Каменный колдун (джен)

— Рихард, Рихард! Ты замёрзший есть? — Кто-то из Катершванцев — то ли Норберт, то ли Йоганн — дёргал его сзади за рукав. — Первый маршал станет дважды не повторять!

Какой Первый маршал? Дикон помнил, как он вышел на площадь — совсем другую, с иссякшим фонтаном посередине — и как земля раскалывалась и дрожала под его ногами. И он вобрал в себя её гнев, весь, без остатка: её сила размозжила его кости, а от ярости рвавшейся из глубин лавы закипела кровь. Он всё ещё чувствовал отзвук той нечеловеческой боли — но он твёрдо стоял на ногах. Стоял посреди площади Святого Фабиана. Только ныла рука, затянутая в узкую перчатку. Он недоверчиво ощупал своё лицо: нос, щёки, губы — всё было целым, не располосованным когтями Твари. И он видел! Видел обоими глазами!

— Торопиться должен! — вновь зашипел то ли Йоганн, то ли Норберт. — Трогай себя не! Ты есть красивый! Иди!

И Дикон чуть ли не бегом бросился к лестнице, так и не успев ни опомниться, ни одуматься: там, наверху, маячили лица придворных — неясные бледные овалы, обрамлённые у кого аккуратно стриженой бородкой, у кого завитыми локонами. Только человек в щёгольском чёрном камзоле… синие глаза словно притягивали к себе, звали, просили повторить слова клятвы, которую Дикон к собственному удивлению помнил назубок. Первый маршал? Почему Алва всего лишь Первый маршал, а не регент? Нет, какой же он регент, раз Их Величества — и Фердинанд, и Катарина — сидят всего в паре шагов от его бывшего и, похоже, будущего эра.

Дикон ощущал, как горят его щёки: он ничего не понимал, но… неужели ему опять шестнадцать? И всё то, что так явственно стояло перед глазами — долгие годы в стылых диких землях, его гибель под солнцем далёкого юга — всего лишь сон, наваждение? Он едва коснулся губами руки Алвы и всё же поднял глаза: васильковый взгляд казался шальным, почти безумным и… почти не ликующим? Так Алва что, тоже…

— Поднимись и встань за моим креслом, — шёпотом подсказал ему Алва и тут же отвернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос Его Величества.

А голову кружили запахи: аромат талого снега и пробуждающейся рыхлой земли, в которой уже набухали крохотные зёрнышки семян, чтобы вот-вот дать всходы. Чистое, словно умытое весеннее небо, и первые зелёные травинки так спешили показать себя, тянулись к пока ещё неяркому солнышку… Откуда-то издалека доносились голоса цветочниц, звонкие, весёлые — не желают ли знатные господа приобрести букетик первоцветов? Всего три суана!

Он в Олларии! В Олларии! Сегодня его выпустили из «жеребячьего загона», ему не положено знать, что такое смерть — ни первая, ни вторая. Но… разве можно повернуть время вспять? Дикон внезапно представил себе, как чья-то рука старательно крутит назад тяжёлые золочёные стрелки на огромном циферблате. Сколько лет прошло? Десять? Нет, чуть больше: чтобы превратиться из мальчишки — пусть и не очень счастливого и довольного своей жизнью, но всё же шестнадцатилетнего мальчишки — в Каменного Колдуна, ему понадобилось двенадцать лет.

И Алва — неужто он и вправду стоял на краю площади Святой Октавии, не в силах перешагнуть возведённый Диком барьер? И видел его — страшного, изуродованного, с развевающимися седыми космами, одетого в рубище? Видел его смерть? Тогда он знает: за всё, что совершил герцог Окделл в своей жизни, он в итоге расплатился сполна. Или это всего лишь сон, и Дикон никогда не жил среди араев, не отдавал свою кровь и сердце взбунтовавшимся земле и скалам? А дышать было так радостно… и так больно.

