет, поднимемся туда на крышу и попробуем вдвоём, а?

Идея показалась мне забавной и весьма полезной, и я согласился. Тем летом мы по два-три раза в неделю поднимались на крышу с ним и с Аней — и начиналось.

Вскоре дошло до полного контакта. Однажды Коля свернул мне нос, как-то раз я сломал ему зуб. Иногда что-то подобное происходило. Всякий раз мы возвращались с нашей стройки уставшие, побитые, с синяками, но очень довольные.

А потом это всё стало происходить ещё и под музыку. Я нашёл там работающую лампочку на последнем этаже, из найденного там же провода мы нагородили от неё удлинитель, принесли и подключили магнитофон.

И вот, солнце светит, из динамиков на полную орёт какой-нибудь Моторхед, Хэллоуин или Кинг Даймонд, мы с Николаем бьём друг друга и швыряем об бетонные плиты, периодически устраивая перекуры и прикладываясь к нашим бутылкам. В общем, красота.

Аню всё это очень веселило. Она комментировала происходящее, смеясь над нами в голос:

— Давайте, к бою! Вперёд, легионеры!

В итоге Аня стала кем-то типа рефери. Когда она понимала, что мы явно перегибаем палку, подходила к нам и кричала:

— Брейк! А ну-ка, всё! Перекур! Давайте пить за ваше боевое искусство.

Однажды после наших очередных боевых упражнений мы вышли со стройки на фабричную железную дорогу и, как обычно, пошли в сторону улицы Ибрагимова. Но тут мы увидели, что по полотну узкоколейки нам навстречу не спеша идут трое, на вид старше нас. По ним было видно, что и они тоже не совсем трезвые. Незнакомые хмурые лица, покачивающаяся походка.

Я велел Ане отойти подальше и не приближаться, а сам в сопровождении Николая пошёл к ним.

Самый длинный из них гаркнул:

— Стоять, измайловские! Что здесь делаете?

Я как обычно решил попытаться уладить всё миром и включил дипломатию:

— Парни, погодите. Здесь не Измайлово, но и не Черкизово. Мы на границе двух районов. Мы давно друг к другу не наведывались. Всем же известно, что даже худой мир лучше доброй войны. Давайте вы пойдёте своей дорогой, а мы — своей. И я потом нашим скажу, что встретил парней из Черкизово, мы поздоровались, обсудили новости и разошлись.

Высокий парень, который, судя по всему, был главным, выслушав всё это, на какое-то время замолчал, глядя в землю, хмурясь и почёсывая лоб. Я же тем временем присмотрел очень подходящий кусок арматуры. Просто так, на всякий случай. Возле стройки этого добра валялось в избытке.

Подумав, парень согласился с тем, что я, скорее всего, дело говорю, и пусть и впрямь пойдёт слух, что сегодня на границе между районами произошёл мир.

Напоследок он попросил у меня пару сигарет:

— Угости нас — и разойдёмся, — сказал он.

— Конечно, нет проблем, — я полез в карман за пачкой, но тут Коля, который всё это время тихо стоял в стороне, внезапно всё испортил.

Опередив меня, он швырнул на железнодорожное полотно пачку «Беломора» со словами:

— Бери сам. Тут как раз пара штук для тебя и осталась.

И тут началось.

К счастью, оказалось, что эти ребята были всё же пьянее нас. А ещё — регулярные занятия на крыше стройки принесли хорошие результаты. Для того, чтобы обратить их в бегство нам понадобилось, по моим ощущениям, минуты две, не больше.

Я выкинул арматуру и принялся отряхиваться; Аня, подбежав, ощупывала набухавший синяк у меня на лбу и спрашивала, не пострадал ли я. Тем временем Николай добивал последнего, оставшегося в зоне доступа.

Высокий парень, стоя на расстоянии метров десяти от нас, прокричал:

— Да кто вы, блядь, такие?!

