[disturbed] zero (джен)

Форсированный боевой режим — это «оружие последнего шанса». Вообще-то, в идеале его хорошо бы совсем не применять: по Сети гуляет немало историй о придурках, использовавших «форс» в обычных дуэлях. Да, за считанные недели они поднимались на вершины турнирных таблиц — а затем пропадали без следа. Всё просто: в отличие от стандартного боевого режима, форсированный на физическом уровне «разгоняет» мозг. Как — никто не знает, лучшие учёные Империи ломают над этим голову десятилетиями, но важно другое.

Если войти в «форс» на пару минут реального времени — отделаешься дикой головной болью, но дольше… очень повезёт, если сгорят только киберимпланты. А кому не повезло, тех потом всю жизнь кормят через капельницу в клинике для безнадёжно больных. Они не умирают, нет, но как по мне — лучше бы смерть. Об этом знают все — и всё равно находятся недоумки, ради нескольких месяцев славы рискующие превратиться в овощ.

Форсированный боевой режим — это то, чем я пользовался всего раз в жизни. И впечатлений хватило по самое «не хочу», «не могу» и «никогда больше». Но когда перед тобой стоит ребёнок с нечеловеческими глазами, просящий «отпустить погулять» таким тоном, смысл слов «можно» и «нельзя» меняется на противоположный…

Третья секунда «разгона»: аналитические приложения выходят на предельную мощность, дублирующие контуры подключаются наряду с основными — второго шанса всё равно не будет.

Пятая секунда: вскрываются энерго-ячейки прямого заимствования — теперь атаки будут меня ещё и слегка подпитывать, тело наливается силой, тактические подпрограммы выдают стремительно сужающийся спектр вариантов, выбрасывают белый флаг и отключаются.

Восьмая секунда: уровень энергии на какие-то микросекунды падает почти до нуля — подключился блок подсистем вариационного счисления. Насколько я знаю, его редко используют даже в «форсе», но зато теперь мне не страшны фантомы, которые умеет создавать любая уважающая себя программа.

Одиннадцатая секунда: самый опасный момент — когда мышление переключается в «гаусс-режим». Собственное «я» раскалывается на множество кусочков, мыслящих каждый по-своему, и… ура, Синдзи, почувствуй себя свободным от таких вещей, как человеческая логика, этика и прочие ненужные детальки… главное, не свихнись в процессе.

А потом мы танцуем. Это нельзя назвать сражением — чувства захлёстывает искренне-детская радость от игры, которой нет конца. В гаусс-режиме реальность и так утрачивает привычный облик, плывёт, меняется каждый миг, откликаясь на происходящее вокруг, а на скоростях, подаренных «форсом»…

Тусклые стены карцера истаивают фиолетовой дымкой, топкая болотистая земля источает аромат влаги, а информационные пакеты внутри и вовне меня повисают в воздухе разноцветными каплями. Призрачные огоньки кружатся, дрожа и перетекая одни в другие, а маленькая девочка с прозрачно-чёрными глазами обретает свой настоящий или бывший — здесь всё истинно — облик высокой женщины с белоснежной кожей, золотистыми волосами и надменным изгибом инкрустированных сверкающими драгоценностями бровей. Медленно-медленно она приближается ко мне, с каждым шагом преодолевая бесчисленные километры и в то же время не сдвигаясь ни на ярд, протягивает руки жестом то ли угрожающим, то ли молящим — не понять, и я инстинктивно наношу первый удар, другими частями некогда бывшего слитным целым «меня» воспринимая это: как танцевальное па, прикосновение к напряжённо-ждущему металлу струны, полёт сквозь облака, смерть от мгновенного яда… и многое, многое другое.

