Анестезия души (гет)

Шеф бы мне голову снёс, не иначе. Женька покрутила бы пальцем у виска. Завадский тихо бы, укоряюще вздохнул: «Ларочка, разве так можно?»

Нельзя, Николай Павлович, сама знаю. И всё же ёжусь от холода на переднем сиденье такси, а зубы так и тянет в чечётку.

Дальний свет фар раскрашивает клочья дороги в ядовито-жёлтый. Ни одной встречной машины. Вымерли все, что ли?

Из города выехали минут пять назад. Мелькнула сбоку пёстрая реклама клиники «Эдельвейс» — она где-то недалеко. Новостройки пялятся слепыми окнами.

Вон он впереди, указатель: «Берёзовка — 4». Машина тормозит у обочины. Я выпрыгиваю, не медля: расплатилась заранее.

Где же она, девятка? Порыв ветра лавиной обдаёт необсохшие плечи, ступни зябнут в лёгких туфельках.

Недалеко отсюда нашли последнюю жертву маньяка.

Вон там, за деревьями, слабый свет. Бреду по кочкам, путаясь в мокрой траве.

Терентьев в салоне не один: с ним какая-то женщина. Черноволосая, с тонкими стервозными чертами лица, закутанная в нейлоновый плащик.

Он открывает мне дверцу с явным облегчением:

— Приехали.

— Да, и жду от вас обещанной информации. Прежде всего — имя убийцы.

— Вы его очень хорошо знаете. Это Вадим Артурович Раздольцев. И, к сожалению, у него целый легион пособников.

— Объяснитесь. Разве нужен легион пособников, чтобы убрать одного-единственного человека — не бизнесмена и не политика?

Терентьев медленно покачал головой:

— Он убрал Ингу, потому что она слишком много знала. Знала, что он занимается массовыми убийствами. Вы, конечно, слышали о маньяке из лесополосы? Никакого маньяка нет. Это всё жертвы Раздольцева и его команды. Так сказать, подопытные кролики.

— Погодите. — В горле у меня пересохло. — Вы хотите сказать, что Раздольцев и есть маньяк?

Терентьев криво усмехнулся:

— Никакой он не маньяк. Напротив, человек с весьма уравновешенной психикой. И весьма талантливый экспериментатор.

— То есть все эти люди…

— Пациенты клиники «Эдельвейс», принявшие участие в благотворительной программе. Он лечил их в лучших традициях нацистских концлагерей.

Благотворительная программа. Всполошившийся Евтуховский. Девять литров препарата для наркоза, канувшие в небытие.

Я прижала руки к вискам:

— Но зачем ему это?

Черноволосая дама впервые подала голос:

— Он сейчас разрабатывает новую методику хирургического вмешательства. Хочет попасть на международную конференцию. А там — признание, новые возможности…

— Одним словом, лес рубят — щепки летят, — коротко хохотнул Терентьев.

— Бред какой-то. Неужели исчезнувших людей не хватились родственники?

— Думаю, для опытов целенаправленно подбирались те, у кого нет родных. Или приехавшие издалека. Конечно, в бумагах о них не было ни слова. А вообще, думаю, в «Эдельвейсе» использовали не только больных. Мало ли бомжей на улицах?

Пару месяцев назад Ромахов шутил в курилке: «Странный какой-то наш маньяк. Кругом молодые и красивые, а ему эта нищенка понадобилась».

Не выдержав, я поёжилась. Терентьев понимающе кивнул:

— У Вадюши всегда была богатая фантазия. Инга умерла без мучений — и то удача.

— Как вы вообще пришли к выводу, что Раздольцев проводит незаконные эксперименты?

Терентьев кивнул в сторону своей спутницы:

— Усилиями Нонны Игоревны.

Секретарша Евтуховского. Конечно. Странно, что я сразу не узнала её.