Коля, отвесив пинка последнему из них, крикнул в ответ:

— Мы Колян и Киныч! И вам с нами лучше не встречаться!

Я поднял пакет с бутылками и магнитофон. Мы пошли, наконец, в сторону улицы Ибрагимова. Мы с Аней молчали, но Николай, не прекращая ни на секунду, всё тараторил о том, что он теперь настоящий боец, и что мы круты, и как хорошо, что мы придумали эти тренировки.

В итоге Ане это надоело.

— Коля, заткнись, — процедила она сквозь зубы. — Ты просто мудак.

— Это ещё почему?

— Потому что не нужно было с ним расшаркиваться и представляться, а просто сказать, что это не его собачье дело. Ты же Игоря сдал! Колянов повсюду много, а Киныч только один. А если они его найдут, чтобы отомстить? И меня вместе с ним. Боец он… Кретин!

* * *

В итоге никто нас не искал, но этот случай всё-таки получил очень дурное продолжение. И если бы не одна старушка, жившая в доме Студента, которая очень вовремя решила выйти подышать свежим воздухом, эти истории, вероятно, было бы некому записывать.

* * *

Дело было тем же летом, в конце августа.

Я сидел дома и играл на гитаре, но тут позвонил Студент и позвал в гости. Его семья уехала на дачу в Игуменку, на все выходные квартира оставалась в его полном распоряжении, и он решил собрать гостей. Он сказал, что если мы с Аней желаем присоединиться, с меня пиво. Я ответил, что мы желаем, потом позвонил Ане и отправил её прямиком к Студенту, а сам пошёл за выпивкой на небольшой стихийный рынок, существовавший тогда в районе стадиона Измайлово. Там, в отличие от магазинов, мне всегда продавали алкоголь.

Оттуда дорога к дому Студента лежала под железнодорожным мостом, дальше — через тридцать шестую больницу, после неё — буквально пару шагов по Борисовской. Студент жил возле границы с Черкизово, его дом стоял рядом с тем самым переходом через фабричную железную дорогу.

Когда я шёл через больницу, обратил внимание, что чем ближе я к дому Студента, тем чаще мне попадаются компании — знакомые, наши, измайловские. Они стояли, кучкуясь, видимо, чего-то ждали, и присмотревшись, я понял, чего именно они ждут. У кого-то была цепь, у кого-то — арматура, кто-то демонстрировал товарищам свой кастет.

Я попытался обойти их. Развернувшись, обогнул больницу со стороны Лечебной улицы, потом кое-как пробрался дворами вдоль Борисовской, но уже у самого дома Студента я попал прямо в эпицентр собирающейся толпы.

Когда я осторожно вышел из-за «хрущёвки», стоявшей рядом с домом Студента и шёл через сквер к подъезду, меня заметил наш приятель Шман и крикнул на весь двор:

— О! Да кого же я вижу, наш великий барабанщик Старый Ник пожаловал!.. Слышь, Киныч, Лёха-то где?

И в этот же момент, услышав прозвище «Киныч», со стороны незнакомой компании, стоявшей возле фабричной железной дороги ко мне бросилось человек пять. Мне до подъезда оставалось около десяти метров, им — вдвое больше, но я был нагружен сумками с бутылками, а они были налегке.

Я рванул что было сил, забежал в подъезд. Вдруг двери лифта открылись прямо передо мной, и оттуда неторопливо вышла милого вида старушка. Я аккуратно подвинул её, влетел в лифт, нажал на одиннадцатый. Двери закрылись ровно в тот момент, когда черкизовские уже ворвались в подъезд. Я ясно видел нож в руке одного из них. Пока лифт поднимался, они вначале бежали несколько этажей по лестнице, но потом отстали.

Студент встречал меня у лифта — они с Аней видели всю эту сцену с балкона. Вроде бы всё обошлось, ничего страшного не случилось, и даже выпивка остались цела, но меня окончательно перестало трясти, только когда Аня принесла мне стакан пива, и я осушил его залпом, выйдя на балкон и закурив.