Реальность вновь настигает каскад искажений, земля под ногами вспыхивает расплавленным стеклом, а на горизонте вырастает титаническая стена, закрывающая треть неба. Закованное в чернёное серебро Солнце ползёт по отравленному небу, жар обжигает даже покрытую хитиновыми вставками кожу, а я задумчиво изучаю увенчанную маслянисто блестящими синими когтями собственную конечность. Перевожу взгляд на противника — и с неким эквивалентом человеческого изумления вижу, что она не изменилась. Человеку здесь не выжить, и золотоволосая судорожно глотает ядовитый воздух, плача от рези в глазах и боли обожженных ступней. Испытывая страшные муки, она делает шаг, другой — и протягивает ко мне руки. Будь я сейчас человеком — не вынес бы той отчаянной мольбы, что проступает в этом жесте, понял бы, что она не желает мне зла, но изменённое гаусс-режимом мышление подчинено последней осмысленной цели: «уничтожить противника», и я бью второй раз.

Реальность преображается. Мы стоим на заваленной ржавеющим хламом тесной улице, по бокам высятся утёсами теряющиеся в небе здания без окон, а над головами ползут, извергая клубы дыма, усеянные зловеще загнутыми клинками уродливые подобия дирижаблей. Огибая меня и то и дело толкая моего противника, снуют вокруг самого дикого вида существа, которых объединяет только одно: страх и скука в блеклых глазах. Я вижу, как отчаянно она озирается, пытаясь понять, где оказалась — ещё бы, ведь это моя реальность — и человеческая часть сознания сдаётся любопытству, призывая подождать. Золотоволосая, наконец, замечает меня среди других, со страхом отшатывается, сжимая на груди разорванное предыдущей атакой платье, отступает ещё на шаг, но останавливается, борясь с собой. Выражение в её глазах текуче меняется и я вижу, как робко она делает крохотный шажок вперёд. Сейчас лучший момент добить противника. Тело переполняет сила, пружинисто напрягаются ноги и поднимается для смертельного удара металлическая рука…

Жаждущие крови «я» обескуражено замолкают, так что решение принимать человеческой части, а она видит, как золотоволосая — вместо того, чтобы бежать или хотя бы попытаться блокировать! — закрывает глаза и шагает вперёд, прямо под удар, неминуемо должный убить её. Останавливаюсь почти в последний миг — конечно, не потому, что стало жаль её, но оттого, что заподозрил ловушку. «Конечно», — повторяю я, на один удар сердца ощутив свою целостность. Еле ползёт несуществующее время. Не выдерживаю:

— Да что с тобой такое?!

Золотоволосая вздрагивает от звука голоса, но не двигается с места. Теряя терпение, повторяю вопрос громче и вижу вдруг, как из-под длинных, янтарного цвета ресниц катятся слёзы. Хищная часть «меня» требует закончить начатое, а человеческая — сгорает от любопытства, жаждая узнать, в чём дело. Пара мгновений колебания чаш незримых весов — и…

…реальность идёт трещинами, сквозь которые проступают стены карцера. В голове — тихий звон да назойливо мерцает перед глазами сообщение: «Gs-cond:exst». Облегчённо выдыхаю: вот в чём опасность «гаусс-режима» — можно и не захотеть выходить из него. Впрочем, облегчение тут же рассеивается — до меня доходит, что всё, ради чего так рисковал, ушло впустую. «Форс» ещё не отключён, я осматриваюсь, ища программу и уже понимая, что не решусь, не заставлю себя повторить только что проделанное — и так был в шаге от безумия. Если уж умирать, то в своём уме. «Всё, Синдзи, свой шанс на победу ты про…» — саркастично начинаю я и резко затыкаюсь от увиденного.

