Дубли (гет)

— Меньше всего я бы хотела проповеди читать, мисс Тайлер, особенно вам. С нашей-то профессией. Почему-то от тех, кто в терминальной стадии, этого ожидают. Я вообще довольно приземленный человек, честно. Всю жизнь в чужих ртах ковырялась. Помогите мне с подушкой, будьте другом…

Гермиона тогда провозилась минут пять, не меньше. В нос ударил запах стериллиума и пластика, а еще — затхлой, лежалой травы.

«Над живыми не плачут, — упрямо твердила она себе, поправляя наволочку, — смерть не ходит по сухому. Она оставляет следы».

Но глаза все равно предательски защипало.

Шмыгнув носом, Гермиона прочистила горло и повторила вопрос:

— И все-таки. Вы ведь… рефлексируете? Неужели ни о чем не сожалеете?

Тень женщины, лежащая на койке, повернула к ней голову:

— Вы из спортивного интереса спрашиваете? Думаете, когда начать бежать, чтобы в опиоидной коме не думать «ах, а надо было»?

Гермиона коротко и зло рассмеялась.

— Это было грубо, вы знаете?

— Как и ваш вопрос, Энн. Как и ваш вопрос.

Они помолчали несколько минут. Гермиона проверила последние записи, оставленные врачом, задвинула шторы на окнах, поправила книгу и плед на кресле для посетителей.

— Ни о чем я не жалею, — голос разрезал монохромную комнату, как нож. — Я много что видела. От сердца работала. Мужа мне Бог послал. Жизнь в свое удовольствие прожила — не самую короткую, к слову.

Какая-то крошечная, детская часть Гермионы хотела, чтобы она вспомнила. Чтобы что-то туманное и далекое в ее разуме теплым облаком выплыло навстречу.

Ты учила меня готовить омлет, помнишь, мама?

Я постирала розовые носки вместе с твоей белой шелковой блузкой, помнишь, мама?

Мы вместе читали письмо из Хогвартса, и ты поверила в него, поверила в меня, помнишь, мама?

— Идите домой, Энн. Надеюсь, вас там ждет какая-нибудь прекрасная ошибка юности.

— Меня ждет кот.

— Ох, Энн… были бы силы — пошутила бы.

Перед тем, как уйти, Гермиона наложила сигнальные чары на кнопку экстренного вызова медперсонала.

«Мама» — странное слово. Самое простое для артикуляции в анатомическом смысле, если подумать. И совершенно непроизносимое.

* * *

На улице сыро и зябко, а ее рука — все еще в чуть шершавой малфоевской ладони.

— Ну, и о чем мы будем пить? — спрашивает Гермиона, смотря куда-то дальше, шире раскинувшегося вечера.

Малфой вскидывает брови — то ли удивленно, то ли задумчиво:

— Я думал, мы будем пить за вечер четверга.

Гермиона отпускает его руку, чтобы наконец закурить.

— Не люблю четверговые вечера, — бордово выдыхает она в промозглый переулок. — Пойдем уже? Холодно.

Асфальт звонко бьется в ее каблуки. Лондон — грузный и неповоротливый старик; пальцы его изломанных артритом переулков сходятся к Темзе, но эта артерия полнится тромбами.

У Гермионы сложные отношения со смертью. Иногда ей кажется, что она носит ее в себе — маленький сувенир после Финальной битвы; фигурка солдатика с лицом Тонкс и волосами Фреда; заключительные титры к фильму, зачитанные голосом Снейпа.

Не можешь решить задачу — отложи. Дай ей время.

Похоже, для смерти десять лет — не срок.

Драко толкает дверь паба, пропуская Гермиону вперед, и их поглощает теплый запах пива, еды, мужского пота и смеха.

— Да уж, — ухмыляется Малфой, оглядывая зал в поисках свободного места, — в следующий раз я выбираю место, ладно?

— В следующий? — Гермиона не оборачивается, чувствуя, как он задевает кожу на шее, помогая ей снять пальто.

Малфой замирает на секунду — пальцы нерешительно подрагивают там, где мгновение до этого лежал воротник — а затем осторожно перекладывает ее волосы с одного плеча на другое.

Почему-то у Гермионы не сразу получается вдохнуть.

— Что-то мне подсказывает, что у тебя есть еще парочка вечеров, которые ты не любишь, — отвечает он, и его дыхание щекочет оголенное основание шеи. — Сядем? Расскажешь, что там с четвергами.