Тем временем у Студента собирались гости: пришёл Зуй с водкой, Игнат с вином и наш приятель Голова ещё с тремя бутылками водки и с двумя подругами. Народ на улице тоже собирался, толпа всё увеличивалась, и под конец там стояло человек сто пятьдесят только с нашей стороны. Сколько людей было со стороны Черкизово, видно толком не было, но я предполагал, что и их тоже немало.

Мы решили, что не будем принимать участие в побоище, потому что всё это выглядело действительно страшно.

Игнат сказал, что всё это из-за того, что подруга одного типа из компании «парковских» поехала в Черкизово к кому-то в гости. Поездка закончилась больницей, и теперь мы смотрим на всё это с балкона.

Началось с переговоров. Какие-то двое — причём я так и не смог понять, кто был с нашей стороны — стояли друг напротив друга и что-то обсуждали на повышенных тонах. Потом между ними завязалась драка, и в ту же секунду толпа ринулась на толпу.

Во всём этом было что-то жуткое и первобытное, мы наблюдали за этим с ужасом. Описать то, что творилось внизу, довольно сложно, я не умею описывать батальные сцены и не буду утруждать себя этим, ограничусь лишь тем, что скажу, что таких побоищ в Измайлово не было ни до, ни после.

Битва продолжалась двадцать чудовищных минут. Милицейский автобус всё это время стоял метрах в двухстах по Борисовской, двое милиционеров курили возле него и даже не пытались вмешаться — это было бесполезно и опасно.

Через некоторое время к милиции подъехали три кареты скорой помощи — и вот они-то потом пригодились.

Наши победили, но потери были удручающими. Двадцать с лишним человек увезли в больницу с самыми разными травмами, а пятерых — в морг. Всё это стало известно нам уже на следующий день.

* * *

Какое-то время после завершения побоища мы молча пили, переместившись с балкона в гостиную, и наконец в полной тишине Игнат озвучил нашу общую мысль:

— Знаете что… Нехорошо так говорить, наверное, но слава богу, что мы в это не полезли.

Мы продолжали пить. Дважды кто-то звонил в дверь и дёргал ручку, но Голова запретил Студенту приближаться к ней, велев всем сидеть тихо.

* * *

Всё закончилось резко.

Это было в начале октября того же девяностого года. Мы с Аней, Алексеем и Юлей поехали в Черкизово, где рядом с Преображенским кладбищем стояла пивная, которую в народе называли «Черепа». В этих «Черепах» разливали на редкость вкусное пиво, а ещё не менее прекрасные настойки.

Набрав всего этого, мы решили не возвращаться сразу в наши края, а посидеть где-нибудь поблизости. Стояли тёплые дни, но с неба постоянно сыпалось что-то типа водяной пыли, и нам не хотелось пить на улице.

По привычке очень осторожничая, мы двигались вглубь района, пока не нашли подходящий подъезд. Мы поднялись на верхний этаж, вышли на балкон. Лёха задумчиво молчал. Даже Аня с Юлей, которые, собравшись вместе, сразу начинали болтать, сегодня были какие-то притихшие. Я чувствовал, как в повисшей между нами тишине медленно расплываются грусть и меланхолия — словно капли чернил в воде.

Закурив вторую сигарету, Лёха выпустил струю дыма к темнеющему небу и тихо проговорил:

— Знаешь, а ведь вообще, глобально, что-то не так.

— Что именно? — поинтересовался я, хотя мне показалось, что я уже знаю, о чём думает мой друг Алексей.

— Вот гляди, — продолжал Лёха, — мы сейчас здесь, в Черкизово, в логове врага! Засели тут с нашим пивом и настойками. А где враг-то? Куда все делись? Нет никого. Пусто на улице, — Алексей вздохнул и добавил, — да и не только это… Всё так сразу и не объяснишь.

