Красавец-мерзавец (джен)

Зима в этом году началась с опозданий похуже, чем поезд «Москва-Адлер» в сезон, где в жарком пекле каждая минута тянется как час. Вот как у Пушкина, да, где снег выпал только в январе, на третье в ночь, так и у них: природа до последнего сохраняла сначала удивительно долгое лето — необычайно жаркое, изнуряющее для Петербурга, а затем и чавкающую долго-долго подошвами ботинок слякотную осень… Они ведь думали даже, что и Новый год встретят без единой снежинки…

Однако же, смилостивилась матушка-зимушка. Так что, проснувшись рано (для себя прежнего, вставать тридцать первого в девять — это рано, он и не ложился-то, бывало, в такую пору), увидел Мишка в окно сыплющийся с небес снежок. Ровным-ровным слоем, плотно и густо покрывал землю, точно одеяло. И хорошо, что не было ассоциации савана. Одеяло — и точка. Ватное, как в детстве, тёплое, приятно сдавливающее и дающее возможность выспаться получше.

Миха заулыбался, чувствуя, как моментально поползло настроение вверх. Снег всегда был ему мил — сказывалась жизнь на севере (и это он сейчас не про детство, Питер тоже север. Северная Пальмира, вообще-то, понимаешь ли), а с некоторых пор и вовсе — лучший др... товарищ. Друг-то — Княже, ладно.

Лето Мишка хоть сколько-нибудь любить перестал — жарко, душно, кожа снова болит и чешется. От пота, что ли… Или психологически — так, кажется, говорила дамочка-мозгоправ, к которой его всё ещё возили, м-да.

Мол, организм так блокирует все негативные переживания, направляя их в физическую плоскость ощущений, чтоб переключить. Ну, молодец, конечно, тушка, ничего не скажешь, выдумщица, если так, только вот всё равно ни хрена ни легче. Так что лето он с трудом переносил, особенно прошлое, аномально жгучее для Питера, хотя остальные горожане радовались... Один Горшок, как вампир, ворчал и прятался.

А больше всего в тёплое время года раздражает, что не спрячешься никуда, не скроешься. В холодное время года хоть в шарф да капюшон закутаешься. В жару тоже можно, будто шейх какой вырядиться, но так ещё больше внимания получишь. Одной кепкой не спасёшься, увы. Да и зимой да осенью поздней прохожие всяк бегут быстрее-быстрее, стремясь попасть в тепло и сухость. Не обращают внимание на него, Горшеморду… Да уж, не сказать бы: Квазимодо-урода...

Так, Мишка воровато обернулся — не вслух ли это произнёс, а то опять Андрюха Большой Ух услышит, будет бровь свою выгибать да мозги прочищать. Ему. Не, ну иногда это надо, да… Но не так ж рьяно ёршиком словесным по нему скрести! Все эти выступления без заявки по поводу Горшеморды аж бесят.

Непонятно только: а чего самого Князя так корёжит-то? Вроде ж Мишка не негативит, даже типа шутит…Иронизирует над собой, над ужасом, что зовётся рожей его теперь. А всё равно, как услышал это Княже впервые, так и перекосился, будто лимон съел… нет... Десять лимонов! И мозги потом полоскал около часа, наверное, не меньше, всё зудя и зудя какую-то фигню о настрое и, мол, как корабль назовёшь, и прочей хиромантии. После этого-то и стал Миха опасливо озираться, а нет-нет, да проскальзывало. Княжий пыл не утихал, не уставал друже отчитывать, да так, что и врага никакого не надо, м-да.

Ладно, вроде не вслух спизданул, никого не разбудил, по крайней мере, — вон, дрыхнут соколики, распределившись по дивану да креслам раскладным. Парни — панки, и пока не столь старые и прихотливые, так что нормально распределились — в тесноте, но совершенно не в обидках.

Миха перевёл взгляд снова за окошко, созерцая деревенские просторы — да, именно деревенские: леса, поля — вдалеке, заборчики резные и разнообразные, домики, немного на игрушечные похожие. Тоже не похожие друг на друга: кто постарее да в землю повдавленнее, а кто новенький или подновлённый, сайдингом, блестит. Но всё одно — залюбуешься. Дома все одноэтажные за редким исключением, видно и верхушки деревьев, припорошённые снегом, и горы-холмы вдалеке небольшие, в палисадничках, опять же, зеленеют кое-где ёлки, пихты и просто осины настоящие.

Понятно теперь, ё-моё, чего сюда Андрюху так тянет, в Голубково-то. Место силы: тихо, спокойно, красиво. А ещё людей мало (потому и тихо) — несомненный плюс. Можно сказать, здесь проще всего было от реальности, напоминавшей затянувшийся кошмар, скрываться.

Уже почти два года прошло с того самого треклятого Нашествия, ожоги зажили и того раньше, но… Мишка вздохнул — всё равно взгляды чужие терзали душу. Привыкнуть к этому невозможно. Всё равно, что всё время быть под софитами. Только подсвечивал его теперь вовсе не светорежиссёр, а страшная рожа, которую теперь только могила исправит.

Хотя Мишка худо-бедно, конечно, приспособился, даже временами забывал — вот, например, когда на концертах отрывался, конечно, насколько это теперь с подорванным здоровьем возможно. Всё-таки несмотря на операцию, несмотря на все реабилитации, шрамы не только уродовали, они существенно осложняли жизнь. Хотя бы жару взять… Невыносимо — терморегуляция его и так чудила из-за сбитого наркотиками теплообмена, а тут совсем кранты бывали.

А ещё шрамы и рубцы ныли время от времени, Горшок легко подхватывал и тяжело болел любой инфекцией — потому-то в туры особо не поездишь… А группа-то начала разъезжать, ага. Пришлось настоять на этом лично. Ибо люди заслужили «Король и Шут» слушать не только в пределах ближнего кольца, да! Хотя самому от этого несладко было. Ещё и фанаты масла в огонь подливали — мол-де, не та группа стала. Ведь и петь-то Горшочек, как прежде, не мог. Зудели: дескать, Король в тень ушёл, а Шут остался, княжескую корону навесив себе. Бесило это, нужно сказать, страшно, да.

И всё-таки как друзья-приятели уезжали, так и оставалось хоть волком выть. И паршивее всего, что, как бы он ни старался сделать счастливую мину, а ведь никого не обманывал. Да, блин, формально они все согласились, что всё ок, будут ездить, Горшок же сам чуть ли не приказывает, чтоб несли панк-рок в широкие массы. А по факту — навешивает на друзей чувство вины.

Может, Балу оттого и решил свалить… С концами. Да уж, Мишке взгрустнулось вновь — слишком свежей была эта рана: Сашка покинул их. Да, тихо, без скандалов каких, слава Ктулху… Они регулярно списывались и созванивались, но всё же… Мишка не мог подавить некой горечи — каждый, кто оставлял группу, наносил ему этим рану. Болючую и, как стигма, не заживающую.

Балу же особенно… Они же начинали вместе, вместе играть учились, вместе… Так, казалось, будет всю жизнь. Так должно было быть. И после всех этих фейерверков… Санька же долго (год с лишним!) оставался с ними, искренне беспокоился, ничего не предвещало, как говорится. А потом взял и ушёл — как гром среди ясного неба, когда понял, что Мишка подлечился и оправился малёк, ага, выжидал-то, очевидно, давно. И не просто ушёл — в другую страну свалил.

Да, блин, к своей старой-новой подружке, остепениться решил, так, что ли? Ну, в который раз, да.. Миху, не особо верящего в любовь (С Фиской любовь была, и что? Завяли помидоры, братцы, завяли! А теперь с такой рожей он только самым безумным фанаткам и нужен! И то... Секс из жалости — такой себе аттракцион, да и там тоже... Всё разладилось с силой мужской, увы), не покидало тягостное чувство, что Шурундель просто устал всё это вывозить, тянуть эту упряжь, выбиваясь из сил, устал от всех — и от него в первую очередь. Вот и свалил аж на другой континент, чтоб оказаться подальше от Мишки Горшка и его вечных проблем. И кто знает, не свалит ли так же однажды ещё кто. Может, тут все на низком старте? Музыканты «Короля и Шута» всегда работу найдут... А уж не музыканты тем паче. Вот Андрей, например. Приедет из очередного тура однажды, да и скажет: извини, мол, Мих, но я тут подумал… Пора скидывать балласт и лететь, ага, к новым вершинам. Без него.

Горшок помотал головой: думать об этом было слишком больно. Он должен верить Андрею. Должен верить, что тот так не поступит. Не оставит и группу, и его, Мишку. Потому что без Князя он не вывезет. И дело не в выступлениях. Худо-бедно и Сашка Ренегат выступать сможет. По далёким областям... Один. С Мишкиным музлом. Просто если и Андрей его оставит, отпочкуется и станет самостоятельной Княжеской единицей... Запишет третий уже акустический, взорвёт чарты... Мишка будет слишком эгоистичен, чтоб за него порадоваться. Он, увы, не может потерять такого друга. И да, это будет именно потерять. Даже если Князь уйдёт чисто из этого Франкенштейна обгорелого, именуемого «Король и Шут», а другом его быть якобы не перестанет. Так не бывает. Не бывает, и точка. Вот такой Мишка дурак... Не сможет и принять, и отпустить. Сразу кончится. Потому что тогда его вера в людей совсем угаснет, если даже Андрей так поступит... Хотя порой и мелькали мысли, что надо бы отпустить. Что Князь с ним загоняется, что он на пределе пашет.

Попытался отвлечься — ни в какую. А мысли всё равно мучили, вгрызались. Не выдержав, вскочил спешно, в куртку да ботинки ныкнулся — благо штаны с кофтой уже на нём были, приехали вчера, дом протопили, конечно, но ещё чувствовалась прохладца, да и не Африка чай, чтоб голяком дрыхать — и выскочил на крыльцо охлаждаться.

И круг за кругом (ходил вокруг избушки, будто зверь территорию охранял) всё убеждал себя: не о том, блин, Мишка, думаешь. Сбегать, вроде как, предавать пока никто не хочет — хотя он бы понял! Вот правда, понял без всяких предъяв, но не обид, увы, — тут Горшочек с собой поделать ничего не мог. Балу же понял. Не принял, да, но это уж так… Случилось.

Зато сделал понимающую, а не гневную рожу. Санёк, если и знал, что на душе творится, всё же промолчал, не стал ворошить это осиное гнездо. Сделали вид оба, да, что всё зашибись и они просто на разных концах света, куда и звонить-то часто и долго проблемно, чтоб не разориться, а, так-то, всё по-прежнему. Вот ведь.

Эх, проехали... Ну, жизнь же одной группой не ограничивается! Любовь у друга, принять надо и поддержать. Соберись, Миха, включи сердце — к Андро вот завалились, в Голубково, Новый год встречать. Не семьями на минуточку, а так вот — группой! И парни, вообще-то, с неподдельным энтузиазмом восприняли идею. А он тут стоит, гадает: бросят ли его скоро, как вещь ненужную, али нет. Хотели бы — давно бросили. Да даже если и бросят... Сейчас-то что переживать? Лучше насладиться, пока может.

И да, может, воздух морозный помогал, может, ещё что, но на улице действительно легче стало. Всё вдруг стало казаться не таким страшно-серьёзным. И Мишка, натянув капюшон и привычный шарф — людей мало, но привычка за эти годы выработалась стойкая, мог бы — и летом бы кутался, прекратил вытаптывать на цельном снежном покрове хоровод да побрёл, смело шагнув с крыльца, — прогуляться и осмотреться.

* * *

Андрей лениво потянулся и осмотрелся: так-с, утро зачинается, парни ещё дрыхнут, кроме… Да, Михи на отведённом ему диванчике (почти королевском — в сравнении с размещением остальных) не было. Да и вообще в комнате не было. Вот ведь — и куда делся неугомонный?!

Против воли Князь почувствовал, как в душе удушливой волной снова поднимается страх. Пока ещё не такой липкий ужас, какой затопил бы его, исчезни внезапно лохматик года этак полтора назад… Тогда бы уже давно всех поднял на поиски, молясь, чтоб не нашлось рядом водоёма какого (колодца! В Голубково есть колодцы!) или другого способа убиться.

Однако за прошедшее время несколько подуспокоился: Миха всё-таки сумел притереться к этой жизни и в какой-то степени примириться с новыми обстоятельствами. Не сломался — что важно, не жил по инерции. На сцену сначала робко выползал, потом с каждым разом всё легче и легче было. Да, поменялся друже его — не смог до конца принять и внешность свою, и ограниченность… И на сцене не то чтобы прятаться пытался, просто... Не отсвечивал особо, на передний план не лез. Но жить хотел, планы (какие-никакие, а записать одно, другое — это планы!) даже строил. Пел, насколько позволяли треклятые рубцы, музло... С этим хуже было, но и тут крест ставить не надо было. А находившую временами тень депрессии ловко (но не легко!) научились все причастные отгонять. Они все изменились. Так вот и жили, да, стараясь не оглядываться на прошлое (ну, по крайней мере, не слишком сильно) и вглядываясь старательно в будущее, надеясь, что готовит им оно много ещё приятных сюрпризов. Хотя... Сюрпризы любые даже Княже любить перестал — насторожено относился.

Но все это не отменяло лёгкого беспокойства о Мишке — и куда его понесло с утра пораньше? Да здесь особо зимой никуда и не пойдёшь — Голубково хоть и нежно любимое местечко, но глушь страшная. Тут даже магазов никаких не осталось, так, приезжала автолавка. Они вон тоже, собираясь сюда — справлять Новый год, всё притащили с собой: еду, всякое-разное… Горячительное — официально, нет, а неофициально наверняка парни тихонько баклажки в грелках протащили, ну и пёс с ними... Князь тоже не Святой. Горшок вроде нормально относился — по крайней мере, пока их проносило, как пёс Мишка их не обнюхивал! Это, понимаешь ли, нездорово!

Да и не пошёл бы Миха в магазин какой или компанию искать (угу, пьяную да весёлую, не то что они — трезвенники-язвенники) — не сейчас. Да, стал увереннее, да, иногда даже забывал свой чёртов вечный шарф и всё прочее наматывать. Однако взгляды людей его быстренько на эту грешную землю спускали. Всё так же смущали и словно жгли — сам так однажды Андрею и заявил. А тут и место для Михи относительно незнакомое (был он тут с ним в пиздючестве страшном) — это Князь здесь каждую травинку знает… И люди новые, любопытные — в деревне событий мало, здесь каждый на виду,и внимания больше было бы, да. Так что точно Мишка не к людям утопал. Может, просто по участку шарится? Или в доме где, на кухоньке, например, притаился?

Андрей, дела не откладывая в долгий ящик, аккуратно выскользнул из комнаты, обходя похрапывающие тела сотоварищей, и пошёл проверить свои теории. Ожидаемо, впрочем, что ни в доме, ни на участке (как убедился, накинув тёплые шмотки и устроив бодрую пробежку вдоль забора), прилегающем к домику, Горшка не оказалось. В лес, что ли, подался, медведь этакий? Хотя не сразу: вон, кошара этот, драный, исходил по цепи кругом — дорожку целую... И куда полез-то? Скинул оковы разума да погнал навстречу приключениям?

И точно — падающий снег, которым Андрей сперва залюбовался на пару мгновений, дал ответ: припорошив землю, чётко показывал направление, в котором в конечном итоге двинулся его лохматик. И чего понесло? Вот и почесал Княже по следам, как Ганс или Гретель за хлебными крошками.

Андрей торопился: всё-таки вползала в сердце ниточка страха, да и следы заметало уже. Невольно он всё ускорял и ускорял шаг, не замечая, как быстро-быстро уже бьётся сердце. Может, от страха, может, от этого почти бега — зимой-то да на морозном воздухе это ощущалось иначе.