— Без неё мои подозрения так и остались бы подозрениями. Я сел бы за чужое преступление, ведь ваши люди рано или поздно отыскали бы меня… Ловко он мне бутылку подсунул. Что поделаешь: Аня так и не научилась запирать двери, наивная душа.

Я расстегнула «молнию» воротника, покачала головой:

— Хорошая история. Жаль, главного не достаёт.

— Улик?

— Именно. При всём уважении к Нонне Игоревне, её слов не хватит, чтобы обвинить Раздольцева.

Нонна скривила узкие губы в усмешке:

— Я и не собираюсь ничего говорить. Я намерена показать — если вы, конечно, не трусите.

— Что вы мне хотите показать?

— Лабораторию Раздольцева. Так сказать, святую святых.

— Где она?

— Там же, в клинике.

Я недоверчиво покачала головой:

— На виду у десятков людей?

— Всё гениальное просто. — Нетерпеливое пожатие плеч. — Так вы идёте?

Трещит ветка под каблуком. Хрусь-хрусь… Нонна ощупью находит дорогу — явно не в первый раз.

— Зайдём со служебного входа, — цедит сквозь зубы она. — Вас не должны видеть.

Ещё чуть-чуть, и я бы ногу подвихнула. Наступаю куда-то в лужу, скольжу по щиколотку в грязи…

Не отстраняйте его.

Тропа петляет вверх по косогору. Нонна протягивает мне холодную узкую ладонь. Неужели так мы дойдём до «Эдельвейса»?

Взгляд у него прямо звериный.

Чёрное небо искрит серебристыми блёстками. Завтра должно быть солнечно.

Руки всё ещё зябнут: я давно не выходила на улицу ночью.

Люди — лишь материал для твоих экспериментов.

Машинально пытаюсь нащупать на поясе кобуру. А зачем она мне — я всё равно промахиваюсь три раза из пяти…

Он хороший человек.

Перед нами из ниоткуда вырастает бетонная ограда.

Моя спутница уверенно подходит к калитке, указательный палец ложится на кнопку.

Откуда-то изнутри — сонный голос:

— Кто?

— Тём, я от Евтуховского.

Дверь беззвучно отъезжает в сторону. Мы в больничном саду.

Здесь совсем не так, как снаружи: кусты аккуратно подстрижены, дорожки выложены гравием. Если бы он ещё не шуршал от каждого шага…

Прямо — к главному зданию. Нонна сворачивает под арку. Там, в тёмном проходе, крыльцо.

Каблуки стучат по разбитым ступенькам. Ни замка, ни скважины — она вынимает из кармана белую пластиковую карточку и подносит к дверному косяку. Резко дёргает за ручку — тяжёлая дверь подаётся. Меня обдаёт не обычной подвальной сыростью, а резким, щекочущим запахом спирта и лекарств.

— Официально здесь подсобное помещение. — Нонна включает в телефоне фонарик. — Вот только электронный ключ есть лишь у моего босса, Раздольцева и ещё пары-тройки помощников. Мне с трудом удалось раздобыть дубликат.

Лестница, закручиваясь, уходит вниз. Вцепляюсь ледяными пальцами в перила при каждом шаге.

— Не беспокойтесь, здесь не сорвёшься.

— Нонна, а вы что… тоже здесь работаете?

Нервный смешок:

— Боже сохрани. Я девочка на побегушках, подай-принеси. Просто умею пользоваться доверием начальства.

На сей раз дорогу нам закрывает дверь железная. Нонна вновь подносит карту, и пару секунд мои нервы звенят от напряжения: ничего не происходит. Наконец вверху загорается зелёный огонёк, что-то щёлкает и раздаётся тоненький писк.

— Теперь код набрать. Подождите.

С сосредоточенным лицом она нажимает в светящемся окошечке длинный ряд цифр, и стальная махина с глухим урчанием отъезжает в сторону. Я аж закрываю лицо ладонью: по глазам бьёт тяжёлый свет неоновых ламп.

Длинный прямой коридор, по бокам вереницы дверей.

