9 дней сияния (джен)

В начале было сомнение. Сомнение созревало, наливалось силой, а потом начало гнить. И гнило, пока не превратилось в Решение.

В конце была уверенность. Но уверенность не сопровождалась огнем в венах, искрами — ничем. Уверенность обледенела и стояла — застывшая, острая и холодная.

Отчего-то Том не ощущал радости. Он сам пришел к такому решению, сам продумал план — не лишенный особой прелести символизма, сам понял, что так будет лучше — вот только для кого? Риддла не покидало омерзительное ощущение того, что грядущая развязка станет трагичной. Не слишком ли трагичной для всех девяти миров? Да только Том не станет оступаться от задуманного — гори все огнем! Нити прялки Фригг плавятся — им терять нечего.

Яд варился в котле. На столе же, под разбросанными ингредиентами, валялся одинокий клочок бумаги — вырванный в тот злополучный день отрывок из песни о гибели Бальдра. Прозрачный как стекло — не всегда стоит доверять внешности, не любая отрава злостна на вид — у этого яда не было ни гадкого запаха, ни тошнотворной наружности, — но нескольких капель зелья, которое бурлило в котле, хватило бы на то, чтобы уже никогда никакое живое существо невозможно было вернуть из царства мертвых.

Интересно выходило: Бальдру было суждено пасть от руки Локи — трикстера, сраженному омелой, единственной во всех мирах способной его извести. Теперь ему написано умереть из-за Тома, направившего Локи-завистника, Локи мечущегося, изнеможенного Локи, который выстрелит стрелой из омелы, смоченной смертельным ядом. Том уже пробовал и раньше выступать постановщиком, но новый спектакль, вот-вот разыгранный, станет неповторимым. Ещё никогда ему не давался шанс поставить старую как мир легенду и вовлечь в неё старых исполнителей — единственно не знавших, что судьба их была давным-давно расписана*.

Том облизнулся — сок омелы сладок на вкус. Одна капля в зелье, и оно будет завершено. Он мог бы найти другой компонент, более легкий и совместимый с остальными, но если пошел по пути викингов — иди до конца. Омела связана с Бальдром, не стоило разлучать их в последний миг. Пусть она будет не только в стреле, но и на стреле, на конце. Пусть жалит больнее.

Том склонил голову, присматриваясь — зелье вспенилось, затягивалось матовой пленкой, — прислушиваясь — не идет ли кто. Хоть Том и готовил всё, что было необходимо, в темной каморке, быть схваченным с поличным невпопад ему совершенно не хотелось. Всё должно идти по плану, начаться в нужный момент, вступить, где надо — актерам остается только отыграть, как задумано.

«Сухими слезами

пусть хранит его Хель».

* * *

— С тех пор, как Бальдр вернулся, всё катится в Хельхейм! — орал Локи, пиная ногой стул — ещё один, и вновь разломанный.

— Я не могу понять, почему отец тянет! Тор должен стать наследником — но он никак об этом не объявит! Он медлит, и хотел бы я знать, почему!

— Бальдра носят на руках — с тех пор, как Тор уехал в поход к ванам, меня и вовсе не замечают — раньше я оттенял Тора, теперь и оттенять некого — к подобной чистоте боязно прикасаться!

Том помешивал настойку от головной боли, которая терзала его всё чаще и вполуха слушал Локи, громившего что-то неподалеку. Через звуки погрома до него донеслось знакомое имя.

Опять Бальдр! Том придушил желание влить в глотку Локи хранившийся в каморке яд и, развернувшись, спросил со всей доступной ему учтивостью:

— Так что сказал Бальдр?

— Да не знаю я, что сказал Бальдр! С тех пор, как он вернулся из Ванахейма, они щебечут с отцом, как две пташки поутру. Никогда не видел отца таким радостным. Я его и просто радостным-то никогда не видел.

— Как и тебя, — пожал плечами Том. Локи выдохнул, обведя комнату взглядом влажно блестевших глаз — хитрит, мерзавец, на жалость надавить хочет — но не на того нашел. Отродясь Том никого не жалел — а к тем, кто на это набивался и вовсе чувствовал презрение — люди были не достойны того, чтобы их жалели. Никто подобного не достоин.

Речи Локи горчили так, что горечь оседала на губах, из-за чего Локи захлебывался и давился собственным ядом — Том наблюдал. Слова в таком случае бесполезны — могут и с пути сбить ненароком — он понимал это слишком хорошо. Поэтому молчал, надеясь, что молчание сочтут за сочувствие, как за одно из его проявлений. Локи ломался как прутик; с каждым днём его метания становились всё более исступленными, усугублявшимися ещё и тем, что Том в любой ситуации оставался безмолвен, позволяя Локи бороться с самим собой в одиночестве — условном, ведь, несмотря на всё, номинально Том был рядом — сидел, слушал. Он был добр. По-своему. Но кого это интересовало? Локи, похоже, ничего больше не занимало, кроме Бальдра, одного только Бальдра, свалившегося ему снегом на голову — или, посмеиваясь, думал Том, воцарившемся на асгардском небе неугасаемым северным сиянием.