«Ну вот куда тебя снова понесло?» — мысленно ворчал, однако тут же сам с собой и спорил: Миха, возможно, просто хотел побыть один. Вот только это нисколько не умаляло тревоги: если Миха ищет одиночества, значит, опять подняла голову тёмная тень в душе и мысли чёрные донимают. Угу, вот тут-то даже дыхание перехватывало. Впрочем, долго бегать по следам, гораздо хуже видимым в лесу — снега там было меньше, не пришлось.

Следы привели к небольшой поляне, где рос одинокий старый дуб, раскинувший красиво обледенелые ветви, словно гигантский подсвечник. Там-то и обнаружился его лохматик, прислонившийся к заиндевелому стволу. Вот те раз... Болконского решил переплюнуть?!

Капюшон был откинут, шарф размотался и чуть ли не до земли свисал, а снежинки таяли в его тёмной лохматой гриве. Он стоял спиной к Андрею и смотрел куда-то вдаль. Ну точно думы думает, тараканов вечных в башке гоняет. И никакого неба Аустерлица нам не надо... И в Голубково хорошечно.

— Знаешь, мог бы записку хотя бы оставить, — спокойно и мягко сказал (чуть отдышавшись от бега) Андрей, подходя ближе, хотя внутри он начал чувствовать раздражение. И угрызения совести от этого. Однако пугать Миху в подобные моменты не стоило.

Горшочек ожидаемо вздрогнул — в такие моменты он очень глубоко в себя уходил, совершенно от мира отгораживался, а тут ещё и почти в дубок врос, дитя леса, м-да. Резко развернулся: на мгновение в его глазах мелькнуло что-то дикое, испуганное. Затем он вымученно улыбнулся:

— Да вот… Воздухом захотелось подышать. Понимаешь, в четырёх стенах задыхаюсь, душит иногда. А записку... Ну чё я вас, ё-моё, будить-то буду? Искать эту бумажку, понимаешь ли, корябать... Не, Андрюх. Да и куда я денусь?

Андрей понимал, потому-то и проглотил своё: «У меня! У меня, лохматый ты жук! Всегда есть бумага!» Его-то и не хотел своими поисками будить Горшок. Да и какой бы это был Горшок, если б отчитывался о каждом шаге и отпрашивался, будто они ему няньки, а не друзья. Последняя двойственность порой задевала. И не только Миху.

Эх, а ведь не раз и не два рассказывал ему тот о своих задыхах в четырёх стенах. Видимо, какая-то психосоматика, или ещё какое умное словечко. Но факт оставался фактом: бывали моменты, когда лохматику словно тесно становилось в собственной коже. Особенно там, где она была стянута рубцами. Воздуха не хватало. Физически всё было даже лучше, чем ожидали врачи, хотя, конечно, это было очень слабое «чуть лучше». А вот психика сбоила. Немудрено.

Нотации читать, говорить о своём беспокойстве бесполезно. Мишка и так понимает, что у всех его внезапные исчезновения нервяк вызывают, выговоришь ему вот это, будет потом ещё и чувство вины гонять по кругу. Аккуратнее надо. Вместо разговоров Андрей глазами указал на размотанный шарф: укройся, мол, застудишься. Миха покачал головой:

— Врач говорит, что холодный воздух помогает лучшему заживлению.

— Врач… — Князь вздохнул. — Мне кажется, он всё же о другом, Мих.

Говорить, что думать о заживлении спустя два года почти что бесполезно, не стал. В конце концов, погода не такая уж холодная, иммунка у Мишки стала гораздо лучше из-за вынужденно здорового образа жизни (с небольшими уклонами, но всё же). Так что, вероятно, никак не отразится.

Повисла тяжёлая пауза. Андрей прислонился к дереву рядышком, думая, как бы половчее начать выгонять тараканов из мишкиных мозгов. Понять бы, что в этот раз его взволновало. Но Мишка неожиданно первым нарушил тишину:

— Думаешь, я эгоист?

Вопрос застал врасплох. Андрей повернулся к нему, бровь непроизвольно взметнулась вверх:

— Чего это?

— Ну… Группа из-за меня тормозит. Концерты, туры… Вы ж и ездите меньше. Из-за меня всё! Я как якорь, блин. Вот и Балу... — голос у Мишки дрогнул. Он замолчал, словно продолжать было слишком тяжело.

Ну что ж, это был уже прогресс — не придётся из Михи клещами вытаскивать невидимую занозу, наугад тыча в кожу. Вот оно, раскалённое место! Андрею аж полегчало на душе — эта песня знакома была, не новые какие убийственные тараканы. Со старыми-то слад известен. Правда, они и не вытравливались до конца. Так, временно покидали квартиру.

— Глупость сморозил, Мих, — Князь подошёл ещё ближе, стараясь звучать, как можно увереннее. Особо, впрочем, утруждаться не следовало: всё ниже сказанное — чистая правда!

— Можешь хотя бы вспомнить, как фанаты орут и беснуются при одном твоём появлении. И что, между прочим, мы вполне успешная группа и выезжаем достаточно часто. Но с нормальным графиком, не бесконечный чёс по городам и весям. Не думал, что, может, ты вообще причина, по которой мы до сих пор играем, а? — последнее вырвалось неожиданно резко. — Понимаешь, да? Без тебя это не то было бы. Может, мы и играли бы. Но это был бы уже не «Король и Шут», — Андрей махнул рукой, подбирая слова, — другая музыка, если бы вообще была. Тогда, два года назад, мы могли всё потерять. Но ты остался. И мы остались, — в горле засип ком. Да, Князев мог бы записать новый Акустический, смог бы один... Но он не сумел бы, как прежде, беззаботно балагурить со сцены. Не смог бы, когда это грёбаное чудо в перьях сгорело, а из пепла никакого феникса не вылезло. Потому что живём не в сказке, понимаешь ли.

Миха сжал кулаки, отвернулся, запрокинув голову и вглядываясь в проглядывающее между ветвями небо — искал ответы, что ли, в просветах? Эх, экий он... Сложный, да. Вообще, наградила судьба семейство Горшенёвых сыновьями — оба таких, что глядишь в книгу, а видишь ну не фигу, но иероглифы, почище китайских.

— А если устанете? — совсем тихо сказал. — Если стану слишком… сложным? Если совсем на себя прежнего походить перестану? — Горшок вертляво дёрнулся было, путаясь шарфом в ветках и сдавленно ругаясь. — Если причина отпадёт?

Андрей резко обошёл его и встал лицом к лицу, вынуждая встретиться взглядом — что ж, не в первый раз. Очередная дуэль взглядов, очередное вправление мозгов... Очередное, да! А причины — как же он с этим плешь проел, нет, точно, если однажды у Князя подгорит терпение, то именно из-за этих треклятых вопросов. Это нездорово! Но пока... Пофиг — пляшем, пока есть силы и запал:

— Слушай, блин, — хотелось сказать жёстче, да, но в последние два года, Андрей уже научился мастерски умирять пыл. Это он прежнего Горшка мог посильнее заткнуть, а тут... Может, ещё и за это тот порой так вызверивался, но... Если по полной на него вываливать — хуже будет. — Мы не святые, да. Ругаемся, устаём, проклинаем временами всё на свете. Иногда и вовсе хочется отдохнуть от всех. Но ты — наш. Понимаешь? Навсегда. Если свалим — то только вместе, — он резко, сильнее, чем надо, ткнул пальцем в грудь Мишке, — А Балу… Он не сбежал. Он ищет свой путь. Но и это не конец. Между прочим, Шурундель и там тоже думает обо всей этой ситуёвине. Не хотел говорить тебе, обнадёживать раньше времени — Балу врача ищет, — выдохнул Князев, выдавая их самое большое, быть может, чаяние. Не помогли тут — за бугром кудесника поищем. Всё лучше, чем сопли с пивом размазывать.

— Так вся медицина говорит же, — Мишка непонимающе захлопал глазами, — что бесполезно... Чудес не бывает. Зачем снова бабосы в трубу сливать? Только ещё и не в нашу, а пиндосовскую, Андро?!

— Врачи и твоё выживание чудом назвали, — буркнул Андрей, вот уж великий нехочух, бл*дь. — А уж о твоём фееричном побеге из поезда и путешествии по улицам Твери я молчу. Если б не Самойловы... Что это, как ни чудо, а? Почему бы не случиться ещё одному чуду. Но даже если так — ни я, ни кто из парней от своих слов не отказываемся: ты — наш. Понял? — рыкнул он так, что даже лес, тихо шумевший, казалось, застыл.

Миху тоже, видимо, проняло, и он слегка заторможенно кивнул:

— Лады, понял, — хрипло произнес он. — Просто… — Горшочек снизил голос до шёпота, так что Князю пришлось ещё придвинуться. — Иногда кажется, что всё это сон. Или я всё ещё там, под фейерверками. Или в больнице, — он зябко поёжился. — Сейчас-то, ё-моё, неплохо. Совсем даже. А вот если я в больничке — человек-факел... Это пздц, Андро.

Андрей натянуто хмыкнул, отводя взгляд. Слишком много боли в этих словах.

— Рекомендую проснуться, — ворчливо сказал, не выдерживая и наматывая шарф обратно на Мишкину шею, заодно и по плечу его легонько похлопал. — Чувствуешь? Настоящий. Не сон. Холодно, чёрт возьми, а нам после Нового года дозаписывать альбом надо. И тебе, между прочим, ещё кучу вокала записывать. Посадишь голос — вот тогда точно затормозишь, — подмигнул он ему.

Миха фыркнул, но уголки губ дрогнули в полуулыбке. Настоящей. И они пошли обратно, в тепло, а то у Князя уже брови начали заиндевать! Потому-то (а ещё чтобы кое-кого растормошить) Андрей нарочито громко принялся возмущаться, что забрался Горшелеший в какую-то чащобу, заставив бедного Князя почём зря жопу морозить и по лесу бегать.

И это явно давало положительный результат — вот уже и Мишка не стерпел, ответил с преувеличенной обидой. А может, и не с преувеличенной. Не выдержав этого, Князь поднял с земли еловую шишку и швырнул в Мишку. Тот, не ожидая такого снаряда в свою лохматую голову, шарахнулся в сторону, а затем расхохотался — по-настоящему, до слёз. Аж закашлялся, бедняга.

Андрей тоже улыбнулся. Этот смех звучал как победа, пусть не в войне, но... Из таких сражений и формируется жизнь. А там, глядишь, и одолеют совсем.

После этого они ещё долго гонялись друг за другом с еловыми снарядами. И не сказать чтобы Миха часто промазывал. Потом и снежки начали залеплять, благо снег сейчас подтаявший, подходящий. К дому возвратились нескоро, взмыленные (согрелись!), облепленные иголочками, шелухой от шишек и растаявшим снегом, но... Какие-то абсолютно счастливые.

* * *

Когда двое из ларца, разные с лица, наконец, добрались, то остальные тоже уже проснулись. Это они поняли, когда в сенях их вместе с вкуснющим, сразу узнаваемым ароматом яичницы с колбасой (не завтрак английских аристократов, но для российских панков-анархистов — вполне!), встретил голос Сашки-Лосяшки:

— Вот сейчас придут, и уши оторвать надо! Что за дела, блин? Исчезли с утра! — искренне возмущался этот «горе-отрыватель».

— Смотри, чтоб тебе кое-что не оторвали! — громко крикнул Миха, возвещая и о своём прибытии в порт «избушка», и о том, что со слухом у него всё в порядке. И, как с удовлетворением отметил Андрей, в его голосе совсем уже не осталось прежней горечи. Развеялась тень, затаилась до следующего раза.

И Княже толкнул его плечом к двери:

— Пошли, Мишк. Новый год на носу.

Дверь как-то совсем по-родному скрипнула, впуская их в дом, а заодно и порцию морозного воздуха, на который тут же заворчал оказавшийся поблизости Пор. Лось, стоявший у плиты (помним же, да, первая квартира-студия — это русская изба! Ну вот они сняли именно такую, во всех смыслах традиционную халупку. Плитка, впрочем, современная была, русская печка имелась, но как на ней варить, пожалуй, один Князь знал, а он на печке и спал сегодня, кстати, — такой вот Емеля) с дымящейся сковородой, обернулся и язвительно прищурился:

— Возвращение блудных сынов! Или колдунов? Что, на запах пришли? Вы бы хоть записки писали, парни. Можно угольком по печке даже — потом бы побелили! Ушли, мол, скоро будем. А то мы уже думали, может, МЧС какой вызывать. Нервы же, они, знаете ли, не восстанавливаются, — начал было умничать этот жук очкастый.

— Сам ты блудный сын, — беззлобно огрызнулся Мишка, вешая куртку и скидывая боты. Хотя пол тут был такой... Очень и очень холодный. Хотелось из ботинок запрыгнуть в валенки. Впрочем, они Горшку именно такие шерстяные тапки и справили нынче для подобных путешествий, чтоб не продрог нигде лохматик и не пустил всё лечение насмарку.

Князь, так же успевший повесить одежду, протопал на импровизированную кухню и почти засунул нос в сковородку (рискуя получить маслом в глаз — а это тот боец, которому пофиг на регалии и что пред ним сам Князь Шутовской!):

— Жаришь, или уже всё, сжёг? Пахнет, впрочем, интересно, — признал Андрей, подбирая слюни.

— Так! Не суйся к повару со своим мнением! Это тебе не стишки, а кулинария! — Сашка, цокая языком, сначала замахнулся было на него ложкой, которой, видимо, переворачивал яичницу, потом выдохнул и приглашающе махнул рукой к столу. — Садитесь жрать, товарищи!

* * *

Завтрак (о праздничности которого напоминали хоть и не еловые иголки в яичнице, но настроение собравшихся) проходил в неспешной шутливой атмосфере. Все были расслаблены, и смех, а порой и настоящий ржач, то и дело оглашал избушку.

Насытившись (да, не отравил их повар-ветеринар-гитарист и просто Лось!), Миша с Андреем занялись украшением заготовленной со вчерашнего вечера ёлочки. Нет, открывать тут мастерскую «Панк-сказка» им не пришлось. Хотя было бы забавно посмотреть на Горшка с ножницами, клеем, цветной бумагой и дёргающимся глазом, которого ни одно папье-маше не успокоит! Благо Князев припёр из дому старые бабушкины игрушки, которые уже в городе на ель не вывешивались, но лежали, заботливо обёрнутые в старые газеты, на балконе. Вот и дождались своего часа.

Правда, ёлку парни отгрохали с размахом, потому-то и нарядить её оказалось целое дело. Ещё и в потолок упиралась так, что попробуй верхушку наклони, чтоб надеть туда чего — в глаз отскочит. Короче, пока лезли, чуть дружно не на*бнулись, однако обошлось. И к лучшему — искать здесь ближайший травмпункт в канун Нового года не улыбалось никому. Впрочем, делать всё надо по науке. И поперёк батьки никто не лез... Вот и пришлось потом парням материться и наматывать гирлянды поверх игрушек, рискуя их свалить... Хоть Князь и ловил, держал, но отряд заметил потерю бойца — крипового попугайчика с ватой.

А так всё было хорошо, обошлось без жертв для отечественного панк-рока! Хотя и героичного было немало — вспомнить хотя бы, как вполголоса, сквозь зубы ругаясь, Яшка всё же распутывал гирлянды. Это были электрические лампочки в форме снеговиков и оленей, нарочито дурацкие, весьма странных, даже пошловатых — если смотреть издалека, форм, купленные в киоске на станции. По выражению Лося — чтоб было. Конечно же, засунув всё одним комком в рюкзак, они и получили... Ужасно запутанный клубок.

А Пор с Реником так вообще примерили колпак повара, как говорится, и добровольно, просим заметить! Вон как методично нарезали оливье и вообще, кухарили резво и без травм пока — им ведь барабаны и гитара очень нужны. Особо со столом заморачиваться не стали, что смогли — купили, но есть же традиция, понимаешь ли, и эта традиция портится, пока сюда довезёшь, вот и кухарили. Слава Ктулху, без фартучков, а то Горшок бы точно помер. Да от смеха, не от шедевров кулинарной лосиной мысли.