Он и не заметил, как церемония подошла к концу: сначала балкон покинула царственная чета, за ними потянулись эры с новоприобретёнными оруженосцами — Дикон не слышал и не видел, кто из Лучших Людей назвал сегодня имена унаров. Но вот они уже расходятся: высокий флегматичный Валентин Придд за спиной Рокслея, Берто возле смуглого широкоплечего адмирала, скисший Эстебан, шагающий позади коменданта Олларии…

На них уже оборачивались: Первый маршал будто задремал в своём кресле, не торопясь покидать галерею.

— Следуйте за мной, герцог Окделл, — наконец лениво проронил Алва, а потом добавил, так тихо, что даже настороженно наблюдавший за ними господин кансилльер вряд ли что-нибудь расслышал: — Идём, Дикон.

Они пересекли площадь, и Дик мог бы поклясться, что так уже было однажды: тогда он гневно смотрел в спину человека, только что ставшего его эром, теперь же Алва шёл рядом, как будто был готов в любой момент поддержать его, подхватить, если в том возникнет необходимость. Дикон с трудом вскарабкался на Баловника, крепко ухватившись за луку седла левой рукой — и всё это под пристальным взглядом Алвы. По улицам Олларии они ехали бок о бок, хотя Дик смутно припоминал, что оруженосцу надлежит держаться на полкорпуса позади своего монсеньора; Первый маршал молчал, и Дикон тоже не решался ни о чём спрашивать. Но всё, что происходило с того момента, как Катершванц дёрнул его за локоть на Фабиановой площади, говорило лишь об одном — Алва тоже знает! Знает о том, как Ричард Окделл стал Каменным колдуном, — и всё же назвал его имя!

Едва они спешились во дворе особняка на улице Мимоз, Алва так же, как и на площади, чуть слышно проронил:

— В кабинет, быстро, — и Дикону почудилось, что Первый маршал с трудом переводит дыхание.

А как только за ними захлопнулась тяжёлая дверь и ключ дважды повернулся в замке, Алва привлёк его к себе и стиснул в объятиях — и Ричард всем телом ощутил, как колотится сердце его эра. Загнанно, заполошно…

— Дикон, Дик… ты жив… жив! Спасибо тебе… и ты… ты прости меня за всё.

И руки сжимались всё сильнее, всё крепче, а Дикон смотрел ему в глаза, до сих пор не в силах поверить в невероятное: Алва знает!

— Карьярра, Дикон, — Рокэ отстранил от себя оруженосца, словно внезапно вспомнив о чём-то. — Рука! У тебя же рука!

— Какая рука? — Дик не сразу понял, о чём речь. Ну да, когда он стоял на площади, правую кисть как-то странно подёргивало, но его тело накопило столько боли, что это показалось всего лишь досадной мелочью. — А…

— Крыса! Тебя крыса укусила! Ты помнишь?

Да, точно, тогда… накануне выпуска из Лаик на него набросилась обозлённая крыса. Но сегодня вновь настал тот день, тот, что был двенадцать лет назад.

— Снимай перчатку.

Алва уже доставал из шкафа ларчик, и Дик смутно припоминал, что однажды уже видел подобную картину. Вот сейчас Алва нальёт ему касеры, прикажет пить…

— Эр Рокэ… — Слова прокатились на языке, отдаваясь горечью где-то под сердцем. Всего два коротеньких слова, а в них так много всего — обожание и злость, досада на самого себя, привкус растворённого в вине яда, крови и запах морисских благовоний. — Вы… вы всё помните, да?

— Да, Дикон, — Алва говорил быстро, словно боясь не успеть. — Она сказала… она дала нам время до полуночи… Нет, вернее, пока мы не заснём. Она…

— Кто она?