Осень озолотила всё вокруг, сделав прекрасную Норвегию поистине сказочным натюрмортом, на который неизвестный художник не пожалел лучшие свои краски. Том ходил по высохшей траве, по янтарно-желтой листве и однажды поймал себя на мысли, что краски вымываются у него из под ног, что под ними, вместо листвы и радостных красок, — первый посеребривший землю иней. Первый снег падал на землю ровно и спокойно, море тяжко вздыхало от морозного ветра, а до Рождества и дней, когда он сможет увидеть сияние, оставалось все меньше и меньше времени. Почти восемь месяцев как они с Локи путешествовали, шли и плыли из города в город, из одного пристанища в другое. Почти двести пятьдесят дней как они маются непониманием, терпят разочарования, ликуют, ищут ответы — и не находят ни одного. Том знал — скоро зима войдет в силу, и он распрощается с Локи, с Бальдром, со всем Асгардом, оставив им свой прощальный подарок и последнее напоминание о том, как велико желание человека догнать богов — желание, происходящее от гордыни, которое никогда не будет до конца удовлетворено, по крайней мере, пока жив Том Риддл, дерзнувший первым поднять руку на бывших идолов. Локи, сам того не желая, станет павшим кумиром — падающим в бездну, откуда он сможет выбраться, или останется сгнивать до скончания веков — его судьба Тома совсем не волновала. С тех самых пор, как они узнали друг друга, Тома не покидало желание проверить трикстера на зуб — будучи честным с собой, он подозревал, что истинная причина всего была именно в этом. Попробовать, испытать, раззудить — и понять, что боги — вовсе не боги, а их сила — не та сила, что может сдержать его собственную в узде. Нет, маглы поклонялись вымышленным идеалам: Том их сверг, как свергнет и тех, кто когда-то их почитал. Люди! Они настолько жалки, что боги — их собственные боги — жалки не меньше, презирают их же самих. И злокозненный Локи, исходящий завистью, злобой и такой ненужной любовью — всего лишь тот, кому не посчастливилось встретиться Тому первым.

Бальдр... о нём всё равно никто не помнил столько веков, не вспомнят и после. Том лишь поможет Локи избавиться от ненужной привязанности, терзающей его самого и его притязания на трон — дело благое, если вдуматься.

Всё тлел в Томе — глубоко и томительно — синий огонек страха, поселившегося в Асгарде и не гаснущего до сих пор — хотя страх исчезнет, если искру затоптать сапогом.

Стечение ли обстоятельств, Провидение ли всё решило в его пользу — но буря разразилась намного быстрее, чем Том рассчитывал.

В последние недели Локи добрался до известных границ отчаяния — когда ничто, кажется, больше не спасет, и человек уже готов разломиться пополам. Отчасти, подобная нервозность несколько волновала и Тома. События неслись ураганом и снесли на своем пути и остатки сомнений, и последнюю надежду — всё. Дороги назад не было. Не отступить, только ломиться вперёд.

— Что это? — прошептал Локи, когда Том, аккуратно закупорив крышечку, протянул ему флакон с выгравированной буквой «С», змейкой свернувшейся на непрозрачном стекле.

— Зелье, — Том поражался своему хладнокровию. Вокруг них всё буквально стонало от страха, охватившего обоих. — Это зелье.

— Яд, — поправил Локи, судорожно схватив себя за горло — якобы поправить ставший слишком тесным ворот. — Ты предлагаешь мне отравить собственного брата.

— Нет. Я предлагаю проверить, на что ты способен ради своих идеалов. Трон — это всё, что нужно. Бальдр свергнет и тебя, и Тора, только дай ему шанс. Он опасен, он коварен, разве ты не...

— Довольно!

Том не шелохнулся. Зато Локи отшатнулся и попятился назад. Том и не ожидал такой реакции — не будь он уверен в обратном, он бы точно решил, что Локи сошёл с ума.

— Что с тобой? — ласково спросил Том. — Ты побледнел. Так волнуешься за брата? Ну, полно — он же бог, с ним может ничего и не случится. Ты просто проверишь и его, и себя.

— Замолчи! — заверещал Локи — по-другому и сказать нельзя, его голос подскочил на изумительные верха.

— Снова молчать и давать тебе в одиночестве терзаться угрызениями совести из-за нечистых намерений? Вижу всё: и твой страх, и твою обиду. Я очень хорошо тебя понимаю. Я хочу помочь.

— Думаешь, я не видел? Не вижу?! — выплюнул Локи, стараясь ехидничать — выходило откровенно жалко.

— Не видишь что? — переспросил Том, глумясь. — Что?

Локи молчал, смотрел на Риддла тусклыми глазами. Наконец-то Том не понимал всех чувств, клубившихся там, внутри. Локи молчал, до странного напоминая Тому своего младшего брата в последние минуты их расставания — такой же бледный, беспомощный, растерянный. Совсем мальчишка, если посудить. Никакие века его не изменили.

«Ничего ты не видишь!»

— Почему я вечно обречен либо на одиночество, либо на общение со всякой швалью?

— А на что ты рассчитывал, бог лжи и коварства? Кто ещё отправится с тобой в путешествие, не испугавшись тебя и твоей... даже не знаю, как и сказать помягче... репутации?

— Верно, — Локи улыбнулся, лицо у него дергалось. Да он сам дрожал, как зверь, заходящийся в последней предсмертной агонии. — Никого со мной не будет, кроме мерзавцев, вроде тебя. Видно, я большего не достоин.

— Достойны те, кто любят, — вкрадчиво произнес Том. — Ты не умеешь. Ты холоден, как последняя исландская ледышка.

— Хорошо бы уничтожить тебя, Риддл, да только такого, как ты, голыми руками не возьмешь.

— Попробуй в перчатках, чтобы не марать руки. Ты ведь такое не любишь.

Локи плюнул ему в лицо и заискрился, исчезая.

— Найдешь меня в Ютунхеймене! — крикнул вослед Риддл, хохоча — плевался Локи столь же паршиво, как и злословил.