Впрочем, что угодно, лишь б не хандра и не три чёрных коня, имя которым: нытьё, апатия и игнор! Потому-то Княже с радостью и отмечал, периодически поглядывая на Мишку: то ли прогулка утренняя, то ли сеанс дружеского прочищения мозгов — на что он и надеялся, вполне помог — Миха не морозился, ржал над шутками, сам шутил. Расслабился. В узком кругу друзей он словно был прежним. М-да, пожалуй, подумалось Андрею, стоит загадать под бой курантов желание, чтоб Мишка перестал комплексовать и шугаться.

Но и того, что было, пока хватало. В конце концов, они и в Голубково-то забурились чисто мужской компанией, чтоб выдохнуть. Ну и из-за Михи — тот под конец года стал совсем часто в тоску уходить (ещё один год, а толку пшик — бу-бу-бу), поэтому смена дислокации была необходима. Может, в этом работа напряжённая виновата была — они же реально засели в студии последние пару месяцев — новый альбом, да... Первый, считай, после того Нашествия, будь оно неладно. Ну с Горшком так точно, тот... под кодовым «Жаль нет Горшка» не вполне считается, так как малая часть была и до пздца готова. Потому-то и сейчас все нервничали, а Мишка — больше всех.

Вечер наступил неожиданно и накрыл-таки Голубково пушистым снежным одеялом. В доме пахло хвоей, мандаринами (ещё одна традиция, Князь лично закупался!) и запечённой в русской печи слегка обгорелой курой — Реник всё-таки решил «слегка поднять планку», как он выразился, и выдал «кулинарный шедевр, достойный стоять на столе у королевы», опять-таки по его словам, чем и хвастался последние полчаса, вызывая желание у остальных окунуть его в свеженький сугроб. А ещё сверху чуть соскрести подгоревшей куриной кожи, чтоб не задавался МишЛось хренов!

Но в целом не такой уж горелый запах от курицы настраивал на миролюбивый лад. Да и русская печь вам не духовка, попробуй, приготовь... Ёлка, украшенная советскими ещё стеклянными игрушками с облупившейся краской и новыми гирляндами, мигала разноцветными огнями, отражаясь в потёртом зеркале в углу.

Миха сидел на подоконнике, прислушиваясь к смеху ребят, которые пытались синхронно спеть «Ели мясо мужики» под аккомпанемент Яшки, игравшего на... балалайке. Надо ж удивлять, ага. На акустике-то их гитарист её и в дупель пьяный сыграть сможет, а ты поди на трёх струнах сбряцай! Гитарист, кстати, фальшивил — явно прикладывался часто к привезённым запасам алко. Кстати, тут они впервые порешали, что нет смысла шкериться по углам и делать из Миши дурака. Расчехлили припрятанное и достали в открытую. Они ж это... Культурно! Не так, как раньше, чтоб их потом всех отсюда выносить пришлось, забухивали, а слегонца — снизить градус напряжения! Впрочем, Яхе всё прощали — даже Реник, обычно помешанный на чистоте звука, орал слова громче всех, размахивая зачем-то прихваченной поварёшкой. Эк как в новую профессию вжился... Талант пропадает! Князь чуть не икнул от смеха. Всё было хорошо, или так казалось.

* * *

— Горшок, присоединяйся! — тем временем швырнул в него салфеткой Реник, будто на дуэль вызывал, ага. Они отлично сидели с парнями, когда Лосяра их выбежал из кухонного уголочка с поварёшкой наперевес и с салфеткой вместо знамени. Экий он у них выдумщик, ага.

Миша улыбнулся, покачав головой. И так было хорошо, без этих вокально-инструментальных встреч за монастырём Дешо: он ловил каждое слово, каждую шутку, впитывая момент, как губка. Андрюха вон рядом сидит, подпрыгивая — старается за двоих, но при этом то и дело как-то невзначай плеча касается... заземляя и не давая сорваться куда-то в далёкие и безбрежные дали, откуда нет пути назад. Всё это добавляло ощущения реальности.

Вдруг в кармане завибрировал телефон. «Надо же, — подумал Мишка, увидев отправителя, — только ж утром вспоминали». Но, вообще-то, приятно было: не забывает своих Балу, вовсе нет. Правильно Княже говорит. Хотя, конечно, уровень сарказма отрастил в своих Америках Шурка, гляньте-ка, ё-моё, что пишет:

«С Новым годом, снежные люди. Не проссыте оливье! Тут +30, я в шортах, а вы в соплях. Обнимаю».

— Чё пишет? — спросил лениво Князь, явно чуя, кто. Вот уж новые таланты у людей сегодня открываются. Один на балалайке лаять научился, другой кур-гриль в печке русской готовить, третий, вон, в гадалки подался... Балу сарказмом голову припекло, а от Пора чего ожидать? Может, он сейчас им брейк-данс станцует? Или соло на старых банках сыграет? Мишка уже и к этим открытиям чудным был готов, пожалуй.

— Поздравления, — Миша убрал телефон. На душе вдруг стало окончательно спокойно. — В своём духе.

Снег за окном всё падал и падал, ребята продолжали встречать Новый год, а в душе у Мишки медленно, но верно укреплялась надежда. Если так начинается год, почему бы и в самом деле не случиться чуду? К тому же... Годное музло с Америки шло, годное. Может, и морду ему поправить сумеют?

* * *

Новый, 2004 год, они встретили с миром в душе и совершенно одухотворённым Мишкой — Андрей на него поглядывал, прекрасно понимая, что вызвало резкий подъём настроения: ожидание чуда от заморских мордовыравнивателей. И даже немного корил себя: не следовало ему рассказывать о поисках Балу.

Да, прямо сейчас обнадёжил вольно-невольно, хорошо, а вот дальше? Если не случится? Если не получится найти такого доброго гения, чтобы взялся, да и исправил, реально поправил ужас в Михином лице? Это же крахом надежд будет. Не упадёт ли Мишка глубже, чем прежде? Как и чем его потом вытаскивать?!

Мысли роились. Сп*зданул, бл*. И что с этим теперь делать, Андрей не вполне понимал. Ну не заводить же с Михой разговоры в духе: ты, молодец, что повеселел и веришь, но всё же не сильно надейся. Прекрасно просто, да!

А пока Князя в довесок к прежним страхам мучали новые треволнения, они вернулись в студию, дозаписывать. И уже там с эдаким Мишкиным оживлением (Чудо в Голубково — нарёк это дело Ренник с умным видом) пошло дело, быстро пошло. Это прям добавляло страхов всяким там во всём ныне сомневающимся Андреям: а ну как станет альбом «Бунт на корабле» эпитафией? Группе? Ещё и с названием таким... В духе, конечно, горшенёвском, бунтовском, да и корабль — самое то место для страшного пирата, и всё же не на месте душа была. Совсем.

И вообще, название сие выглядело чуть ли не издёвкой: дескать, группа не заметила потери музыкантов. Всё нормально — пофиг, пляшем, пишем, иронизируем... Гордей, Машка и Балу. Причём Старый-то реально старый, старик-основатель. А ведь группа — одна из тех констант, что Миху на плаву держит. Вот и откровения недавние в зимнем промёрзшем лесу подтверждают...

Не закончится ли запись этого альбома эпическим скатыванием в трудном Михином пути в гору? Однако делать было нечего, ничего лучше Князев не придумал, вот и оставалось только смотреть, как Миха, закутанный в свой верный шарф, настраивает под себя микрофон и тихонько распевается.

Даже экспериментировать пробовал, понижая-повышая голос, что раньше случалось крайне редко. Хоть и распелся немного Мишка, однако всё же предпочитал на удобной «высоте» оставаться, где он, видимо, уверен был, что не подведёт ничего.

И эта уверенность — она немного и Князя успокаивала, теперь голос у друже только иногда срывался. Сказалась постоянная разработка мышц лица и шеи да наплывший на Мишку, почти покусавший, неожиданный такой позитив. И как такого опускать на землю? Да никак! Пусть хоть альбом запишет, грустным и потом походить может.

К тому же настроение Горшка и на остальных положительно сказывалось: парни шутили, ржали, в общем, атмосфера в студии царила абсолютно несерьёзная, что только помогало в записи. Притом что Машку они заменили Димкой Ришко по прозвищу Каспер. Человек тот новый был, с ними Новый год не отмечал, но следующий, дай Ктулху, отметит. Потому что Горшок его, вроде как, принял, даже, можно сказать, с воодушевлением встретил. Брутальный парень со скрипкой! Да, то, что надо! Вообще, много у них новичков было... Слишком много. Но как без басиста?! Так и Захарыча группа получила. Не то чтобы все довольны, но спас он их. И Мишка с ним ровно. Так что вот, писались вопреки невзгодам.

Ближе к вечеру, когда устроили перерыв (а некоторые граждане — к коим теперь Князь не относился, шибко уж его пронял весь этот ужас, — ещё и перекур), к почти расслабившемуся Андрею (пружина внутри полностью расправится, только когда больничная эпопея закончится. Наверное) подвалил почти что под самый бочок Миха, с некоторым недоумением и даже отголоском обиды неожиданно выдав:

— Княже, а что это за история с крутым текстом про кладбищенского зомби-анархиста? Почему мне не показал? Почему я, понимаешь ли, от Лосяры нашего узнаю, а?

Андрей вздрогнул: вот и приплыли. Ой дурак-балбес Лосяра их, ретивый, зачем про неё вообще вспомнил? Пролежала же больше двух лет в столе, пролежала бы и больше. Да и писал он её в шутку, проникнувшись Мишкиным диким образом, по подобию и слепил... Анархиста. Только мёртвого.

Хотел после Нашествия предложить, да, того самого. Альбом надо было дозаполнить, эта шутиха была в их стиле. Михе бы понравилась. Но по понятным причинам сперва не до неё было, а потом, когда с грехом пополам дозаписывали тот альбом, даже и помыслить не смог, чтобы предложить. Да, честно говоря, и не вспомнил даже.

Недавно в тетради нарыл, а рядом Реник был. Понравился тому текст, брякать даже что-то, сочинять начал. Вот и сболтнул живому анархисту. Слегка подгорелому.

— Да ну, Мих, шуточная, — протянул Андрей, мысленно отвешивая Лосю пендель. Не скажешь же правду, что не для того тебя, дурак, спасали, чтоб снова так живо напомнить о мечте почти присоединиться к клубу мёртвых легенд и сгоревших звёзд?! А ведь теперь и не показать не получиться. Уж упрямство Горшенёвское никакие фейерверки не смогли спалить. Хотя... Ежели б спалили, то это не Миха бы был.

Так и вышло — Мишка не отстал, и после репетиции завалились они к Андрею домой. Как в старой сказке, то есть в старые времена — даже мама их на ужин котлетками накормила. А после Мишка чуть от восторга не прыгал — текст ему зашёл, так что у Андрея всё же плохо выходило злиться на Реника и тревожиться, слишком уж детской радость была, чистой... Это дорогого стоит, на самом деле:

— Ты же понимаешь, да? Тут вот такой риф можно вставить! Круто будет! Ё-моё, это ж как мы толпу заведём, Андро, ты гений!

Так и утащил Лохматик его текст домой да вместе со всей тетрадкой, что тоже не прошло без последствий, ибо там у Князя было много разного. Так и узнали, что нет, Мишаня не разучился писать мелодии на его тексты. Конечно, и наоборот делали, но соотношение было не совсем аховым, каким едва не стало до этого.

В Бунте же появилась композиция новая — «Мёртвый Анархист». Как родная встала после «Хардкора по-русски». Мятежный альбом вырисовывался, да. Нельзя сказать, что уж совсем морской... Но «Баркас» ему никто губить не стал. Как и «Науку Билли Бонса». Наоборот, Горшку вся эта тема с кракенами и борьбой со стихией зашла.

Андрей всё смотрел и думал о знаках, что жизнь подаёт. И название альбома в целом можно воспринимать как надежду: не в команде моряков бунт, а бунт команды против уготованной судьбы. Их баркас ещё походит всем ветрам назло. А дальнейшие события заставили его почти уверовать в это.

* * *

Не успел февраль как следует раскачаться, только-только день рождение князевское шумно отгуляли, отпрыгали (и Горшок тоже — как миленький прыгал и даже пиво тихонько тянул, не злоупотребляя), как, словно подарок запоздавший (не иначе как почтой из самой Америки шёл), объявился Шурка Балунов.

Ну он, в общем, и не пропадал: звонил раз в месяц примерно итак, с днюхой вот тоже поздравил. Поэтому внезапный его звонок через пару дней после шестого февраля стал весьма неожиданным. Андрей, вообще-то, уже практически спал — из клуба только-только вернулся, отпрыгали, как надо, концерт, но пришлось резко проснуться. Потому что Шурка без предисловий, почти в лоб, и выдал прострелившее ему ухо:

— Нашли мы с Иришкой врача, Князь.

Андрей обрадовался было, да внутри, несмотря на сонное состояние, будто толкнуло что-то: подозрительно звучал друже, слишком подозрительно. Не радостно, прямо скажем, что случаю не приличествовало.

— По голосу слышу, есть проблемы, — тоже не стал вокруг да около ходить. — Что там? Сумма запредельная? Но это мы... — он закашлялся, — ужмёмся, наскребём с миру по нитке. Наверное, — Андрей помрачнел. Кого он обманывает? Бугор, он и есть бугор, они и тут-то еле из долгов выползли.

— Не совсем, — Балу нехарактерно мялся. — По цене не прям дорого, почти даром, считай: расходники, койко-место, препараты всякие да услуги сестричек. Док же ради спортивного интереса работает.

— Какого интереса? — Андрей моментально вскипел. — Шур, Мишка не опытный образец. И почему спортивного, а не исследовательского? Он, что, соревнуется с кем? Счёт ведёт, скольким рожу поправил и в большой секс вернул? — последнее Князь, конечно, загнул. Но читал он и таких на форумах. И именно с такими формулировками.

— Ну вот в этом и проблема, — снова вздохнул Балунов. — Врач — какой-то талантливый молодняк. Пластический хирург, право морды править имеет, но, вроде как, по их иерархии он не лечащий врач, а ординатор, то есть студент ещё отчасти. За ним там какое-то постарше светило надзирает сквозь пальцы. «Студент» его неформально, поговаривают, давно обошёл.

— Да уж, хороший вариант... — Андрей растерялся, а раздражение его вспыхнуло сильнее. Талант — это хорошо, но вот эта горячка юности... Доку опыт, а им последствия хлебать до конца Михиной жизни, может статься, очень короткой из-за этого. — А поопытнее никак не найти?

— Не берётся никто, — сухо и коротко выдал Балу. — И намекнули, что и не возьмутся. Это шанс, Андрюх... Про него и правда с восторгом отзываются! Кого-то он после аварии собрал по кусочкам, чтоб перестали отражения пугаться, кого-то вот, как у нас, после пожаров подтянул. Ну и так, пластику делает — дамы довольны, не перекашивает, как некоторых наших звёзд попсовых. Только вот...

— Что ещё? — Андрей почувствовал необъяснимую тревогу. Частично его Шурундель успокоил. Он уже настроился вычитать всё о даровании и принять решение, но это «но» напрягло.

— Да там пятьдесят на пятьдесят, — что-то слишком уж часто его друг загорелый вздыхает, будто не с пляжа калифорнийского вернулся, а с Аляски, а ещё страшное и совсем не сказочное рассказывает. — Либо гений этот всё сделает, как надо, и будет Гаврила здоровый да красивый, либо напортачит и доломает уже то, что есть.

— Шур, не вариант, — категорично отрезал Андрей. — Не тот это случай, когда пан или пропал. Понимаешь ведь, что Мишка в случае чего может не вынести... Если это его назад отбросит, да ещё и без возможности восстановления, правильно ведь понимаю?