Золотоволосая, снова в облике ребёнка, навязанном этим местом, лежит у моих ног, свернувшись калачиком, плечи её дрожат, а до моих ушёй доносятся частые всхлипы — и это невероятно. Там, в реальностях, порождённых в «гауссе» — она могла плакать, ведь я — человек, и её интерпретировал по-человечески. Но здесь… невозможно. Программы не смеются и не плачут, у них вообще — за исключением специально модифицированных AI — нет эмоций, они не могут испытывать ничего подобного и не считают нужным притворяться — нет им до этого никакого дела. А эта…

В ушах раздаётся неприятный гул и выводится в интерфейс таймер — семь, шесть, пять… Поглощенный размышлениями, я забыл про «форс» — спохватываюсь и отключаю его — максимальное время вышло. Голова тут же взрывается болью, глаза дико печёт, а до меня доходит, какую ошибку совершил, не попытавшись сначала выбраться наружу — теперь я совершенно бессилен, в таком состоянии меня убьёт и маленький ребёнок… охренеть как смешно, Синдзи, учитывая, с кем ты тут заперт! Сжимая ладонями, кажется, раскалывающийся на части череп, я могу думать только о том, когда же это кончится и может быть, ещё — удалось ли выиграть достаточно времени, чтобы добрались местные безопасники. Потому что если они не появятся, мне точно конец…

Еле-еле бреду к выходу, привалившись к стене — ноги словно свинцом налиты, перед глазами — муть, да ещё мигает что-то, будь оно проклято! Не заметив, хорошенько прикладываюсь лбом о выступ на стене, боль взвивается до совсем уж запредельной, но проясняется зрение — достаточно, чтобы прочесть сообщение — стандартный турнирный отчёт. Если б не голова и понимание, что сил выбраться отсюда не хватит и жить мне ровно столько, сколько промедлит программа — расхохотался бы: долбанный тактический модуль решил, что у меня была турнирная схватка! С-сука…

Продолжаю тащить непослушное тело вперёд, пока помутнённое сознание обрабатывает смысл: «ER+001110.7/TAE-000.7/CoAI=NONC». И если с энергозапасом и остатком времени эффективного действия всё ясно — почти ничего и меньше, чем ничего, то последнее значение — словно обухом по голове. «Агрессивная активность противника: невычислимо». Она не атаковала! Да что там — нет и отрицательного числа — даже не сопротивлялась, нисколько! Я старался её уничтожить, а она… почему?!

Упёршись руками в выпуклую спираль на двери, чуть улыбнулся. Добрёл-таки. Но сил сломать защиту и выйти — нет. Где там эти уроды из безопасности? Тревога должна орать уже несколько минут — с тех пор, как эта почуяла нас с Марком! Узница не могла не включить её! Это же императив… правда?..

Разворачиваюсь и сползаю по двери, подавляя издевательский смешок. О чём я думаю вообще?! Может, хватит обманывать себя? Даже программа с потолком уровня «Стратег» могла бы переписать часть себя, а эта — пусть и неразвитый, но уже «Архонт»! Что ей жалкие принуждающие элементы? А это значит — помощь не придёт. «Но ты ведь с самого начала понимал это, Синдзи? Только не позволял себе верить».

Приподнимаю веки и отшатываюсь, ударяясь затылком — она стоит вплотную, уставившись на меня глазами, сильнее всего напоминающими объективы видеосенсоров. Чего она ждёт? Один действительно сильный удар…

— Зачем я здесь? — голос дрожит, в нём звучат невыплаканные слёзы, но лицо спокойное-спокойное: жуткий контраст. Отличная имитация. Только вот нафига? Пока раздумываю, она повторяет: — Зачем я здесь?

Я молчу — потому что говорить нам не о чем, потому что безумие в Сети заразно и потому что всё равно, и она делает ещё одну попытку, но иначе, чем ожидал:

— Зачем ты здесь?

«Что-то здесь не так. Это больше, чем просто хорошая имитация», — проснулась скептическая часть мозга. Почти против воли сосредотачиваюсь на пришедшей мысли и где-то внутри разгорается огонёк любопытства: что ещё она выкинет? А интерес такого рода вообще хорошо сочетается с готовностью к смерти — хуже-то всё равно не станет…

— Зачем ты здесь? — снова перекраивает интонации программа и моё любопытство вспыхивает бенгальским огнём — достаточно, чтобы протянуть руку, почти коснувшись пшеничного цвета прядей на её затылке и преодолеть ещё один теряющий смысл запрет, заговорив с ненормальной узницей:

— Можно?

