Сорока (гет)

— Прыгай!

...Как было бы славно наблюдать это со стороны. С высоты полёта совы, например. А что? Красиво, что твоя сцена из кинофильма...

Смотровая площадка Астрономической башни. На самом краю, на парапете, стоит юноша и балансирует руками, чтобы не упасть. Чёрная мантия хлопает за спиной, как парус. Рядом с ним, чуть поодаль, стоит девушка. Длинные, чёрно-белые пряди волос шевелятся от ветра. Кажется, что они ползут по спине, будто змеи.

— Прыгай, Джеймс! Или ты хороший мальчик?

...О, как бы это было здорово. Вот только, как ни печально, это не кино. А юноша на краю парапета — это я. Закрываю глаза и прыгаю.

Вот так всегда. Она говорит, а я делаю. И хоть бы одна маленькая, но умная клеточка моего мозга шепнула: «Джеймс, не надо!», «Джеймс, это добром не кончится!» Болгары кивают, когда хотят сказать «нет». Шиннед не из Болгарии, а из Ирландии, но у неё тоже всё наоборот. Если она хочет кого-то обругать, то говорит «go-o-od boy»* — так протяжно, растягивая слова, точно подзывает собаку. А вот «bad boy» — это похвала, удача, звание, кубок школы и орден Мерлина. Двойное «b», резкое, взрывное, чёткое, словно имена Основателей. У Шиннед всё наоборот и шиворот-навыворот, но это нормально, потому что она с Рейвенкло. Что ненормально, так это когда одна староста подначивает другого прыгнуть с Астрономической башни. Но об этом позже. Сначала я хочу рассказать вам, как всё началось...

___

* good boy — «хороший мальчик», а bad boy — соответственно, «плохой».

.

Сцена первая: Поезд.

— Занято, занято.

Юноша с ярко-фиолетовыми волосами шёл вдоль прохода Хогвартс-экспресса, заглядывая в каждое купе. За ним, едва поспевая, почти бежал черноволосый первогодка, таща за собой тяжёлую клетку с совой. Сова возмущённо ухала, но мальчик не обращал на это внимания. «Только бы не отстать», — думал он. Вот юноша остановился поболтать, и мальчик облегчённо выдохнул. Короткая пробежка — и вот он уже, пыхтя, как паровоз, и едва не врезавшись в старшего, резко затормозил возле того же купе, прислушиваясь к обрывкам разговора.

— Тедди, давай к нам, — уговаривала кукольного вида блондинка, глядя на юношу так, словно тот был аппетитным черничным десертом.

— Нет, Черити, — возразил Тед. — Мой... — он сделал небольшую паузу, — брат Джимми должен хотя бы первые пару лет считать, что Хогвартс — приличное место!

При этом Тед умудрился так очаровательно улыбнуться, что Черити буквально растаяла, что твоё сливочное мороженое (мальчик успел проголодаться, поэтому никаких сравнений, кроме съедобных, ему в голову не приходило). Похоже, она даже не поняла, что ей слегка нахамили... А Тед, сопровождаемый затихающим хихиканьем соседок Черити по купе, развернулся и пошёл дальше.

— Занято, и снова занято.

...Тедди, вообще-то, не мой брат. Он крестник моего отца. Но мы всегда называли друг друга братьями, чтобы не объяснять всем, что и как. Уизли тоже зовут меня «братец», хотя я им кузен. Это так удобно — «братец».

Тед всегда был очень добрым. И общительным. Когда я был маленьким, мама вечно ворчала, что на Тедди «вешались» все хогвартские девчонки. Она говорила это так осуждающе, а я не понимал, что же в этом плохого. И даже немного завидовал: ведь Теду ни в чём не могли отказать! Для него всегда находился и столик в престижном ресторане, и билеты на финал Чемпионата по квиддичу — главное, чтобы администратором была девушка. Он всегда был милым, вежливым и абсолютно очаровательным. Даже когда девушка ему не нравилась — как Черити из того купе — он умел «выскользнуть» из разговора так, чтобы никто на него не обиделся. Поэтому то, что произошло в тот день, повергло меня в настоящий шок...

— Тедди! Мы уже полчаса бродим по этому поезду, и нигде нет мест! Почему ты не согласился?

Джеймсу хотелось плюнуть на приличия и усесться на чемоданы прямо посреди прохода. Как же он устал!

— Подрастёшь — поймёшь, — назидательно заявил Тед и потрепал Джеймса по лохматой голове. — Хогвартс-экспресс — волшебный поезд, в нём всегда ровно столько мест, сколько пассажиров. А нам надо просто найти своё место. Это как в жизни. Если тебе кажется, что мест нет — ищи дальше!

Джеймс обменялся страдальческим взглядом с совой и поплёлся дальше.

...Да, братец Тед обожал рассуждать о «месте в жизни». А точнее — о «поисках». У него была неуёмная, кочевая душа. Я не сомневался, что, закончив Хогвартс, Тедди отправится путешествовать, взяв с собой только рюкзак с парочкой полезных артефактов и набор открыток с мировыми достопримечательностями, чтобы было удобнее концентрироваться во время трансконтинентальной аппарации. Среди его ровесников была популярна фраза «обрести свое истинное лицо», но для метаморфа это звучало слишком иронично. Поэтому Тедди был старомоден и искал «своё место»...

— Дальше! — провозгласил Тед, захлопывая дверь очередного купе.

— Но там же полно свободного места! — запротестовал Джеймс.

Купе мелькнуло перед его взглядом всего на долю секунды, но он был готов поклясться, что там практически никого не было.

— Джимми, оно нам не подходит... — начал говорить Тед, но закончить предложение не успел: озверевший от поисков Джеймс рванул дверь купе на себя.

— Привет. Я думала, вы так и простоите под дверью. Заходите, — девочка (первогодка, судя по мантии без знака факультета) приглашающе взмахнула рукой и усмехнулась.

Взгляд блестящих чёрных глаз скользнул по двум чемоданам, мантиям — у Джеймса без эмблемы, у Теда с эмблемой Хаффлпаффа — и с любопытством уставился на Джеймса. Кроме девчонки никого в купе не было.

...Вот в этот самый момент мне и надо было бежать. Захлопнуть дверь и хотя бы раз послушаться старших. А я стоял как вкопанный, моментально смутившись и, кажется, даже покраснев. Я неловко развернулся, присоседил клетку с совой на край дивана и шагнул в купе. Такой маленький шаг для человека, но такая захватывающая трансконтинентальная аппарация в страну Простись-со-здравым-смыслом-и-покоем. Ни предупреждающего сигнала, ни красной лампочки, ни надписи «Вы твёрдо хотите это сделать?», какая бывает у магловских компьютеров. Это довольно подло со стороны судьбы, не находите?..

Дети быстро разговорились. Уже через десять минут они болтали, словно были знакомы всю жизнь. Девчонка звонко и весело хохотала, а Джеймс, ободрённый её реакцией, вовсю рассказывал какие-то смешные истории, нёс околесицу, расспрашивал новую знакомую, что она думает о Хогвартсе:

— А на какой факультет ты хочешь поступить?

— Рейвенкло! — девчонка усмехнулась и хитро прищурилась. Букву «р» она произнесла раскатисто и звонко. Словно стрекотала птица. — Только я не «хочу». Я там буду!

— Умная? — не нашёл ничего лучшего спросить Джеймс.

— Да уж не дура, — моментально обиделась она. — А ты, наверное, с Гриффиндора: сначала говоришь, а потом думаешь!

...Она сложила руки на груди и приняла позу оскорблённого достоинства с теми профессионализмом и выразительностью, которые отличают женщин всего мира и являются последним неубиваемым аргументом в любом споре. Я, выбитый из колеи и абсолютно ошарашенный внезапной переменой в её поведении, смутился и замолчал. Вообще-то я был нормальным мальчиком. Не тихим и уж тем более не стеснительным. Мама говорила, что у меня характер дяди Джорджа, а он тот ещё забияка. Вот только с девчонками разговаривать так, как Тед, у меня никогда не получалось. Я попытался встретиться с ним глазами, но Тед смотрел в окно, чуть ли не отвернувшись от нас, так что моя молчаливая просьба о помощи до него не дошла. Так бы я и просидел остаток пути, молча, но Шиннед снизошла до того, чтобы снова заговорить со мной...

— А как тебя, кстати, зовут, мальчик? — быстрый взгляд из-под чёрных ресниц и жгучее любопытство в глазах, словно на свете не было ничего более важного, чем ответ на этот вопрос.

— Джеймс, — он просиял, как начищенный галлеон, и с готовностью протянул ей ладонь для рукопожатия. — Джеймс Сириус Поттер. А тебя?

— Шиннед, — церемонно проронила девчонка, но сразу же прыснула, прикрывая лицо ладонью, и шутливо передёрнула плечами: — Мы люди простые, к двойным именам неприученные.

— Но фамилия-то у тебя есть?

Шиннед как-то замешкалась и не ответила. Вместо этого подал голос Тед:

— Блиш. Блиш её фамилия.

...Я не узнавал своего «братца». На лице Теда застыли такие ненависть и презрение, какие мне доводилось видеть только на портретах Блэков в старом чулане у нас на Гриммо. Когда я пробрался туда (мне было лет девять), портреты даже не стали кричать, увидев меня: все, как один, сжали губы в ниточку и принялись сверлить меня своими взглядами. В полной тишине. Так вот Тед стал просто вылитый портрет. Ориона, Цедреллы, а то и Вальбурги. Мне было стыдно перед Шиннед и я открыл рот, чтобы как-то извиниться за Теда, но Шиннед Блиш не были нужны защитники. Ни тогда, ни сейчас...

— И что с того, Блэк? — Шиннед ощерилась, будто кошка. — Значит, от меня можно нос воротить?

— Я не Блэк... — процедил Тед в ответ.

— Да? — широкие, почти сросшиеся над переносицей брови Шиннед взлетели в притворном удивлении. — А по мордашке типичный Блэк. Высокомерный англичанин. Сукин сын, одним словом.

Она улыбнулась, сладко и ядовито. В её поведении было что-то слишком взрослое, словно в теле одиннадцатилетней девочки жила гораздо более старая душа. Наглая, а может быть, и жестокая, способная беззаветно ненавидеть врагов. А друзей... неизвестно, были ли они у неё. Но Тед ответил ей в том же тоне:

— Тебе ли судить о сукиных детях?

— Да уж не тебе, Блэк... — лениво протянула девчонка.

— Я не Блэк! — почти прорычал Тед. Казалось, он едва сдерживался, чтобы не наговорить ей гадостей. — И не позволю меня так называть! Блэки...

Он осёкся на полуслове, словно боясь сказать лишнее. Волосы из фиолетовых стали пепельно-серыми — верный признак, что Тед был не в духе.

— Кто? Негодяи? Тёмные колдуны, так? — Шиннед упёрла руки в бока, продолжая буравить его яростным взглядом. — А как бы ты узнал меня, неблагодарный мальчишка, если бы кто-то из твоих родственников не был Блэком? Знания о Тёмной магии на дороге не валяются! Кого ты решил сгоряча оскорбить своими словами? Деда? — она следила за изменениями в его лице, словно ища там какие-то скрытые от постороннего взгляда знаки. — Ах, нет, бабушку? Верно ведь, бабушку!

Волосы Теда стали почти чёрными. Теперь он действительно выглядел как настоящий Блэк.

— ...И Джеймс... — Шиннед наконец-то изволила обернуться, бросив беглый взгляд на своего нового друга. — Он ведь Сириус, да? Блэковское имя?

— Сириус Блэк был другом моего деда и крёстным моего отца... — подал голос Джеймс в тщетной попытке хоть как-то переключить внимание на себя.

Но Шиннед, узнав, что хотела, снова повернулась к Теду и продолжила:

— Какая прелесть, верно? Не все Блэки одинаковы... Мальчик-метаморф, знаю я, как тебя зовут, — она недобро усмехнулась, снова глядя на Теда странным, взрослым взглядом. — Ты — Тед Люпин, я слышала в поезде, как тебя называли по имени. Но ведь неприятно, когда о тебе судят по внешнему виду, не так ли?

...Она провела рукой по волосам, а я словно в первый раз заметил, какие они у неё необычные: широкие серебристо-белые и угольно-чёрные пряди вперемешку. С Тедди я успел привыкнуть к любой, даже самой дикой расцветке и не удивился, но теперь до меня медленно начало доходить: волосы волшебников невозможно покрасить — они слишком быстро возвращают себе первоначальный цвет. Так что полосатая, словно зебра, шевелюра Шиннед, которая у маглов сошла бы за «мелирование» (спасибо тёте Гермионе за расширение моего словарного запаса), действительно была ярким отличительным признаком. Как я потом выяснил, «Блиш» и означает «седина»*.