— Правильно, — не стал лукавить Шурка. — Но и не воспользоваться шансом нельзя. Потому что остальные и его не дают. А длинный список осложнений у любого был бы. Никто без него резать не берётся, без предупреждений о последствиях. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, помнишь, да?!

— А я говорю, нет! — Андрей, нервы которого сдали, уже чуть не кричал в трубку. — Какое, бл*дь, шампанское, Шур, ты что белены американской наелся или травы употребил?! Не тот случай! Мишка сейчас хоть немного петь может! А там... Чем ему заниматься? Крестиком в квартире анархию вышивать?!

— А это и не тебе решать, кстати, — Балу тоже внезапно стал куда как раздражительнее. — Миха — мальчик взрослый, сам способен решения принимать. Да и знаешь, чем ползать всю жизнь, боясь потерять дар ползания, лучше рискнуть и взлететь... или разбиться. Но петь на четверть, жить на четверть... Пусть сам решает, Князь!

— Да ты ведь знаешь, что он скажет! — Андрей был в отчаянии, хотя и понимал, что Шура прав. Миха взрослый, да, дееспособный. Однако, услышав даже про крошечный шанс, не станет и думать, а кинется прям с головой в пекло. Это для Андрея ведь пятидесятипроцентный шанс слишком ничтожен, для Михи же это половина, считай даже, совершенно иррационально, больше. Ежу понятно, какой выбор он сделает. Ещё и Старый с этим ползанием... Бесил его. Ещё б спросил, что сам Князь сделал бы, расхреначь ему какая бяка руки и лиши возможности рисовать... И музло сочинять. И вообще, жить самостоятельно. Если бы он сумел восстановиться, чтоб мало-мальски нужду самому справлять, одежду без пуговиц натягивать да есть кое-как, зажав ложку в сведённых вечной судорогой пальцах-крючках. Бр-р... Если б ему дали 50% снова рисовать и 50%, что он не сможет себе зад подтереть... Князь бы тоже рискнул. Но он бы, провались всё, в окно бы в какое не вышел. В отличие от Горшка, бл*дь!

— Почти уверен, — мрачно ответил Шурка. — И по-хорошему лучше бы промолчать. Но в таком случае, понимаешь ли, Княже меня замучит совесть. Сам же знаешь, как для Михи это важно, — он вздохнул. — Андрюх, тут же не только о внешности речь идёт — с этим Гаврила хоть как-то, но приспосабливается. Уверен, однажды сможет смириться, что разбивать девичьи сердца может исключительно голосом! А вот последнее — другое дело. Наш Миха — птичка певчая, с этим ограничением никогда не смирится. А теперь взвесь вот это всё и подумай, имеем ли мы право утаить, а? Простит ли, если узнает, что был шанс, Мишка? Подумай, я пока отключаюсь, — проворчал он тихо. — Знаешь ли, у меня тоже печатного станка нет, а звонки в родной город нынче дороги. Михе перезвоню через пару дней. Когда ты успокоишься, не будешь орать, и способен будешь либо поддержать друга, либо аргументированно и спокойно отговаривать его от этого предприятия. Я тебя предупредил, не полная же сволочь, так и пойми, Князь! — почти прокричал Балунов и действительно отрубился.

И возразить Андрею было нечего. Головной боли, конечно, у него от этого прибавилось — слишком мало времени, чтобы определиться. Как, ну как тут выбрать сторону? Любая операция опасна. Любой наркоз — это шанс не проснуться, если анестезиолог что напутал. В любом, даже самом ничтожном случае такое осложнение, как «смерть», прописано. Стоит ли рисковать? А жить вот так, ползком почти, а? К тому же вероятность именно смерти низкая, хоть и не нулевая. Что до степени отката назад, о котором говорили, 50% — её тоже никто не указывал. Да и не мог тот врач точно сказать. Он Горшка живьём не видел. Может, рассмотрит — вовсе откажется... Или шансы повысит. Те и сейчас, когда Князь успокоился, стали казаться не такими уж маленькими. Надо ж вроде оптимистами быть. Стакан наполовину полон, да, бл*дь? Это как русская рулетка с тремя боевыми патронами... Нет, вот последнее сомнение не в тему. Не убьёт ведь Мишу... Значит, русская рулетка с тремя резиновыми пулями.

Разумеется, к обозначенному хитрым, подстраховавшим свою задницу от единоличной ответственности Шуркой сроку ни хрена он не решил. Часть его безумно хотела попробовать — ради Мишки, но другая часть отчаянно трусила. Единственное, что Князев решил точно — быть рядом во время звонка.

Для этого даже уточнил, когда именно кот их, заморский, позвонит. Балу, в общем-то, не ломался — сообщил, считая, что чем больше после с Горшком будет адекватных людей, с которыми можно будет всё обмозговать, тем лучше. Оттого и граждане-заговорщики для благой вести выбрали время, когда и родители Михины были, и Андрей мог. Даже Лёха, и тот, во сюрпризец, неожиданно забежал к родителям. Хотя его не предупреждали вроде. Но кто знает Шурунделя?

Андрей просто счёл это подарком судьбы: всё-таки Лёха за Мишку искренне переживал, любил братца и, как человек флегматичный и спокойный, прежде всего думающий разумом, будет дополнительной поддержкой в отговаривании. Либо не в отговаривании, но тут уж пусть уж их коллективное решает, чем лохматиковое бессознательное: что я, трус, что ли?! Всё же к моменту, когда Балу позвонил, Андрей почти уверен был: Мишку надо отговорить, хотя бы попытаться.

Они как раз обсуждали новый текст, специально принесённый Андреем, на кухне Горшенёвых, когда раздалось пиликанье телефона. Мишка, мельком бросив взгляд на экран, обрадовался и радостно схватил трубку:

— Шурка! Привет! — зачастил в мобилку. — Да норм всё, недавно же звонил, что тут может в наших просторах измениться, плывём всем штормам назло, ё-моё!

Потом уже Мишка слушал больше, став серьёзным неожиданно. По редким фразам нельзя было бы догадаться неподготовленному человеку, вот и ранее пивший рядом чаёк под их болтовню о тексте Лёшка явно пребывал в лёгком недоумении. Значит, не Шурка его выдернул, а случай, Его Величество. А потом уж Андрей чувствовал, как всё застывает внутри:

— Пятьдесят на пятьдесят... — наконец тихо очень сказал Мишка. Это было неправильно. Андрей-то думал, что тот всеми лапками ухватится за шанс, но странно притихший лохматик его всем своим видом обратное утверждал. — Я понял, да... Да... Да, понимаю. Надо подумать, сообщу, — отрывисто закончил, как-то странно дыша.

А после Миха положил трубку так осторожно, словно она взорваться могла. Рука его слегка подрагивала. Почему-то шёпотом объяснил и родителям, которые как-то незаметно на кухне нарисовались (нет, Князь их не звал — сами поняли по изменившему тону за стенкой), и Лёшке, в чём дело.

Андрей не слушал почти: во-первых, ну что нового он услышал бы? А во-вторых, кажется, его тревожность переросла почти в панику. Однако, когда Мишка закончил рассказывать и обессиленно опустился на стул, закрыв лицо руками, а на кухне повисла тяжёлая гулкая тишина, Князь встрепенулся.

— Мих? — Андрей подскочил и осторожно дотронулся до плеча, привычно уже понимая, куда можно положить руку — на уровне инстинктов знал. Тем не менее Миха вздрогнул, как от удара, словно в замедленной съёмке поднял голову и посмотрел на него. Да уж, ошибся Князев (да и Шура тоже!) с реакцией — в глазах его лохматика не было ни веселья, ни радости, как не было и надежды. Впрочем, там не было и отчаяния тоже, сомнений. Ничего не было. Была пустота. Ледяная арктическая пустыня, в которой тонул окружающий мир. И это было хуже всего. Теперь Князев был реально напуган.

— Невелики шансы, да, Андро? — по-прежнему сдавленно прошептал Мишка. — Или… Или меня починят — ведь вероятность есть, правда, насколько — не могут сказать. Как обычно, врачи ничего не обещают, а если и обещают, то очень осторожно. И, быть может, это будет совсем... Чуть-чуть. Ничтожное изменение, которое вовсе не стоило того, чтобы и браться. А может, я даже смогу полноценно петь. И жить. — Он замолчал, будто что-то мешало ему продолжать, будто спайки от ожогов внезапно разрослись... Поэтому остаток фразы Миха буквально дохрипел: — И такие же шансы, что после операции я не смогу петь вообще. Да что там петь — возможно, что и говорить. Да здравствует доска и тоска!

Закончив фразу и, кажется, совсем обессилев, Мишка растерянно огляделся вокруг, конечно же, отметив, как резко отвернулся к окну Лёшка, потянулся, но вовремя остановился за сигаретами Юрий Михайлович, а Татьяна Ивановна так и застыла у плиты, прижав руки ко рту.

— Вот сижу здесь, — Горшок продолжил тоскливо, видя, что никто не спешит его перебивать. Все сидят, почти молнией пришибленные. — Думать надо, решать, да. А думать нечем. Голова пустая, словно оттуда по щелчку выключателя все мозги вынули. Одно тело функционирует. Страшно, Княже, так страшно... И уже давно, просто сейчас этот страх, понимаешь ли, форму обрёл! Пятьдесят на пятьдесят, называется, ё-моё! — голос Горшочка снова сорвался, выдавая непохороненные эмоции. А он всё вопрошал и вопрошал их: — Как жить-то тогда, если всё пойдёт по плохому сценарию? Я ж невезучий ни хрена, понимаешь ли... Музыка, голос — часть меня. Кто я без этого? Мишка-инвалид? Горшенев-немой? Горшок-урод?.. — Последнее слово выдохнул с такой ненавистью к самому себе, что Андрею стало физически больно. И не только Андрею.

Вот ведь, казалось бы, лови, загоняй тёпленького, благоприятный момент — давай, Князь, убеди, что и так нормально всё, и так жизнь полная, и вообще, зашибись всё. Однако у него, как говорят в народе, язык не поворачивался начать убеждать. Словно сам онемел. Не мог просто вот так вот с Михой. Особенно с таким опустевшим взглядом. Не будет ведь зашибись. Тот ведь под Новый год взял и поверил. Ему поверил. В Сказку почти. А тут... Взять и расхлестать мечту? Тем более что всё равно хреново будет — что они сейчас языки в жопу, да всю жизнь мучиться будут, а если бы, мол, рискнули... Что если неудача грядёт? Хреново. Разные степени хреновости, но там ведь и шанс есть! И вообще... Жить и без голоса можно. И музло сочинять. Можно! И выйти красиво куда Андрей, ежели чего, не даст. Постарается, во всяком случае.

— Миш... — всё-таки выдавил кое-как из себя Андрей. Он хотел сказать что-то утешительное, разумное, но все слова казались ничтожными на фоне всей этой бездны. — Миш, это… Это твоё решение. Только твоё, понимаешь? Что бы ты ни решил — мы поддержим и рядом будем... — звучало жалко. Но и сил открыто убеждать, распылять огонь — нет, так тоже не мог. Тьфу ты, пропасть!

— Мишутка, не надо, — отмерла и тётя Таня, — всё же налаживается у тебя, с лица воду не пить, нет-нет, Миша. Шурочке спасибо за беспокойство, но ты позвони, скажи, что нет в этом надобности.

— Таня! — оборвал её резко закуривший, забывшись, Юрий Михайлович.

— Ну что, Таня? — всплеснула руками мишкина мама. — Неужели неправа я?

— Мам, правда, — Лёшка отлип от окна, — всё обдумать надо. Рубить вот так не надо. И решать Мише, прав в том Андрей.

А Князь всё продолжал смотреть на Мишку, надеясь увидеть, как тает ледяная бездна в глазах, хоть и понимал, что с наскоку не решится это. Да ещё и разброд этот в стане семейном колышет утлую лодочку... М-да, может, прям всех собрать не очень идея была? Но Горшок вон от всех этих споров вокруг своей персоны лишь морщился, рассуждать вслух продолжая:

— Какое решение, Андро? Что я должен принять? Это не решение. Это рулетка. Русская. А в барабане один патрон, — услышав это Князь чуть улыбнулся: а Миша — оптимист... Один патрон из шести — это шанс куда ниже провалиться, чем половина! — И нужно либо нажать на курок, надеясь, что повезёт, или не нажимать, и всю оставшуюся жизнь провести с мучительными мыслями, что шанс был, но я сам же всё и про*бал. — Миша провёл ладонью по лицу, а у Андрея вновь сжалось сердце, потому как там он увидел блеснувшие слёзы. — Меня страх пожирает изнутри, оба варианта... — не договорил, перескочил на другую мысль. — Весь трясусь. Трус. Вот кто я. Горшок-трус, — он раскачивался прямо на стуле, точно маятник, безумно пялясь пред собой.

И вот тогда случилось непознанное. Андрей неожиданно даже для самого себя резко и сильно хлопнул ладонью по столу. Та немедленно запылала, но плевать было:

— Заткнись! — рявкнул он, пытаясь пробиться сквозь эту ледяную скорлупу отчаяния. Разбивать которую приходилось почти голыми руками. Без кирки и даже слабого молоточка. — Ты вовсе не трус! Ты прошёл через ад и продолжаешь бороться, вытаскивать себя из этой ямы! Ты поёшь, блин, через боль! Ты сражаешься каждый день! Каждый, понимаешь, да? Трус так не может! Он давно бы сдался! А ты здесь! Живой! Дышащий! Нужный в любом состоянии! И трясешься не от трусости, а от… от хреновой, несправедливой жизненной ситуации, от чрезвычайно сложного выбора, который нужно сделать. Будь я на твоём месте — так же трясся бы. Может, хуже. Понял?! — с нажимом произнёс он последнее слово, удовлетворённо отмечая, как чуть фокусируется на нём взгляд самых важных сейчас глаз. То, что там ахает Татьяна Ивановна и высматривает в нём Ягода с их батей — его волновало меньше всего.

— Но ты не на моём месте, — слишком спокойно сказал Мишка, в глазах которого ни понимания не появилось, ни ледяная пустота не растаяла. Фокусировка та наваждением оказалась, увы... Почудилось! Рано чуть обнадёжился Андрей. — Наверное, мне надо обдумать это самому. Одному. Решить для себя, — выдал, наконец, Горшок, а после...

Вполне серьёзно встал и уволокся в свою комнату, глухо стукнув дверью. Андрей мысленно чуть не застонал: ну, блин, приплыли. Если Миха от одних только этих звонков через океан опять скатится, регрессирует — он Балу с его идеями придушит.

Князев тут же помотал головой, отгоняя желание навесить кому-то виноватость. Нет, Шурка прав был. Нельзя такое скрывать. Не имели они права. Только вот и их знание этого, и честность не делали «рулетку», как Миха назвал всю эту п*здецовую ситуацию, легче. А самое плохое — у Андрея не было ни ответов, ни советов. Ни для Мишки, ни для себя. Только бессмысленное почти блеяние о поддержке. И ледяная пустыня, которая, кажется, начала расползаться и в его душе.

* * *

А тем временем за стеной Миша сидел тихо-тихо на самом краешке кровати. Старая, со скрипучими пружинами, сейчас эта кровать натужным скрипом отмечала каждый его вздох. Бесит, ё-моё! Поэтому Мишка даже дышать старался мелко и почти невесомо, чтобы не нарушать напряжённую тишину. Рядом, на покрывале, лежал телефон — холодный безжизненный кирпич, который, даже не находясь в руках, напоминал: позвонить придётся. Сделать выбор необходимо.

В комнате не горел свет. Только уродливые, растянутые тени от фонарей, странно напоминавшие тени внутри него, за окном ползли по стенам, цеплялись за потолок, дрожали на гитаре у стены… Гитара — уж она-то точно ему отдана, даже если не повезёт, правда же, да? Он может сквозь неё звучать... Может же? Но нет, тени и до этого светлого очага добрались, выворачивая наизнанку, говоря, что это уже будет не то... Был болтун великий, а стал... Печальный, злой и страшный немой!