Я и сам не знаю в точности, что собираюсь делать, но она с готовностью кивает. «Точно, больная. Кто ж так сразу соглашается? Чувство самосохранения вообще в минусе?» Осторожно выпускаю сенсорную сеть, идя проторенным путём: анализ защиты, слоя, потенциала… и натыкаюсь на первый серьёзный барьер, прикрывающий рабочие приложения. Следя за неизменным чёрным взором — без толку, ничего в нём нет — нагло запрашиваю доступ и — охренеть! — получаю его. Прикрываю глаза: в личном интерфейсе мельтешат «обломки» — исковерканные подпрограммы, покорёженные структурные файлы, урезанные подсистемы… «М-да. Четыре процента от номинала — да ещё и так. Повезло, что жива осталась — кто бы её сюда не запихнул, аккуратностью он не отличался». Спускаюсь «ниже» и слишком рано чувствую тонкую синюю плёнку «последнего барьера», отделяющего самое важное: будь она человеком, это назвали бы самой сутью личности, ну а кто-то — «душой». Чуть касаюсь упругой поверхности и подаюсь назад: сюда она меня не пустит, никто бы не пустил… когда плёнка чернеет и расползается клочьями, а оттуда высверкивает что-то стремительно-яркое, трепещущее золотистыми крылышками, направляясь ко мне. Беспорядок вокруг окончательно сходит с ума, обращаясь истинным хаосом — обломки ускоряются, сталкиваются, сливаясь в миг перед разрушением. Мою проекцию бросает из стороны в сторону бесшумными взрывами, глаза слепит вспышками, щиты рушатся и чем-то всё-таки достаёт — жалящая боль простреливает тело от макушки до пят — так что я теряю из виду золотистого мотылька, чем бы он там ни был.

…судя по таймеру, выбирался я оттуда четыре минуты — по меркам «сетевого времени» очень долго; а тревожно мигающее с краю интерфейса «ER+000154.8» яснее ясного говорит — потратил остатки энергии.

Через силу заставляю себя взглянуть, как там узница, чтобы тут же выругаться: её тело лежит на животе с неестественно вывернутой головой. «Сломанная кукла». Именно «тело» — ни энергии, ни разума в этой оболочке, навязанной карцером, уже нет, да и сама она истает через пару часов. С трудом вышибаю на задний план мысль, что это я убил её, не знаю как, но виноват, я виноват… «так, в руки себя взял! Сперва выберешься, а потом рефлексировать будешь!» Но как же это получилось…

Мысли путаются, идя по кругу — верный знак, что мозг уже на пределе: энергии на защиту нет, я торчу здесь слишком долго, а карцер так называется не только за прочные стены. Если не выйти — ждёт меня участь черноглазой девчонки, тоже буду валяться здесь, пока… «Опять! Срочно выбираться!»

Как, чем, какими способами с энергией «на донышке» вскрывал дверь — не помню. Как полз — а в таком состоянии я вряд ли мог даже идти — к аварийному выходу-катапульте, не помню тоже. Помню, за пределами башни Департамента меня что-то схватило, на автомате высадил в атаке оставшиеся крохи энергии, не сразу поняв, что это Марк — остался, гад, не ушёл, сообразил, как я буду выбираться и ждал, нарушив приказ, перехватил мою аватару в считанных ярдах от земли... Помню, костерил его заплетающимся языком, обещал, что в шею выгоню из «чёрных» за то, что посмел ослушаться, а если бы его поймали, а если бы…

И лучше всего помню, как «вывалился» из Сети. Тело затекло, я совсем не чувствовал его, в почему-то не болевшей голове гулко отзывалась на случайные мысли блаженная пустота, а в глаза светило солнце, пробивающееся сквозь листву. Я живой. Так просто, да? Я — живой, и солнце, и ветерок, и птицы перекликаются рядом.