В пабе много министерских, и Гермиона ловит их полуудивленные взгляды. Но если ее чему-то и научила работа, так это умению игнорировать незаданные вопросы.

Гермиона, как жизнь? Говорят, ты и Рон… ты как? Хотя с вашими графиками вы, наверное, и не заметили разницы?

Ты давно не заглядывала. По-прежнему вся делах? Ждешь, когда Барбаджи уступит тебе кресло?

Интересный выбор компании на вечер. Что за дела у международников с Малфоями?

А вы с ним… ну… а, забудь, это пятый бокал, схожу-ка проветрюсь.

Гермиона отмахивается от проглоченных слов, как от мух. И авроры с широкими обветренными ртами, и холеные секретарши, пахнущие кофе и чернилами, и молчаливые, пугающе внимательные невыразимцы — никто из них на самом деле не хочет знать ответ.

Никто из них на самом деле не готов погружаться в гудрон чужой пустоты и выборов.

Поэтому вопросы всегда — всегда — повисают в воздухе. Гермиона лавирует между ними, и любопытные взгляды туманятся, подергиваются поволокой, теряют четкость. Не на что здесь смотреть, в конце концов.

Малфой находит столик в самом углу; отодвигает для нее стул. Гермиона ухмыляется:

— Святая Моргана, это все лишь паб.

— Английский паб, Грейнджер. Мама учила меня манерам.

«Мама» — странное слово. Как теплое одеяло, которое подоткнули со всех сторон. Как Сектумсемпра, в один миг вспоровшая грудную клетку.

Малфой смотрит на нее внимательно, долго. Он ничего не спрашивает, но все видит. Гермиона растерянно замечает, что для человека с его зубами и кровью у него удивительно незлые глаза. По каемке радужки в них плещется печаль — очень знакомая и понятная. Полуживотная.

С такой печалью медведь смотрит в дуло направленного на него ружья.

Такая печаль сочится из глаз, которые заглянули в дементорово нутро.

Такая печаль на всю жизнь отпечаталась на лице у Гарри после его первой — и единственной — Авады.

— Мне надо хорошенько напиться, чтобы рассказать тебе про четверги, — неожиданно для себя говорит Гермиона.

И Малфой левитирует им первую бутылку вина.

Они синхронно морщатся, отпивая, и неловко фыркают от смеха.

— Я же говорила — настоящая гадость.

— Последний раз я таким давился на шестом курсе. Но тогда… получалось перестать думать — и ладно.

Гермиона сглатывает и неловко отводит взгляд. Когда прикасаешься к чужим призракам, особенно остро чувствуешь собственных.

Но Малфой вдруг подается вперед и осторожно находит под столом ее лежащую на бедре руку; переплетает их пальцы. Тогда ей хватает сил поднять на него глаза.

Тонуть — это, кажется, тоже навык.

Какое-то время они пьют в равномерном гуле паба — ладонь в ладони, бархатистое поглаживание упругой кожи. Гермиона спрашивает о жизни после суда, и он отвечает — обрывками, иногда вдохновленно, а иногда — безлично, словно читает рапорт. Тепло университетских лет в Сорбонне сменяется обреченностью Азкабана, где спустя три года допросов и судебного процесса Люциуса Малфоя приговаривают к неизбежному; спустя еще год светло-сиреневый аромат материнской спальни мэнора вымирает в острый запах сырой земли, брошенной на деревянную крышку с фамильными гербами. Впервые в истории малфоевского дома их было два.

Нарцисса Малфой, урожденная Блэк, отдала дань обоим родам.

На этом месте Драко неловко трет глаза — красные, воспаленные, злые. Глаза человека, у которого не получилось простить.

— Иногда я думаю, что это Люциус. Мама была… мягкой. Она бы не стала. Не выбрала бы Волдеморта.

И, помолчав, добавляет:

— Она хотела еще ребенка, но он был против.

— Он был хорошим отцом? — тихо спрашивает Гермиона.

Малфой до хруста сжимает челюсти.

— Да. К сожалению, он был фантастическим отцом. И мешком с дерьмом одновременно, — выдыхает он куда-то между ними. — Иногда я страшно по нему скучаю. И это самое ужасное чувство из всех.

Тогда Гермиона залпом допивает бокал и распахивает перед ним двери собственного шкафа — с двумя скелетами.