Тени… Несколько чудовищ внутри бились не на жизнь, а на смерть. Одно, холодное и чешуйчатое, шипело о провале, неудаче, ненужности... Более того, настойчиво твердило о полной немоте. Или о едва слышном шёпоте, почти шелесте травинок (так непохожем на гордый рык уважающего себя панка!), на который обречёт его скальпель молодого хирурга.

О беззвучных концертах, на которых Мишаня будет либо зрителем, либо так, на сцене кривляться марионеткой. Или третьестепенным гитаристом, да хоть басистом — роли не меняет! Первым он в том искусстве быть не сможет — не его это, а значит, только ползти, а не лететь...

О взглядах, полных жалости или брезгливого любопытства, которые Горшок с трудом, но начал учиться переносить. Но они получат новый повод и станут сильнее, больше, больнее и навязчивее, удушающими! О жизни ещё более ущербной, чем сейчас. О заботе, что в итоге его прикончит... Или, что хуже, об одиночестве, которое его захлестнёт!

Оно, чудовище это с его предсказаниями, замораживало кровь в жилах. В таком случае, как мрачно подумал Мишка, лучше бы ему вообще не проснуться после операции. Уйти со счастливой надеждой в сердце. Хотя и с ней, надеждой этой, не всё гладко было.

Другая тень, другое чудовище, но со славным именем — Надежда. Хотя нет, не надежда, наверное, то была, а Тоска. Неизбывная! О жизни без преград, силе собственного голоса, заводящего толпу с одной ноты, возможности не ощущать режущую боль, если хоть немного забудешься... Никому не говорил, даже Андро, но самыми мучительными стали за эти два года сны, в которых Миша снова был собой — на сцене, свободный, дышащий, легко парящий над сценой, так казалось во всяком случае. Он был и поспевал везде и всюду, хватало дыхалки, сил и растяжки челюстно-лицевых мышц! И просыпаться было мучением. Подлинным. И вот теперь-то, когда появилась хоть призрачная, но надежда, она стала мучить почище боли физической. К тому же пятьдесят процентов... Это не призрак, а полноценный такой, материальный упырь!

Мысли стучали в голове отбойным молотком. Снова вспыхивало, отбрякивая молоточками тяжеленное: «Якорь». Группа тормозит из-за него, что бы там Андрюха ни говорил. А если всё пройдёт плохо — так и вовсе легче будет уйти из группы, не мучить своим присутствием, не ломать стройную, действительно стройную картину и симфонию...

Ему отчаянно хотелось верить Андрею, верить родителям, Лёшке, но ещё больше он боялся быть обузой. Это с ним с тех фейерверков и осталось. Да, и мозгосвёрлы, и родные-друзья помогали, но всё же не до конца избавили от чувства. Время от времени поднимало оно голову, распахивало пасть, грызло изнутри. В случае чего уже не сможет затолкать. От этого ещё страшнее делается. И кровать скрипит, будто кто-то под ней когтями царапает противно так и страшно. Монстр.

Монстр под кроватью? Или он сам? Горшенёв почувствовал, что снова задыхается, лёгкие жжёт... Или всё же «Трус»? Молоточек стройно выдолбил в черепушке и это слово. Слово, вырвавшееся на кухне, жгло сейчас, как раскалённое клеймо. Он ненавидел его. Ненавидел себя за то, что произнёс его. За то, что это была чистая правда в эту самую минуту. Он, Горшок, боялся, сильно, не по-человечески, а словно бы по-звериному, иррационально и первобытно. Страх был ещё одним живым, дышащим существом внутри, заполнившим всё пространство, вытеснившим разум. Не выдержав, Миха зарылся, как в детстве, с головой в одеяло. Но от внутренних монстров так не скроешься.

* * *

В следующие несколько дней Миха всё так же метался раненым зверем, будучи не в силах выбрать ни одно из решений. Шуркин звонок, казалось, так и завис в воздухе невидимым топором, отсекая то немногое, чего удалось достичь за всё время с Нашествия.

Теперь каждый взгляд друзей, каждый вопрос матери («Ну, Мишутка, что решил?») словно повышали градус напряжения... Мишка, видимо, от всего этого стал вести себя предельно странно: то замыкался, проваливаясь куда-то глубоко в свой внутренний мир, то вдруг необычайно, неестественно оживлялся, начинал говорить о будущем — о турах, новых песнях... Как будто пытаясь убедить самого себя, что все ещё возможно здесь и сейчас, без риска, без операции. Без необходимости принимать решение.

А ведь ещё и репетиции продолжались — альбом-то записать успели, необходимо было его «обкатать», куда уж тут без реп? Впрочем, по мнению Андрея, да и все парни были с ним согласны — это было лишь в плюс: Мишка хоть на что-то отвлекался. Не метался запертым в квартирной клетке медведем.

Но и это, обычно горшеспасительное занятие — музыка — сейчас давалась Мишке с трудом. Он запинался, срывался на знакомых нотах, чаще прикладывал руку к горлу — привычный жест, когда рубцы натягивались и мешали. Однажды, особенно усердно репетируя, допелся до хрипа. После чего внезапно замолчал. В наступившей тишине на репточке были слышны лишь прерывистые выдохи. Миха, не глядя ни на кого, медленно и как-то уж очень трагично опустил микрофон.

— Мих, всё норм? — осторожно влез Реник. Пока Князь раздражался: всё было не норм. Совсем. Чёртов Старый. Чёртов сам Князев, что его послушал.

Мишка же лишь слабо мотнул головой. Андрей увидел, как его челюсть напряглась, будто он с трудом сдерживал что-то. Крик? Слёзы? Отчаяние? Но выяснить это не успел — Горшенёв очень быстро покинул репточку, практически сбежал не прощаясь. А при попытке преследовать его метнул такой взгляд, будто припечатать хотел немым: «Не ходи за мной, ты мне не нянька! А я не ущербный! Пока... нет. Не настолько!» Было жутко, но Князь отступил. Последовать сейчас за ним наперекор Горшку было неправильным. Просто потому, что этим он только подтвердит — да, ущербный, да, его опекают, берегут. От самого себя.

На следующий день Миха на репу не пришёл. И вот тогда уже Андрей не стал сдерживаться — срулил с репы и сам, погнав домой к Горшенёвым. Парням строго запретил следовать за собой. Мол, и одного его, возможно, много будет. Неизвестно, в каком тот состоянии загона пребывает, что там у него с голосом. Может, от психосоматики вообще отказала речь... Кирдык тогда. Но Князь в разном дерьме с тем плавал и сейчас надеялся выплыть.

Горшок, по счастью, никуда из дома не сбежал. Он и комнаты своей не покинул, сидел там в полумраке на полу, привалившись к стенке с гитарой на коленях. Но не играл, просто держал её бесцельно, в хаотичном порядке проводя пальцами по струнам, издававшим глухие нестройные звуки. Будто проверял, способен ли ещё хоть какие-то звуки извлекать... Или же гладил, как давнюю подругу, сомневаясь, имеет ли право на большую близость.

— Не идёт, Андрюх, — как-то жалобно даже сказал его лохматик, заметив всё же появление Князева. — Совсем. Как подумаю, что это может быть последний записанный альбом, да и тот я не могу нормально презентовать... Эх, — он махнул рукой.

Андрей устроился рядышком, плечом к плечу, помолчал немного. Что тут скажешь? Особо ничего. Но молчать нельзя. Сейчас тот хоть с ним разговаривает.

— Мих, никто тебя не торопит, — наконец, сказал тихо, но твёрдо. — Решать только тебе, повторюсь. Но сидеть здесь в темноте, мучить и себя, и гитару — не вариант. Слушай, может, ко мне пойдём? Мама пирог с вишней испекла. Помнишь же её фирменный пирог? Наверняка опять будет лучшие куски тебе подкладывать — знает же, как любишь. Просто поболтаем. Как раньше. И ни слова про операцию, шрамы, огонь! Идём, — легонько боднул его, подначивая и вскакивая... Точно надеясь, что Мишка за ним погонится. Чуда, естественно, не случилось.

Но всё же Князеву повезло. Мишка хоть и не вскочил за ним резвым конником, но колебался недолго: просто вздохнул, поднялся с пола и, бережно отложив гитару, проследовал за ним. Возможно, ему очень нужно было сменить обстановку и атмосферу. Но то, что Горшок это признал... Уже хорошо. А то бы сидел дальше, как дед из «Проклятого старого дома»: мне лучше в полной темноте, брр!

А уже у Андрея дома за чаем и тем самым вкусным пирогом (не наврал он, не наврал), в окружении привычных, знакомых давным-давно вещей, без упоминания болезненных тем напряжение немного спало. Они говорили о всякой ерунде: о дурацких гирляндах, так и оставшихся в Голубково, о том, как Пор чуть не устроил пожар, пытаясь поджечь мангал на Новый год, о дурацких анекдотах, которые Лось притащил неизвестно откуда, а мнил себя титаном сатиры... Мишка даже хмыкнул пару раз пару раз, и Андрей почувствовал, как что-то тает в его оледеневшем друге.

Особенно ясно это проявилось вечером, когда Андрей провожал его домой. Вообще-то необходимость в этом давненько отпала, всё-таки они стремились дать Мишке дышать, а не душить из благих побуждений заботой. Но нежелание сейчас расставаться с Михой, его состояние раздраенное и подтолкнуло к этому действию. И вот шли они, шли, и тут снег снова пошёл. Крупными, неторопливыми хлопьями. Они двигались молча, и только хруст покрова под ногами нарушал тишину. Хорошо было... Временами казалось, что то лёд вокруг Горшка крошится с таким вот звуком. У парадной же Миха остановился:

— Андро, — он замялся и как-то посмотрел на него. Не беспомощно, но в то же время растерянно и словно ища поддержку.

Андрей терпеливо ждал, каким-то шестым чувством понимая, что сейчас не следует торопить. Что-то его Горшочек всё же выварил.

— А если… Если я всё же решусь? — Мишка, казалось, не осмеливался посмотреть на него, растерянно посматривая то на небо, то на крыши домов и голые ветви деревьев, то даже на редких прохожих. Голос его был тихий, но в нём не было ни прежней ледяной пустоты, ни радостного оживления. Был страх, да, но и что-то ещё. Больше всего это походило на... решимость. — Ты… Ты же правду говорил тогда? Будете рядом? Даже если всё пойдёт не так?

Князев всем корпусом развернулся к нему, перекрывая посторонние любопытствующие взгляды. Редко, но метко, блин, всё равно пялились. Нет, его сомнения Горшка не удивляли — в этом весь Мишаня, хотя вроде не так давно проговаривали это. Просто, несмотря на внешнюю храбрость, внутри Миха всегда сомневался — в себе, своих действиях. Всегда боялся остаться один. А после Нашествия это всё только усугубилось.

— Да, Мих, — сказал он предельно чётко, глядя ему прямо в глаза, не оставляя ни малейшего намёка на сомнение. И это ведь действительно было так. — Правду. Рядом. Что бы ни. Всегда. Мы — команда. Помнишь? — специально рубя на короткие фразы, чтобы гвоздиками забить в эту упрямую голову, в которую легко влетала только всякая дичь, а вот нужное, увы, приходилось исхитряться вкладывать.

Мишка долго смотрел на него, словно проверяя, ища малейшее несоответствие, фальшивую ноту. Потом его взгляд смягчился — Князь узнал прежний тёплый взгляд, а уголки губ дрогнули в улыбке. И тогда Горшенёв кивнул, коротко и резко, словно границу проводя или точку поставив:

— Ладно, бывай. Передай парням: завтра репаем, а то клубешник уже маячит, надо добивать звучание. А то, ё-моё, халтура — это не по-нашему, понимаешь, да?

Мишка давно уже скрылся за дверью, а Андрей всё стоял у парадной, подставляя разгорячённое лицо прохладительным снежинкам. Его настроение стремительно ползло вверх, как и надежда, что очередной бл*дский кризис они преодолели — кажется, что Миха нашёл внутри себя последний кирпичик для постройки окончательного решения. А уж какое-то будет... Не так важно, на самом деле. Всё лучше, чем неизвестность и мытарства в темноте наугад.

И не ошибся — не в этот раз. Через пару дней на репе Миха объявил всем, что созвонился с Балу и... Нет, Пор барабанную дробь не выдал, то просто палочка из руки сорвалась! В общем, Горшок через какое-то время выпадет из графика и репетиций, и выступлений — после операции будет длительный, не меньше нескольких месяцев период восстановления, так-то.

Парни бурно поддержали решение, даже новенькие, хотя в глазах у Реника, как успел заметить Андрей, мелькнуло слегка испуганное выражение. Впрочем, страх мелькал и в Михиных глазах, однако это был не ужас перед выбором, а просто страх. Вполне себе обычный — волнение перед неизведанным. А с этим можно бороться. И Князь улыбнулся, похлопав Мишку по плечу.

* * *

Ставки сделаны, господа, ставок больше нет. Вот и у Михи так вышло — кон поставлен, пора шевелиться и отыгрывать его. Судьба второй раз карт-бланш не выдаст. Всё быстро завертелось. С космической скоростью просто — понадобилось утрясать множество вопросов.

Документы — всё-таки, сделать операцию в Америке, это вам не в районную стоматологию смотаться зуб подлечить. Куча бумажек, анализов, исследований. Впрочем, в этом был свой резон — по-возможности все необходимые исследования решено было пройти на родине и перевести результаты на английский — дешевле выходило. Однако часть док отказывался принимать, то ли не доверяя оборудованию, то ли потому, что свежие нужны были. Но всё равно помотаться по Питерским больничкам им пришлось изрядно.

И как бы ни думалось печально Андрею, что они на Мишке экономят, но вопрос финансов тоже стоял остро. Сумма не была неподъёмной, но всё же заметной, а они хоть и являлись вполне раскрученным коллективом со стабильным заработком, однако кубышки, как таковой, почти и не было. Они ж те два года Горшка тоже не за спасибо лечили. И альбом писали не за просто так.

К счастью, директор их уже не Гордей — подсуетился. И с документами помог Махарадзе, и тур организовал внеплановый, ещё и дополнительно проинформировав фанов: собранные средства пойдут на операцию Горшку. Собственно, Андрей видел, что Мишке от такой подачи некомфортно весьма, но лохматик его, на удивление, не взрывался, не плевался огнём во все стороны. Должно быть, желание стать «полноценным», как он сам выражался, перевешивало природный бунтарский дух. А может и... повзрослел. Немного. Всё же глиняной посуде, чтоб стать совершенной, нужно в огне закалиться. Вот и их Горшку, пожалуй, тоже.

Ещё один сюрприз был: прознав про операцию забугорную и дорогую, неожиданно и коллеги-музыканты подключились. Вот теперь в полной мере осознали шуты смысл слова «рокерское братство». И в самом деле — скинулись всем миром почти, и неожиданно быстро нужная сумма собралась, а операция из далёкой неясной мечты стала вдруг пугающе близкой.

Андрей всё порывался каким-то образом с Михой полететь — ну, мало ли. Не учёл, правда, что дружочек его не лопушок (не лопух, а лохматик, да, помним!) какой и его читает тоже хорошо. Ну, когда не загоняется собственными проблемами. Так что намерения понял быстро Мишка. Понял, да и возмутился, гад этакий, ершистый:

— Андрюх, ну ты, короче, извини, но нянчиться со мной не надо, — он тяжело вздохнул. — Что, боишься, что я опять сбегу?

Да, вообще-то Андрей боялся именно этого. О чём честно Михе и сообщил. Успел добавить, что это нормально и никто его не осудит: ни фаны, ни коллеги по цеху... Сам, правда, в это Князев не сильно верил, ну да... В общем-то, добавить успел, прежде чем разгорелась жаркая словесная перепалка, в которой неоднократно были и Кропоткин, и Махно, и «Король и Шут» помянуты.

