Куинни говорит "прощай" (гет)

Кондитерская мистера Ковальски процветает уже который год, и иногда ему кажется, что сказочная история с волшебными существами и прекрасной девушкой, которая влюбилась в него — в него, только подумайте, — была просто причудливым, фантастическим сном. Чем дольше он живёт в своём уютном, пропахшем корицей, сдобой и мукой мирке, тем сильнее чувствует, что все эти необыкновенные приключения были плодом его воображения.

Он начинает верить, что и впрямь сочинил сам всех этих забавных, нелепых существ, в форме которых печёт пряники. Их так любят дети — весёлые, говорливые ребятишки… Он всё чаще задумывается о том, что неплохо было бы, заведись в его холостяцкой квартире уютная, добродушная хозяйка и несколько таких вот милых, шустрых ребят. Кому-то ведь надо будет передать своё развивающееся дело: он-то не вечен, увы.

Однажды в кондитерскую заходит незнакомка — золотистые кудряшки, синие глаза с искорками смеха, ямочки на румяных щеках… Во всех её движениях сквозит лёгкость и какое-то жизнерадостное, невинное кокетство. Но разве такая девушка может ответить взаимностью на его ухаживания? Нет, нет и нет.

И хотя незнакомка продолжает захаживать за песочными пирожными в кондитерскую, Якоб больше не смотрит в её сторону.

Нет, это не колдунья из его сна: эта красавица ниже ростом, полнее, да и черты лица у неё иные. Словом, не она это — нет, не она!..

Проходит время, и в доме Якоба Ковальски начинает заправлять его давняя соседка, тоже родом из-под Варшавы. Она простая, немного ворчливая иногда, но в целом хорошая женщина. Конечно, Марта вовсе не любит Якоба — да какая там ещё любовь! В свои тридцать пять она считает себя старухой, а любовь, по её мнению, — это только для юных и красивых. Красивой она себя не считает тоже, хотя Якоб с ней не согласен: её большие, светлые голубые глаза очень милы, а копне густых, цвета спелой пшеницы волос позавидовали бы многие девицы. Морщинки в уголках глаз и возле рта совсем не портят лицо Марты; даже в её загрубевших, загорелых руках и коренастой, тяжеловатой фигуре есть нечто трогательное и располагающее. Отпечаток нелёгкой жизни лежит на всём её существе; она изведала много лишений, но любви не заслужила — в этом она уверена непоколебимо. Впрочем, она согласна заботиться о Якобе, если тот женится на ней; их брак похож на торговую сделку, но в этой сделке нет ничего пошлого или гадкого, — скорее печальная честность Марты, которая могла предложить ему свою сильную, крепкую руку, но никак не сердце.

Марта немного оттаивает лишь рядом с колыбелькой сына; постепенно Якоб привыкает к ней, такой, какая она есть; хотя иногда ему кажется, что теперь его дом состоит из сплошных рамок и углов: Марта невосприимчива ни к чему новому, а жизнь, мерно катящаяся по накатанным рельсам, — её идеал; её взгляд не в силах окинуть пространство шире, чем их собственная кухня. Якоб всё реже бывает дома, но Марту это не смущает. Когда он серьёзно заболевает — даёт знать о себе рана, полученная ещё во время германской войны, жена навещает его в больнице, но сквозь боль и сонное марево лекарств Якоб с необыкновенной ясностью осознаёт, что ей на него наплевать. Это очень удобно. Но иногда…

Великая депрессия наносит удар за ударом, и людям становится не до булочек и пирожных — большинству из них нечего есть, и длинные очереди выстраиваются за бесплатным супом, а армии безработных шатаются по стране. Новые, недавно открытые отделы кондитерской Ковальски приходится закрывать. Но какое-то странное, магическое везение спасает его от полного краха. Трудные времена заканчиваются — и кондитерская процветает, процветает даже тогда, когда новая война врывается в будни кровавым ураганом. Впрочем, в Нью-Йорке слышно лишь её жуткое эхо. Оно повсюду — в газетах, разговорах, письмах с фронта, пёстрых плакатах на стенах, в школьных благотворительных базарах и сборе металлолома, в котором активно участвует их сын, мечтающий стать то лётчиком, то моряком. Марта смотрит на эту суету неодобрительно — её не волнуют заокеанские дела, и когда Якоб идёт сдавать кровь для раненых солдат, она одним коротким замечанием даёт понять, что считает такие поступки блажью. Но Якоб всё равно продолжает слышать жуткое многоголосое эхо, в котором смешались стоны, рыдания и сатанинский смех, рёв огня и грохот железа. Эхо отдаётся в ушах долгих шесть лет, и наконец замолкает.