— Вторая направо — операционная, — сообщает моя спутница. — Там же хранятся журналы наблюдений.

Вхожу. В белой просторной комнате полумрак, лишь под потолком тускло мигает светильник. На полках стеклянного шкафа сиротливо примостилось несколько бутылок. Возле операционного стола — опутанные проводами аппараты загадочного назначения. Заметив упаковку резиновых перчаток, я невольно усмехнулась: как удобно.

Натянула их, полезла в тумбочку. В верхнем ящике несколько оранжевых склянок — мои глаза с трудом различили надпись «Фторотан 250 мл». Отодвинув нижний, нашла стопку толстых тетрадей с разноцветными отметками на обложках.

Пролистала одну, другую…

— Нонна, вы абсолютно правы. Пожалуйста, разыщите людей, которых держат здесь. Я вызываю опергруппу.

— Она вам не сильно поможет. Да и связь здесь не ловит.

Обернувшись, будто кипятком ошпаренная, я увидела Раздольцева в белом хирургическом халате, небрежно привалившегося к дверному косяку.

Он подошёл ко мне, улыбаясь.

— Чисто сработано. Сами додумались, или подсказал кто?

— А вы как думаете?

Потянуть время. Может, Женька уже нашла мою записку в кармане плаща и сюда мчатся наши ребята. Они вытрясут из Терентьева, где я, и тогда…

— Нас водила молодость в пламенный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд. — Он развёл руками. — Слишком резво вы взялись за это дело, Лариса Андреевна. Впрочем, чего-то подобного я ожидал от вас.

— Что с Нонной?

— Она помешала бы нашему конфиденциальному разговору, не находите? — Облокотившись о стол, он добавил:

— Придётся Евтуховскому озаботиться поисками новой секретарши.

Мне не удалось сдержать гневную дрожь в голосе:

— Неужели вы полагаете, что вам удастся продолжить эти варварские эксперименты? Что бы вы ни сделали со мной, правда вскроется, и немедленно!

В тёмных зрачках не было ни тени страха или злобы — лишь плескалось какое-то дикое, разнузданное веселье.

— Если вы будете молчать, не заговорит никто. Недаром Евтуховский столько лет водил дружбу с прокурором области, а я распивал на охоте водку с вашим милейшим начальником.

Я глубоко вдохнула.

— Никакие связи не помогут. Вашему филиалу гестапо осталось недолго. И я надеюсь, что лично для вас, в знак внимания к вашим заслугам, отменят мораторий на смертную казнь.

— О как. — Он картинно склонил лохматую темноволосую голову. — Не переоцениваете ли вы меня, Лариса Андреевна?

— Может быть. — Криво усмехаюсь. — Инге, вон, не повезло: она вас недооценила.

— Инга-то здесь причём? — Вскинутые брови, нахальный блеск глаз.

— Ну как же. Она ведь была неглупой женщиной и в конце концов смогла догадаться, чем её любимый занимается в свободное от основной работы время. Жаль только, не в полицию она бросилась, не в прокуратуру, а к вам. Надеялась, что вы ещё что-то можете ей объяснить, как-то оправдаться. — Я перевела дыхание. — Уж не знаю, что вы наболтали ей там, в кафе. Но, распрощавшись, вы не поехали на дачу. Вы добыли во Второй больнице, где у вас полно знакомых, шприц с пропофолом и подождали бывшую любовницу в роще возле её дома. Ужалить в спину не так уж трудно, да?

Он вдруг выпрямился. Шагнул ближе, и к горлу подкатила жгучая волна страха.

— Пойдёмте.

Я попятилась назад, лопатки упёрлись в стену.

— Пойдёмте, или я понесу вас на руках. Познакомитесь с моими подопытными.

Ноги, налитые свинцом, едва повинуются, шаркают по гладкой плитке. Жёсткая, сильная рука сжимает мою выше локтя.

Это не реальность. Это не может быть реальностью. Какой-то фильм ужасов, а я случайно влетела за экран.

