Сорока (гет)

...Похоже, я так и не рассказал вам, что я делаю на смотровой площадке Астрономической башни. Ковыряю ногтем памятную табличку, посвящённую Дамблдору, разумеется. А если серьёзно... Драккл подери, я не хотел, чтобы всё так закончилось. Скажете, только девчонки могут броситься с крыши из-за несчастной любви? Ну, тогда считайте меня девчонкой. Скажете, у меня есть семья, брат с сестрой, родители и «благополучное будущее»? Идите к дракклам.

Хотя нет, подождите, к дракклам пойдёте потом. Сначала дослушайте мою историю. Итак, она меня бросила...

— Пусти!

Шиннед изворачивалась и щипала его за руку, но Джеймс не обращал внимания. Он выволок её прочь из гостиной, в галерею и, прижав к стене, сердито зашипел:

— Что ты себе позволяешь?

— А кто ты такой, чтобы мне указывать? — чёрные глаза злобно зыркнули на него, и, если бы взгляд мог испепелять, от Джеймса вряд ли осталось бы что-то кроме пепла. — Ты мне даже не друг, не говоря уже о чём-то большем! Неудачник!

...Я не выдержал и залепил ей пощёчину. Я мог бы оправдаться, что хотел привести её в чувство, — ведь Шиннед к тому времени была близка к истерике, — но нет: мои мысли путались, и в этот момент я хотел лишь одного — чтобы она прекратила. Она даже не увернулась. Стояла, прижимая палец к разбитой губе, и улыбалась.

Не знаю почему, я счёл это добрым знаком. Возможно, потому, что она всегда побуждала меня быть «плохим мальчиком», и я, наконец, им стал. Я ворвался в чужую гостиную, врезал рейвенкловцу, который увлечённо с ней целовался (я выследил их ещё в Хогсмиде), выволок её в коридор, орал, «качал права». И вот теперь даже ударил. Чем не плохой мальчик?

Я сделал шаг ей навстречу с парадоксальной уверенностью, что поступаю как надо. Кстати, если бы после этого последовала ночь бурного секса, я бы не удивился. Но Шиннед просто отбросила меня магией чуть ли не до конца коридора и ушла, бросив на прощанье: «Веселись, пока не сдохнешь, придурок!»

Нет, так снова не понятно. Сейчас вы, наверное, представляете, что я сказал или сделал что-то ужасное. Какой-нибудь мерзкий поступок — ложь, предательство, трусость, — после которого она от меня отвернулась. Возможно, послушав мою историю до этого, вы даже решите, что это вполне типично для такого, как я. Но нет: я всего лишь признался ей в любви. И тем самым подписал себе смертный приговор...

В Больничном крыле Джеймс на тот момент был единственным пациентом. Мадам Помфри не знала, что и думать: простой перелом, полученный при падении с метлы, никак не желал срастаться. Костерост, всегда безупречно находивший место перелома, словно не видел лучевой кости. Наконец, капитулировав и признав собственное бессилие, бессменная медсестра Хогвартса впервые в своей карьере наложила волшебнику обычный магловский гипс. Джеймс скучал и злился: капитан квиддичной команды Тим Смит уже искал ему замену, о чём не преминул сообщить, зайдя «проведать товарища».

— Как там мой рыцарь в белых, пахнущих извёсткой доспехах? — Шиннед неожиданно вынырнула из-за ближайшей ширмы и уселась рядом с Джеймсом на стул.

Как всегда в чёрном и наглухо закрытом платье. Непокорные волосы скручены в тугой пучок, полосатый, как верстовой столб. Бледное лицо, чёрные глаза, тонкие губы и ни грамма косметики. Карандашный рисунок, который не желал себя раскрашивать. Одноклассники шутили, что так, наверное, и выглядела Смерть, разговаривавшая с братьями Певереллами. Шутили, но заглядывались на Шиннед и завидовали Джеймсу завистью, чёрной, как платье «Смерти с Рейвенкло». Она по-хозяйски провела рукой по взъерошенным волосам Джеймса и зарылась в них пальцами.

— Нормально, — соврал Джеймс и расплылся в улыбке. — Скоро выписывают.

— И как же тебя так угораздило? — упрекнула она.

— Говорят, что кости не срастаются, — осторожно пожал плечами Джеймс. — Помфри шепчет о какой-то мистике и обвешивает палату амулетами. Чушь полнейшая!

— Какой-то ты у меня в последнее время несчастливый... — задумчиво протянула Шиннед и вдруг осеклась на полуслове.

...Её рука в этот момент напряглась в моей и стиснула мою кисть мёртвой хваткой. Я помню это, потому что в тот момент рассеянно подумал: «Ну вот, теперь мне обеспечен перелом второй руки». Подумал — и забыл, начав перебирать всё, что со мной случилось за последние несколько месяцев: сначала отравился парами испорченного зелья на уроке, потом случайно плеснул на ногу гноем бубонтюбера, затем на тренировке мне прямо в висок угодил бладжер — да уж, событий хватало...