Этого не заменит даже Сеть.

* * *

Рано обрадовался: боль наваливается тяжёлым прессом, сдавливая виски до темноты в глазах сразу же, как выхожу из парка. Но даже в этом помутнении соображаю: домой ни ногой. Там Аска, к чёрту!

В общем, побрёл я к Кенске. Живёт он совсем недалеко: каких-то две улицы от нашего дома, в небольшой квартирке на седьмом этаже, которую делит с отцом — а о матери почти никто ничего не знает. Однажды Айда обмолвился, что совсем не помнит её — ему было всего два года, когда родители развелись.

К счастью, Кенске оказывается дома и прямо с порога начинает взахлёб рассказывать, «как круто было на Базе, ты не представляешь, Икари! Там новые “эхо”⁽¹⁾ — только-только с завода, ещё в смазке и под чехлами!» Правда, почти сразу прерывается и уже тише спрашивает:

— Голова?

Кивнуть в ответ я не рискую. Кенске сочувствующе кривится и мчится куда-то, ткнув пальцем в сторону своей комнаты, чтобы через минуту вернуться туда со стаканом синеватой воды. Я осторожно выпиваю всё, чувствуя резкий мятный вкус обезболивающего и приваливаюсь к стенке:

— Ничего, что я к тебе? У меня там просто Аска…

Напряжённая тишина в ответ яснее ясного напоминает, что иногда лучше держать язык за зубами. Чёртова боль, вот так забылся, и — на тебе….

Потому что Кенске влюблён в Аску ещё со средней школы. Потому что мою фразу он воспринимает только в одном смысле. Когда-то даже настолько сдурел, что следил за ней, а на следующий день дулся в школе — если видел, как Сорью заходит ко мне. Ну и я «помог» другу — разозлился и специально «проговорился», что иногда Аска ночует у меня, да ещё уточнил, дурак, где. А ведь Кенске не объяснишь, что «в моей кровати» и «в моей постели» — разные вещи, и что у нас с Аской просто ни на секунду не возникало каких-то там мыслей — до него тоже не доходит. Не верит, и всё.

В тот раз Айда исчез на неделю. Я знаю, куда: жил в палатке, питался сухпайками и каждый вечер точил украденный у отца охотничий нож, доставшийся тому ещё от его отца. Но даже тогда я не понял, насколько всё серьёзно. А вот когда Кенске кинулся с кулаками на брякнувшего что-то по поводу меня с Аской — Тодзи, хотя друзьями они были чуть не с детсада и разбил ему нос… вот тогда до меня дошло, что от серьёзных чувств лучше держаться подальше. От чужих — а от собственных тем более.

— Извини. Но я сто раз объяснял…

— Ага, — он неожиданно прерывает игру в молчанку. — Даже больше.

— Кенске, ты же…

— Да всё я понимаю.

Ну вот. Снова.

— Слушай… ну сколько можно…

— Заткнись! — неожиданно грубо огрызается Айда. — Ладно она — конечно! Но почему — ты? Почему не кто-то другой, а? Почему именно ты? Почему именно мой друг? Я не злюсь, ты не подумай, Икари! То есть злюсь, до бешенства просто! Ну почему, а? Чем ты так хорош, что она… она…

— Да не было у нас ничего!!

— Ага. Слышал уже! — выплёвывает Айда и продолжает раньше, чем я успеваю сказать хоть слово. — Сколько у тебя было девушек? Пять? Семь? Больше?! Ты ни одну даже не подумал позвать к себе! Даже эту красотку Агано, которая за тобой полгода бегала! Ну почему именно — Аску? Я раньше думал, ты не понимаешь. Потом думал, ты специально, назло мне. Потом… как ты можешь, Синдзи?!