Он тащит меня куда-то вверх по лесенке, я спотыкаюсь. Коридор, ещё коридор… Толкает последнюю дверь.

Хочется зажмуриться, но я смотрю.

Маленькая, чистая и светлая палата, вверху — окошко. На кровати, укутавшись в одеяло, сидит по-турецки худенькая девушка с русыми косичками. Увидев нас, она улыбается какой-то детски-беспечной улыбкой:

— Здрасьте, Вадим Артурович.

— Привет. — Он недовольно хмурится. — Лика, я же просил тебя лежать.

— А у меня ничего не болит. Мне кажется, я уже встать могу!

— Никаких вставаний. Или Ирине Сергеевне придётся тебя к кровати привязать.

Лика засмеялась, точно он сказал невесть что забавное, и тут же с гримасой боли прижала руку к груди.

— Тихо, тихо. Не хватало ещё, чтобы швы разошлись. Познакомься, это Лариса Андреевна. Юрист, как и ты, между прочим.

— Правда? — Голубые глаза вспыхнули интересом. — А где вы работаете?

— В Следственном комитете.

— Вау! — Лика придвинулась ближе к краю постели. — А я прокурором стать хочу. Скоро сессия, наши уже вперёд убежали, а я тут валяюсь… Скучно. Раньше со мной ещё тётя Настя лежала, но позавчера её выписали. Из развлечений одни книжки остались. — Она показала мне затрёпанный томик с фигуристой красоткой и обнимающим её мужественным ковбоем на обложке. — Ну да грех жаловаться. Если бы не Вадим Артурович, мне бы о прокуратуре и не мечтать.

— Глупости, — буркнул Раздольцев, пытаясь скрыть довольную улыбку. — Ладно, отдыхайте. Постарайтесь всё-таки заснуть. Утром Ирина Сергеевна сделает вам капельницу. — Шагнув к выходу, он остановился. — Если вы хотите ещё поговорить с Ликой, Лариса Андреевна…

Я покачала головой.

— Не буду мешать человеку выздоравливать. Всего доброго, Лика.

В коридоре я вдруг почувствовала, как нестерпимо ноют коленки. Прямо хоть бы на пол сесть и вытянуть ноги.

— Вот вам мой подопытный кролик, — тихо сказал Раздольцев. — Второй сейчас наверху, в реанимации. Шансов у него не так уж много, но ребята стараются.

— Подождите. — Я прижала ладонь ко взмокшему лбу. — Она же обычный пациент.

— Обычный, да не обычный. — Раздольцев широко зевнул, запоздало прикрыв ладонью рот. — Извините, заработался. Так вот… Я действительно провожу эксперименты на людях. На безнадёжно больных. И цель у меня самая прозаическая: опробовать и усовершенствовать новую методику оперативного вмешательства. — По губам его скользнула кривая ухмылка. — В Москве эту методику мне зарезали на корню: опасно, мол, и бесперспективно. Но вот результаты говорят обратное: примерно половина тех, кого уже считали неоперабельными, выживают — и могут вести нормальную жизнь.

— И они давали своё согласие на подобные, э-э, опыты?

— А чего ж не дать, жить-то хочется. Одну минуту.

Зайдя в какую-то тёмную комнатушку, заставленную стеллажами, он снял с полки чёрную папку-конверт.

— Смотрите сами.

Расписки. Штук двадцать, не меньше.

— Но тогда ваша деятельность полностью законна! — раздражённо выпалила я. — Зачем такие тайны?

— С точки зрения юриста, может, и законна. — Он поморщился. — А вот из медицины за подобные проделки выкинут в два счёта.

То ли запах лекарств вызвал у меня такую реакцию, то ли просто нервы — но у меня жутко зачесалось в носу. Я глотнула воздуха ртом, пытаясь не расчихаться.

— А Евтуховский знает, чем вы занимаетесь?