Пришла осень сорок пятого года, и улицы Нью-Йорка были полны народу; песни, музыка, возгласы ликования — всё это не может заглушить тишины, что возникла после того, как замолкло проклятое эхо; праздничный гул лишь оттеняет её.

Якоб бесцельно бродит в толпе, позволяя ей нести его по улицам и площадям. Уже темнеет, и над Нью-Йорком гремит салют. Разноцветные шары и звёзды с грохотом рассыпаются в ночном небе, и Якоб запоздало думает, что из окна их дома не видно этой волшебной роскоши, а сынишка с радостью посмотрел бы на красивый салют…

Но он забыл про них с Мартой — всё чаще стал забывать, и всё реже испытывал по этому поводу угрызения совести.

Яркие искры сверкают и переливаются в ночном небе, словно крылья волшебного существа, заполняя собой тёмное пространство над крышами высоток, совсем как та чудесная птица, что вылупляется из серебряного яйца.

Якоб вдруг отчётливо вспоминает, каким образом у него появился первый капитал, благодаря которому он смог открыть свою кондитерскую, вспоминает всё до мелочей — и говорит себе, что это было правдой.

Толпа всё несёт его — и выносит на очередную площадь. А там, в волшебном свете разноцветных огней, стоит среди пёстрого народа она.

И он мгновенно вспоминает её имя, которое уже давно перестал повторять про себя, — Куинни Голдштейн.

Она стоит и смотрит в небо — такая же, как была, словно эти долгие, бесконечно долгие годы её не коснулись ничуть. Лёгкое пальто цвета весенних сумерек идеально подчёркивает стройность её вечно молодой фигуры. Мягкие волны золотистых волос всё так же вьются вокруг светлого лба, а кудри живописно выбиваются из-под берета. И даже милые ямочки на щеках — всё те же, что и прежде. Колдунья — она соткана из волшебства.

Куинни медленно и грациозно опускает голову, легонько поправляя прядь волос, оборачивается — и смотрит прямо на него, но лицо её ничего не выражает.

Ничего — ни радости, ни удивления, ни огорчения.

Ничего — быть может, она его даже не узнала.

Но Якоб узнал. Он глядел на неё во все глаза и видел, что её не просто коснулась — опалила война. Он хорошо знал и помнил это выражение, ещё с той, Первой мировой войны. А ещё такие глаза были у одного из его подчинённых в пекарне, что ушёл на фронт добровольцем, попал в плен, сбежал, вернулся в армию, был ранен — а теперь хромал по складу, пугая всех обожжённым лицом и понося Гитлера последними словами.

Куинни смотрит на него — всё так же, как прежде, свысока; с высоты роста и тонких каблучков. Прямая, стройная и соблазнительно-прекрасная издали, вблизи она — смертельно усталая, измученная, иссушённая войной.

Якоб смотрит на неё широко распахнутыми глазами, кажется, даже рот от удивления раскрыл — вид у него, должно быть, испуганный и странный, потому что Куинни вдруг произносит своим мелодичным голосом, в котором появились глуховатые, хрипловатые нотки:

— Не бойся, я не стану читать твоих мыслей.

Якоб только помотал головой; о нет, он не боится. Якоб видит, будто это он был легиллементом, тень того страшного, что стоит за её спиной; удивительный и опасный талант, каким Куинни обладала, — как, должно быть, пригодился он на войне волшебников, начавшейся уже давно… так давно…

— Ты… оттуда?

Куинни подтверждает его догадку и молчаливо кивает, опустив длинные, изогнутые кверху ресницы — как же она всё-таки красива! По-прежнему красива, даже ещё прекраснее, чем раньше, ещё таинственней, ещё недостижимей.

— Но ведь война закончилась… Ты ведь вернулась?..

Куинни печально улыбается и качает головой.

— Как… ты?..

Куинни прикладывает палец к губам с лёгкой усмешкой — привычно-игриво, с той невольной притягательностью, что даётся природой и является практически талантом.

— Я не ожидала тебя здесь встретить.

— Я тоже… не ждал. Нет, ждал! Я всегда тебя ждал, всегда… зачем ты так исчезла? Зачем?

Куинни молчит несколько мгновений, сунув руки в карманы пальто — даже этот жест у неё выглядит изящно.

— Не хотела подвергать тебя риску, Якоб.

Её голос звучит бесконечно устало, и ни капли яда в нём нет. Куинни стоит совсем рядом, красивая, как фарфоровая статуэтка; и хотя глазурь на ней пошла трещинами от огненных печей войны, она по-прежнему очень хороша.