Он останавливается, тяжёло дыша, очки сползли на кончик носа, и это было бы забавно — если б не такой голос. Выбрал время для откровений… А хуже всего, что он мне не поверит, даже когда скажу правду. Ну что, попробовать иначе?

— Молчишь? — голос неровный и очень, очень злой.

«Да что за день такой… ладно, я сам виноват, а он сам напросился».

— Восемь. У меня было восемь девушек. Считая Агано, которая после того, как я прямо спросил, чего хочет — прямо и ответила. Это она только на вид милая — а на деле коллекционирует парней и это не я с ней переспал, а она меня трахнула. В спортзале, после занятий. Для коллекции. И не бросал я её — мы ещё «до» решили, что встречаться не нужно. Об этом можешь рассказать кому хочешь, она всё равно уехала в столицу.

Пока охеревающий Айда переваривает информацию, я чуть расслабляюсь — шоковая терапия дала свои плоды. Нечестно, конечно, но ты — помнишь? — сам напросился, Кенске. Получай.

— Из этих восьми я спал с четырьмя. Не считая Агано. Имён не назову, ты уж извини. А ещё, раз уж ты спросил, ходил в синематограф с Сакурой, и вот об этом — молчи. А…

— Сакура?.. — у Кенске наконец прорезается голос. — Сестра Тодзи?!

— Да, она. Так вот…

— Ты что, её… с ней…

Вот теперь в состояние охеревания проваливаюсь я.

— …на свидание ходил?!

Нет, это не Кенске извращенец. Это со мной от боли и недавно прошедшей в полушаге смерти что-то не то творится.

— Да.

— А Тодзи — знает?

— Ты больной? Конечно, нет.

— Но ей же всего…

— Десять лет. Знаю. А тогда было девять. Но это не помешало ей потребовать места в последнем ряду!

— Икари!!

Третий раз в жизни вижу, как тихоня Кенске за секунды свирепеет. Нет, это всё-таки он извращенец: мир снова встал с головы на ноги. Да ещё лекарство начинает действовать — мне даже почти смешно.

— Да не было ничего, расслабься. Просто надоело, что она за мной таскается. А так — липовое «свидание», синематограф, сладкая вата, мороженое, лимонад и обещание ни на ком не жениться, пока она не подрастёт — и никаких проблем.

Пауза. Ну, давай уже, Кенске, спрашивай. Я знаю твои мысли и знаю, как это работает — даже начну за тебя: «А с Аской…»

— А с Аской ты…

— То же самое.

Если кто-то не признаёт правду, которую слышит постоянно — примет за такую поданную под соусом новизны ложь. Или, как вот сейчас, ложь наполовину: если раньше Кенске думал, что я тоже неравнодушен к Аске, то теперь верит только в «с её стороны». Думаете, мало? Скажите это тому, кто получил ещё один шанс.

— Сволочь ты, Икари, — сгорбившись, осуждающе выдаёт Айда. — Морочишь ей голову…

В этом весь Кенске: «пусть любимой будет хорошо, даже если не со мной». Зато теперь вместо ненависти и ревности он испытывает грусть с толикой надежды и благодарности: как же, ведь друг оказался другом и показал, что путь свободен... а вдруг случится чудо?

«Но как же это выматывает…»

— Так я у тебя «выключусь»? — делаю вид, словно разговора вообще не было.

— Конечно! Мог бы и не спрашивать! А я тебе потом про новые “эхо” расскажу!

— Идёт… через два часа разбуди, хорошо? — двойное напряжение — после башни Департамента и мозгодробильного разговора — наконец спадает и глаза закрываются сами собой.

1) Эхолёт (E-Frame) — боевой аппарат, основанный на кибернетическом управлении через интерфейс компьютера и нейрошунт, соединенный с мозгом оператора (пилота). Название нагло заимствовал из «Exosquad».

Вернуться к тексту