— Святая Октавия, — нетерпеливо бросил его эр, а потом, видимо, сообразив, что для Дикона всё, известное лишь ему одному, остаётся тайной, пояснил: — Это она вернула нас обратно. Но она не позволит нам жить в этом мире со всеми теми знаниями, что мы с тобой приволокли из прошлого. Карьярра! Из будущего, конечно! Ни мне, ни тебе. Только этот день, Дикон. Чтобы мы встретились.

— Встретились по-настоящему и опять забыли? — Всего лишь до вечера… а ему надо так много рассказать… И Алва… ему, наверное, тоже. Война, Альдо, господин кансилльер, Тварь и Лабиринт — а потом всё забыть и начать с начала! Постоянно оступаясь и попадая в те же ловушки! — Не надо касеры, эр Рокэ.

— Тебе будет больно, — Алва смотрел недоверчиво, в его пальцах был зажат бокал, но на дно пока что не упало ни капли.

— После того, что было в Алвасете, — Дикон усмехнулся и провёл пальцами левой руки по губам — он вновь мог улыбаться! Разрубленный Змей, как же это было здорово! — Я думаю, я вообще ничего не почувствую.

Дик видел, как скользит по его вздувшейся воспалённой коже острый скальпель, как лезвие входит в плоть, вскрывая гнойник, — он и вправду почти ничего не ощущал. Разве что усталость. Время… время сбивало его с ног, словно ветер, словно шторм, словно высокая волна. И песок в часах ссыпался из нижней чашки в верхнюю… И незримое течение несло его из будущего в прошлое, смывая и раны, и годы, и неисчислимые зазубрины, что оставила на душе и на теле нелепая жизнь Ричарда Окделла. Превращало его из зрелого мужчины обратно в юношу, в шестнадцатилетнего мальчишку, который не ведает, что творит. Нет-нет, надо оставаться в сознании, иначе им не успеть…

Дик резко дёрнул головой, заставляя себя смотреть на переплетение каштановых ветвей за окном, глубоко втянул прохладный пьянящий воздух. Стук колёс проезжающего экипажа где-то там, в одном из переулков, что брали своё начало за воротами особняка, голоса на конюшне, лицо Алвы, сейчас такое молодое, без той отчаянной пустоты во взгляде, что сразу бросилась в глаза Каменному Колдуну…

— И мы ничего не можем сделать, эр Рокэ?

— Что сделать? — Алва как раз заканчивал с перевязкой. — Не туго?

— Нет. Мы никак не можем… я не знаю… если она отнимет у нас память… Хотя бы записать всё, что мы знаем? Ведь если мы забудем, всё повторится снова. Я… я не хочу. Уверен, и вы тоже.

— Держи меня за шею, — Рокэ склонился к креслу, в котором всё ещё сидел Дик. — Вот так. А теперь вставай, только осторожно. Голова не кружится?

— Немного, — признался Дикон, впервые просто доверяясь своему монсеньору и стараясь ни о чём не думать.

Им нужно всего-то добраться до спальни — той самой, что некогда принадлежала предавшему своего эра оруженосцу, а потом… Наверняка у Алвы найдутся какие-то снадобья, которые позволят им бодрствовать до рассвета. Но если они всё равно всё позабудут… какой в этом смысл?

— Я не знаю, какой в этом смысл, Дикон, — мягко произнёс Рокэ, помогая присесть на край постели. — Она дала нам этот день. И эту встречу. Мы попытаемся. Что до того, чтобы записать… Видишь ли, она предупредила меня: ни одна из записей, имеющая отношение к событиям, которые могут в будущем произойти в Талиге, не сохранится — я испишу хоть кипу бумаг, а наутро обнаружу их пустыми. И тебя в своём доме — больного и с перевязанной рукой.

— И ненужного, как и прежде. И вновь не будете знать, что со мной делать. И ни разу не заглянете в мою комнату, пока я буду здесь валяться. И наберётесь смелости рассказать мне об отце, только когда хлебнетё отравленного вина и поймёте, что меня больше нет и не будет в вашей жизни!