— Ты меня любишь? — внезапно спросила она.

Вернее, даже не спросила, а констатировала. Таким тоном, словно только что нашла решение уравнения, несколько раз перепроверила и наконец-то объявила результат экзаменационной комиссии.

— С чего ты взяла? — запротестовал Джеймс, подобравшись на постели.

...«Только не влюбляйся!» Вот что сказала мне Шиннед месяцев этак за восемь до этого. Вернее, скорее приказала. И, конечно, выбрала для этого «замечательный момент» — кажется, нормальные люди способны разве что простонать имя партнёра в такие секунды. А вот она тяпнула меня за ухо зубами — лисица, а не женщина — и прошептала это предупреждение. Честное слово, скажи она это на пару мгновений раньше — и мне была бы обеспечена «ранняя психологическая импотенция» (да, я продолжал читать книги тёти Гермионы). А так — мне было почти всё равно. Собственно, я почти забыл о её словах, но ещё спустя месяц она вернулась к этой теме (и снова после секса. Чего мне никогда не объяснит библиотека тёти, так это как женщины вообще могут думать о подобном в такой момент). На сей раз, она сказала чуть больше...

— Влюбишься — я тебя брошу. Клянусь. Ты мне друг.

Она провела кончиками пальцев по его голой спине, и Джеймс вздрогнул от удовольствия. «Если фраза «останемся друзьями» означает всё это, то я не против», — расслабленно подумал он и вытянулся на одеяле, как довольный кот, позволяя прохладным пальцам рисовать на его коже неведомые письмена и узоры. Их освещала луна. Всё самое важное между ними всегда происходило в светлые лунные ночи, а дни только всё портили и запутывали.

«Так бы вечно жил, гуляя,

Если б вечно ночь была»,

— вспомнил Джеймс слова какого-то французского поэта-декадента. А Шиннед тем временем продолжала:

— Единственный друг. И ты мне нужен таким, а не... — она не договорила, только презрительно повела рукой — фарфорово-белой в лунном свете — и щёлкнула пальцами.

...Конечно, она тогда не шутила. Поэтому, как ни слаб я был в Больничном крыле, — перебинтованный, загипсованный, накачанный зельями до потери здравого смысла, — услышав «обвинение» Шиннед, я сделал всё, чтобы её разубедить. Но ни мой праведный гнев, ни вытаращенные в ярости глаза её нимало не впечатлили...

— Ты меня любишь, — она покачала головой, словно не в силах поверить себе. Склонённая голова, горько закушенная нижняя губа — если бы Джеймс застал её в таком состоянии, он подумал бы, что произошло что-то ужасное. — Идиот! Какой же ты идиот.

Джеймс осторожно пожал плечами и открыл рот, собираясь что-то сказать. «Что ж, мало ли что она говорила раньше? Может быть, сейчас она поймёт, что...»

Но Шиннед посмотрела с такой ненавистью, что у него перехватило дыхание, и произнесла:

— Ты умрёшь.

...Теперь вы должны понять, что в моём решении нет ни капли спонтанности или вымученного подросткового трагизма. Будущего у меня нет, настоящего тоже. Я обречён, а точнее — проклят. Я ведь знал, что Блиши прокляты, но ни разу не догадался спросить, в чём их проклятие. Один простой вопрос — который я мог задать давно, ещё ребёнком — и я бы остался жив. Но я же считал себя выше предрассудков! И узнал обо всём только тогда, когда стало слишком поздно. И теперь мне лучше умереть самому. Лучше уж так, чем неизвестно как и неизвестно от чего. Дамблдор со своей памятной табличкой подаёт мне отличный пример, не правда ли?

Забавно, но если бы я разлюбил её, всё бы встало на свои места. И я был достаточно труслив и так сильно цеплялся за жизнь, что пытался! Встречаться с другими девушками, растить и лелеять в себе ненависть к Шиннед, бросившей меня в такой сложный момент. Но ничего не вышло. Судорожный вдох — и я вновь погружался в бездну. Я следил за Шиннед, напялив на себя отцовскую мантию-невидимку. Ловил каждое её слово на уроках. Готов был убить каждого, кто с ней заговаривал... Я действительно «придурок», «полоумный» и «олень по жизни», по-другому и не скажешь. Потому что люблю Шиннед Блиш, бессердечную и проклятую ирландскую ведьму. После нашего нелепого разрыва даже сильнее, чем раньше.

Но довольно романтики. Хотите, я расскажу вам, из-за чего я должен отправиться к праотцам? Слушайте. Слово в слово, как рассказала мне она как раз после той замечательной фразы, что я идиот и я умру. Итак:

История семьи Блиш.