Собственно, за всеми этими делами и опомниться не успели, как уже всей компанией в аэропорт приехали Мишку провожать. Андрей старательно пытался прогнать мысли, что они, быть может, видятся в последний раз. В конце концов, сама операция для жизни не опасна — уговаривал себя. Но подсознание тут же выдавало слово «наркоз», и накатывала небольшая волна паники. Которую не перешибало ничего, даже то, как Горшок пытался их ободрить:

— Ну вы не ссыте, ё-моё! Бывайте... И ежели чего — пишите годное музло, в этом мире слишком мало панк-рока и много тошнотной попсы... — последнее не дословно, но У Князя в голове была такая каша заварена, что он понял именно так.

— Он улетел, но обещал вернуться, — растерянно проговорил Реник, когда Мишка скрылся из виду. Князь вздрогнул.

— Он вернётся, — угрюмо поправил Андрей, сжимая кулаки до боли. — Ладно, парни, поехали. Нам ещё в клуб вечером, — нанесение миру панк-рока никто не отменял. Всё, как Миха и хотел, правда? Отчего так в душе муторно он понимал, как и то, почему прыгается в клубе паршиво. Но сделать ничего не мог. Заняться делом лучше, чем киснуть и ждать. Бессильно и долго.

* * *

Самолёт смачно тряхнуло при посадке, и Миша впился пальцами в подлокотники — это было последней каплей. Терпение не просто оставалось на исходе, оно ушло в минус, бл*дь, сегодня! Именно в самолёте, где и в нормальном, а не во вздрюченном состоянии его страх высоты оказывался как никогда силён, Миша и почувствовал, как опасно близок к желанию напиться.

Нет, даже не так — нажраться в хлам. Тогда бы и страх ушёл, и не только высоты. Между тем за иллюминатором, в тумане, вырастали контуры незнакомого мира. Нью-Йорк — город, в котором он когда-то мечтал побывать, теперь не казался мечтой. Реальность, не приносящая ни грамма радости, только усиливающая тревогу. Бойтесь своих желаний, бл*дь... И это ему, возможно, повезёт разбиться при посадке — да, некстати мелькнувшая мысль, которой он устыдился. Рядом люди. Много людей. Они не виноваты, что он такой косячный.

«Горшок-урод в Америке, — непроизвольно пронеслось в голове. — Теперь точно все будут пялиться». Он на автомате натянул шарф выше, жалея, что нельзя обмотать всю голову, хотя в салоне было душно. Сверху капюшон куртки — и чуть спокойнее, как будто броню надел. Хотя он во время полёта успел заметить, как посматривают на него даже соотечественники... Ну вот, теперь сравнит чем отличается пялящийся американец и русский. Почему-то подумал Миха это голосом Задорнова, тьфу, глупый Мишка!

Самолёт благополучно приземлился, и впереди его ждала Америка! Только вот в ней его поджидали не приятности, вроде посещённых концертов всяких монстровидных товарищев, а больничка... А перед ней затянувшийся паспортный контроль (там на его покоцанную рожу долго пялились, ну да, ну да в паспорте он не такой урод), бесконечные коридоры, чужие голоса, сливающиеся в невнятный гул — Миша ощущал себя в дурном сне, где не спасают от взглядов слои одежды, хоть трижды обмотайся.

Здесь, в этом гигантском человейнике, его шрамы, казалось, подавали сигналы, почти вибрировали. Не увечье, а настоящее клеймо неудачника. Зачем он здесь? Чтобы в очередной раз подтвердить, что ничего нормального, тем более чуда, с ним случиться не может? Горшок бы и вовсе не поднимал головы, не встречался с людьми взглядом, да нужно было идти, м-да. Кажется, не так уж был Андрей и не прав, желая при отлёте практически прыгнуть к нему в багаж — желание убежать определённо было.

И вдруг в хаосе зоны прилёта возникло знакомое лицо. Балу, щурясь от яркого света ламп, приветливо махал рукой, широко улыбаясь, но, как показалось Мише, немного натянуто улыбаясь. Впрочем, один только его вид заставил задышать чуть полнее: не один. А рядом к тому же стояла Ириша, приветственно улыбаясь. Вот уж она без всякого стеснения. Горшок тоже чуть улыбнулся своей квазимордой — надо ценить людей, которые улыбаются ему не смотря на то, каким страшилищем он стал.

— Гаврила! с прилётом! Как прошло? Как твоё ничего? — Балу обнял его, хлопнул по спине, и Миша почувствовал, как расслабляется пружина внутри: Сашка, обжившийся в Америке и повесивший бас на гвоздь, не казался каким-то другим. Оставался собой — такой же лохматый, лоснящийся котяра в ярком прикиде. Ну хоть что-то в этом мире было постоянным. А сила объятий явственно показывала: скучал. И это грело душу — не обижался, не тяготился им Балу, всё, как Андрей и говорил. Не сломать дружбу расстоянием в океан! По крайней мере... Миха чуть взгрустнул — не за это ничтожное время.

— Шур… Привет, — Миша хрипло выдавил, отстраняясь чуть. — Летел нормально, — соврал он, а после круто перевёл тему. — Только жрать охота жутко. Тут есть что-то не американское? Сейчас бы котлетку или борща! — да, Миша не спешил окунаться в фастфуд. Успеет ещё набить брюхо. Ему в больничке их желе ковырять неизвестно сколько, а то и вовсе жижу пить питательную... Носом, через гастростому!

И всё-таки говорить на отвлечённые темы или свести всё в шутку было проще всего. В противном случае Мишка просто боялся, что та чёртова пружина закрутится обратно. Балу, по-видимому, всё прекрасно понял и принял правила игры.

— Ты не меняешься, Мих, — расхохотался Шурка, заслышав бормотание консервативного в еде типка. — Ну, здесь это найти сложно, но сообразим что-нибудь. Иринку припряжём, да!

Ира молча закатила глаза, всем видом показывая, что это не слишком входило в её планы. Впрочем, не сходящая с губ улыбка портила всю картину серьёзной и деловой женщины, которой некогда стоять за плитой.

— Но сперва в гостишку махнём, — бодро продолжил Шурка, а, точно... Они же сюда из Калифорнии специально за ним прилетели. Ещё и жить, тратиться будут. Миха снова ощутил укол совести. Какие уж тут плиты, в гостишке-то! — вещи кинем и к врачу. Марк Слоан, помнишь?

Ну как тут не помнить? Захотел бы, не забыл. Зудело ведь давно, почти свербило внутри это имя. Миша кивнул, глотая комок в горле. Весь путь из аэропорта в такси он молчал, уткнувшись лбом в холодное стекло. Нью-Йорк нёсся мимо — калейдоскоп рекламы, небоскрёбов, ярких кричащих граффити и жёлтых такси. Все слишком большое, слишком быстрое. И слишком равнодушное. Его здесь почти и не знал никто. Ну вот Балу да Ира. И врач этот, Слоан (ну как не слон-то? Хорошо, впрочем, что не слон! Только не хватало слону по его роже потоптаться!), знать будет, ну медсёстры там… И всё. Неожиданно, но это успокаивало.

Гостиница была не в центре, но, как пояснил Балу, и не совсем на окраине — туда соваться было поопаснее. Они ведь не местные... Всё равно что на Ржевку соваться одному, ночью и в майке «Я гей!» Собственно, обычный номер. Безликий, как и тысячи до. Ну ему здесь пару дней максимум перекантоваться. Потом уже больница, операция… Там дальше и будет — Балу что-то там задвигал об «экспериментальном лечении», личных договорённостях, короче, Миха ни хрена почти и не понял, но уяснил, что держать будут долго в больничке, чтобы проконтролировать пациента. Что-то там спонсировал исследовательский отдел или что-то типа этого. Короче, нашли лазейку потратить меньше бабла. И хорошо... А то видел он, как парни из сил выбиваются дома.

А вот больничка, куда они сразу после заселения и рванули, поражала своей... современностью, что ли. М-да, не чета питерским или московским. Последним проигрывала меньше всего, но и то разница была заметна. Везде хромированные вставки, сияющая, чистая. Громадная! Переходов до-фи-га, помещений разных. Тут, пожалуй, без карты не разберёшься. М-да, чувствуется прям пафос во всём. Регистратура похожа на ресепшен в гостишке — администраторша напомаженная, приветливая, даже чем-то на бортпроводницу похожа.

Мишку аж перекосило слегка, однако покорно шёл за Балу с Ирой, чьё присутствие как переводчика было просто необходимо. Да и по организации явно поможет — цепкая она, ухватистая. Правильно, наверное, Балу за ней рванул... Такую женщину раз упустишь, второй раз себя поймать не даст.

В отличие от клиники, этот самый их америкосовский кудесник — доктор Марк Слоан — Мишу не впечатлил. Он, конечно, понимал, что тот не будет почтенным старичком, но... Этот Слоан казался моложе его. И весь какой-то... Был бы музыкантом, сказал бы — попсарь. Лощённый, наглый, самоуверенный хмырь с лицом, что с успехом бы зацеловывалось поклонницами какого-нибудь Билана или Лазарева — или обоими разом! Сопливый, очень сопливый, цветущий вид местного мордоправилы!

Успех этой операции «Г» (из Горгульи назад в Горшка!) казался всё более призрачным. Миша метнул быстрый взгляд на Балу, который как раз обменялся рукопожатием и несколькими словами с доком — Шурка, казалось, вовсе не нервничал. Ну конечно, не ему же будут лицо перепахивать. Не ему потом снова через восстановительный период проходить. Это при условии, что толк будет и сработает доктор-самовлюбленный красавчик (реально, ему там как... Девки проход дают? Книжки там умные почитать, статьи? С такой-то рожей аполлонистой?!) как надо. А если налажает? Б-р-р, Миша мысленно вздрогнул — думать об этом по-прежнему было проблематично.

А этот доктор-попсарь уже обращался к нему, что-то говоря и приветливо указывая на стул у стола. Не требовалась даже помощи Иришки, чтобы сообразить, чего от него хочет этот заморский субчик. Мишка послушно присел, куда указали, и выжидательно уставился. А тот на него:

— Михаил? — угу, спасибо, что не Майкл или Майк — за это коверканием Горшок б ему всёк. — Добро пожаловать. Я Марк. Очень рад вас видеть, — не стал тянуть док. Тем временем Ира добросовестно переводила, поэтому беседа их текла неторопливо, будто бы два старых деда собрались во дворе и обсуждают прогноз погоды. Хотя оба... В самом расцвете сил. На коне, а не сами старые кони. — Саша многое рассказал о вас. И о вашей музыке.

Миша просто кивнул, не зная, что сказать, чего от него ожидают. «Рассказал? Что именно? Про шрамы? Про фейерверки? Какой я безбашенный идиот и как крупно подставился?», — уныло прозвучало в голове. Чувствуя внимательный взгляд доктора, Мишка ощущал себя каким-то образцом для препарирования. Балу, сидящий рядом, видимо, считав эту эмоцию, легонько похлопал по локтю, всем видом демонстрируя поддержку.

— Итак, давайте к делу. Результаты исследований с собой, история болезни, последние выписки? — Марк дождался, пока ему передадут пухлую папку, открыл. Быстро, но тщательно проглядел и вновь сконцентрировался на Мише. — Мне пересылали ваши файлы... Я их тщательно изучал. Ознакомился и с этим, — он побарабанил пальцами по папке, отмеряя словами: — Сложный случай. Очень сложный, — его глаза блеснули каким-то просто нездоровым любопытством, — но интересный. Если получится, я буду почти как Томми Айомми от пластической медицины.

— В смысле — без пальцев? — хмыкнул Балу, пока Ира сомневалась переводить или нет. — Или как Ричи Блэкмор?

— Как Блэкмор, — отозвался Марк, демонстрируя свою не полную попсовитость, пока Горшок без устали переваривал... Переваривал да никак не мог выварить это «интересный случай», будто Миха для него вовсе и не человек, а так... Экземпляр в коллекцию побед, может, гитара понтовая.

«Интересный случай» звучало, прямо скажем, не очень. Мишка почувствовал, как внутри вспыхнуло погасшее было раздражение. Усилием воли подавив его, он выдавил из себя то, что больше всего пугало:

— Голос, — запнулся, но продолжил, — связки, подвижность... Вы говорили, что это реально...

Да, они всё это уже обсуждали и с Шуркой, и с Андреем, и с родителями, Лёхой, парнями. Мишка слышал ответы на свои вопросы, кажется, миллион раз, однако ему почему-то важно было услышать их лично от этой... Как там говорят, хирурги — рок-звезды медицины?! Ну вот, значит, звезды. Он и правда надеялся, что этот парень умеет обращаться со скальпелем так, как хотя бы Кирк Хэммет играть!

— Шансы есть, — кивнул док. — Я понимаю, физический дискомфорт, ограничение подвижности шеи и челюсти, влияние на голосовые связки… И, конечно, психологический аспект. Всё это мешает и повседневной жизни, и профессиональной. Саша упомянул, что основной род вашей деятельности проходит на сцене, — он внимательно посмотрел на его, будто уснувшее в пепельнице, лицо.

— Проходил, — Мишка съёжился под взглядом.

— И будет проходить дальше, — док так и светился уверенностью, ну что за жизнерадостный урод? Или все американцы такие? Базовая настройка? — Мы сделаем максимум для того, чтобы ваша жизнь снова заиграла яркими красками. Я видел ваши выступления — Саша показывал, — Слоан улыбнулся, обнажая ровный ряд красивых ровных зубов. — Надо сказать, что ваши врачи сделали, вероятно, даже больше того, на что были способны. И не только они, — Слоан посмотрел... с уважением. — Видел, что вы весьма неплохо адаптировались к обстоятельствам. Это требует силы. — Он наклонился вперед, создавая иллюзию доверительного разговора. — Цель операции не сделать вас шаблонно красивым, — он усмехнулся, читая один из самых потаённых страхов Миши: стать двойником Киркорова. — Или прежним, а максимально возможное функциональное восстановление. Уберём рубцовые ткани, мешающие движению и ограничивающие голосовые возможности. Улучшим подвижность челюсти и шеи. Снимем избыточное натяжение кожи. Это может получиться. Но стопроцентных гарантий нет и не будет ни у кого. Врачи не боги, поэтому операция всегда риск. — Взгляд доктора стал предельно серьёзным. — Риски есть и в послеоперационном периоде: инфекция, некроз тканей, повреждение нервов… Вероятность частичной потери голоса или ухудшения его качества сохраняется. Это надо чётко понимать, Майкл.

Миша слушал, затаив дыхание. И даже сорвавшееся «Майкл» его не корябнуло. Голос хирурга был ровным, профессиональным, но в нем не было холодности. Была отстранённая правда, но и чувствовалось уважение к выбору и страху Миши. Казалось, Слоан понимает скрытое в глубине. И это невольно заставляло снять своё предубеждение к сисько-подтяжечному доктору. Не только это. Вовсе нет. Марк тоже спасал жизни. Только иначе: давал людям снова смотреть на себя без страха, возвращал функционально... буквально голос.

— Я понимаю — негромко сказал Миша. Его собственный голос показался ему чужим. — Пятьдесят на пятьдесят, как в русской рулетке.

— Не совсем — Марк покачал головой. — Пуля слепа. Мы же действуем по науке и можем предполагать чуть больше. Но да, результат невозможно предсказать со стопроцентной точностью. Многое зависит от индивидуальных особенностей регенерации, от реакции тканей. Есть дополнительные риски и от вашей зависимости в прошлом — они связаны с послеоперационным периодом. Хорошо, что не стали скрывать... Если б это вскрылось позже, чистота эксперимента была бы нарушена, мы бы не получили деньги по программе. А так мы вписали эти особенности... — Он замолчал, давая возможность осознать услышанное. — Вам нужно время подумать? Окончательное решение только ваше. Мы можем назначить дополнительные обследования, если нужно. Ещё немного времени в своём плотном графике я могу вам уделить.