— Знаешь… так странно. Не более чем два часа назад я видел перед собой старика — мудрого, таинственного, могущественного, обречённого. И теперь ты… ты опять такой же, каким был двенадцать лет назад — почти ребёнок: дерзкий, обидчивый… Я был очень привязан к тебе…

Алва стоял возле окна, и Дику стало страшно: вдруг его эр сейчас кликнет слугу, который поможет больному раздеться и улечься в кровать, а сам уйдёт, чтобы забыть о нём до завтра… нет, чтобы забыть навсегда.

— Я понял это, когда отослал тебя в Агарис… Я не думал, что может быть так больно. Что мне вообще может быть больно, Дикон. Неужели ты думаешь, что я позволю нашей истории повториться? Я сделаю всё, чтобы у тебя не было ни первой, ни второй смерти — а была только одна, окончательная, которую ты встретишь в своём замке, стоящем посреди цветущего края, в окружении обожающих тебя детей и внуков.

— Но… Но как же нам тогда быть?

А потом Рокэ и вправду позвал слугу, представив Дику Антонио, а чуть позже появилась Кончита с бульоном и куском мясного пирога для хворого герцога Окделла.

— Что с тобой произошло? Ты расскажешь?

— После того как я убил королеву?

Всё это было так давно, а теперь словно и не случалось вовсе, и это хорошо, Создатель, как же это хорошо! Дикон, конечно, расскажет, но умолчит об одном: зачем Рокэ знать, что Штанцлер называл её своей дочерью? Пусть королева останется безупречной. Казалось, Рокэ задумался, а потом неожиданно попросил:

— Нет, Дикон. С самого начала. С того момента, как я назвал твоё имя на площади.

Перевязанная рука покоилась поверх одеяла, а эр Рокэ, сидя в кресле возле постели, почти не перебивая слушал исповедь Каменного Колдуна, о жизни которого рассказывал ему сероглазый статный юноша. И Рокэ знал: пройдёт ещё пара лет — и Ричард превратится в рослого широкоплечего молодого мужчину, который сможет свысока поглядывать на своего эра. И отчего-то мелькнула мысль: у парня широкая кость, он тяжеловат для кэналлийских уловок — и фехтовать его нужно учить немного иначе. Возможно… да, нужно просто представить себе, что перед ним молодой Эгмонт. Как только заживёт рука…

И Дик заговорил, хотя это оказалось не так-то просто, ведь большую часть времени Каменный Колдун проводил в молчании. Поначалу запинаясь, сбиваясь, перескакивая с одного на другое, мешая Наля, Эстебана и кансилльера, Робера и Альдо, Оставленную, отогнавшую от него Изначальную Тварь, и выходившего его шамана далёкого горного племени. Он рассказывал, а если в горле пересыхало, делал глоток из чаши с тёплым, приготовленным на шестнадцати южных травах, отваром — чтобы продолжить, успеть, высказать свои обиды, признаться в грехах и попросить прощения. Он говорил, и сперва ему мнилось, будто он переживает всё заново, но вскоре он заметил, что, стоит ему расстаться с очередным фрагментом своего прошлого — и краски начинают тускнеть. Как будто он сам записывал летопись собственной жизни в огромную книгу — а чернила тут же выцветали, страницы желтели…

Он сонно моргал, всё ещё силясь удержать глаза открытыми, но вскоре чашка с отваром выскользнула из его рук — и он провалился в сон, прямо на полуслове, так что Рокэ пришлось укрыть его одеялом и наказать слугам хорошенько присматривать за больным.

Их время истекало… И он направился в кабинет, чтобы за оставшиеся до полуночи пару часов придумать, как обойти условие, на котором настояла Октавия.