— Знает. Это, так сказать, его долгосрочное финансовое вложение. Но пока наши эксперименты не получили признания ни в России, ни за рубежом, мы работаем на положении мигрантов-нелегалов. При малейшем намёке на скандал всех людей, которые этим занимались, попросят отсюда. А меня — в первую очередь.

— Зачем же вы идёте на такой риск?

— Из спортивного интереса, наверное. Интересно, получится или не получится. А кому-то ещё и польза… — Он с наслаждением хрустнул пальцами. — Кстати. Теперь уже по любому нет смысла скрывать. Двадцатого, в день смерти Инги, я действительно приехал на дачу в половину третьего. До двух я был здесь. Это вам может подтвердить и Лика, и медсестра Ирина Сергеевна Волкова.

— Хорошо, я их допрошу. Скажите, а всё-таки, Инга была в курсе вашей авантюры?

— Понятия не имею. Мне кажется, вряд ли: Ингу мало что интересовало, кроме её самой. — Помолчав, он улыбнулся через силу:

— Грех её за это судить. Она была совсем особенная.

Я достала из кармана пачку.

— Здесь можно курить?

Он покачал головой:

— Пойдёмте на воздух.

…Щёлкнула зажигалка. Медно-алый огонёк на мгновение осветил его усталое лицо, поперечные морщинки, прочертившие лоб, тяжёлые набрякшие веки. Вот только глаза вопреки всему казались молодым, ясными, точно он, как и я, недавно со студенческой скамьи — и мечтает переделать мир по-своему.

— Я сломала вам карьеру. Да?

— Конечно, было бы намного лучше, если бы вы не лезли в комнату Синей Бороды. С другой стороны, убивать вас за это — как вы, может, сперва подумали — никто не станет.

— И на том спасибо, — фыркнула я. — С вашими фокусами инфаркт заработать можно.

— А мне каково? Вы для меня, между прочим, смертной казни хотели требовать.

— Верно. Я должна вам официальные извинения принести. Но что-то так не хочется…

Он смотрел на меня неподвижно секунд пять, и вдруг дрогнули мягкие губы, поддаваясь порыву смеха. И меня пробило на хохот тут же — вместе с безудержным чиханием.

— Будьте здоровы!

— Ой. — Я провела рукой по лицу, стирая выступившие слёзы. — Что ж за химией у вас там пахнет, до сих пор в себя прийти не могу.

Он задумчиво покачал головой.

— Вы правы, лучше работать там, где свежо.

— Но ведь у меня в кабинете тоже нет окон.

Прямо над нами, на верхнем этаже главного здания, вспыхнул ещё один жёлтый квадратик света.

— До скорой встречи. Я вам повестку пришлю.

И протянула ему руку ладонью вверх. Он накрыл её своей.

— Вы дрожите вся. Может, ко мне в кабинет, кофе попьём?

— Нет уж. Мне предстоит ещё одна интересная беседа.

— С теми, кто направил вас сюда?

Склонила голову:

— Это уже следственная тайна. Всего доброго.

И, не оглядываясь, зашагала напрямик по траве.

…Вроде бы годы следственной и житейской практики более-менее излечили меня от детских страхов. Мне давно уже не мерещатся в темноте клыкастые чудища, не душит тошнота при виде крови. Но к тому жуткому, что выпрыгнуло мне под ноги с громким кваканьем, я не была готова.

Ойкнув, отскочила с дороги, и в этот же самый, растянувшийся на тысячелетия миг, раздался позади дикий резаный крик: «Лара!» — и с рёвом впилась в шею острая боль.

Что-то тёплое, чёрное фонтаном залило белый ворот куртки, земля пошатнулась, выскальзывая из-под ног. Я завалилась назад, тщетно пытаясь опереться на непослушные руки, давясь слезами.

Рвёт меня какой-то хищник заживо на куски, и всё дальше уплывает лоскутное небо, гаснут серебряные искорки, и я больше никогда не увижу… никогда… я…