Шиннед и Тед вдохновенно ругались до самого Хогсмита, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я чувствовал себя покинутым и совершенно лишним, праздничное настроение от первой поездки в Хогвартс испарилось окончательно, но злился почему-то не на Шиннед, а на Теда. Он был старше, выдержанней и не должен был позволить маленькой, острой на язык девчонке так себя разозлить.

Реакция Тедди вообще была мне непонятна. Такая ненависть — и это от моего вежливого и очаровательного «старшего брата», который всегда был «абсолютным хаффлпаффцем» по характеру. Просто мистика какая-то! Если бы это был женский роман, то спустя годы они с Шиннед обязательно бы встретились и «воспылали страстью» друг к другу... Что ж, смею надеяться, моя жизнь, хоть и триллер, но ничуть не женский роман. Потому что «воспылать страстью» к этой сумасшедшей я всё равно не позволю никому, кроме себя. М-да... а тяжкие телесные повреждения, нанесённые другу и близкому родственнику на почве острого приступа ревности, определённо не улучшат мою биографию. Хватит с меня того, что я тогда с ним поругался...

— Что такой грустный?

Шиннед присела на подоконник рядом с Джеймсом и потрясла его за плечо.

— Поссорился с Тедом... — буркнул Джеймс, ещё больше отворачиваясь и глядя в окно.

— Из-за меня?

В голосе Шиннед промелькнули нотки гордости и нескрываемого восхищения. Но он вовсе не разделял её восторга:

— А из-за кого же ещё? Тед — он мне как брат, он обо мне заботится и вообще...

— Да не бери в голову! — беспечно посоветовала Шиннед. — Всё как-нибудь образуется.

— А если нет? — Джеймс сердито дёрнул плечом, сбрасывая её руку. — Я не понимаю, что на меня вообще нашло! Тед — мой родственник, а я поругался с ним из-за какой-то почти незнакомой ведьмы...

Шиннед звонко рассмеялась:

— Ты произносишь «ведьма» как магл!

— Это как? — удивлённо встрепенулся Джеймс.

— Ну... — протянула Шиннед, смешно складывая губы трубочкой, — так, будто уже заготовил парочку вязанок хвороста и бочонок смолы.

— Да иди ты... — Джеймс не выдержал и расхохотался. — Ты и вправду сумасшедшая.

— Какая есть, — надула губы Шиннед. — И чего тебе наговорил этот твой братец?

— Что ты из тёмных колдунов, что твоя семья служила Волдеморту, что у Блишей рождаются только девочки, и поэтому они всегда берут фамилию матери, чтобы не забывать свой род, что на них лежит проклятье.

Джеймс свесил ногу с подоконника, чертя носком ботинка по плитам пола. Он молчал и из последних сил пытался вести себя прилично: мама всегда говорила, что вопросы о чём-то неприятном лучше никогда не задавать, иначе прослывёшь грубияном. Но любопытство всё-таки оказалось сильнее:

— Это правда? — выпалил Джеймс почему-то шёпотом, словно стены пустого коридора могли их подслушать.

— Правда, — протянула Шиннед, слегка скривившись. — Ну, почти правда. Родителей я не помню, меня бабка воспитывала. А она — да, двинулась на Волдеморте ещё в юности. Говорила, что он хорошенький был когда-то, — непонятно пояснила Шиннед и пожала плечами.

«Хотя бы не обиделась», — облегчённо подумал Джеймс. Преждевременно. Шиннед ещё не закончила свой «допрос»:

— А что ещё говорил твой братец?

Она пытливо посмотрела Джеймсу в глаза, и ему ничего не оставалось, кроме как признаться. Медленно, через слово глотая буквы, словно набрав в рот патоки:

— Что мне лучше с тобой не дружить.

— И что ты?

— Я не знаю... — вздохнул Джеймс.

...Я должен был заметить. Её пристальный взгляд, когда она задала мне этот вопрос. Нарочитое спокойствие. Как у кошки, которая вот-вот сцапает неосторожную мышь. Я должен был понять, что мой ответ для неё очень важен. Но мне было всего одиннадцать, поэтому я простодушно поделился сомнениями... и сразу же пожалел о свой откровенности. Она огрела меня по спине ладонью — довольно больно, кстати, — спрыгнула с подоконника и была такова. Я пытался догнать её и помириться, но всё было бесполезно. Шиннед обиделась на меня. И не просто на какие-то пару месяцев, а на долгие годы. В моих ушах ещё долго стоял её полный презрения шипящий, ядовитый шёпот:

— Хороший мальчик!

____

* В переводе с гаэлика (ирландского). Вообще-то у ирландцев есть три разных слова, обозначающих седину, но мне для фамилии приглянулось именно это.

...Тед, конечно, был жутко рад, что мы с Шиннед больше не общались. А я ощущал себя форменным идиотом и на какое-то время вообще зарёкся говорить девочкам правду. Это принесло определённый успех и даже обеспечило стайку «поклонниц» (насколько в двенадцать лет вообще можно говорить о поклонницах). Получается, что одна ссора с Шиннед научила меня большему, чем общение с Тедом целых... да всю мою жизнь, пожалуй. Итак: 1) девочкам нельзя говорить правду; 2) в присутствии девочек нельзя сомневаться; 3) даже если ты что-то делаешь по правилам, девочки должны думать, что это вышло случайно, а вообще-то ты их постоянно нарушаешь. Сделанные открытия на какое-то время меня окрылили. А потом я ещё и обнаружил, что наш директор, госпожа МакГонагалл (про которую мама с папой и даже тётя Гермиона всегда говорили, что она «строгая»), вовсе не спешила снимать с меня баллы, когда я что-то делал не так. Это было воистину опасное и роковое открытие.

Я слонялся по школе после отбоя. Ходил в Запретный лес. Украл из кабинета Слагхорна жабросли и несколько часов плавал в Озере, правда, ночью, когда сирены спали... и много чего ещё. Но мне всё равно было ужасно скучно. И тягостно, муторно, словно я, выражаясь словами Теда, был «не на своём месте». Меня куда-то тянуло, прочь отсюда, срочно, немедленно, только прочь. На уроках я то и дело отпрашивался в Больничное крыло под вымышленными предлогами, да так и не возвращался к занятиям. Гриффиндор буквально душил меня. Казалось, меня вытолкнули на ярко освещённую сцену, обрамлённую тёмно-красным бархатным занавесом с золотыми кисточками. А пока я собираюсь с силами, прочищаю горло и вспоминаю предательски ускользающие строки «арии главного героя», остальные участники этой оперы старательно выводят свои партии:

П о р т р е т А л ь б у с а Д а м б л д о р а.

О, Джеймс, мой мальчик, ты так похож на своего деда! И на Сириуса, кстати, тоже похож. Нехорошо так говорить, конечно, — для педагога все равны, — но они всегда были моими любимыми учениками...

«Дорогой портрет, не знаю, что вы там себе надумали, но гены через имя не передаются. Так что с дедом я ещё соглашусь, а вот насчёт Сириуса... это вы лучше Теда спросите».

М и н е р в а М а к Г о н а г а л л.

Ах, Филч, оставь мальчика! Он сделал это не нарочно. У него просто тяжёлая адаптация в коллективе.

«Именно, директор МакГонагалл. Почему вы все себя ведёте себя так, словно я купил эту школу с потрохами?»

Г о р а ц и й С л а г х о р н.

У вас потрясающие успехи в Зельеварении! Я думаю, это передалось вам от отца.

«А умение взрывать по три котла за год мне от кого передалось?»

М а д а м Х у ч.

Ты ведь будешь проходить отбор в команду по квиддичу? На место ловца?

«Можно я пройду отбор на место болельщика? Я ненавижу метлу!»

С в о д н ы й х о р г р и ф ф и н д о р с к и х д е в у ш е к.

Ты ведь сын того самого Гарри Поттера?

Можешь попросить своего отца подписать мне карточку от шоколадной лягушки с его портретом?

Помоги мне, пожалуйста, написать эссе по Истории магии. Ну... вокруг тебя ведь сплошная история!

Твои родители — герои Второй волшебной? Это так мило!

Должно быть, это ужасно интересно — расти в такой великой семье!

«Ага, ужасно интересно. Только когда она стала «великой», я ещё даже не родился. А судя по тому, как отец зыркает на журналистов в ответ на вопросы о Войне, это было ни разу не мило...»

С в о д н ы й х о р п р е п о д а в а т е л е й Х о г в а р т с а.

Ты так похож на своего отца!

.

А главный герой этого представления не может извлечь из горла ни звука и только открывает и закрывает рот. Преподаватели извинительно пожимают плечами, девочки прикрывают зазевавшегося тенора страусовыми опахалами, и под покровом выкрашенных в ярко-алый цвет перьев он бежит стремглав куда-то в сторону, в спасительную темноту кулис. Занавес.

Больше всего я хотел, чтобы меня оставили в покое. Поэтому, когда на Рождество папа подарил мне (а точнее, передал по наследству) свой плащ-невидимку, я был счастлив, как ребёнок. Только из опасения насторожить маму я не стал прыгать по кровати и орать «папочка, спасибо!» Но плащ сделал меня ещё более неосторожным...

— Мерлин-освободитель, почему гриффиндорцы такие бараны?

Цепкие пальцы, рывком втащившие Джеймса за гобелен, продолжали держать его за плечо не хуже стальных клещей. Наверняка останутся синяки. Не успел он возмутиться или потребовать объяснений, как гобелен еле заметно заколыхался: мимо кто-то прошёл, причём очень быстро. Джеймс попытался подсмотреть в щёлку, но всё та же неумолимая рука оттащила его вглубь ниши.

— Не вздумай.

Джеймс за два года почти забыл, как звучит этот голос. Но выбранный Шиннед способ напомнить категорически ему не понравился.

— Я же в мантии-невидимке! — запротестовал он.

— Ага... — Шиннед тихо хихикнула. — А я тебя нашла по запаху потного гриффиндорца, который вместо вечернего душа слоняется по замку?

Джеймс густо покраснел, чего, впрочем, в темноте не должно было быть видно, и сделал осторожную попытку обнюхать себя так, чтобы Шиннед ничего не заметила. Драккл! Он ведь и правда не помылся перед своей вылазкой. Впрочем, его манипуляции тоже не остались незамеченными: Шиннед тихо хихикнула, и Джеймс встал как вкопанный, покраснев ещё больше.

— Да не волнуйся, я пошутила, — отсмеявшись, прошептала она. — Ты слишком громко топаешь. А в прошлый раз ты вообще был на кухне, так?

— Да... — удивлённо пробормотал Джеймс. — А как...

— А так, что ты тогда весь перемазался мукой, — фыркнула Шиннед. — Иду я себе, а мимо — магловское привидение, сиречь белая простыня, проплывает.

Она снова хихикнула, а Джеймс нахмурился. Что-то в этом было не так, но он не мог понять что.

— Ты ходишь после отбоя? — недоверчиво спросил он.

— Пф-ф, — презрительно фыркнула Шиннед. — Ты говоришь это таким строгим голосом, как будто сам в это время мирно спал.

— Но я... — Джеймс внезапно понял, что удивило его в её рассказе, и от удивления заговорил громче: — Я тебя не видел!

— Тише, идиот, — её рука моментально легла ему на губы.

Всё-таки пальцы у Шиннед были железными. «Наверное, она может гнуть ими галлеоны», — почему-то подумал Джеймс. А она продолжала:

— Конечно, ты меня не видел. В отличие от предков некоторых мажоров, мои предки даров от Смерти не получали... — она сделала странную паузу и, казалось, снова усмехнулась: — ну, во всяком случае, таких. Приходится пользоваться старыми добрыми дезиллюминационными чарами.

— Тогда что ты делаешь за гобеленом? — Джеймс стряхнул её руку и упёр руки в бока, словно желая взять реванш и устроить ответный допрос с пристрастием.

— Прячусь от госпожи Лавгуд. Она обходит коридоры и если поймает... короче, сначала честно снимет баллы, а потом вчинит отработку за то, что пришлось снять баллы с её же факультета.

— Но...

Джеймс хотел заметить, что если на Шиннед чары, то и бояться нечего, но потом пристыженно замолчал: он ведь её видел, значит, действие чар закончилось. И вместо того, чтобы что-то спрашивать, просто предложил:

— А давай я проведу тебя в башню? Обещаю не топать!

...На третьем курсе я предложил свою помощь совершенно бескорыстно. Будь я чуть постарше, то, конечно, извлёк бы из путешествия под одной мантией массу дополнительных бонусов. Впрочем, частенько я их и извлекал... Но это было уже несколько лет спустя. А тогда она просто попрощалась со мной у входа в башню и сказала самую странную фразу, которую я когда-либо слышал. Но и самую правдивую...

— Твоя проблема в том, что у тебя нет проблем!