Давным-давно, когда единой Британии ещё не было, а маги жили по магловским законам, жила в Ирландии ведьма, которую звали Лоренной. Она была сказочно красива — черноволосая и голубоглазая статная красавица с белоснежной кожей, на которой никогда не выступало ни единой веснушки, сколько бы времени она ни проводила на солнце.

Но на солнце она бывала нечасто: ведь Лоренна была белошвейкой и, хоть и жила на маленьком хуторе среди зелёных полей, большую часть времени проводила дома.

Однажды в те далёкие края забрёл английский вельможа. Он был утомлён дорогой и заблудился. Его рыжий конь был весь в мыле и устало храпел. Вельможа попросился на ночлег, и хуторяне ему не отказали. Он был богат, а ещё — хоть никто, кроме Лоренны об этом не догадался — был волшебником, как и она.

По меркам маглов это был бы неравный союз, но маги выше сословных предрассудков, ведь у них нет королей и принцев. Так думала Лоренна, любуясь англичанином и ведя с ним беседу за вечерним столом. Вельможа думал так же. А может, просто притворялся. Этого мы уже не узнаем.

Так или иначе, он влюбился в прекрасную колдунью и увёз её к себе, как будущую невесту. Они проводили вместе много времени, в том числе и в том смысле, который не одобрили бы тогдашние ревнители морали. Но какое это имело значение, если вскоре они будут вместе навечно?

Вот так и получилось, что когда Эрик обручился с другой — маглой, но зато дворянского рода, — Лоренна была на последнем месяце беременности. Её горю не было ни края, ни предела. Всю ночь она прорыдала в своей комнате, а когда зеркало на утро отразило её — оказалось, что Лоренна поседела за одну ночь.

Тем же утром она сбросилась со скалы. Лоренна умерла, а тело её нашли местные жители и похоронили там же, под скалой. Но, обнаружив, что самоубийца была беременна, они решили — просто на удачу — проверить, что с ребёнком. Удивительно, но девочка оказалась цела и невредима. Разве что... была у неё одна странная особенность — седые прядки в чёрных волосах, как память о горе, перенесённом матерью.

— И только спустя годы выяснилось, что седина — не единственная странность, которой наградила девочку умершая мать, — голос Шиннед звучал торжественно и печально. Если бы эту историю Джеймсу рассказал кто-то другой, он, возможно, поморщился бы или усмехнулся — уж больно она была похожа на «копеечные баллады» прошлого, душещипательные истории о людской жестокости, несчастной любви и детях-сиротах. Но одного взгляда на Шиннед хватало, чтобы понять: банальная или глупая, но это была история её семьи. А правда всегда горька, даже если банальна. — В кармане платья Лоренны была записка, которую люди, выходившие девочку, потом ей показали. Обычная предсмертная записка. Там было сказано «я умираю, чтобы защитить свою девочку и всех, кто мог бы последовать за ней. Теперь никто не разобьёт им сердца! И только смерть будет им вечным спутником и неизменной любовью». Лоренна так и не узнала, что её слова стали предсмертным пожеланием, а, как известно, нет ничего сильнее магии, выкупаемой ценой жизни.

...Вот так. Какой-то мужик ещё до Вильгельма Завоевателя оказался подонком, а страдаю от этого я. И отец Шиннед, и её дед... и все мужчины, кому судьба уготовала встречу с Блиш. Их женщины иногда оставались вдовами ещё до рождения дочери. Их женщины не умели любить, потому что обманутая красавица Лоренна не хотела, чтобы кто-то разбил им сердце. Так просто. И так безнадёжно...

— Так неужели это никак нельзя изменить? — Джеймс со злостью стукнул кулаком по одеялу. — Любое проклятие можно разрушить! Именно для этого магия и существует.

— Вообще-то, мои родители попытались, — тихо ответила Шиннед. — Моя бабка из-за этого люто ненавидела отца. Сожгла все его вещи, вырезала его лицо со всех колдографий. Ведь если бы не он, мама была бы жива.

— Но ведь это значит, что твоя мать умела любить! — воодушевлённо подхватил Джеймс. Ему показалось, что он наконец-то нащупал лазейку. — Ты же говорила, что это невозможно! Раз можно это, значит, можно и другое! Как ей это удалось?

— А я откуда знаю? — сердито дёрнулась Шиннед, рывком вставая со стула. — Я была слишком маленькой, если ты помнишь! И, если хочешь знать, я их ненавижу за это! Обоих! Если им так надо было проверить свою дурацкую теорию, зачем было рожать меня? Они предали меня из-за своей «любви», так пусть катятся в ад! И ты катись.