Я стоял с ним рядом, курил и думал о том, что какие-то младшие сидят теперь в «Белых Столбах». И о том, что непонятно куда делась та самая тусовка «парковских» — их больше не было видно. И о том, что мы сами не так давно покинули наш гараж, перебравшись со всеми музыкальными инструментами и усилителями к Зую. И ещё много о чём таком я думал.

Я помолчал с минуту и ответил:

— Я знаю, Лёха, куда всё делось. Оно осталось в прошлом и не вернётся уже никогда. Потому что совсем недавно кончилось детство, а все мы — я, ты, Аня и Юля — поняли это окончательно только что. Вот прямо сейчас.

Аня, которая внимательно нас слушала, задумчиво сказала:

— Я думала о том же. Что совсем недавно было детство: месяц назад, неделю назад… Даже полчаса назад, когда мы крались сюда, оно ещё было с нами. И тут вдруг взяло — и кончилось. Нам просто удалось поймать этот момент.

Мы стояли на балконе, смотрели, как сквозь октябрьскую темноту на дома и деревья тихо опускается пелена водяной пыли, и молча выпивали. Я бы не сказал, что нам было слишком грустно. Но немного всё-таки было. Потому что теперь мы знали, как быстро заканчивается детство. Настолько, что мы даже не успели попрощаться с ним.

Ровно в пять мы с Лёхой встретились возле входа в школу.

Пару дней назад он позвонил мне и настойчиво попросил о встрече именно там, добавив, что у него есть для меня огромный сюрприз.

Мы пожали друг другу руки и зашли в школу. Пока мы поднимались по лестнице, я поинтересовался, что именно за сюрприз меня там ждёт, но Лёха только подмигнул:

— Погоди, сейчас сам всё увидишь!

Мы добрались до пятого этажа, прошли мимо кабинета музыки и физкультурного зала и остановились перед воротами, за которыми лестница вела ко входу на чердак. Алексей достал из сумки ключи, снял замок и, распахнув ворота, повернулся ко мне:

— Понимаешь, Киныч, что за сюрприз?

Я кивнул. Мне было понятно уже всё, кроме того, откуда у него эти ключи. Мы поднялись ко входу на чердак. Сняв ещё один замок, Алексей открыл дверь со словами:

— Ну, добро пожаловать!

Я молча прошёл и огляделся. Всё выглядело каким-то странным. Наш родной и знакомый школьный чердак, который прежде был большим и просторным, вдруг уменьшился, словно кто-то его заколдовал. Узкие обветшавшие деревянные настилы, растрескавшиеся лесенки, затянутые паутиной слуховые окна.

Затворив дверь, я обратился к Алексею:

— Кажется, раньше тут было больше места. Чудно̀е ощущение. Кстати, где ты взял ключи?

Мы не спеша пошли по деревянному настилу.

— Да это мой новый заказ, — ответил Лёха. — Случайно получилось. Уже через неделю моя бригада заезжает. Будем менять кровлю, уберём вон тот здоровый бак от допотопной системы автономного отопления. Ещё кой-какую реконструкцию проведём. В общем, работы много, платят средне, но я не мог не взять, ты же понимаешь.

Мы остановились у дальнего слухового окна, где всё ещё стояла та самая старинная парта, за которой мы собирались делать уроки в далёком восемьдесят втором году.

— Ну как тебе? — Алексей усмехнулся. — Надеюсь, ты в шоке. Знаешь, я посчитал, сколько мы тут не были. Двадцать пять лет. И похоже, после нас тут мало кто бывал, — он достал из сумки две бутылки вина и бутылку виски и поставил на парту. — Ну что, давай выпьем здесь за наше детство! Когда я оказался здесь пару дней назад, вспомнил всё так отчётливо, в подробностях, словно это было вчера. Наше детство было сложным, иногда даже опасным, но абсолютно счастливым.