...Сказала, а я смотрел на неё — да что там «смотрел»! Думаю, это вполне можно было назвать глаголом «уставился» — и не мог уйти. Почему-то отсутствие проблем вдруг показалось ужасно печальным, и мне стало безумно жалко себя. Хотите верьте, хотите нет, но я вовсе не «юноша бледный со взором горящим»*, который вечно страдает от придуманных несчастий и льёт слёзы по каждому поводу. Но тогда меня «проняло»: я пустил скупую слезу, а Шиннед её вытерла и выдала ещё одну непередаваемую фразу, на сей раз вполне в своём духе...

— Хочешь, я буду твоей проблемой?

________

* Вовсе не то, о чём вы подумали. Просто попытка сделать реверанс байроновскому "бледность, почти прозрачность кожи, оживляемая лишь лихорадочным блеском глаз".

...И мельничное колесо жизни, чудовищно скрипя, повернулось. Сначала медленно, а потом всё быстрее, пока наконец не набрало скорость новой модели метлы Молния-2018. Динамичнее. Красочнее. Живее. Фантазии Шиннед позавидовал бы даже дядя Джордж, так что не проходило ни одной недели без того, чтобы она не прибегала ко мне и еле слышно выдыхала, озорно подмигивая: «Джеймс, давай мы...»,а я отвечал: «Не вопрос!» — и улыбался, как безумный.

Жизнь разделилась напополам. На одной половине осталась семья: мама и папа, которые радовались, что я наконец-то «взялся за ум» и перестал прогуливать (ага, прогуляешь, когда тебя постоянно клюёт сумасшедшая ворона с факультета умников!), брат и сестра, смотревшие на меня с непреходящим восхищением (в котором я — ей-Мерлин! — был неповинен), шумный рыжий клубок кузенов и кузин. Переступая порог Гриммо или Норы, я становился образцовым сыном и братом, надеждой, защитой, опорой и гордостью. Вот уж действительно «хорошим мальчиком»! Чинил сараи и холодильники на пару с Хьюго, целовал жеманно протянутые ручки Мари-Виктуар и Роксаны, возился с малышнёй. И, уезжая в Хогвартс, всегда крепко обнимал маму и бабушку...

— Джеймс, с тобой всё в порядке?

— Ну, ма-ам, — Джеймс закатил глаза в притворном отчаянии, — конечно, о чём речь?

Он улыбнулся и снова сгрёб Джин в охапку, чуть приподняв её над землёй.

— Ой! — она взвизгнула от неожиданности и упёрлась руками в его плечи. — Какой ты сильный стал, Джеймс!

Глаза Джинни подозрительно увлажнились, и она часто-часто захлопала ресницами. Джеймс, видя это, опустил мать обратно на землю и озорно подмигнул, пытаясь обратить «торжественный момент» в шутку:

— Стараюсь, мам! Я с этим квиддичем столько костероста выпил, что скоро перегоню Хагрида!

...Я задерживал объятия чуть дольше, чем это делал любой другой подросток моего возраста, словно пытаясь остановить время и побыть с ними немного дольше, но... Я садился в поезд, иногда едва-едва успевая запрыгнуть на подножку, — и начиналась другая сторона моей жизни.

Вы когда-нибудь катались с ледяной горки на обледеневшем ковре? Мимо пролетают деревья и кусты — быстрее, быстрее! — прерывается дыханье — ещё быстрее! — в позвоночнике что-то замыкает, заставляя вцепиться в край ковра, широко распахнуть глаза и ехать, ехать, ощущая, как из глубины поднимается дикая смесь ужаса и восторга, вырывающаяся ликующим криком. Вся фишка в том, что палочки у вас с собою нет, и ковёр, в отличие от метлы, повинуется вовсе не вам, а силе притяжения, случайности и — совсем чуть-чуть — судьбе. Катались? Тогда вы отчасти меня понимаете. Шиннед была бешеной, её ничто не могло остановить. Сто, тысячу раз я чувствовал, что она заходит слишком далеко, придумывая очередное «развлечение», но... Как я мог отказаться? Чтобы показаться слабее девчонки или снова получить в ответ обидное «хороший мальчик»? Нет, оставалось только принять вызов и победить — или умереть на пути к победе...

— Если хочешь, можешь не идти, — Шиннед ехидно изогнула бровь, не спуская с него внимательного взгляда. — В принципе, я справлюсь и сама.

— Обижаешь, я в деле! И никуда тебя одну не пущу! — Джеймс подмигнул и склонился над картой Мародёров. — Торжественно клянусь, что замышляю шалость и только шалость... Итак, нас интересует восточный проход.

...Карту я стащил из письменного стола отца. Впрочем, я подозревал, что папа специально это подстроил: уж больно завлекательно торчал кончик карты из ящика... Так или иначе, Шиннед моя выходка понравилась. И я старался, как мог: опустошал погреба «Трёх мётел», таская огневиски (конечно, оставляя деньги, но всё же — кто бы иначе продал его мне?), закладывал бешеные виражи на метле, убегая от Филча под визг и хохот полтергейста Пивса, пользовался Конфудусом и Обливиэйтом. Учился варить запрещённые приворотные зелья. Зубрил трансфигурацию человека, по сто раз на дню пытаясь перекинуться под ехидные комментарии Шиннед, утверждавшей, что из меня неизбежно получится олень, «потому что, Джеймс Сириус Поттер, ты олень по определению».

Делал я это всё бескорыстно, без задней мысли на тему того, куда деваются излишки наших пиратских припасов или зачем мне спорные знания по Чарам и Зельям, которых никогда не будет в школьной программе. Было весело. И главное — это были мои приключения, ни капли не похожие на «подвиги» деда и Сириуса Блэка: Шиннед первая сказала мне, будь это не так. Сморщила бы нос, покачала головой и скептически заметила: «как-то это по-Мародёрски. Напряги фантазию, олень!». В то время две моих жизни существовали параллельно, и я наивно надеялся, что они никогда не пересекутся...

— Останься со мной, а? Мы можем отлично провести время: без преподавателей, без уроков... Даже не надо что-то специально придумывать: просто побродим по Хогвартсу вволю, погуляем где захотим. Хотя бы на день, а то здесь слишком скучно!

Шиннед беззаботно улыбалась и болтала в воздухе ногами, по обыкновению сидя на подоконнике. Джеймс засунул руки в карманы и лениво прислонился к косяку, постаравшись придать себе как можно более невозмутимый вид. Он от души надеялся, что она пошутила. Но Шиннед продолжала:

— Пошлёшь сову, что задерживаешься, а вечером или завтра утром отправишься домой по каминной сети. Или... Я знаю, знаю! — Шиннед явно была в восторге от своей идеи. — Мы можем поймать фестрала! А, Джеймс? Что скажешь?

...Думаете, я не хотел согласиться? Ещё как хотел! Больше всего на свете. До нервной, лихорадочной дрожи. Мечтал. Стремился. Бредил. Шиннед была как Рождество и Хэллоуин — приходила, взбаламучивала меня, затаскивала в приключение за шкирку, сжимая на плече стальные, не по-девичьи сильные пальцы. И я жил на полную катушку несколько часов, дней, а один раз — почти неделю. Но приключение заканчивалось — и вместе с ним заканчивалось наше временное товарищество: она ведь не была мне другом, только «проблемой». И сообщницей (что, впрочем, в моих глазах было даже выше дружбы). Больше всего на свете я боялся, что в следующий раз она меня не позовёт. Ведь Шиннед всегда могла справиться сама, о чём постоянно мне напоминала.

И вот моя мечта сбывалась прямо на глазах, а я прятал взгляд и тянул время. В голове стучало «ну почему именно сейчас?» Шиннед была такой независимой, самостоятельной, всегда сама себе хозяйка. Пожалуй, только о мисс Лавгуд она говорила с уважением (и не только «говорила»: как-то раз наслала Летучемышиный сглаз на слизеринца, который назвал Лавгуд «чокнутой»), остальных же преподавателей ни во что не ставила. Учеников — тем более. Правила Шиннед презирала, над традициями смеялась, называя их «стогом сена с иголкой»: «Здравого смысла — крупицы, остальное — корм для ослов». Ну и как я мог признаться ей, что в нашей семье просто не принято опаздывать на семейный ужин? Что если задержусь, мама будет волноваться? Что потом закидает вопросами, и если хоть на секунду заподозрит, что в произошедшем поучаствовала девочка — мне не скрыться от «бдительного ока правопорядка»? Или что мне нечего будет ответить маме, потому что сам не знаю, «кто-она-тебе-Джеймс-ты-же-скажешь-маме-правду»... Для меня это было более чем достаточной причиной, но со стороны казалось жалким и неубедительным. Я уже почти представлял себе презрительную гримасу Шиннед. Нет, я не мог сказать ей правды. А потому безуспешно старался выкрутиться...

— Но мы же и так десять месяцев в году вместе, — Джеймс неуверенно улыбнулся, пытаясь придать голосу шутливую интонацию. — Я думал, что успел тебе надоесть хуже овсянки.

— И вовсе нет! — передёрнула плечами Шиннед и подмигнула ему. — По крайней мере, сейчас — нет. Ну, так что, ты согласен?

...Я смотрел на неё и ловил ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Надо было срочно что-нибудь придумать, но разум, как это частенько с ним случалось (да и до сих пор случается), покинул меня в самый неподходящий момент, не попрощавшись и даже не шаркнув ножкой. Конечно же, я проиграл эту битву. Будто в замедленной съёмке я видел, как взгляд Шиннед гаснет, тускнеет и наливается злостью...

— Ты не хочешь... — она не спрашивала, а констатировала. Со странной смесью разочарования и презрения. — Я должна была догадаться... Ладно... — она мучительно сглотнула и подняла раскрытые ладони вверх в жесте «сдаюсь». — Прости, прости! Всё нормально. Иди. Собирайся. Извини, что спросила.

Она коротко, нервно улыбнулась, спрыгнула с подоконника, похлопала Джеймса по плечу и стремительно удалилась, звонко цокая каблуками босоножек, которые носила вопреки запретам на нарушение школьной формы.

— Шиннед... — Джеймс даже не пытался её догнать, зная, что это бесполезно.

Конечно, она не обернулась на его оклик. Даже не замедлила шаг.

...Передо мною была дилемма. С одной стороны, я знал, что эта гордячка не простит меня ещё часов пять, даже если я буду биться в конвульсиях и лежать у неё в ногах (а я свято надеялся, что до подобной дешёвой мелодрамы дело не дойдёт). С другой — Хогвартс-экспресс отправлялся всего через два часа, а мне ещё надо было собрать чемоданы. И я решил поступить «рационально»: сначала собрать все вещи, а уже потом отправиться искать Шиннед и просить её помириться. Мораль моих рассуждений была проста: во-первых, сама способность заниматься своими делами, когда я в ссоре с Шиннед, придавала мне веса в собственных глазах и даже давала право говорить о некой «гордости» и «чувстве собственного достоинства»;во-вторых, даже если поговорить нормально мне бы так и не удалось, по крайней мере, я был бы полностью готов к отъезду. Лучше спасти хотя бы одну половину своей жизни, чем нарушить течение обеих. Так я думал и, как обычно, ошибался. В отношениях с женщинами нет более непростительной глупости, чем пытаться поступить «рационально»...

Когда Джеймс застегнул последнюю молнию на чемодане и приладил клетку с филином так, чтобы она не болталась при каждом шаге, до отправления поезда оставалось всего минут двадцать.

— Надеюсь, к сентябрю она меня простит... — тихо пробормотал он и вышел из спальни, сопровождаемый парящим в воздухе чемоданом.

Чтобы в гостиной столкнуться с Шиннед! Она стояла, небрежно опираясь локтем о каминную полку и изучающе глядя на Джеймса.

— Шиннед? — от удивления он не нашёл ничего лучшего, чем спросить очевидное.

Она улыбнулась так широко и приветливо, словно никакой ссоры и не было:

— Вот, пришла пожелать тебе хорошей дороги, человек-олень!

Джеймс растерялся от такого неожиданного великодушия, а Шиннед снова улыбнулась и одновременно заговорчески подмигнула. А потом отделилась от косяка и медленно подошла к Джеймсу.

...Что-то в её тоне меня неуловимо насторожило. Может быть, резкая перемена настроения: Шиннед, «забывшая и простившая», не выпив положенной пинты вражеской крови, явно скрывала за улыбкой подвох. Я был готов к проклятию, пощёчине, тому, что она незаметно украдёт мою палочку... но не к тому, что произошло: Шиннед меня поцеловала...

Она несильно, нарочито-бережно сжала его лицо в своих руках, провела ладонями по поверхности кожи, очертила виски, натянув кожу вокруг глаз, требовательно, серьёзно заглянула в них, словно ища чего-то в его «окитайчившемся» взгляде. Потом кончики её пальцев спустились чуть ниже, оставляя полоски еле заметной щекотки на скулах, и наконец замерли неподалёку от его рта, чуть задев ногтем большого пальца уголок губ. В её движениях была какая-то неотвратимость, обречённость, так что Джеймсу и в голову не пришло прервать её, вырваться, потребовать объяснений.

