Три гурии нужды в моём гареме (джен)

Как легка война для зрителей!* Прошла неделя. Ходжа Насреддин вдохновлённо изображал мудреца, звездочёта и врачевателя джиннов, джинн — тяжелобольного, идущего на поправку, Файзулла продолжал успокаивать семью и радоваться освобождению, а эмир начинал гореть нетерпением. Ходжа Насреддин, ловко выждав момент, когда костёр нетерпения сжёг все мысли благоразумия, предложил эмиру испытать силы джинна. И первым испытанием было предложено достать портрет принцессы Барийя-бану. Упоминания эмира о том, что портрет у него уже есть, были отброшены. Создав при своём исчезновении и появлении как можно больше шума, засыпав искрами всю комнату и испортив три ковра и халат эмира, джинн вернулся с портретом. Тот изображал ханум с одутловатым землистым лицом, с глазами, каждый из которых смотрел на мочку соседствующего с ним уха, со сливовидным носом и сидящей на нём бородавкой. Из этой бородавки росла ещё одна, и та маленькая была покрыта короткой густой щетиной. Одна из щёк была раздута втрое больше другой, её нижний край отвисал, напоминая бурдюк, подбородок был скошен в сторону щеки меньшего размера, отчего нижняя часть лица напоминала неровный раздвоенный хвост дракона. И, словно этого мало, ханум была рябой.

С криком ужаса выронив портрет из рук, эмир дрожащим голосом требовал его сжечь, крича, что подлый обманщик приволок ему поддельный портрет, и распорядился принести шкатулку черного дерева из своей спальни. С трудом дождавшись её и достав из неё лоскут шёлка с портретом дивной красавицы, эмир размахивал им, вереща о непотребности обмана, и призывал кары на голову джинна, а тот не сводил со своей морды выражения простодушия.

— Пусть позволит мне сказать великий эмир, — вкрадчиво вступил Ходжа Насреддин, — вероломство и коварство обмана он ищет не там. Пусть посмотрит он на это кроткое лицо, — тем временем джинн сделал такую умильную и сладкую мину, что только от одного взгляда на неё могла развиться сахарная болезнь, — разве можно заподозрить этого джинна во лжи и попытке опорочить Барийя-бану? Скорее можно усомниться в правдивости портрета из спальни эмира. Не соблаговолит ли милостивый эмир рассказать, откуда у него этот портрет. И не было ли изменой и предательством прислать добросердному эмиру портрет, показывающий красавицу при страшном уродстве оригинала?

Побагровевший эмир, брызжа слюной и понося джинна, его мать и его отца, долго не мог успокоиться, но наконец до его слуха дошли слова Ходжи Насреддина.

— Мы получили наш правильный портрет красавицы Барийя-бану от… от… магрибского колдуна… — слабея от понимания прошептал эмир.

— Несравненному в своей мудрости эмиру уже пришла догадка, сколь подло он был обманут. Его бесценное доверие, подаренное нечестивцу, было предано. Как, должно быть, посмеялся тот, отправляя лживый портрет! — продолжал растравлять раны эмира Ходжа Насреддин. — Скажи, джинн, сумел ли ты увидеть принцессу, и какой из портретов соответствует истине?

Наш проницательный читатель, разве можно усомниться в твоей прозорливости? Нет! Ты уже догадался, что настоящий портрет Барийя-бану отражал её красоту и цветущую юность, а изображение, принесённое джинном, было изготовлено одним художником из Самарканда, что написал портрет тёщи тамошнего хана и даже постарался по мере сил польстить ей и облагородить её лицо. Но эмиру джинн подтвердил истинность уродливого лика, уверяя, что на портрете ещё не видна шестипалость обеих рук, трясучка головы, кособокость и сухая нога принцессы, которую та изящно приволакивает при ходьбе.

Эмир, представивший, что после свадьбы нужно было бы войти к такой жене, дрожал и всячески прославлял аллаха за то, что коварство замыслов магрибца было предотвращено силами джинна и мудреца Гуссейна Гуслии. Вручив последнему кошель с золотом, эмир вызвал писца для составления письма халифу Дамаска с отказом от сватовства, сожалея, что не может использовать бранные слова, идущие из сердца, от которых его отговорил Гуссейн Гуслия, напоминая, что не стоит понапрасну злить владетеля джинна и могущественного колдуна. Причин отказа в письме не было, но писец под чарами, наложенными по просьбе Ходжи Насреддина джинном, вывел признание в мужской несостоятельности эмира и обращение к халифу со словами: «кому как не Вам, Возлюбленный и Царственный Брат Наш, знать об этом, ведь Вы старше нас на три года», что не могло оставить шансов на возобновление переговоров о свадьбе.