Миша посмотрел на напряжённо улыбающегося Балу, в глазах которого читалось: «Соглашайся!» Перевёл взгляд на свои руки, покрытые старыми ожогами, вспомнил боль при пении, чувство удушья в шарфе летом, взгляды в метро, и... бесконечную благодарность Андрею, родным и друзьям за терпение. Терпение, которое не могло быть безграничным.

— Не о чём тут думать, док — коротко рубанул Миша. — Было время подумать. — Он сильно выдохнул, преодолевая спазм в горле. — Когда можно сделать?

— Хорошо, Миша, — кивнул Слоан. — Приступаем завтра. Придётся побегать. Предоперационные процедуры, анализы... Саша поможет вам с организацией. Получим последние результаты и, если всё будет ок, не будем тянуть: послезавтра и отправимся в операционную, — и он ободряюще улыбнулся.

Покидая клинику, Горшенёв почувствовал очередную смену настроений. Теперь это был не просто страх, а страх перед боем. Вот уж действительно последний, возможно, бой с судьбой. Миша привык с ней сражаться и был готов и в этот раз с помощью этого местного «светила» одержать победу. Готов был вернуть часть себя обратно.

* * *

И доктор Слоан не обманул — побегать пришлось. Точнее, когда Миха с вещами прибыл наутро «сдаваться» (после вечерней котлеты, заботливо выковыренной Ириной из бургера, он ничего и не ел — нельзя было!), то отчего-то думал, что будет как в российской больничке: медленно и неспешно. Ан нет — один анализ, второй, рентген, томография и ещё какие-то тыканья датчиками и проводами, а до этого ещё и кучу документов пришлось заполнить и подписать. Кажется, тут были бумажки абсолютно на всё, включая дыхание. Сашка, когда Мишка поделился своими сомнениями, хмыкнул и вместо того, чтобы сразу опровергнуть, с серьёзной рожей заявил:

— Привыкай, дружок, это США! Воздух здесь тоже платный! Полцента — час!

Правда, через пять минут расхохотался и признался, что всего лишь пошутил. Однако Горшенёву тут же пришла в голову мысль народная: в каждой шутке есть доля шутки...

В общем, заставил понервничать. И не будь Миша так занят — давно бы уже наговорил от нервов чего другу, «сп*зданул», проще говоря, так, что ни в сказке сказать, ни топором вырубать. Ещё и в этом, можно сказать, повезло. Не заставил за себя, дурака, краснеть.

Ночь пришлось провести в больнице (комфортная, да, но всё равно больница! И пахло тоже больницей!), а утром его и увезли в операционную. Сразу же чувство дежавю возникло — опять познакомили со всей командой, наркоз, правда, пустили в этот раз по вене, поэтому считать от десяти не пришлось. Ещё и Слоан шутил, но был при этом обряжен в совершенно обычную скучную синюю шапочку... Не пони какие, и это немного подкупало.

Вырубило Мишку быстро, точнее, он опять словно провалился в какую-то тёмную хрень. В которой всё, ну вот абсолютно всё было неважно. Ни шрамы, ни мнения окружающих — да пусть идут они лесом. Поэтому Горшок был, в общем-то, весьма недоволен, когда его чувствительно выбросило на... сцену! Миша, весьма неуклюже плюхнувшись жопой на мягкую упругую поверхность, ошарашенно огляделся: всё вокруг такое прям насыщенно-яркое, цвета кислотно-неоновые, а в воздухе тучи блёсток, по бокам цветы-сердца понавешаны... Пока озирался по сторонам, отметив и так же ярко разодетую толпу, в основном из женского пола разных возрастов, что кидала в него лепестками роз, самими розами и вообще, вела себя хуже, чем на концерте Меладзе... Вдобавок Миша заметил, что сидит на троне. Судя по цвету подлокотников — розово-фиолетового цвета.

«Это что за поебень? — истошно забилось в голове. — Его что, Киркоров покусал?!»

— Король! Король! — в такт испуганным мыслям бесновалась в истерике толпа. — Наш Король! Миша, мы тебя любим! Спой про любовь и цветы! Как только ты умеешь! Спой, Мишенька! — одна из дам разорвала на себе блузку и продемонстрировала на голой груди надпись: «Король, хочу от тебя сына!», другая визжала, забравшись на шею к какому-то несчастному амбалу, да кричала, какой он невъ*бенно красивый...

Тут к Мише подскочил внезапно Балу, в обтягивающих джинсах, тоже весь облепленный стразами, перьями, кажется, ещё и накрашенный, как баба! Да, так и есть. Вон ресницы нарощенные. Да он хлеще, чем Твистед систерс выглядел! Это уже не глэм-рок, а хуже...

— Мишель! — не переставая улыбаться, прошипел, — Мы уже второй раз вступление играем к «Единственная моя, ненаглядная девочка-панк»! Прекрасные дамы жаждут шоу! Пой, птичка, пой! Ты же им так нравишься! — и он одухотворённо улыбался, прихлёбывая из горла шампанского. Кажется, оно тоже было с блёстками...

На негнущихся ногах Мишка поднялся, не имея ни малейшего понятия, как выкручиваться. А придётся! Сцена и зрители, какие бы ни были вопиюще ужасные, заслуживают полной отдачи! Подойдя к краю сцены, пытался вспомнить, что вообще петь-то надо, — ведь должен же он знать, да?

А глаза тем временем выцепляли всё новые и новые ужасающие детали своей гламурной жизни: вот девочки на подпевках в коротких юбчонках... Ну это ещё ничего, ладно, правда, их вареники вместо губ не радовали глаз. Заметил и всех парней — суровый гламур, цветные лосины, бархатные пиджаки и штаны, стразы и перья, с каких пор они вообще эту голимую попсятину играют?!

Заметалась сразу паника в голове, глядя на расфуфыренную группу: а как он сам-то выглядит? Ответ нашёлся довольно скоро — по бокам сцены были установлены зеркальные конструкции, прекрасно отражающие всё, что происходит на сцене. И его в том числе. Желание протереть, а лучше сжечь глаза стало невероятно сильным.

Это был и он, и не он одновременно. Миша чисто внешне узнавал себя, но разве он надел бы всё вот это вот, обтягивающее, подчеркивающее каждую мышцу... Дальше только костюм из латекса! Весёленькая красно-фиолетово-розовая гамма костюма резала глаза, на голове тщательная укладка, волосок к волоску. А поверх — корона, мать её. Настоящая корона, кажется, с настоящими брюликами. Круче, чем у Фредди Меркьюри! Миша удивленно распахнул пасть и тут же пожалел и об этом: ровный ряд белоснежных жемчужных зубов венчал картинку. Невольно Мишка попятился от такой-то красотищи, что ослепляла, ещё и софитами подсвеченная.

Где-то там, в толпе, катался на волнах фанатской любви кто-то смутно похожий на Князя. Он выглядел почти привычно, только костюм носил странно голубой, нежно-нежно, прям под цвет глаз, а ещё он отрастил волосы, снова обесцветил их и завил в локоны... Этот неправильный Князь слащаво и тонко пел что-то очень похожее на «не натурального блондина!»

— Миша! Ну куда же вы? — внезапно раздался рядом смутно знакомый голос.

Миша резко обернулся и узрел парящую рядом (ниточки? Или без?!) фигуру в хирургическом костюме, но с таким восхитительным атрибутом, как крылышки и нимб в виде операционной лампы. Произошло узнавание — доктор Марк Слоан. Только вот откуда он его знает? И почему тот в таком обличье? Ой, ё-моё, он ещё и скальпель как гитару держит...

— Я же говорил, что всё поправимо! — радостно размахивая скальпелем, продолжал вещать док. — Смотри, какую мы тебе пластику заделали! Но это только первый этап! Дальше больше! Увеличим скулы, подровняем нос... Накачаем губы, жопу, отсосём жир из пуза! Да и другие части тела удлиним... Дамы будут в восторге... А захочешь, и не только дамы! Эй, куда же ты? Я только начал!

Горшок, не слушая, спрыгнул со сцены и, продираясь сквозь толпу, которая не хотела его отпускать, хоть даже этот бегемотик Князь мужественно их и отвлекал, порвав на себе рубашечку, помчался прочь. Куда угодно, только подальше от этого маньяка и всего кошмара в целом!

— Вернись, Миша! Вернись к нам! — протяжно звал его доктор Слоан. — Миша! Миша!

Споткнувшись на чьей-то розовой блевотине тошнотно-земляничного запаха, Миша словно вылетел и из костюма, и из тела одновременно, да и благополучно плюхнулся на каталку. Нестерпимо больно светили лампы, а Доктор Слоан, к счастью, без всяких там ангельских причиндалов (и скальпеля!), наклонялся над ним. И звал, реально звал по имени.

Всё по-прежнему было как в тумане, башка лёгкая-лёгкая, но воспоминания постепенно вползали в голову, осознавание, кто он и где, появлялось. Больница, операция... Вот это глюки, что ли, такие? Всё, больше никаких наркозов, а то ещё застрянет в мире том чуждом и наполненном шиком, блеском и попсой.

Задав через переводчика (то не Ира была, какая-то другая дамочка с акцентом, видать, она тут за все славянские языки отвечала — фамилия на «ч», хорватка, наверное!) дежурные вопросы, док поведал ему, что операция прошла штатно, всё запланированное сделали, теперь остаётся только ждать и наблюдать, как будет справляться организм.

То ли из-за лекарств в крови, то ли из-за уверенности в голосе дока, а может, всё сразу сработало, однако Миша не чувствовал ни одного загона — было спокойно. Всё уже было сделано, теперь хотелось спать и больше ничего. В общем, так он и поступил — провалился в глубокий и на этот раз совершенно обычный, незапоминающийся сон, который, как известно, лучшее лекарство.

Все последующие дни в больнице, однако, сливались в одну непрерывную прямую, где ни шагу от плана лечения ступить невозможно. И от больничной палаты так же. Миша ощущал себя временами узником замка Иф — даже маска имелась. Железная, тяжёлая. Именно так ощущались бинты, которые, кажется, были повсюду: на лице, шее, даже частично на груди. Порезал его этот Марк-Фредди знатно.

Он не ожидал, что сразу будет чувствовать себя лучше, но совершенно не был готов к тому, что состояние его настолько ухудшится. Но именно так Миша себя и ощущал. Бинты давили на челюсть, стягивали кожу, мешали дышать полной грудью, чесались немилосердно, наконец...

Каждое движение, каждый глоток воды или попытка сказать слово давались с усилием. И при всё при этом — закрытом лице — Мишка ощущал себя почти обнажённым, беззащитным. Не раз и не два Миша, забывшись, тянулся было к шарфу, и, вспомнив, злился на себя, на операцию, на весь мир. Реабилитация была медленной и методичной: болезненные массажи, упражнения для челюсти, которые заставляли его кривиться от боли, бесконечные осмотры. А он скучал... По Питеру и его сырости, по тёмным углам, закоулкам, по табачному дыму... терпкому, вдыхаемому им теперь уж пассивно. По точке и парням. По маме и её пирогам. Чёрт, да он даже по отцу и его изучающему взгляду, и то — скучал! И конечно, Князевской утешительной болтовни ему не хватало сильнее, чем он мог показать... Телефон был, но через океан особо не наговоришься... Деньги улетали — кранты.

И всё-таки... Доктор Слоан был доволен, говорил, что всё идёт лучше, чем ожидалось (может, брехал, чтоб его успокоить, ну да хрен с ним) и прогресс явно виден, но сам Миша видел в зеркале только чужака в белых бинтах и, по ощущениям, с горящей кожей.

Шурка с Ирой пытались скрасить его пребывание, чуть ли не ежедневно посещая и подолгу оставаясь. В их присутствии было намного легче. Ещё одним способом скоротать время и запастись терпением были редкие созвоны с родными. Миша, пожалуй, не отказался бы каждый день часами болтать и с родными, и с парнями, но... Недешёвое удовольствие, приходилось обходиться тем, что было. Да и парни, как и Лёха, постоянно были в разъездах — их жизнь не замерла в отличие от Мишкиной. Впрочем, даже такие редкие, они грели душу, особенно неизменно твёрдое Андреево: «Держись там. Ждём».

Наконец, наступил день икс — день снятия бинтов. Миша, пожалуй, ничего ещё так не ждал. Даже в календаре отметил, блин, красный день календаря. Почти как в детстве с Новым годом, только круче, и поворот мог оказаться неожиданнее. И он из мумии превратится почти в себя... или Шрека какого. Причем этот ворвавшийся на экраны чудик был куда предпочтительнее какого-нибудь принца Чарминга, гребаного!

Само снятие последних слоёв было быстрым. Но когда преград уже не осталось и в руку вложили зеркало, Миша боялся смотреть. Слоан говорил, конечно, что всё получилось. Но чёрт знает этих докторов, может, специально так, чтобы и он не расстроился заранее, и свою работу подчеркнуть хотел. Мол, вот он какой, бог пластической хирургии (Миша слышал, как пару раз, в шутку, должно быть, доктор Слоан именно так себя и назвал). Хотя и не верить причин не было, в общем-то: к моменту разбинтовывания неприятные послеоперационные ощущения сошли на нет почти, оставалось только чувство давления от всех повязок и чесотка... Теперь это должно было полностью уйти, а сам он заценить сюрприз от не дедушки и не Мороза.

Когда Миша всё же насмелился поднести к лицу и посмотреться в зеркало, то сперва замер, как суслик. Лицо было другим. Нет, черты лица не изменились, не превратились в попсового Короля, но оно было другим. Непривычным. Шрамы никуда не делись, но это были не те ужасные багрово-красные рубцы и вздутия, а бледно-розовые, аккуратные линии, словно эскиз немного безумного художника-импрессиониста.

Кожа стала более гладкой, упругой, не такой обморожено-шершавой — он не удержался, прикоснулся кончиками пальцев, проверил. Затем медленно повернул голову, одновременно и проверяя вид с других ракурсов, и отмечая, что всё идёт без какого-либо стеснения. Вот это да!

— Мих, ну что? — вывел его из ступора вопрос с придыханием каким-то аж от Шурки. — Как ощущения?

А Мишка и не знал, что ответить. У него были странные, очень странные ощущения. Будто бы он только что перешагнул почти какой-то рубеж — не до конца, только ногу над порожком занёс. Но там, сзади, уже скрывались в темнеющей дали огни фейерверков, будто оставалось только сделать шаг — и всё: страх, боль, чувство обречённости окончательно в тумане позади останутся. Один шаг — и всё. Но сделать этот шаг Миша всё ещё не мог.

Однако он улыбнулся:

— Класс, Шур, просто это самое, непривычно.

Непривычно — да, даже немного преуменьшено. И шаг всё ещё не сделан. И нужная дверь в личную бездну не закрыта. Но теперь Миша уж точно понимал, что на правильной дороге и обязательно вступит в новую жизнь. Но не сейчас...

* * *

Дождь в Питере — явление не удивительное. Но Андрею было досадно, что именно сегодня тот не мог сделать исключение! В такой светлый день, ё-моё! В конце концов, сегодня прилетает Мишка, хотелось, чтобы даже погода встретила его ясным солнцем. Ну вот как приветствие, что ли, обещание счастливой жизни и всё такое. Естественно, встречать его поехали всей шумной толпой, которая должна была затмить все серые тучи и общую промозглость родного города.

Волновался ли? Разумеется! И не потому, что не знал результатов — знал, худо-бедно, но объяснил им Балу, что там да как. Не обманул док — получилось всё у него. Зря переживал, получается. В этом вопросе Князев спокоен был, если Шурка говорит, что выправили Гавриле лицо до приемлемого состояния, на любимого персонажа какого-нибудь Спилберга он больше не похож, но и Киркорова затмить не грозит — значит, так и есть.