Медленно, мучительно медленно её губы приблизились и соприкоснулись с его губами. Почти невесомо. А потом прижались сильнее, не останавливаясь, не столько целуя, сколько дразня и гладя, захватывая в плен то верхнюю губу, то нижнюю. Вот Шиннед слегка прикусила кожу нижней губы, нежно и аккуратно, медленно-медленно, с точно рассчитанным садизмом сжимая мелкие, острые, как у хищного зверька, зубы. Выпустила. И прикусила снова.

...Разумеется, к тому времени я заглядывался на девочек. Но мои фантазии насчёт ровесниц редко заходили далеко: стоило им обратиться ко мне или заговорить, как воображаемое совершенство, рисуемое фигурой, пластикой, небрежной грацией (которую, если чуть-чуть постараться, можно найти в каждой девчонке, становящейся девушкой) разрушалось. Иногда их нелепым жеманничаньем и развязностью, а иногда — такой незамутнённой и чистой детскостью, что я, устыдившись своих недавних мыслей, начинал казаться себе чуть ли не извращенцем. Старшекурсниц я отчасти опасался, а они меня не замечали. И... Мерлин-хранитель, Моргана-советчица — я никогда не думал так о Шиннед.

Не потому, что она была моим другом. Я уже говорил, что она им не была. Просто... Шиннед, оставаясь абсолютно непонятной для меня, в то же время давала ничтожно мало пространства для фантазии. Слишком знакомая. Слишком резкая, порывистая, откровенная, циничная. С железной хваткой неласковых сильных пальцев, тонкими бескровными губами и густыми, почти сросшимися на переносице ярко-чёрными бровями. С кривоватой усмешкой, оставившей на щеке раннюю ямочку-морщинку. Она не могла быть мечтой. Но внезапно стала реальностью...

Она лепила его лицо, словно глину, вжимаясь горячими сухими пальцами в кожу. А сама стояла словно чуть поодаль, едва касаясь его краем одежды. И Джеймс, уже плохо соображая, что делает, сам сократил эту дистанцию. Он привлёк её к себе, положив одну руку ей на талию, а другую на затылок, зарываясь пальцами в спутанные чёрно-белые волосы. Она не отстранялась и отвечала ему, углубляя поцелуй и проводя кончиком шершавого, как у кошки, язычка по его нёбу. Но когда Джеймс попробовал сделать то же самое, его язык наткнулся на сомкнувшиеся зубы. Он недоумённо приоткрыл глаза и встретился с её насмешливым взглядом, к которому сейчас же прибавилась боль укуса и резкая пульсация в нижней губе: Шиннед быстро цапнула её зубами и отпустила, слизывая набухающие капли крови.

Она что-то прошептала, но Джеймс не расслышал сразу. Только когда воздух распорол громкий звук паровозного гудка, он понял, что она сказала:

— Твой поезд!

...Я бежал до Хогсмита вприпрыжку, под возмущённое уханье совы и периодические тычки чемодана, который то отставал от меня, то неожиданно нагонял и больно бил в спину. Я молил Мерлина, Моргану и всех Основателей, чтобы поезд простоял на платформе подольше. Но, разумеется, я опоздал. Почти влетев на платформу, я увидел только стремительно удаляющийся хвост волшебного экспресса.

Я мог бы описать эту картину, но, думаю, вы и так легко представите её себе. Вот я пинаю чемодан и рассыпаюсь в цветистых выражениях относительно особенностей физиологии Мерлина (с тех пор я точно знаю, что достопочтенный маг на том свете нас не слышит, иначе бы точно не стерпел подобного обращения и ударил в меня шальной молнией). Вот я возвращаюсь обратно в Хогвартс. Сначала иду медленно, а потом всё быстрее и быстрее, так, что у самых ворот почти срываюсь на бег. Почему? А вы сами-то как думаете?..

— Шиннед!

Джеймс нашёл её в библиотеке и застыл, вцепившись в стеллаж и едва переводя дыхание. Она подняла глаза от книги — медленно, словно бы нехотя — и вопросительно повела подбородком: мол, чего тебе?

— Я вернулся... Я...

— Ты опоздал на поезд, — спокойно закончила она за него.

Джеймс дёрнул плечом и сделал какое-то неопределённое движение рукой.

— Ну, в общем, да. Короче, до следующего дня я совершенно свободен. Сейчас только сову домой пошлю...

— И?

Теперь в кажущемся спокойствии голоса Шиннед чувствовалась неприкрытая враждебность. Но Джеймс этого ещё не замечал, вероятно, приписав странный тон подруги увлечённости книгой.

— И мы можем побыть вместе, прогуляться куда-нибудь. Ну... помнишь, ты же говорила?

Где-то на середине фразы он в первый раз запнулся, видимо, почувствовав неладное. Оживление схлынуло, и финальный вопрос прозвучал совсем неуверенно и как-то жалко.

Шиннед положила руку на книгу, замечая место, до которого дочитала, и, глядя Джеймсу прямо в глаза, отчеканила:

— Я хотела, чтобы ты сказал, что опоздал. А ты и правда опоздал.

И снова замолчала.

— Но... я ведь всё равно здесь... — Джеймс попытался улыбнуться, но улыбки не вышло. Он беспомощно взмахнул руками. — Какая разница?

— Какая? Действительно... — Шиннед улыбнулась, хищно, обнажая мелкие нижние зубы, и Джеймсу против воли стало не по себе. — Какая разница между выбором и случайностью?

...Я ждал, что Шиннед что-то добавит. Но она лишь сделала нетерпеливое движение ладонью, словно отмахиваясь от докучливого торговца пылесосами. Или приказывая слуге убраться восвояси и не мельтешить под ногами. И тогда я сделал последнюю попытку, выставляя на щит то единственное, что за последние десять минут стал считать своим преимуществом...

— Шиннед, этот поцелуй...

— Считай, что его не было, — прервала она его.

— Но...

На этот раз вид у Джеймса был настолько красноречивым, что даже Шиннед, видимо, слегка устыдилась своей жёстокости. И ответила уже мягче, с ворчливой иронией, словно оправдываясь, но не желая в этом признаться:

— Ну что «но», Джимми? Я просто хотела, чтобы ты опоздал на этот дракклов поезд. Извини, виновата, — и тут же быстро добавила: — Но это ничего не значит, что бы себе не напридумывал. В твоём возрасте, — она наставительно подняла указательный палец, — ты отреагировал бы так же на любую другую. Не веришь — проверь.

...И она подмигнула, что в моих глазах показалось кощунственным и абсолютно неуместным. Кстати, она не сказала «в нашем возрасте». В моём. Себя она, видимо, причисляла к качественно другой породе людей, как по возрасту, так и по интеллекту. Хотя почему «видимо»? Она этого и не скрывала. А я продолжал говорить, понимая, что унижаюсь, но не в силах остановить потока слов: ведь я должен был «выяснить», «разобраться», я жаждал «определённости»...

— Но как...? — Джеймс замер, не в силах обратить свой вопрос в более внятную форму. — Ведь это было так...

— Только не говори, что ты не веришь в поцелуи без любви!

Шиннед звонко расхохоталась. Джеймс обычно любил этот смех и невольно начинал улыбаться в ответ, но на сей раз у него не было ни малейшего желания её поддержать. Смех отразился от потолка библиотеки и замер где-то в опустевших без учеников гулких галереях Хогвартса. Воцарилась тишина.

— А ты, значит, веришь?

Он постарался, чтобы голос прозвучал отстранённо и холодно, но, кажется, не преуспел.

— Я верю даже в оральный секс без любви!

Джеймс поперхнулся и сравнялся цветом со знаменем своего факультета, а Шиннед снова рассмеялась:

— Идиот! Я пошутила. Насчёт секса. А про поцелуи — всё в силе. Хочешь, и тебя научу?

— Нет, спасибо, — всё ещё хмуро буркнул Джеймс.

— А зря, тебе бы не помешало... — задумчиво протянула Шиннед с точно выверенной смесью насмешки и шутки.

...Подскочила, сгребла за плечи в охапку, порывисто обняла и принялась о чём-то тараторить трескучей скороговоркой с резким акцентом. И я улыбнулся в ответ, а потом как-то незаметно втянулся в разговор. Вскоре мы ушли куда-то на озеро, прихватив мантию-невидимку. И никто больше не заговаривал о поцелуе. Мы снова были просто друзьями.

Парадоксально, но я не почувствовал обиды — скорее странное облегчение. Словно я подготовил и выучил «на зубок» весь материал к экзамену по Трансфигурации, не спал ночь, а потом МакГонагалл поставила мне оценку «автоматом». Так и в самом деле было лучше.

...И вновь судьба давала мне шанс. Укрыться от таинственного духа, что зацепил меня крылом, но в последний момент пожалел мою буйную голову и прошёл мимо. Я что-то такое чувствовал, определённо. По крайней мере, никогда ещё трава не казалась мне такой зелёной, а солнце — ласковым. Летние каникулы были хороши ровно настолько, чтобы навсегда запечатлеться в моей голове далёким островком счастья. Так было до того памятного вечера, когда сова принесла письмо из Хогвартса...

— Джимми, это тебе, — удивлённо пробормотала мать.

Она помедлила, рассматривая письмо, словно разрывалась между желанием узнать всё первой и необходимостью «давать детям личное пространство». Наконец Джинни протянула свиток Джеймсу, и тот сломал печать. Любопытство собравшихся за столом было удовлетворено немедленно: на скатерть выпал значок старосты... и церемония ужина превратилась чуть ли не в финал кубка по квиддичу, такой вокруг стоял шум и гам:

— Джимми! Я так горжусь тобой!

— Поздравляю!

...Сколько времени прошло, а я слышу эти голоса в голове так чётко, словно всё было вчера. Первый голос — конечно же, мама. Всплёскивает руками и смотрит на меня. Хочет обнять и затискать, но боится, что её брат (дядя Рон, если быть точным) засмеёт и скажет, что она совсем как бабушка Молли. Второй — мой кузен Хьюго, сын Рона и тёти Гермионы. Как всегда немногословен. Его самого не сделали старостой за несколько лет до этого: из-за «случая вопиющего хулиганства». На самом деле, он подрался с мальчиком с другого факультета, назвавшим тётю Гермиону «грязнокровкой». Дядя Рон, конечно же, тогда сказал, что за это надо не только значок старосты давать, но и медаль «за защиту послевоенных ценностей». «Это орден, а не медаль, дорогой», — всегда поправляла его сама тётя Гермиона. «Мерлин, какая разница, главное, что наш сын — молодец!» — отмахивался Рон. А с Минервой МакГонагалл он ещё долго после этого разговаривал сквозь зубы...

— Поздравляю, братик!

— А мне такой дадут, когда я вырасту?

...Мои неугомонные близнецы. Лили смотрит с восхищением на меня, а Альбус — на значок. Интуиция подсказывает, что хорошо бы его (значок, не Альбуса) перепрятать. Брат в тот год пошёл в Хогвартс, — уже большой мальчик, — но упрямое стремление завладеть всем, что ему нравилось, порой подвигало Альбуса на абсолютно детские выходки. Правда, дядя Рон и дядя Джордж в один голос твердили, что это признак хорошего бизнесмена. Что ж, поживём — увидим. Мне лично связь между предпринимательством и клептоманией никогда не казалась само собой разумеющейся...

— Такой значок дадут мне! Старостой не делают кого попало, правда, Джим?

...Это кузина Роза, младшая сестра Хьюго. Альбус относился к ней с каким-то непонятным мне пиететом, словно Роза была божеством или оракулом. Вот и сейчас он, вместо того, чтобы возмутиться, только слегка расстроился и как-то сник, воспринимая слова Розы как приговор, не подлежащий обжалованию. Все говорили, что кузина Роза похожа на свою маму, тётю Гермиону. Я так не считал: тётя Гермиона была доброй, милой и какой-то рассеянной, что ли... Мне казалось, это оттого, что она из магловской семьи. Что-то в ней было такое, как в папе, когда он забывал надеть очки: благостная рассеянность человека, который не совсем хорошо ориентируется в мире. Я любил тётю Гермиону, а вот Роза часто меня раздражала. Может, из-за того, что брат даже не пытался ей перечить. Вот и тогда я уже набрал в лёгкие воздух, чтобы дать кузине отповедь. Но вместо меня в разговор вклинился дядя Рон...

— Солнышко, если бы это было так, мне бы значок в жизни не дали, — веско заметил Рон и величественно повёл плечами, добровольно ложась на амбразуру самокритики. — А дали бы... ну, например, Гарри!

Он экспрессивно указал в сторону своего друга ножом для масла. Роза замолчала и моментально уткнулась взглядом в тарелку. Не от обиды, скорее от смущения — авторитет отца для неё был абсолютным, и с семьёй она вела себя, как наверняка сказала бы Шиннед, «как хорошая девочка». Гарри на реплику друга только неопределённо хмыкнул, а Рон тем временем продолжал:

— Но всё-таки, Гарри! Появился первый Поттер-староста. Это надо отметить!