* * *

По давно сложившейся привычке Первый маршал Талига проснулся рано и некоторое время не мог понять, где он находится и отчего так затекла шея. Со стен на него таращились морды мёртвых вепрей. Он зажмурился, тряхнул головой и рассмеялся: несмотря на пасмурный рассвет, только-только занимавшийся за окнами, настроение было превосходным. И как это его угораздило вчера заснуть прямо в кабинете, сидя за столом и пристроив щёку на кипе бумаг? Он поднялся с кресла, потягиваясь и растирая ноющую шею, подошёл к зеркалу — на скуле синело чернильное пятно. Помнится, прежде ему не случалось так увлекаться писаниной, более того, он полагал её делом весьма скучным.

Он вернулся к столу и взял лежащий сверху листок, исписанный его же рукой. Это было что-то наподобие перечня. Рокэ в изумлении приподнял бровь: ему постоянно приходилось отдавать приказы другим, но он не имел привычки составлять списки распоряжений лично для себя. Тем более вот так, по пунктам, подчёркивая отдельные слова:

«Проведать Дикона и справиться о его здоровье», — Рокэ недоумённо хмыкнул: он решительно не помнил, чем закончился вчерашний вечер, но судя по всему, он успел сойтись со своим новым приобретением поближе, раз звал его Диконом. Имя отчего-то вызывало тёплую улыбку, о причинах которой Первый маршал Талига пока что не подозревал.

«Уделять ему внимание ежедневно. Поговорить с ним о смерти Эгмонта, мальчик не знает про линию», — подчёркнуто дважды. Надо же, «мальчик»! «Не сметь называть его «юношей! Не позволять ему общаться с Налем Лараком. Все попытки встретиться с кансилльером решительно пресекать, — что ж, и это правильно: оруженосцу герцога Алвы нечего делать в доме Августа Штанцлера. — Не таскать без надобности с собой во дворец. Загрузить поручениями так, чтобы на глупости времени не оставалось». Хоть Рокэ по-прежнему не помнил содержания их вчерашнего разговора с Окделлом, этот пункт представлялся ему крайне разумным: в столице немало соблазнов, и нечего молодому человеку вроде Ричарда слоняться по Олларии без дела. Ничего, кроме глупостей, безделье не принесёт.

В списке, составленном вчера Рокэ, было немало и других пометок: про занятия фехтованием, про королеву… Раз уж он отдал себе так много распоряжений — а приказы Первого маршала были обязательны к исполнению, — Рокэ решил начать с того, что шло первым. И, притворив за собой дверь кабинета, он направился прямо по коридору: туда, где располагалась спальня его оруженосца.

— Доброе утро, соберано! — приветствовал его Хуан. Рокэ давно подозревал, что домоправитель вообще не имеет возмутительной привычки укладываться спать по ночам.

— Как наш юн… — слово само умерло на губах, — как чувствует себя герцог Окделл?

— Небольшая лихорадка, соберано. Но уверяет, что абсолютно здоров.

И Рокэ распахнул дверь, чтобы тут же столкнуться со взглядом серых глаз — немного недоверчивым, и в то же время удивительно открытым. Как будто он ожидал чего-то… Что его примут здесь? Что это место станет ему домом? Да, иначе и не скажешь: мальчик.

— Как спалось на новом месте, Дикон? — Парнишка вздрогнул, услышав это ласковое домашнее имя, но тут же улыбнулся. Пусть и настороженно, с неумело скрываемой опаской.

— Хорошо, эр Рокэ.

— Выпьете со мной шадди? Хотя нет, вам сейчас показаны исключительно целебные отвары.

— Наверное, вы правы, эр Рокэ.

Ругать его за неподобающего «эра» совершенно не хотелось, тем более глядя на то, как пробравшийся в щель между занавесками солнечный лучик скользит по его носу, а Дикон морщится и пытается отогнать его здоровой рукой, словно назойливого заигравшегося котёнка.

«Хорошо, — повторил Рокэ про себя, — с ним всё будет хорошо». И сам не понимал, отчего на душе становится так легко.