А вот игнорировать лёгкую нервозность в голосе друже при последнем созвоне было куда как труднее. Догадывался Андрей, с чем это связано, но на сто процентов уверен не был. Вот прилетит лохматик, взглянет ему в глаза — и определится. С чем на сей раз имеет дело, какое оружие для битвы с очередным черепным мозгом этого Йорика подобрать.

Пока обдумывал всё это, чуть не проворонил появившегося на горизонте Миху. Шёл к ним, в своём шарфе вечном почему-то, как обычно, слегка сутулясь и закрываясь. Мысли Андрея тут же скакнули в другое, не менее тревожное направление: что случилось? Может, воспалилось там что после операции? Но тогда его б и не отпустили из больнички, да и не отправили бы обратно в Россию. А ведь, когда выписали, не сразу даже разрешили перелёт. Сперва ещё недельку пожил у Балу с Ирой в Калифорнии аж — такой вот крюк совершили те на машине ради него. Они уж точно что-то бы да заметили. Но когда разговаривали с Шуркой в последний раз, всё было спокойно.

А ноги уже сами несли его к Мишке. Пришлось, конечно, подождать, пока родители наобнимаются, особенно тётя Таня. Та вообще наглядеться не могла, вся раскраснелась, только и повторяла: «Красавец мой!» А потом, наконец, настала и его очередь. Признаться, не сдержался — объятия вышли, быть может, слишком крепкие. Ну да, соскучился. Впрочем, Мишка тоже по-медвежьи крепко его загрёб, так что непохоже было, чтобы ему это как-то повредило.

— Круто выглядишь, Мих, — улыбнулся вполне искренне, внимательно оглядывая друга, когда они расцепились и шарф съехал вниз. Да, пока были ещё заметны шрамы, однако они уже не бросались в глаза, а со временем и вовсе обещались стать незаметными. Так что права тут тётя Таня — красавец. Ну почти... По сравнению с тем, каким уезжал — несомненно!

К его радости, Мишка тоже разулыбался в ответ. И вообще, Горшок выглядел... почти как раньше. И не во внешности дело — в глазах. Из них ушла тоска какая-то вселенская, загнанное выражение, ещё бы не зажимался так... Привычка, что ль, не ушла?

— К чему шарф? — спросил уже дома у Горшенёвых (куда набились почти всей компанией поначалу, но вскоре их разогнал Юрий Михайлович, заявив, что сыну надо отдохнуть — вот Князя только оставил), потому что этот момент тревожил всё равно.

— Не знаю, — Миха пожал плечами, — привычка, вероятно, — подтвердил он его опасения и утвердил в желании схватить тот и ритуально сжечь где-нибудь за репточкой... Но сделать это должен был сам Горшок, иначе толка не будет. Осталось ему это только втолковать как-то, пустяк, ага? — Понимаешь, без него всё равно себя каким-то не таким ощущаю.

И Андрей понимал: столько времени за шарфом прятаться... Наверное, он бы тоже не сразу смог расстаться с этой шерстяной привычкой. Впрочем, даже если Мишка сделает этот шарф частью образа, в этом тоже не видел особой проблемы: главное, чтоб лохматику комфортно было. Хотя, конечно, сам Андрей желал бы обойтись без подобных напоминаний. Всё равно же не забудет ничего случившегося. Но... Опять же — не ему решать. Можно только аккуратно подтолкнуть. И то, не нахрапом, не сейчас.

Сейчас же они проговорили долго-долго, соскучившись, но не про операцию даже и здоровье, а про дела, планы, музыку. Старые песни, новые идеи. Было одновременно ощущение чего-то нового, непознанного и старого — как будто и не было всего этого кошмара. И Андрей надеялся, что дальше будет лучше. Может, и вовсе улетучатся из памяти воспоминания об оборванной «Скале», палёном мясе и боли, что преследовала два с лишним года.

* * *

На первую репетицию Миша опоздал. Сильно. И нет, его ничто не задерживало: ни мама, что не могла на него наглядеться, ни отец, что хоть и был рад, но, кажется, начал подозревать его в способности на радостях взяться за старое и помчаться по дороге вен в никуда, просто... Просто он сидел, блин, как распоследний дурак, в парке неподалёку, набираясь решимости.

Тревога необоснованно била через край. Вроде ж все свои (почти, но и новенькие, пока его не было, приигрались и мужиками были нормальными — сам же помогал отбирать!), и не концерт — сколько они на точке уже репетировали? Но подышать в одиночестве определённо было нужно.

Дома — странное дело — хоть и знакомы улицы и двери, но и в то же время всё было словно новое — новое лицо, новые ощущения... Новый, наверное, Горшок? Ну да, ну да. Это же и к лучшему, правда, ё-моё? Старый-то ему не больно нравился.

Раздираемый противоречиями, Мишка провысиживал на своих коках, наверное, настоящих цыплят, прежде чем, спохватившись, всё-таки нашёл в себе силы потопать на точку.

Парни сделали вид, что ничего особенного не случилось — ну, задержался человек на часа полтора, с кем не бывает. К тому же раньше — до Нашествия — он частенько опаздывал на репы, а то и вовсе, когда сильно вдарил, по-чёрному, не приползал... Всего лишь вернулся к привычному образу жизни. Не в смысле к герычу — тут он завязал, пусть батя не переживает. А в смысле приходить позже, когда вздумается, хоть сам и назначил... Должно же быть в мире постоянство? Один лишь Андрей тревожно скользнул глазами, но тоже ничего не сказал.

Репетиция шла нервно и неровно. Мишка то и дело замолкал на полуслове, прислушиваясь к себе, прикасаясь к горлу — хоть уже и пообвык немного, что нет прежней боли, однако к новому ощущению свободы так и не привык до конца.

Осторожничал, боясь, что если сделает что не так, слишком разгонится, то что-нибудь опять поломает в себе, будто он внезапно стал очень хрупким, словно и впрямь Горшок какой, глиняный...

Даже при всём при этом звук выходил лучше, чище, свободнее. Это не могло не радовать, а вот что делать с непроходящей внутренней тревожностью было непонятно. Она, как натянутая струна, дрожала внутри — вот-вот порвётся. И, кажется, все это чувствовали: Горшок ловил на себе мимолётные взгляды, в которых сквозила не жалость, нет, скорее, осторожное и вместе с тем напряжённое ожидание. Особенно у Андрея, ё-моё. Князев сам лажал, следя за ним. И совершенно ведь того не замечал, поглощённый наблюдением.

Да уж, тот ведь привык... ловить, когда Мишка падал, сшивать порванные струны. Невольно Миша вдруг вспомнил, что и тогда его именно Князь словил, почти выдернул из-под фейерверков, даже не допев своё «Со скалы». Если подумать, так Андрей тогда тоже много что потерял. В том числе и песню эту — Миша запоздало подумал, что за последние два года ни разу её не слышал. И ведь не было такого, что они её коллективно вычеркнули, обсудили, что не стоит исполнять. Нет, просто молчаливо убрали, вероятно, понимая, что вызывает неприятные ассоциации. А ведь Андрей её любил... Уж это он помнит.

— Мих, давай «Медведя», — предложил Князь, который, пока Мишка провалился опять в свои думы, подошёл ближе. — Медленно, чтоб распелся.

Миша кивнул, сглотнув комок в горле, — точно, Андрей всегда его с лёгкостью считывал, как там Шурка говорил? Одна голова на два тела? Угу. И поддержать всегда мог и без слов. И сейчас вроде ничего особенного не сказал, но струна внутри перестала дрожать на грани разрыва. Медведь, так медведь. Князя эта песня поначалу немного вымораживала — больно трагичная, он её ему и давать-то не хотел, но Горшок настоял. А теперь вот, коли упёрся — спеть надобно как полагается, ё-моё, кайфово спеть! Не сорвать такую шикарную историю своим предательским голосом.

Зазвучали первые аккорды. Миша закрыл глаза, вжимаясь в микрофон, и... запел. Не просто запел, а отпустил, наконец, себя, выпустил голос на свободу. Тот самый, глубинный, с лёгкой хрипотцой, которого всегда стеснялся, коверкал. Кажется, он вернул не только способность петь — он обрёл понимание, вышел из клетки собственных загонов. Неожиданное чудо встряхнуло не только ошеломлённого и смаргивающего слезинки Горшенёва.

— Да! — неожиданно эмоционально выкрикнул Пор, когда музыка стихла. — Вот он, бл*дь, наш «Медведь»!

Парни ухмылялись, Андрей кивнул — коротко, по-братски, одобрительно выгибая бровь — так только Князь мог и как именно — не спрашивайте. А у Михи что-то горячее распирало грудь. Не боль — ликование.

— Кайф! — выдохнул Реник. — Мих, огонь! Чего боялся и осторожничал? Всё ж кайфово вышло!

Миша лишь фыркнул, отводя взгляд. Боялся он многого, и не сосчитать, наверное. Самый сильный страх, что голос всё же сорвётся, пропадёт и уже не вернётся, как ёжик в тумане какой. Но сейчас в этой комнате страх отступил. Может, ненадолго — Миша не был уверен, но отступил.

— Концерт через неделю, — напомнил Андрей, — Миш?

Невысказанный вопрос повис в воздухе. Готов ли он вернуться? Полноценно? Они решили не делать никакой шумихи, типа развешивания на всех афишах обещания «Возвращения Горшка» или подобной х*йни... Однако Миша всё равно прекрасно понимал, что на него будет направлено основное внимание. Тысячи глаз, возможно, ищущие изъяны, рассматривающие как под микроскопом. Жалящие и жалеющие, жадные чужие взоры! И наверняка будут те, кто позлорадствует — мол, не вышло всё очистить, заметны повреждения. Но ведь если вспомнить всю поддержку от фанатов, тех, кто ждёт его возвращения гораздо больше... Стоит ли оно? Он взвесил это мысленно на двух чашах.

— Готов, — решительно кивнул, больше не раздумывая. — Только шарф сниму. И сожгу, — внезапно с проснувшейся злостью, которую он излил на этот предмет гардероба, ни в чём не повинный, сообщил он. Ну а что? История, начавшаяся в огне, в нём и должна сгинуть. Навеки.

— Ого! — присвистнул Реник, как всегда, в лоб выдавая, — Эпохальное событие!

— Не гони, — огрызнулся Мишка, впрочем, беззлобно. — Надоел он, понимаешь, да?

Все прыснули от этой присказки, даже новенькие... Хорошо влились — ничего не скажешь, да!

* * *

День концерта наступил неожиданно рано. Неделя пролетела словно в один день. К тому же было и ещё кое-что, кроме ритуального сожжения шарфа в присутствии Андрея, что надо было сделать, поэтому, наверное, так лихо промчалось время. Не успел опомниться — уже в гримёрке клуба. Уже и саунд почекали, а техники донастраивали аппаратуру, и где-то в отдалении, перед сценой, уже слышался шум заведённой толпы. Что хоть и не знала наверняка, но надеялась его увидеть... Просочилась же инфа, что он прилетел и даже удачненько слетал — ну вот, понимаете ли.

— Нормально всё? Не передумал? — Андрей материализовался рядом, держа два стаканчика чая. Протянул один Мише. Непривычно, конечно, Князя с таким пойлом видеть... Но оно, наверное, правильно — здоровье он частично вернул, но... Выступать трезвым привык. Другое совсем ощущение. Не угар, что всё перевешивает, а чувство единения, погружения, осознавания, наконец! Нет, после Нашествия упившимся в ботинок Миша больше на сцену не выползет. Он вообще не хотел больше никого подводить. Ни отца, ни Андро, ни группу, ни... себя, который через весь этот ад пробрался не от того, чтоб от синьки или герыча загнуться через пару лет.

Миша сначала покачал головой, потом, подумав, кивнул.

— Страшно? — Андрей нахмурился.

— П*здец как, — вырвалось у Миши против воли, — как будто в первый раз!

— Первый раз и есть, — Князь хмыкнул. — Новый этап, Мих. Закрываем дверь в прошлое и живём в настоящем. А смотрим в будущее, — с видом сказочника, что эту самую дверь открывал и закрывал, поведал он.

— А если не зайдёт? — определённо, Андрюхин оптимизм ему нравился, но сейчас он даже не за себя волновался, а что веру в него не оправдает.

— Ты всё равно будешь нашим Михой, нашим другом, — Андрей хлопнул его несильно по плечу — всё берёг, ага... Горшок вздохнул. Ну, наверное, и это однажды пройдёт, да, ё-моё? Перестанут с ним носиться как с торбой писанной, как поймут, что он дверку-то в пропасть закрыл, а ключ выкинул. Со Скалы сбросил. — Пошли уже, слушатель ждёт!

И верно — уже и парни все ушли на сцену, времени откладывать и бояться больше не было.

Свет софитов ударил по глазам — резко, ярко. Привычно. Толпа восторженно завизжала, едва только Миша с Андреем вышли на сцену. Миша, выдохнув, вышел туда, где не был очень давно — к краю сцены. Вот это было непривычно: темнота стала его надёжным союзником, выбираться на свет было сродни выползанию древнего вампира... Опаска в сердце роилась: сожжёт али нет?

Вопль толпы стал совсем оглушительным. Он видел лица: восторженные, кричащие. Искали ли шрамы? Смотрели ли на него, как на диковинку или урода? Неважно. Потому что в этот миг он поднял руку. Не к обратившемуся пеплом шарфу — к микрофону. И запел, почувствовав, как что-то внутри — та самая ледяная глыба страха — окончательно развалилась. Раскололась на мелкие льдинки, что не могли причинить значимого вреда. А потом и вовсе растворилась в этом гуле, море энергии, которая лилась на него из зала. Голос свободно тёк из напряжённых лёгких вопреки страхам — не идеально, не как до Нашествия, идеально ни один фониатор не обещал, но его. Сильный. Живой. Узнаваемый.

Концерт шёл своим чередом, офигенно хорошо для нового этапа. Старые песни сменяли новые, драйв хлестал через край и у зрителей, и у группы, создавая взаимную волну удовольствия. Миша ловил себя на мысли, что совсем не прячет лицо, не отворачивается. Он чувствовал сотни взглядов на себе, но это были взгляды фанатов, а не миллиарды колких стрел, сотканных из сочувствия или страха. Это был огонь, а не жалость. И в этом огне он словно таял и рождался заново. Миша снова был собой.

Когда время, отведённое для выступления, подошло к концу, Миша подал знак Яшке и Ренику. Те в ответ понятливо кивнули, улыбаясь — они заранее обговорили этот момент всей группой, втайне от Князя. Давно пора было это сделать... Без этого оставалась сквозящая щель в тот страшный день, один неубитый страх и подкроватный монстр. Музыка резко сменилась — зазвучал знакомый, нервный, пронзительный риф «Со скалы». Толпа сперва замолчала, а потом сошла с ума... Тоже... Соскучились, оказывается.

— Мих? — Андрей потрясённо посмотрел на него, едва не выронив микрофон.

А Миша, не отводя взгляда, запел. Песня, которая давно должна была быть возвращена её владельцу. Именно это он и делал сейчас, потому и пел больше для одного-единственного слушателя — для Князя. Князя, который, протупив немного, мощно включился с половины куплета.

Вот тогда-то, когда они вместе выскочили вперёд к самому краю сцены исполнить этот гимн — не шуту, но свободе — тогда и закрылась окончательно дверь в прошлое: не осталось ни боли, ни страха, ни сомнений. Они это сделали, все вместе — выжили, выползли с подножья острых скал и заползли обратно на свой рок-Олимп.

Смогли выйти в новый, лучший этап из отвратительной, ужасающей истории, что будет будоражить кровь ещё не одним любителям горькой воды и панк-рока. Выбрались, оставив герыч и водку забытым балластом на дне морском, захватив самое главное — дружбу и взаимовыручку.