— Видимо, в нём взыграли гены Уизли... — задумчиво пробормотал Гарри и как-то загадочно посмотрел на Джеймса, словно силясь различить в его лице намёки на те самые загадочные «взыгравшие» гены.

— Ну, так гены матери всегда сильнее, это же она его воспитывает, пока мы занимаемся глупостями вроде работы, — подхватил Рон. — Посмотри на Розу. Да и Хьюго с учебником по Трансфигурации увидишь чаще, чем с брошюрой по квиддичу. А мне обидно, — с притворной печалью вздохнул он. — Словно я был нужен только, чтобы дать им фамилию!

...Дядя Рон, как всегда, старательно обходил острые углы и делал всё, чтобы загладить оплошность дочки. И ему это с блеском удалось: разговор, слегка забуксовав, тут же снова потёк легко и непринуждённо. Насколько я помню. Правда, у меня остался какой-то неясный, почти неразличимый осадок от папиной фразы: это «гены Уизли», такое отстранённое, словно отмежёвывающееся, — мне не понравилось. Но нехорошее предчувствие, кольнув, испарилось без следа. Вечер прошёл чудесно и, поднимаясь в свою комнату, я был в самом что ни на есть замечательном настроении...

— Можно?

Робкий стук и сразу же приоткрывшаяся дверь, за которой щурила озорные глаза Лили. Ей не терпелось войти, но она изо всех сил старалась придерживаться правил приличия.

— Конечно, заходи, — приветственно махнул рукой Джеймс.

Лили торжественно продефилировала на середину комнаты, и Джеймс понял причину её визита: видимо, тётя Гермиона привезла ей в подарок платье. Белый верх с пышными рукавами и красная широкая юбка. Маленькая рыжая цыганка с растрёпанными волосами, Эсмеральда, да и только.

...Платье было чудесным, и я точно мог предсказать, что Лили, бывшая без ума от всего красного, конечно, теперь будет требовать эту обновку каждый день. Так оно потом и произошло. Но мне, глядя на сестру, стало как-то не по себе. Дядя Рон в тот день сказал, что, мол, я, как старший, должен присматривать в Хогвартсе за младшими: «И не только за сестрой, за Розой тоже, — Роза фыркнула и потупилась, а Рон нахмурился и продолжил: — Мы же одна семья. Уизли всегда одна семья. А значит — должны помогать друг другу. Девочки... — он с досадой посмотрел на Розу, а та приняла позу оскорблённого достоинства. — Они такие. За ними нужен глаз да глаз». Теперь я понял, что дядя имел в виду...

«Драккл, а ведь всего через два года я окончу Хогвартс», — с досадой подумал Джеймс.

Он остро осознал, что строгой школьной формы, которую носили ученицы Хогвартса, было явно недостаточно. Лили не помешала бы чадра. А может — и вообще закрытая женская школа, кто знает... Слишком уж много было в сестре почти взрослого кокетства: смеси наивного желания нравиться и чисто женского лукавства. Уже сейчас она не могла не привлекать взглядов — так что же будет потом?

А Лили, тем временем, покрутившись в обновке, но так и не получив вожделенной похвалы, требовательно и сердито спросила, уперев руки в бока:

— Так тебе нравится или нет?

— Нравится-нравится, — спохватившись, заверил Джеймс, отрываясь от своих мыслей. — Очень красиво!

Лили моментально преобразилась из сердитой фурии в рыжую фею: заулыбалась и сделала глубокий книксен, подсмотренный на каких-то старых колдографиях. При этом она не переставала коситься на окно: стекло, подсвеченное из комнаты, превращалось в подобие зеркала.

— Правда, я хорошенькая?

— Конечно, — с готовностью подтвердил Джеймс.

— Как куколка? — важно уточнила Лили, крутясь на месте, так что подол платья развевался колокольчиком. Важной позы «взрослой дамы» ей хватило секунды на три, и у Джеймса отлегло от сердца: «она всего лишь ребёнок, пугаться нечего». — У Люси есть чудесные фарфоровые куклы, совсем как живые, только красивее. Я хочу быть такой же, как они!

— Но... — Джеймс пожал плечами, — фарфоровые куклы легко бьются, Лили, разве нет?

Сам он в детстве не играл даже в солдатиков и железную дорогу. А уж как девочкам могли нравиться куклы — и вовсе не представлял.

— Только магловские! — отрезала Лили и скрестила руки на груди, смерив брата презрительным взглядом: «он совсем не разбирается в куклах!». — А магические срастаются заново.

— Ну, тогда ладно, — улыбнулся Джеймс. — Ты совершенно точно похожа на куколку!

...Лили радостно взвизгнула и кинулась мне на шею. А потом снова закружилась по комнате. Я снисходительно наблюдал за ней, но почти не слушал. Мне хотелось спать, и я уже был готов потихоньку выпроводить сестру из комнаты, не подозревая, что через несколько минут захочу вовсе не заснуть, а наоборот — проснуться. Потому что мой мир пошатнётся и станет нереальным, как страшный сон...

— А ещё куклы никогда не стареют. И всегда остаются красивыми. И им не обязательно выходить замуж.

Лили тараторила без умолку, а Джеймс вполуха слушал. Но вдруг сестра замерла на месте как вкопанная и, подойдя к нему, крепко взяла за руку. На хорошеньком — и вправду кукольном! — личике была написана мрачная решимость:

— Джеймс, это ведь правда — то, что говорил дядя Рон? Ты ведь защитишь нас, ты всегда будешь нас защищать? — глаза наполнись совсем взрослой тревогой, голос задрожал от страха: — Что бы ни случилось? Мы ведь одна семья, правда?

— Лили, ну конечно... — Джеймс непонимающе пожал плечами («Опять, что ли, страшных сказок на ночь начиталась?»), Лили слегка улыбнулась, но продолжала внимательно на него смотреть, словно ответ брата показался ей недостаточным. «Надо всё-таки узнать, что случилось», — подумал Джеймс. — А в чём дело? Что-то произошло?

...Она разрыдалась, громко и надрывно. Я ещё не хотел признаваться себе, но именно в этот момент понял: то, что хочет сказать мне Лили, настоящее. Это не детский страх, не ошибка, а нечто серьёзное. Я утешал её, как мог, давая выплакаться, трансфигурируя носовые платки из приключившегося на окне фикуса и гладя по голове. Лили смешно сморщила нос, громко высморкалась и произнесла всего одну фразу, на последнем слоге сорвавшись на тоненький дискант...

— Родители разводятся.

— Ты... — Джеймс обеспокоенно посмотрел на сестру, держа её за плечи, — ты уверена?

...Кузина Роза, смеясь над магловским синематографом, как анекдот рассказывала, что в критической ситуации киногерои задают очень глупые вопросы: например, «ты как, в порядке?». Оказалось, именно так люди себя и ведут, даже маги. Я задавал вопрос и не хотел, чтобы Лили говорила. Совсем. Пусть бы это было сном. Пусть она что-то перепутала, пожалуйста, Мерлин, пожалуйста... А Лили продолжала, обрушивая башни воздушных замков, разбивая витражи, обращая в пыль драпировки. Всхлипывая и сморкаясь, с детской, нелепой и безумно честной прямолинейностью сестра рассказывала и рассказывала. Всё, о чём я не подозревал: раздельные спальни, вечерние ссоры, «какие-то другие женщины», скандалы, скандалы, скандалы... И только одно сверлило мне мозг: как я всё это пропустил? Я же был старше и наблюдательнее, я должен был заметить. Как вышло, что мои вездесущие близнецы узнали о том, о чём я и не догадывался? Впрочем, вот и разгадка: Альбус и Лили действительно были вездесущими, а я, намучившись тем, что всем — решительно всем! — есть до меня какое-то дело, постоянно закрывался от мира, не пуская в свои дела, но и не особенно разбираясь в чужих. Даже когда этими «чужими» были дела самых родных мне людей.

Я, как мог, успокоил сестру, отправил её спать, а сам с того дня начал следить за родителями. К сожалению, всё подтверждалось. Один раз я даже застал их за разговором о разделе детей...

— Джеймс почти вырос, пусть поживёт у тебя до семнадцати, а там — как получится, — пробормотал Гарри, нервно теребя ручку подсвечника, стоявшего между ними на столе.

— Почему у меня? — приподняла брови Джинни.

— Ну, он же твой любимчик! Он так на тебя похож... И на всех Уизли. Может, ты ему волосы тайком в чёрный цвет подкрашиваешь, а на самом деле он рыжий? — в голосе Гарри промелькнул враждебный сарказм. — У него нет ни мечты, ни цели. Просто хаотический поиск хобби: понравилось — попробовал — разонравилось. Он что, рассчитывает, что ему, как старшему сыну, всё достанется само собой?

Джеймс, притаившийся под лестницей в плаще-невидимке, замер и даже задержал дыхание, чтобы ничем не выдать себя. Хотя больше всего в этот момент ему хотелось скинуть плащ, выбежать на середину кухни и потребовать объяснений.

— Как мило! — парировала Джин. — Наверное, именно потому, что у Уизли нет никаких целей, у Рона, Джорджа, Чарли и Билла так хорошо получается вести дела. Лучше, чем у некоторых... Если, по-твоему, это портрет неудачника, то я согласна. А что до Джеймса, то если он немного рассеян, то это всё из-за тебя. Ты мог бы отправить его в Шармбаттон, где его никто бы не знал, а вместо этого...

— Не начинай, — предупредил Гарри. — Мы начали этот разговор не для того, чтобы упрекать друг друга. Я хочу, чтобы ты оставила мне близнецов.

— И Лили тоже? — ехидно спросила Джин. — Ты же едва её замечаешь!

— Близнецов нельзя разлучать. Даже разнояйцевых, — уклончиво ответил Гарри.

— Ты не знаешь, как себя вести с маленькими детьми. Да и с детьми вообще. Оставь мне всех, и ничего не изменится. Будут, как и раньше, жить в семье без отца.

— Да, мне не следовало иметь детей. И жениться тоже не следовало! И вообще, всем было бы лучше, если бы я погиб в битве за Хогвартс!

...Так они ругались каждый раз. Я слушал и злился. Я считал себя почти взрослым человеком и, в общем-то, в опеке не нуждался. Но слышать, как родители пытались спихнуть тебя друг другу... Как будто я был последней помятой пачкой печенья в магазине, которую никто не хотел брать! Для отца я был разочарованием, для матери — хм... сыном, одним из трёх её детей. Любимым, но любимым точно так же, как остальные. Хорошо, справедливо, но, ей-Мерлин, мне хотелось какой-то сатисфакции: пусть бы я был действительно «любимчиком», как сказал отец. А так — ни я, ни Лили не могли рассчитывать на какие-то особые преференции. Если только Альбус. Его любили все. Отец, мать, тётя Гермиона... В Норе ему всегда были рады, в Ракушке — тоже. Против воли я начинал ему завидовать. Отец всегда видел в нём себя и, будь его воля, забрал бы только Альбуса, оставив Лили и меня на попечение матери.

Самое главное, что днём, во время совместных завтраков и обедов, родители выглядели, как абсолютно нормальная семья! От окружавшего лицемерия кружилась голова, и подступал ком к горлу. Потом приехал Тед, — счастливый и загоревший, — и на какое-то время я завязал с ночными вылазками за правдой. Я расспрашивал его о дальних странах, о путешествиях, мы смеялись, я хвастался своими успехами в учёбе (приятно иногда чувствовать себя не самым старшим братом!)... Пока однажды он не задал всё тот же злосчастный вопрос...

— А как там эта Блиш?

— Шиннед? — Джеймс умышленно назвал её по имени. — Учится. В этом году её сделали старостой.

— Ты с ней не общаешься?

— Какая тебе разница? — моментально насупился Джеймс, не соврав, но и правды не говоря.

«Вот если Тед спросит...» Но он не спросил. Напротив, сделал вид, что ему вовсе не интересна эта тема.

— Ты прав, никакой.

А потом всё-таки добавил, словно не сдержавшись:

— Просто... будь осторожен.

...Как же меня это разозлило! На сей раз мы не поругались только по чистой случайности. Как-то некогда было. Сначала Хьюго сломал руку, потом Альбус пропал на два дня. Все его обыскались, а он, как оказалось, всего лишь «отправился погостить» к своей подружке, чьи родители жили неподалёку от Норы. На следующий день приехала тётя Флёр и, хмуря безупречные брови, тайком (но на виду у всех) жаловалась матери, что у Мари-Виктуар завёлся поклонник...

— Я чувствую, Джинни! Я чувствую. И он взрослый, он старше её, я точно знаю! Она же совсем ребёнок, как это возможно? Билл поклялся душу вытрясти из этого негодяя, когда найдёт!

...Тед в это время помогал Мари-Виктуар мыть посуду. Она выпустила тарелку, а он моментально её подхватил, не дав разбиться.