Я принял у Лёхи два стакана, которые он извлёк вслед за бутылками, и полез в сумку за штопором.

— Да, — согласился я, — мы и правда были счастливы, несмотря ни на что.

— И даже вопреки. Я вижу, как растёт моя дочка… У их поколения всё совсем иначе, у них ничего такого нет, а у нас были настоящие приключения! — Лёха налил себе виски и плеснул вина в мой бокал. — Ну что, за наше счастливое детство, какого больше, похоже, ни у кого не будет!

Мы чокнулись, выпили. Я спросил:

— А помнишь, как я сказал, что детство кончилось?

— Помню, конечно. В Черкизово. Ты тогда на нас всех хандру нагнал.

Я поднял бокал:

— Так вот, сегодня мы можем с ним окончательно попрощаться. Его небольшая часть сохранилась здесь, но скоро и тут всё поменяется. И ломать остатки нашего детства будешь лично ты.

— Опять ты за старое, Киныч. Ты не меняешься. И твоя хандра — всё та же. Киныч и хандра — как Ленин и Партия, близнецы-братья!

— Я не хандрю, — возразил я. — Даже если всё однажды разрушится, детство не исчезнет окончательно. Мы же всегда будем его помнить.

Мы чокнулись во второй раз, выпили и закурили. И тут до нас донеслись знакомые звуки — словно кто-то невидимый шёл по деревянному скрипучему настилу.

Лёха улыбнулся:

— А вот и наш призрак, которым ты меня тогда пугал. Узнал нас и явился. Наверное, ему было скучно тут без нас. Двадцать пять лет, Киныч… А если серьёзно, я до сих пор не могу понять, что это за звуки и откуда они берутся.

— Я тоже. Причём ты вспомни, сколько чердаков мы с тобой повидали. Такого больше нигде не было. Это местный школьный призрак, точно говорю. А ты ведь и его отсюда выселишь, Лёх. Давай за него.

— Давай. Эх, где же он теперь жить-то будет…

Выпив за призрака, мы пришли к выводу, что он, скорее всего, поселится в Измайловском парке и будет там пугать припозднившихся гуляк.

Мы закурили, Лёха снова разливал по бокалам, а я задумчиво смотрел в слуховое окно. Летнее небо было ясным, и я вспомнил июнь девяностого года, когда я был на этом чердаке в прошлый раз.

За спиной снова послышался мерный скрип дощатого настила, а потом мы вдруг услышали знакомый голос:

— Эй, ребятня, знать, снова на чердак забрались? Ну что, к директору?

Лёха чуть не выронил бутылку, я вздрогнул и резко обернулся.

Перед нами стоял наш учитель физкультуры, порядком постаревший за эти годы. Мы хором выпалили:

— Здравствуйте, Анатолий Борисович!

Физрук ухмылялся:

— Знать, помните старика. Я-то вас сразу узнал, ещё когда из окна учительской увидел. Вас поди забудь... Вы в детстве были до того безобразными ребятами, что мне было даже страшно представить, что с вами будет, когда вы подрастёте. Но я рад, что у вас всё хорошо. По вам видно.

Мы ответили, что тоже рады его видеть. Алексей предложил ему выпить с нами, но Анатолий Борисович, поблагодарив, отказался — он никогда не пил и не курил.

Тогда мы, в свою очередь, поинтересовались, как дела у него. Само собой, Анатолий Борисович уже давно не преподавал физкультуру. Теперь он занимал должность заведующего учебной частью. Из очень немногочисленной старой гвардии в школе, кроме него, остались ещё наша бывшая учительница французского, сейчас работающая секретарём, и учительница музыки, до сих пор ведущая уроки музыки у младших классов. А все остальные давно ушли.

Мы ещё немного побеседовали, стоя возле старинной парты, потом Анатолий Борисович сказал, что не хочет нам больше мешать вспоминать детство, и собрался уходить. Напоследок он добавил:

— За все сорок девять лет моей работы в этой школе таких как вы, Дудукин и Никитин, больше не было, — он хмыкнул, внимательно глядя на нас, и покивал будто сам себе. — Слава богу, что у вас всё хорошо сложилось, ребята. Бывайте.