Он вновь находит ее руку и гладит тыльную сторону ладони до тех пор, пока она не заканчивает.

— Иногда я думаю: страшно было умереть на той войне. Но никто не предупреждал, каково на ней выжить.

И он кивает.

— Завтра пятница, — неожиданно говорит он.

Гермиона вопросительно на него смотрит.

— Я могу пойти с тобой. Подожду в той кофейне напротив.

Он говорит это просто и прямо. Протягивает себя — как пластырь.

И она медленно кивает.

Малфой осторожно высвобождает руку — Гермиона вздрагивает от накатившего ощущения пустоты — но через мгновение его пальцы, теплые от ее собственных, прикасаются к коленке, медленно гладят кожу чуть выше, касаются бедра.

— Гермиона?

— Да?

— Почему ты мне позволяешь?

Она честно пытается найти ответ получше. Думает над этим, пока он выводит рунические узоры у края ее юбки.

Но правда всегда очень простая.

— Потому что мы поломаны в одинаковых местах. Потому что ты меня понимаешь.

Он сглатывает так, что у нее кружится голова.

— Пойдем.

Он кладет несколько галлеонов на стол и тянет ее к выходу. Кажется, им вслед вновь смотрят, но она не хочет, не может про это думать.

Они выпадают в улицу растерянные, горячие, тяжело дышащие. Малфой притягивает ее к себе, и Гермиона, повинуясь инстинкту, обхватывает его за шею, аппарируя их в свою квартиру.

Ни один из них не удивляется.

В мягкой темноте коридора Драко смотрит на нее долгое, неописуемое мгновение: разглаживает большими пальцами брови, обхватывает лицо; рефлекторно приоткрывая рот, показывает зубы.

— Я хочу тебя поцеловать.

Вместо ответа Гермиона подается ему навстречу.

Бывает дружба; бывает любовь; бывает влечение. Бывает искристый и легкий флирт, сладкий, как холодное шампанское утром. А бывает крушение; падение с метлы в грязь квиддичного поля. Бомбарда, попавшая в несущую стену реальности.

Малфой на вкус как плохое вино и ее сигареты, и оглушительная, ничем не замутненная новизна. Он целует ее медленно, жадно, и всего этого так много, так слишком, что сознание не вмещает в себя и половины. Гермиона чувствует, как магия набухает в ней тяжелыми гроздьями, стекает из-под век, полнится, полнится, настойчиво бьется под ребрами. Он облизывает ее рот, и она почти плачет — от переполняющий силы; от разделенного одиночества.

Они цепляются друг за друга, и во всем этом Гермионе видится больше глубины, чем, возможно, есть на самом деле. Возможно, ей стоило бы спросить с Малфоя за его выборы — это ведь только победителей не судят, правда? Возможно, ей стоило бы узнать, как именно потеряла в ценности концепция чистой крови в его глазах. Возможно, ей стоило бы поинтересоваться, есть ли у него женщина. Возможно, ей стоило бы узнать, что значит для него женщина в принципе.

Но вместо этого Гермиона тянет его в спальню, и он идет за ней, влекомый запахом ее волос и собственной слюны на ее коже, и тихим, настойчивым гудением силы, переливающейся в ее теле.

В полумраке комнаты Малфой замирает, прищуриваясь.

— Я хочу, чтобы это что-то значило, — вдруг говорит он, и звук его голоса пригвождает Гермиону к полу. — Я не хочу быть кем-то, кто…

Она не дает ему договорить, толкая их обоих вниз:

— Ты никогда бы и не стал для меня «кем-то», Малфой.

С глухим стоном он задирает ей юбку.

— В тумбочке, — шипит Гермиона, и это последняя связная мысль, которую она вербализует.

Малфой берет ее так, как будто впервые за долгое время обретает над собой контроль; по-волчьи обнажая резцы, смотрит ей в глаза. Влажная от пота челка падает ему на лоб, и он выдыхает ругательство в ее полураскрытый рот.

Жизнь на вкус как плохое вино и пот, думает Гермиона и облизывает мокрую малфоевскую шею. Когда он кончает — громко и зло — она ухмыляется; призывает Sobranie, но он ловит пачку первым.

— Ты, блин, невыносимо упрямая.

Она смеется.

И тишина ее квартиры потревоженным, ворчащим зверем забивается в угол.