Что ж, у всех были свои проблемы, а на меня никто толком не обращал внимания. Кажется, моя мечта детства — стать невидимым — осуществилась без всякой мантии, только вот радости я по этому поводу не испытывал. Я накручивал и накручивал себя, так что, когда пришло время отправляться в Хогвартс, был буквально сам не свой. Мне не терпелось сбежать от этих драккловых лицемеров куда подальше.

По дороге я с каким-то особенным, мстительным удовольствием изводил Альбуса подколками, пророча ему Слизерин. На самом деле, это было моей тайной мечтой: вот бы действительно эта «краса и гордость» нашей поттеровской фамилии сел в лужу, отправившись учиться к змеям, а? Что бы тогда сказал отец? Он одёргивал меня, я видел, что папа на взводе, но продолжал гнуть своё — не станет же он на меня кричать при всех? И отец терпел... что он мог мне сказать? Раз я не Поттер, а «настоящий Уизли», вести себя буду, как Уизли, раз от меня ждут именно этого!

Предел наступил, когда я, разыскивая кузенов и кузин, которые тоже должны были ехать в Хогвартс, случайно наткнулся на Теда и Мари-Виктуар. Целующимися. Чудесно! Ему — двадцать, она — моя ровесница. Не зря волновалась тётя Флёр. Вернувшись к семье, я даже и не подумал скрыть только что свалившуюся на меня информацию. Пусть знают. Мама зашикала на меня, но я всё не останавливался. Во мне же «гены Уизли», мне можно! Тед в моих глазах тоже был предателем: учил меня, с кем дружить, а сам встречался с несовершеннолетней, да ещё почти родственницей, скрывая это от всех.

Мой мир лежал в руинах, и я с упоением крушил его дальше. Будь что будет...

...Я официально пошёл вразнос. Если раньше я был верен девизу Рейвенкло «не попадайся» и строго следил, чтобы в семье обо мне были хорошего мнения, то теперь мне стало всё равно. И, кстати, я принял предложения Шиннед — научить меня, как общаться с девушками правильно. В оплату за свои консультации она периодически натравливала меня на своих конкуренток по учёбе: чтобы запудрил мозги, довёл до состояния равнодушия к занятиям, а перед важным зачётом подло бросил. И знаете — я не чувствовал себя виноватым. Совсем. Только повторял, как мантру, любимую фразу мисс Блиш: «Если люди попадаются по глупости, сами виноваты». Мерлин, у меня уже была определённая репутация, но их это, казалось, только привлекало. Вот уж действительно «сами виноваты»! А Шиннед слушала потом мои «отчёты с полей» и заливисто смеялась.

Конечно, на самом деле это был своего рода вопль отчаяния, обращённый к моей родне: «заметьте меня, мне плохо». Но глас вопиющего в пустыне традиционно потонул в потоке гораздо более важных сведений: например, глобального семейного шока от того, что Роза Уизли вдруг взяла и поступила на Рейвенкло...

— Уизли, Роза...

Шляпа молчала, пауза затягивалась, а Джеймс, в сотый раз поправляя значок старосты на мантии, занервничал в предчувствии если не скандала, то сюрприза.

— Рейвенкло! — возвестила Шляпа после паузы.

Обычно каждое объявление сопровождалось громом аплодисментов от трёх столов: всех, кроме «выигравшего». Но сейчас разве что слизеринцы позволили себе несколько жидких вежливых хлопков. Остальные молчали и таращились на девочку с копной каштановых кудрей, на неверных ногах следовавшую к своему месту за сине-бронзовым столом. Скандал состоялся.

...С Розы-то и начался новый этап моей жизни. Кто бы мог подумать, что именно поступление кузины на один факультет с Шиннед сыграет столь важную роль: ведь мы с кузиной даже не были близки. Шиннед встретила Розу за столом и усадила рядом с собой, сказав что-то напутственное. Образцовая староста, собранная, тактичная и приветливая. «Непохожая на себя», — думал я, ещё не зная, что перемены в поведении Шиннед — не временная блажь, а твёрдая жизненная установка. Я думал, она быстро наиграется, но нет: словно кто-то поменял местами полюса добра и зла, я всё чаще стал слышать о главной хулиганке Хогвартса, как об образцовой старосте. Слагхорн в ней души не чаял, Минерва ставила другим в пример, и все они скопом ставили ей зачёты автоматом, давали лишние выходные и разные другие поблажки. И только я один знал, что на самом деле это было идеальное преступление против совести: Шиннед смеялась за спинами преподавателей, а выходные использовала на новые скандальные выходки. Я вначале этого не замечал, но именно тогда в мою душу просочился тонкий ручеёк гадливости, осуждения — я не мог не думать, что и со мной Шиннед вела себя так же. «Ещё одно лицемерие», — думал я, но сейчас же успокаивал себя тем, что с другими «жертвами» Шиннед была вежлива, а меня по-прежнему запросто называла «идиотом» и «безмозглым оленем». Что ж, я тешил себя мыслью, что я особенный, и учился не жалеть других («сами виноваты», помните?). Я искренне думал, что мне всё равно, пока...

— Шиннед такая замечательная! — заливалась Роза. — Если бы не она, мне пришлось бы тяжело. Мы здорово подружились, и она помогает мне во всём. Она просто идеальная староста! А ты как думаешь, ты же с ней больше времени проводишь?

— Да, — задумчиво произнёс Джеймс. — Да. Образцовая староста.

...Я знал — понимаете? — знал, что Шиннед не может быть искренней. Роза была зубрилкой. И занудой. Не говоря уже о том, что, драккл меня подери, она была самой что ни на есть «хорошей девочкой». Шиннед не могла дружить с ней по-настоящему. Значит, ей было что-то нужно от Розы. И здесь, как бы меня ни раздражала кузина, я не мог остаться в стороне. Меня потянуло на очередной «разговор по душам»...

— Роза от тебя без ума. Говорит, что хочет стать такой же старостой, как ты, — начал Джеймс, когда они с Шиннед остались одни на верхушке Астрономической башни.

— Да? — удивлённо подняла брови Шиннед. Помолчала, словно о чём-то размышляя, и, наконец, вынесла вердикт: — Хм, пожалуй, это довольно лестно.

— Это всё, что ты можешь сказать? — продолжал допытываться Джеймс.

— А что тебе ещё нужно? — непонимающе нахмурилась Шиннед и потрогала лоб Джеймса. — Джимми, ты в порядке? А то у тебя жар, да и говоришь ты как-то странно.

Её идеальная невозмутимость, почти неотличимая от правды ни на взгляд, ни на слух, раздражала. «Какая чудесная актёрская игра», — подумал Джеймс, со злостью глядя на подругу. Набрал в лёгкие воздуха и, словно бросаясь с головой в холодный омут, выпалил:

— Что тебе от неё нужно?

— Да ничего, — пожала плечами Шиннед, всё ещё глядя на Джеймса так, словно тот обкурился измельчённой чешуёй дракона. — Мне кажется, мы можем подружиться.

...В этот момент я понял, что принял завет дяди Рона «заботиться о младших» куда серьёзнее, чем мне казалось. Шиннед и Роза. Это было невозможно! Недопустимо. Это надо было прекратить во что бы то ни стало. Подружиться! Если это ловушка, то мою кузину просто используют. Но если это правда... У меня даже закружилась голова, когда я представил себе, чему Шиннед может научить Розу. Разум застлала пелена, слова начали обгонять мысли, и вышло то, что вышло...

— Ни за что! — перебил её Джеймс, яростно сверкнув глазами. — Даже не смей к ней приближаться. Роза находится под моей ответственностью, и я не позволю...

— Не позволишь что? — взгляд Шиннед моментально подёрнулся мутной злостью, а голос стал напоминать шипение разъярённой кошки. Она всё понимала быстро. Очень быстро. — Портить её? Оказывать дурное влияние?

...Я дёрнулся и отступил на шаг. Она глядела мне в глаза, и я смотрел в ответ, хотя с удовольствием избежал бы поединка взглядов. Глаза Шиннед напоминали чашки кофе: чёрные, обжигающие и слегка замутнённые, точно от поверхности шёл пар. В этом взгляде яснее, чем когда-либо, светилась ненависть. Я смотрел и молчал. Добавить было нечего. И хотя слова Шиннед, произнесённые вслух, царапали, будто напильником по стеклу, казались громоздкими, пошлыми, какими-то старомодно-грубыми, будто вычитанными в сентиментальном романе, — разве не это я имел в виду?..

— Значит, как бродить по Запретному лесу, — продолжала Шиннед, — таскать у Слагхорна ингредиенты, а потом прибегать ко мне с воплями «ты же умная, придумай что-нибудь», — перекривила она его, — так можно. А как сказать «привет» твоей маленькой кузине и пару раз ей улыбнуться — чего многие, кстати, не делают! — так нельзя?!

Её губы скривились в презрительной усмешке:

— Ты жалок, Джеймс. И лицемерен. Тебе скучно в твоём проклятом уютном мирке, тебе хочется приключений, но глубоко в душе, — она похлопала себе по груди на уровне сердца, а потом сложила пальцы в горсть: — ты всё такой же обыватель. Ты имеешь наглость относится высокомерно к тем, кто даёт твоему жалкому никчёмному бытию моменты настоящей жизни, настоящего интереса... И считаешь единственной добродетелью скуку! — она резко рубанула воздух ребром ладони.

— Не считаю, — нахмурился Джеймс, глядя куда-то вниз. Разговор явно зашёл не туда, и оправдываться было бессмысленно. Но уточнить стоило: — И я очень тебя уважаю... — Шиннед снова набрала воздуха, чтобы что-то возразить, поэтому он добавил максимально быстро: — за твою храбрость, находчивость и самостоятельность.

— Самостоятельность? — она коротко и как-то сдавленно хохотнула. Голос Шиннед резко просел и оборвался. Но она сейчас же продолжила, уже громко и чётко: — Самостоятельность, значит? Какой же ты идио-от! — протянула она, запрокинув голову вверх и всплеснув руками. — Драккл, а тебе не приходило в голову, что я с восьми лет живу одна?

...Каюсь, я действительно об этом не думал. То есть, конечно, я знал, что Шиннед — сирота, что на каникулы она остаётся в Хогвартсе, но... она так спокойно и уверенно себя вела, что мне и в голову не приходило её жалеть или задумываться о том, как ей живётся на самом деле. В тот день я об этом узнал даже больше, чем хотел, потому что Шиннед, словно не в силах остановиться, всё говорила и говорила...

— ...А до этого у меня была только полусумасшедшая бабка и беготня от авроров, сколько я себя помню... Она мне вместо сказок читала книги по охранным чарам и заставляла вызубривать! Вместо выходных и праздников мы переезжали на новое место. Ставили палатку в лесу, окружали магическим забором и шли в ближайший магазин продукты красть. Она верила, что Волдеморт вернётся и хотела взять с меня слово, что я всегда буду ненавидеть Гарри Поттера. Ну и семью его, само собой разумеется... — Шиннед хрипло усмехнулась и безрадостно подмигнула Джеймсу. Но сразу же стала серьёзной: — Знаешь, тогда я не стала давать обещание. Заупрямилась. Мне казалось это глупым — ну как можно ненавидеть людей, которых не знаешь? А вот теперь... — она почти прошипела эти слова, а потом начала говорить всё громче, пока не сорвалась на крик: — теперь я знаю тебя. И я ненавижу. И тебя! И всю твою дракклову уютную семейку чистоплюев! Ненавижу!

Она орала и топала ногами с каждым словом, так что железные набойки на каблуках высекали искры из каменных плит пола. И колотила его кулачками в плечо. Ещё месяц назад Джеймс почувствовал бы себя виноватым. Но сейчас слова Шиннед снова напомнили ему о родителях. И о Теде. Обо всех, кто ему врал. В душе поднялась волна ответной обиды и ярости, и Джеймс, перехватив её руки за запястья, крепко встряхнул Шиннед и заорал в ответ:

— Нет у меня никакой семейки! Была, да вся вышла! — он словно пытался докричаться до себя самого и взглянуть в лицо фактам. Отпустил её и продолжал орать, бешено жестикулируя: — Всё! Конец фильма! Грёбаные титры!

— Что?

Шиннед моментально пришла в себя и успокоилась. Она недоумённо нахмурила брови и посмотрела на него совсем по-другому: взволнованно и сочувственно, но всё ещё недоверчиво, словно не могла до конца осознать то, что слышала.

— Что слышала... — уже спокойнее, но всё ещё очень зло буркнул Джеймс. — Мои родители разводятся. А хотели развестись уже давно. Видимо, все мы: я, Альбус, Лили — он неопределённо повёл рукой, — просто одна большая демографическая ошибка.

— Джеймс... — поражённо прошептала она и положила руку ему на плечо. — Ты уверен? Может, всё ещё обойдётся?