...Вот так мы и расстались. Сразу и навсегда. Я таскался за ней по пятам, надеясь вымолить прощение, но всё становилось только хуже. Как подруга, она считала, что я её предал. А как моя девушка... Драккл, судя по всему, она никогда и не считала себя моей девушкой. Не проходило и недели, чтобы я не застал её с кем-то. Но финальная точка была поставлена, когда, перехватив её после встречи с каким-то слизеринцем, я решил вновь потребовать объяснений...

— Что ты в нём вообще нашла?

— У него милая мордашка и он богат, — равнодушно пожала плечами Шиннед. — «Выпускной курс — самое время подумать о будущем», — она саркастически процитировала речь МакГонагалл.

— А как же я? — Джеймс словно переступил какую-то черту. Гордости не осталось. Только безумная, сиротливая потребность понять, почему всё испортилось именно тогда, когда он считал, что всё хорошо.

— Ты? — хищно улыбнулась Шиннед. — А что ты? Мы неплохо провели время, но всему приходит конец. Время не стоит на месте, Джимми. В школе, не скрою, ты был милым и полезным, ведь Поттерам здесь всё сходит с рук. Только вот скоро выпускной, а в большом мире от тебя пользы — ноль!

...Она выбросила наши отношения в мусорный бак. Да-да, тот магический, который жрёт пергаменты и громко при этом чавкает. Я тщетно пытался понять, как же получилось, что я попался? Влюбиться в неё было ужасно глупой затеей. Почти невозможной, если честно. Ведь Шиннед отнюдь не была классической красоткой.

Она носила глухое чёрное и только по праздникам — белое. Дорогая ткань, добротный покрой и ни грамма цвета. Никогда. Увидев её один раз в полосатом фартуке, я чуть не ослеп от этой красочной феерии, словно в комнату залетел тропический попугай. Ах да, забыл сказать, — фартук был в чёрно-белую полоску.

Шиннед слегка косолапила и, когда задумывалась о чём-то, ставила ноги носками вместе и пятками врозь, как маленький бегемотик. Сидя на стуле, она обычно сутулилась, безвольно «растекаясь» по спинке. Ходила в длинных, до самых щиколоток, платьях даже по выходным, когда все другие девчонки переодевались в мини-юбки. У неё была тяжёлая рука, неласковые пальцы, мрачный, немигающий взгляд и улыбка, не предвещающая ничего хорошего тому, кто её видит. «Смерть с Рейвенкло» — какая дурацкая и какая пророческая кличка!

Казалось, у неё была одна-единственная женская страсть — к высоким каблукам. Я всегда находил, что это очень кстати — а как иначе поцелуешь человека ростом всего пять футов два дюйма?

И всё же от неё нельзя было оторвать взгляда. В каждом её движении сквозила какая-то звериная, чувственная естественность и вызов. Что-то иррациональное, совсем не в духе Рейвенкло, а впрочем — говорят же, что Цирцея превращалась в сокола! Она забрала моё сердце, душу и что-то там ещё, что делает человека человеком.

* * *

Самоубийцам всегда кажется, что их пожалеют или хотя бы вспомнят о них ненадолго. Но это иллюзия. Обычно.

— Шиннед Блиш, ты и твои потомки будут вспоминать меня вечно, клянусь всеми нелепыми смертями, которые когда-либо происходили на этой башне.

Я подхожу к краю площадки, забираюсь на парапет. Чуть-чуть балансирую на краю и отступаю. Как же сложно сделать последний шаг. Но я должен. Сделать то, чего она от меня точно не ожидает. Я бесполезен? Это мы ещё посмотрим! Ты забываешь, что мои предки прославились чем-то посерьёзнее нарушения школьных правил. То, что я задумал, будет вполне по-поттеровски. И всё же я тяну время. Скольжу взглядом по каменным зубцам и замечаю птицу. Сорока. Чёрное и белое.

— Ты мне кого-то напоминаешь, подруга!

Она сердито стрекочет. Не хочет быть похожей на Шиннед. И правильно. Одной такой вполне достаточно для этого мира. А всё-таки какое сходство!

— Сорока-воровка, смышлёная головка! — ехидничаю я.

Птица отворачивается. Я улыбаюсь. Глядя на сороку, почему-то легче представить, что Шиннед со мной. Стоит здесь же, рядом, ветер треплет чёрно-белые пряди, мантия хлопает на ветру вороньими крыльями... Я почти могу услышать её насмешливый голос:

— Прыгай, Джеймс! Или ты хороший мальчик?

Так легче. Ведь так было всегда: она говорит, а я делаю. Я закрываю глаза — и прыгаю.

«Шиннед Блиш, властью моей жертвы я освобождаю тебя и всех твоих потомков от проклятия. Кровь за кровь, смерть за смерть, падение за падение. Живи и будь свободна».