Почему-то после его ухода говорить о детстве уже не получалось. Мы молча курили, присев на край пыльной парты, и продолжали пить.

— Как Аня? — спросил наконец Алексей.

— Ты не подписан на неё? Так и не завёл себе аккаунт во «Вконтакте»?

Алексей поморщился, как всегда, когда об этом заходила речь:

— Да ты же знаешь, я терпеть не могу все эти глупые сайты. У меня интернет только для работы.

— Тогда гляди.

Я достал телефон, зашёл в соцсеть и, зайдя на Анину страницу, протянул его Лёхе:

— Полистай. Это она на Белуху группу ведёт. А ниже сборы в Гималаи. А это её наняла компания каких-то офисных девочек, которые решили подняться на Эльбрус. Одну из них Аня тащила на привязи до вершины.

— Во дают.

Алексей задержался на фотографии, сделанной на фоне двух снежных вершин. Аня, в одной футболке и тёмных очках, улыбалась со снимка, салютуя железной кружкой, от которой шёл пар, а под ногами у неё крутилась чья-то местная хаски.

— Время летит… — Лёха вздохнул. — Мы с тобой взрослеем, а она как будто нет. Она почти такая же, какой была в детстве. Почему так?

— Наверное, в том центре реабилитации в Литве что-то напутали, — хмыкнул я.

— И вечно её нету, — посетовал Алексей, возвращая мне телефон. — Сколько раз я звал вас двоих? А она постоянно пропадает в своих горах! Неужели ей было мало наших приключений? Да и тебя теперь хрен вытащишь из твоего Зеленограда, а ведь мы с тобой полгода не виделись. Не желаю тебя сейчас отпускать! Пойдём в какой-нибудь кабак — и продолжим, а? Ну, чего замолчал? О чём думаешь?

— О том, что уже через неделю ты начнёшь ломать чердак.

— Ладно, — вздохнул Лёха, — вот что я скажу тебе. Я не буду ломать наше детство, понял? Я его буду чинить и обновлять, чтобы оно не обветшало совсем и не было таким грустным, как сейчас. Сделаю ремонт в жилище призрака, может, он и останется. Не кто-то там, а лично я заново построю эту часть нашего детства. Так годится?

— Так — годится.

— Ну тогда пойдём.

Алексей слез с парты, убрал полупустые бутылки и стаканы обратно в сумку и пошёл к выходу с чердака. Я же, понимая, что, в отличие от него, последний раз стою в любимых с детства стенах, немного помедлил и вдруг заметил на полу возле слухового окна что-то светлое.

Я подумал, что этого, скорее всего, не может быть, но всё-таки наклонился и поднял знакомый блокнот, исписанный мелким почерком от начала и до конца.

Это оказался мой ежедневник — тот самый, который я когда-то давал читать Ане, — где было запечатлено множество событий школьных лет. В июне девяностого года я пробрался на чердак и с досады запустил им в темноту: меня тогда, несмотря на все просьбы и уговоры, всё-таки выставили из нашей родной школы, и мне пришлось заканчивать учёбу в другой.

Подобрав свой дневник, я понял, что здесь, скорее всего, и правда никого не было все эти двадцать пять лет. Я сдул пыль с обложки, положил свой блокнот в сумку и в этот момент решил, что я, как и Алексей, тоже восстановлю наше с ним детство. Я напишу его заново. Тем более что теперь у меня в сумке лежит подробная хроника тех лет, к которой я смогу обратиться в случае, если не смогу что-то вспомнить.

Я ещё подумал тогда, что начну я оттуда, где всё началось. С этого самого чердака. С того момента, когда мы втроём пытались выбраться отсюда, но у нас не получилось снять дверь с петель.