— Не обойдётся! — Джеймс замотал головой, пытаясь отогнать непрошеные слёзы, которые совершенно не по-взрослому наворачивались на глаза. — Тебе-то какое дело? Ты же этого и хотела!

На сей раз Шиннед даже не обиделась. Только покрепче схватила его за плечо и не признающим возражений голосом отрезала:

— Не говори глупостей! В конце концов, я хочу, чтобы ты был счастлив, — и добавила, как будто сама удивляясь себе: — Ты ведь мой друг, как ни странно. Единственный друг. А я друзей в обиду не даю.

...Так она признала факт нашей дружбы. А я признал (хотя не понял до сих пор!) её приятельские отношения с Розой. Ещё Шиннед перестала ревновать меня к моей семье. Раз и навсегда. Впрочем, это было нетрудно: я почти переселился в Хогвартс, приезжая раньше всех, а уезжая позже. Какие там «каникулы с семьёй»! Они стали «далёкими золотыми днями», о которых полагается вспоминать, только став старым, желчным и разочарованным. Я снова цитирую романы? Возможно.

Мама так любила их: бесконечные женские романы с таинственными незнакомцами, любовью с первого взгляда, наивными девушками, что боятся признаться в своих чувствах. Они были в твёрдом переплёте («Верный признак приличной книги», — твердила бабушка Молли), и мне не казалось зазорным иногда таскать какие-нибудь «Тайны вересковых холмов» или «Неизменные вещи» с маминой полки в библиотеке и читать наугад, удивляясь странному миру женщин. Я считал эти романы реальностью, ведь живой пример был у меня перед глазами: отношения папы и мамы казались именно таким чудесным романом. С любовью с первого взгляда, ревностью, непреодолимыми препятствиями и счастливым финалом.

Но теперь с этим было покончено. Период двойной жизни закончился, дома меня ничего не держало. Разве что потребность однажды встать во весь рост прямо за праздничным столом и кинуть им в лицо обвинение в лицемерии. «Там» мой мир был разрушен до основания, оставив только горстку блеклых воспоминаний. Зато «здесь» у меня была Шиннед. Подруга. Настоящая. Надёжная в своём непробиваемом цинизме. Единственная в своём роде. И всё бы хорошо, если бы однажды я не захотел большего...

...Похоже, я так и не рассказал вам, что я делаю на смотровой площадке Астрономической башни. Ковыряю ногтем памятную табличку, посвящённую Дамблдору, разумеется. А если серьёзно... Драккл подери, я не хотел, чтобы всё так закончилось. Скажете, только девчонки могут броситься с крыши из-за несчастной любви? Ну, тогда считайте меня девчонкой. Скажете, у меня есть семья, брат с сестрой, родители и «благополучное будущее»? Идите к дракклам.

Хотя нет, подождите, к дракклам пойдёте потом. Сначала дослушайте мою историю. Итак, она меня бросила...

— Пусти!

Шиннед изворачивалась и щипала его за руку, но Джеймс не обращал внимания. Он выволок её прочь из гостиной, в галерею и, прижав к стене, сердито зашипел:

— Что ты себе позволяешь?

— А кто ты такой, чтобы мне указывать? — чёрные глаза злобно зыркнули на него, и, если бы взгляд мог испепелять, от Джеймса вряд ли осталось бы что-то кроме пепла. — Ты мне даже не друг, не говоря уже о чём-то большем! Неудачник!

...Я не выдержал и залепил ей пощёчину. Я мог бы оправдаться, что хотел привести её в чувство, — ведь Шиннед к тому времени была близка к истерике, — но нет: мои мысли путались, и в этот момент я хотел лишь одного — чтобы она прекратила. Она даже не увернулась. Стояла, прижимая палец к разбитой губе, и улыбалась.

Не знаю почему, я счёл это добрым знаком. Возможно, потому, что она всегда побуждала меня быть «плохим мальчиком», и я, наконец, им стал. Я ворвался в чужую гостиную, врезал рейвенкловцу, который увлечённо с ней целовался (я выследил их ещё в Хогсмиде), выволок её в коридор, орал, «качал права». И вот теперь даже ударил. Чем не плохой мальчик?

Я сделал шаг ей навстречу с парадоксальной уверенностью, что поступаю как надо. Кстати, если бы после этого последовала ночь бурного секса, я бы не удивился. Но Шиннед просто отбросила меня магией чуть ли не до конца коридора и ушла, бросив на прощанье: «Веселись, пока не сдохнешь, придурок!»

Нет, так снова не понятно. Сейчас вы, наверное, представляете, что я сказал или сделал что-то ужасное. Какой-нибудь мерзкий поступок — ложь, предательство, трусость, — после которого она от меня отвернулась. Возможно, послушав мою историю до этого, вы даже решите, что это вполне типично для такого, как я. Но нет: я всего лишь признался ей в любви. И тем самым подписал себе смертный приговор...

В Больничном крыле Джеймс на тот момент был единственным пациентом. Мадам Помфри не знала, что и думать: простой перелом, полученный при падении с метлы, никак не желал срастаться. Костерост, всегда безупречно находивший место перелома, словно не видел лучевой кости. Наконец, капитулировав и признав собственное бессилие, бессменная медсестра Хогвартса впервые в своей карьере наложила волшебнику обычный магловский гипс. Джеймс скучал и злился: капитан квиддичной команды Тим Смит уже искал ему замену, о чём не преминул сообщить, зайдя «проведать товарища».

— Как там мой рыцарь в белых, пахнущих извёсткой доспехах? — Шиннед неожиданно вынырнула из-за ближайшей ширмы и уселась рядом с Джеймсом на стул.

Как всегда в чёрном и наглухо закрытом платье. Непокорные волосы скручены в тугой пучок, полосатый, как верстовой столб. Бледное лицо, чёрные глаза, тонкие губы и ни грамма косметики. Карандашный рисунок, который не желал себя раскрашивать. Одноклассники шутили, что так, наверное, и выглядела Смерть, разговаривавшая с братьями Певереллами. Шутили, но заглядывались на Шиннед и завидовали Джеймсу завистью, чёрной, как платье «Смерти с Рейвенкло». Она по-хозяйски провела рукой по взъерошенным волосам Джеймса и зарылась в них пальцами.

— Нормально, — соврал Джеймс и расплылся в улыбке. — Скоро выписывают.

— И как же тебя так угораздило? — упрекнула она.

— Говорят, что кости не срастаются, — осторожно пожал плечами Джеймс. — Помфри шепчет о какой-то мистике и обвешивает палату амулетами. Чушь полнейшая!

— Какой-то ты у меня в последнее время несчастливый... — задумчиво протянула Шиннед и вдруг осеклась на полуслове.

...Её рука в этот момент напряглась в моей и стиснула мою кисть мёртвой хваткой. Я помню это, потому что в тот момент рассеянно подумал: «Ну вот, теперь мне обеспечен перелом второй руки». Подумал — и забыл, начав перебирать всё, что со мной случилось за последние несколько месяцев: сначала отравился парами испорченного зелья на уроке, потом случайно плеснул на ногу гноем бубонтюбера, затем на тренировке мне прямо в висок угодил бладжер — да уж, событий хватало...

— Ты меня любишь? — внезапно спросила она.

Вернее, даже не спросила, а констатировала. Таким тоном, словно только что нашла решение уравнения, несколько раз перепроверила и наконец-то объявила результат экзаменационной комиссии.

— С чего ты взяла? — запротестовал Джеймс, подобравшись на постели.

...«Только не влюбляйся!» Вот что сказала мне Шиннед месяцев этак за восемь до этого. Вернее, скорее приказала. И, конечно, выбрала для этого «замечательный момент» — кажется, нормальные люди способны разве что простонать имя партнёра в такие секунды. А вот она тяпнула меня за ухо зубами — лисица, а не женщина — и прошептала это предупреждение. Честное слово, скажи она это на пару мгновений раньше — и мне была бы обеспечена «ранняя психологическая импотенция» (да, я продолжал читать книги тёти Гермионы). А так — мне было почти всё равно. Собственно, я почти забыл о её словах, но ещё спустя месяц она вернулась к этой теме (и снова после секса. Чего мне никогда не объяснит библиотека тёти, так это как женщины вообще могут думать о подобном в такой момент). На сей раз, она сказала чуть больше...

— Влюбишься — я тебя брошу. Клянусь. Ты мне друг.

Она провела кончиками пальцев по его голой спине, и Джеймс вздрогнул от удовольствия. «Если фраза «останемся друзьями» означает всё это, то я не против», — расслабленно подумал он и вытянулся на одеяле, как довольный кот, позволяя прохладным пальцам рисовать на его коже неведомые письмена и узоры. Их освещала луна. Всё самое важное между ними всегда происходило в светлые лунные ночи, а дни только всё портили и запутывали.

«Так бы вечно жил, гуляя,

Если б вечно ночь была»,

— вспомнил Джеймс слова какого-то французского поэта-декадента. А Шиннед тем временем продолжала:

— Единственный друг. И ты мне нужен таким, а не... — она не договорила, только презрительно повела рукой — фарфорово-белой в лунном свете — и щёлкнула пальцами.

...Конечно, она тогда не шутила. Поэтому, как ни слаб я был в Больничном крыле, — перебинтованный, загипсованный, накачанный зельями до потери здравого смысла, — услышав «обвинение» Шиннед, я сделал всё, чтобы её разубедить. Но ни мой праведный гнев, ни вытаращенные в ярости глаза её нимало не впечатлили...

— Ты меня любишь, — она покачала головой, словно не в силах поверить себе. Склонённая голова, горько закушенная нижняя губа — если бы Джеймс застал её в таком состоянии, он подумал бы, что произошло что-то ужасное. — Идиот! Какой же ты идиот.

Джеймс осторожно пожал плечами и открыл рот, собираясь что-то сказать. «Что ж, мало ли что она говорила раньше? Может быть, сейчас она поймёт, что...»

Но Шиннед посмотрела с такой ненавистью, что у него перехватило дыхание, и произнесла:

— Ты умрёшь.

...Теперь вы должны понять, что в моём решении нет ни капли спонтанности или вымученного подросткового трагизма. Будущего у меня нет, настоящего тоже. Я обречён, а точнее — проклят. Я ведь знал, что Блиши прокляты, но ни разу не догадался спросить, в чём их проклятие. Один простой вопрос — который я мог задать давно, ещё ребёнком — и я бы остался жив. Но я же считал себя выше предрассудков! И узнал обо всём только тогда, когда стало слишком поздно. И теперь мне лучше умереть самому. Лучше уж так, чем неизвестно как и неизвестно от чего. Дамблдор со своей памятной табличкой подаёт мне отличный пример, не правда ли?

Забавно, но если бы я разлюбил её, всё бы встало на свои места. И я был достаточно труслив и так сильно цеплялся за жизнь, что пытался! Встречаться с другими девушками, растить и лелеять в себе ненависть к Шиннед, бросившей меня в такой сложный момент. Но ничего не вышло. Судорожный вдох — и я вновь погружался в бездну. Я следил за Шиннед, напялив на себя отцовскую мантию-невидимку. Ловил каждое её слово на уроках. Готов был убить каждого, кто с ней заговаривал... Я действительно «придурок», «полоумный» и «олень по жизни», по-другому и не скажешь. Потому что люблю Шиннед Блиш, бессердечную и проклятую ирландскую ведьму. После нашего нелепого разрыва даже сильнее, чем раньше.

Но довольно романтики. Хотите, я расскажу вам, из-за чего я должен отправиться к праотцам? Слушайте. Слово в слово, как рассказала мне она как раз после той замечательной фразы, что я идиот и я умру. Итак:

История семьи Блиш.

Давным-давно, когда единой Британии ещё не было, а маги жили по магловским законам, жила в Ирландии ведьма, которую звали Лоренной. Она была сказочно красива — черноволосая и голубоглазая статная красавица с белоснежной кожей, на которой никогда не выступало ни единой веснушки, сколько бы времени она ни проводила на солнце.

Но на солнце она бывала нечасто: ведь Лоренна была белошвейкой и, хоть и жила на маленьком хуторе среди зелёных полей, большую часть времени проводила дома.

Однажды в те далёкие края забрёл английский вельможа. Он был утомлён дорогой и заблудился. Его рыжий конь был весь в мыле и устало храпел. Вельможа попросился на ночлег, и хуторяне ему не отказали. Он был богат, а ещё — хоть никто, кроме Лоренны об этом не догадался — был волшебником, как и она.

По меркам маглов это был бы неравный союз, но маги выше сословных предрассудков, ведь у них нет королей и принцев. Так думала Лоренна, любуясь англичанином и ведя с ним беседу за вечерним столом. Вельможа думал так же. А может, просто притворялся. Этого мы уже не узнаем.

Так или иначе, он влюбился в прекрасную колдунью и увёз её к себе, как будущую невесту. Они проводили вместе много времени, в том числе и в том смысле, который не одобрили бы тогдашние ревнители морали. Но какое это имело значение, если вскоре они будут вместе навечно?