В безупречной красоте Куинни чувствуется железная воля, благодаря которой она всё ещё жива — и всё ещё прекрасна. Она не заслуживает жалости — она заслуживает восхищения, и от того, что Куинни оказалась сильнее и лучше, Якоб начинает злиться на неё.

— Тогда почему ты не стёрла мне память? Почему ты мне оставила эти… эти… пытку эту — памятью о тебе?

Куинни склоняет голову набок, и он понимает — надеялась, она надеялась, что он её догонит. Быть может, не сейчас, но позже — он услышит это от неё! Ещё услышит…

— Это можно исправить, — легко соглашается Куинни.

Кажется, она действительно вот-вот выхватит волшебную палочку и заставит его всё забыть; Якоб хватает её за руку крепкой хваткой — и Куинни морщится от боли.

— Нет! Нет, нет, Куинни, ведь ещё не поздно, ведь… пойдём, Куинни, я…

Она смотрит на него сверху вниз — её лицо так близко, и аромат нежных духов овевает их. Но в синих глазах колдуньи лишь ледяная, полная горечи тьма. Она очень близко — и в то же время бесконечно далеко.

— Я устала, Якоб. Я устала от чужих мужей, от лжи, от интриг и лицемерия, от бесконечных ролей и масок, от… всего. Но если там был какой-то смысл… впрочем, пустое. Знаешь, однажды я смогла спасти жизнь Тине… и помочь Ньюту. Я думаю, это стоило того.

— Куинни!.. Куинни, постой, только не исчезай, как ты…

— Прощай, Якоб. Честное слово, мне жаль, если я причинила тебе боль…

Куинни безо всякого труда высвобождает руку и выпрямляется — гибкая и нежная, как прекрасный цветок. Она вновь смотрит в небо — и в профиль снова кажется беспечной и молодой.

Пропасть между ними — пропасть в целую войну, и она ширится, ширится с каждой минутой, становясь всё непреодолимей. Неподвижная фигурка Куинни отдаляется и отдаляется, теряясь в толпе, и Якоб всё дальше и дальше от того места, где они встретились — в последний раз.

* * *

…В доме тихо; все спят. Якоб на редкость неповоротлив — свернул в коридоре подставку для зонтов, разбил кружку, опрокинул стул. Впрочем, никто не проснулся — или не счёл нужным встать. Якоб повалился спать на диване, не добравшись до спальни; наутро Марта выговорила ему за позднее возвращение и пьянство — хотя, вроде бы, он не был пьян. Голова с утра была свежей и ясной, ни тени похмелья. Впрочем, спорить с женой он не стал, предпочитая молчаливо поглощать завтрак.

— Папа, а ты правда придумал всех этих зверей? — сын как ни в чём не бывало улыбается, рассматривая печенье на своей тарелке, и задаёт привычный вопрос. Обстановка на кухне неуютная, и он, как умеет, пытается разогнать тучи. Это редко получается, но он старается — почти каждое утро.

— Да, придумал…

— А ещё придумаешь?

— Это вряд ли.

— Почему?

— Да как-то… в голову не приходит…

Марта привычными движениями убирает посуду, а Якоб торопится в пекарню. В воздухе повисают дежурные фразы, без которых можно было бы обойтись. Без всего этого можно было бы обойтись — без опостылевшей, постаревшей Марты, без надоедного мальчишки, так похожего на неё, без рутины дней, крутящихся бессмысленной тошнотворной каруселью.

Возможно, с того дня Марта могла бы заметить, что Якоб перестал задумываться и мечтать о чём-то далёком и несбыточном; о ком-то — о ком-то другом. Но Марте было всё равно, она не увидела в муже никакой перемены; и её равнодушие было очень удобно.

Марта ничего не заметила, как не замечала и прежде; как тогда, когда она одобрила решение убрать подальше в комод портрет пани Ковальски — старая, мутная фотография совсем не украшала комнаты. Марта не знала, что Якоб уже давно изменил старинные семейные рецепты, чтобы производство обходилось дешевле, и сейчас уже не мог вспомнить, каков был вкус и аромат любимых булочек его детства.

В пекарне настроение у служащих приподнятое. Война закончилась, закончилась война! Те, кто воевал, возвращаются домой. Мы победили, и всё будет хорошо — лучше, чем прежде.

Якоб идёт по рабочему помещению, рассеянно отвечая на приветствия, и вдруг понимает, что снова очутился на консервном заводе. Только надежды вырваться отсюда уже нет — и не будет.