Вот так и получилось, что когда Эрик обручился с другой — маглой, но зато дворянского рода, — Лоренна была на последнем месяце беременности. Её горю не было ни края, ни предела. Всю ночь она прорыдала в своей комнате, а когда зеркало на утро отразило её — оказалось, что Лоренна поседела за одну ночь.

Тем же утром она сбросилась со скалы. Лоренна умерла, а тело её нашли местные жители и похоронили там же, под скалой. Но, обнаружив, что самоубийца была беременна, они решили — просто на удачу — проверить, что с ребёнком. Удивительно, но девочка оказалась цела и невредима. Разве что... была у неё одна странная особенность — седые прядки в чёрных волосах, как память о горе, перенесённом матерью.

— И только спустя годы выяснилось, что седина — не единственная странность, которой наградила девочку умершая мать, — голос Шиннед звучал торжественно и печально. Если бы эту историю Джеймсу рассказал кто-то другой, он, возможно, поморщился бы или усмехнулся — уж больно она была похожа на «копеечные баллады» прошлого, душещипательные истории о людской жестокости, несчастной любви и детях-сиротах. Но одного взгляда на Шиннед хватало, чтобы понять: банальная или глупая, но это была история её семьи. А правда всегда горька, даже если банальна. — В кармане платья Лоренны была записка, которую люди, выходившие девочку, потом ей показали. Обычная предсмертная записка. Там было сказано «я умираю, чтобы защитить свою девочку и всех, кто мог бы последовать за ней. Теперь никто не разобьёт им сердца! И только смерть будет им вечным спутником и неизменной любовью». Лоренна так и не узнала, что её слова стали предсмертным пожеланием, а, как известно, нет ничего сильнее магии, выкупаемой ценой жизни.

...Вот так. Какой-то мужик ещё до Вильгельма Завоевателя оказался подонком, а страдаю от этого я. И отец Шиннед, и её дед... и все мужчины, кому судьба уготовала встречу с Блиш. Их женщины иногда оставались вдовами ещё до рождения дочери. Их женщины не умели любить, потому что обманутая красавица Лоренна не хотела, чтобы кто-то разбил им сердце. Так просто. И так безнадёжно...

— Так неужели это никак нельзя изменить? — Джеймс со злостью стукнул кулаком по одеялу. — Любое проклятие можно разрушить! Именно для этого магия и существует.

— Вообще-то, мои родители попытались, — тихо ответила Шиннед. — Моя бабка из-за этого люто ненавидела отца. Сожгла все его вещи, вырезала его лицо со всех колдографий. Ведь если бы не он, мама была бы жива.

— Но ведь это значит, что твоя мать умела любить! — воодушевлённо подхватил Джеймс. Ему показалось, что он наконец-то нащупал лазейку. — Ты же говорила, что это невозможно! Раз можно это, значит, можно и другое! Как ей это удалось?

— А я откуда знаю? — сердито дёрнулась Шиннед, рывком вставая со стула. — Я была слишком маленькой, если ты помнишь! И, если хочешь знать, я их ненавижу за это! Обоих! Если им так надо было проверить свою дурацкую теорию, зачем было рожать меня? Они предали меня из-за своей «любви», так пусть катятся в ад! И ты катись.

...Вот так мы и расстались. Сразу и навсегда. Я таскался за ней по пятам, надеясь вымолить прощение, но всё становилось только хуже. Как подруга, она считала, что я её предал. А как моя девушка... Драккл, судя по всему, она никогда и не считала себя моей девушкой. Не проходило и недели, чтобы я не застал её с кем-то. Но финальная точка была поставлена, когда, перехватив её после встречи с каким-то слизеринцем, я решил вновь потребовать объяснений...

— Что ты в нём вообще нашла?

— У него милая мордашка и он богат, — равнодушно пожала плечами Шиннед. — «Выпускной курс — самое время подумать о будущем», — она саркастически процитировала речь МакГонагалл.

— А как же я? — Джеймс словно переступил какую-то черту. Гордости не осталось. Только безумная, сиротливая потребность понять, почему всё испортилось именно тогда, когда он считал, что всё хорошо.

— Ты? — хищно улыбнулась Шиннед. — А что ты? Мы неплохо провели время, но всему приходит конец. Время не стоит на месте, Джимми. В школе, не скрою, ты был милым и полезным, ведь Поттерам здесь всё сходит с рук. Только вот скоро выпускной, а в большом мире от тебя пользы — ноль!

...Она выбросила наши отношения в мусорный бак. Да-да, тот магический, который жрёт пергаменты и громко при этом чавкает. Я тщетно пытался понять, как же получилось, что я попался? Влюбиться в неё было ужасно глупой затеей. Почти невозможной, если честно. Ведь Шиннед отнюдь не была классической красоткой.

Она носила глухое чёрное и только по праздникам — белое. Дорогая ткань, добротный покрой и ни грамма цвета. Никогда. Увидев её один раз в полосатом фартуке, я чуть не ослеп от этой красочной феерии, словно в комнату залетел тропический попугай. Ах да, забыл сказать, — фартук был в чёрно-белую полоску.

Шиннед слегка косолапила и, когда задумывалась о чём-то, ставила ноги носками вместе и пятками врозь, как маленький бегемотик. Сидя на стуле, она обычно сутулилась, безвольно «растекаясь» по спинке. Ходила в длинных, до самых щиколоток, платьях даже по выходным, когда все другие девчонки переодевались в мини-юбки. У неё была тяжёлая рука, неласковые пальцы, мрачный, немигающий взгляд и улыбка, не предвещающая ничего хорошего тому, кто её видит. «Смерть с Рейвенкло» — какая дурацкая и какая пророческая кличка!

Казалось, у неё была одна-единственная женская страсть — к высоким каблукам. Я всегда находил, что это очень кстати — а как иначе поцелуешь человека ростом всего пять футов два дюйма?

И всё же от неё нельзя было оторвать взгляда. В каждом её движении сквозила какая-то звериная, чувственная естественность и вызов. Что-то иррациональное, совсем не в духе Рейвенкло, а впрочем — говорят же, что Цирцея превращалась в сокола! Она забрала моё сердце, душу и что-то там ещё, что делает человека человеком.

* * *

Самоубийцам всегда кажется, что их пожалеют или хотя бы вспомнят о них ненадолго. Но это иллюзия. Обычно.

— Шиннед Блиш, ты и твои потомки будут вспоминать меня вечно, клянусь всеми нелепыми смертями, которые когда-либо происходили на этой башне.

Я подхожу к краю площадки, забираюсь на парапет. Чуть-чуть балансирую на краю и отступаю. Как же сложно сделать последний шаг. Но я должен. Сделать то, чего она от меня точно не ожидает. Я бесполезен? Это мы ещё посмотрим! Ты забываешь, что мои предки прославились чем-то посерьёзнее нарушения школьных правил. То, что я задумал, будет вполне по-поттеровски. И всё же я тяну время. Скольжу взглядом по каменным зубцам и замечаю птицу. Сорока. Чёрное и белое.

— Ты мне кого-то напоминаешь, подруга!

Она сердито стрекочет. Не хочет быть похожей на Шиннед. И правильно. Одной такой вполне достаточно для этого мира. А всё-таки какое сходство!

— Сорока-воровка, смышлёная головка! — ехидничаю я.

Птица отворачивается. Я улыбаюсь. Глядя на сороку, почему-то легче представить, что Шиннед со мной. Стоит здесь же, рядом, ветер треплет чёрно-белые пряди, мантия хлопает на ветру вороньими крыльями... Я почти могу услышать её насмешливый голос:

— Прыгай, Джеймс! Или ты хороший мальчик?

Так легче. Ведь так было всегда: она говорит, а я делаю. Я закрываю глаза — и прыгаю.

«Шиннед Блиш, властью моей жертвы я освобождаю тебя и всех твоих потомков от проклятия. Кровь за кровь, смерть за смерть, падение за падение. Живи и будь свободна».

Лететь над Запретным лесом было довольно приятно. Если бы Джеймс, ко всему прочему, понимал, как он вообще летит. И почему он в анимагической форме... оленя? Какого-то копытного, потому что ноги, увенчанные чёрными копытцами, он видел под собой, а голове было тяжело от рогов. Он сделал неуклюжий разворот — такое ощущение, что ему приходилось бороться с чем-то в себе — и приземлился на берегу Озера. От резкой посадки колени едва не подогнулись, но вот он уже, неуверенно прядая ушами, подошёл к кромке воды. На него смотрел чёрный, как смоль, олень с... пёстрыми сорочьими крыльями?

«Что, драккл подери, это значит?»

Концентрация сознания рассыпалась, как карточный домик, и образ оленя поплыл и начал коробиться: началась обратная трансформация. Мгновение — и Джеймс (уже человек, а не олень) повалился в густую траву, а сверху на него свалилась... Шиннед!

— Сорока! — выдохнул он, вспомнив птицу, скакавшую по зубцам парапета.

— Сорока-воровка, смышлёная головка! — скороговоркой прострекотала Шиннед, откатываясь в сторону, и расхохоталась!

Она лежала спиной на траве, подставив лицо утреннему солнцу, и заливисто смеялась, словно с её плеч упал тяжёлый груз. Рука, приложенная к груди, подпрыгивала с каждым взрывом её хохота, волосы разметались по траве безумными змеями.

— Что ты... — начал Джеймс и замер. Он вспомнил — точно, конечно же: его плеча на секунду коснулись острые птичьи коготки. Потом — волна тепла, сопутствующая анимагическому превращению, и ощущение полёта.

Он встал и посмотрел на неё сверху вниз — безумно, заливисто хохочущую, не в силах остановиться:

— Гиппогриф тебе в задницу, ты спасла меня, что ли?

Она прекратила смеяться и уставилась на него — снизу вверх — своими чёрными глазищами, в которых искрилось озорное веселье и что-то очень похожее на счастье:

— Ага. Кто, если не я? — она снова не выдержала и коротко хихикнула.

— Но почему? — Джеймс беспомощно развёл руками, всё ещё не в силах отделаться от ощущения, что он провалился в какую-то странную, параллельную реальность.

Он ведь решил умереть. Он шагнул в пропасть. Он должен был быть мёртв, но стоит на зелёной траве под ярким солнцем и слушает самый прекрасный звук в мире: сумасшедший смех абсолютно чокнутой ведьмы по имени Шиннед Блиш.

Она протянула к нему руки, поймала кончиками пальцев его пальцы — ногти царапнули подушечки — и увлекла рядом с собой на траву. Поцеловала, как всегда собственнически, но с каким-то новым чувством: словно ей не нужно было больше притворяться отстранённой: жадно и тревожно, поминутно проводя бледной ладонью по его волосам, лицу, глазам, ощупывая и лепя заново. А потом прервала поцелуй и заглянула ему в глаза:

— Потому, что если бы ты умер, моё сердце бы разбилось. Это против правил проклятия, не находишь?

В сознании Джеймса, ошалевшем и спутанном, пробилась одинокая тревожащая мысль:

— Так я... снял его или нет? — пробормотал он одними губами. — Я же не отдал того, что должен был.

— Конечно, — прыснула она, отворачивая от него лицо. — Но фокус в том, что ты хотел это сделать. А дальше — полная свобода действий, всё, что не запрещено, разрешено. Благослови вас, Поттеров, Моргана, что вы такие неубиваемые!

* * *

Джеймс и Шиннед шагали к Хогвартсу, держась за руки. Они были босиком, путаясь в высокой траве, то и дело спотыкаясь и со смехом удерживая друг друга от падения.

— Ты залепил мне пощёчину тогда.

— Ты же всегда хотела, чтобы я был плохим.

— Ну... — она равнодушно пожала плечами и ловко перекинула через руку длинный подол платья. — Ты мог бы побить Тома, меня-то зачем?

— А зачем ты меня унижала?

Шиннед потёрла переносицу и закатила глаза.

— Драккл, я хотела, чтобы ты меня разлюбил. Извиняться не буду, — предупредила она, поводя в сторону Джеймса указательным пальцем, — я просто хотела, чтобы ты выжил, так что меня нельзя винить: я о тебе заботилась.

— Тогда скажи хотя бы, что меня любишь.

— Ну ты и олень... — присвистнула она.

— Что, опять будешь выворачиваться? — лукаво усмехнулся Джеймс.

— Нет, ну правда, — она даже остановилась и экспрессивно пожала плечами. — Как ты будешь ЖАБА сдавать с такими пробелами в знаниях?

Она подождала, пока Джеймс воззрится на неё круглыми от удивления глазами и продолжила:

— Совместная трансфигурация в одно живое существо — признак родства душ, балда!

Она постучала его согнутым указательным пальцем по лбу, и Джеймс шутливо скосил глаза к переносице.

— Значит, родственная душа?

— Она самая, олень!

— От сороки слышу!