Разоблачение государственной измены (джен)

Переступив порог дома, Сантьяго мгновенно отрезвел. В тишине этого дома, где слугам было велено ступать бесшумно, а свет горел приглушенно, царила особая атмосфера. Грасилия немного окрепла и могла позволить себе короткие прогулки, но не более. Боль оставалась ее верной спутницей, но она, заглушая ее лекарствами, старалась не замечать. Он застал ее в большой гостиной, сидящей перед камином. Под глазами залегли глубокие тени, болезненным контрастом выделявшиеся на бледном, осунувшемся лице. Она смотрела на него глазами, затуманенными лауданумом или болезнью. Или же там скрывалось что-то еще? Он тщетно пытался отыскать в этом взгляде хотя бы отголосок той женщины, на которой когда-то женился. Но от нее осталась лишь пустая оболочка. Он невольно вздохнул, не заботясь о том, заметит ли она это.

Грасилия отметила разочарование Хорхе с отстраненностью, переросшей в безразличие. Она даже не пыталась найти в себе силы ответить на его чувства. Внутри нее словно выжгли все дотла. И она не списывала это оцепенение исключительно на действие лекарств или болезнь. Последний год она наблюдала, как ее муж отдаляется от нее с каждой новой вспышкой недуга. Сначала он был внимателен и заботлив, сам ухаживал за ней. Но потом, когда она поняла, что ей никогда не станет лучше, а, возможно, будет только хуже, он начал отстраняться, переложив всю заботу о ней на Пиппу. Она пыталась достучаться до него, жаждала утешения, мужниной поддержки, которая могла бы придать ей сил, но он оставался неприступным. О О, пока ему нужно было играть роль заботливого супруга перед ее дядей-губернатором или другими важными гостями, посещавшими Монтерей, он был предельно внимателен. Но как только они оставались наедине, все возвращалось на круги своя. Или, по крайней мере, к тому, что считалось нормой в их семье теперь. Она поняла, что он считает ее помехой на пути к той жизни, которая, по его мнению, ему причиталась. Не в силах что-либо изменить, она замкнулась в себе, просто проживая день за днем. Она запретила себе чувствовать, но глубоко внутри, в потаенном уголке души, который она не решалась признавать даже перед самой собой, она оплакивала свою утрату.

Лишь желание выведать хоть что-то о Диего де ла Веге побудило Сантьяго заговорить с женой. Он обошел ее и опустился на стул рядом, положив шпагу рядом с собой.

— Моя дорогая, — начал он, — у меня только что состоялся весьма интересный разговор с человеком, который знал тебя в детстве.

Грасилия продолжала молча смотреть на пляшущие языки пламени.

— Речь шла о Диего де ла Веге.

Казалось, имя ни о чем ей не говорит, но мгновение спустя она подняла глаза и встретилась со взглядом Сантьяго.

— Да, моя дорогая. Диего де ла Вега. Полагаю, ты видела его в день нашего приезда в пуэбло. Это был молодой кабальеро, сидевший в коляске возле церкви. Помнишь? Он просил передать тебе наилучшие пожелания и напомнить о некоем ослике… который ходил на исповедь?

Грасилия замерла, словно очнувшись от долгого сна, и легкая, почти призрачная улыбка коснулась ее губ. «Значит, там, глубоко внутри, еще мерцает искра жизни», — с удивлением отметила она про себя. Она медленно кивнула. Да, теперь она вспомнила красивого молодого человека в коляске. Так это был Диего де ла Вега. Она всегда знала, что он вырастет таким. Но больше всего ей запомнилась его улыбка. Ослик? И Диего? Одно из самых ярких воспоминаний детства. Ее улыбка стала чуть шире, когда она вспомнила об этом событии.

Сантьяго был заинтригован. Это была самая живая эмоция, которую он видел на лице жены за последние годы. Ему отчаянно захотелось узнать эту историю.

— Расскажи мне, Грасилия. Как осел попал на исповедь? И какое отношение к этому имеете вы с Диего де ла Вега?

Грасилия глубоко вдохнула, медленно выпуская воздух. Ее голос, тихий и ровный, зазвучал в комнате, а взгляд по-прежнему был устремлен в танцующее пламя камина.

— Мне было около девяти лет, когда Диего де ла Вега приехал в Монтерей со своим отцом, — начала она. — Он был всего на несколько лет старше меня. Мой отец подарил мне на день рождения маленького ослика, чтобы я могла кататься на нем. Диего, Розарита Кортес и я по очереди разъезжали на нем по городу. Однажды, когда настала очередь Диего, он вскочил на спину ослика и, вооружившись длинной палкой, принялся сражаться с горожанами, словно настоящий рыцарь. Было до ужаса смешно смотреть, как он нападает на толстого старика Луиса, пекаря, который нес поднос с выпечкой в дом губернатора. Диего случайно задел своим «копьем» фартук Луиса, чуть не рассыпав его пироги, — неуверенная улыбка тронула губы Грасилии при воспоминании об этой сцене. — Пекарь поставил свой поднос и погнался за Диего, который что есть силы пришпорил своего доблестного скакуна. Увлекшись преследованием, Диего совсем забыл смотреть вперед и врезался прямо в отряд солдат, возвращавшихся с патрулирования. Мы с Розаритой замерли от ужаса, увидев, как несколько солдат попадали на землю. В поднявшейся суматохе Диего развернул ослика и поскакал обратно к нам, но, уворачиваясь от разъяренного Луиса, выронил «копье», которым тут же сбил с ног пекаря, отправив того кубарем в пыль.

Грасилия на мгновение замолчала, и Сантьяго видел, что она собирается с силами, чтобы продолжить. Он терпеливо ждал.

— Теперь там были солдаты и пекарь, — продолжила она. — Они преследовали Диего, желая схватить его. Он отчаянно петлял по узким улочкам, надеясь обмануть преследователей. Я взглянула на Розариту, и мы поняли друг друга без слов. Нужно было что-то делать. Мы бросились к церкви, надеясь увидеть, куда они направляются. Диего вынырнул из-за угла, прямо перед церковью. Он немного оторвался от преследователей, но они были у него на хвосте. Мы с Розаритой переглянулись и распахнули двери церкви. Диего влетел внутрь на своем ослике, а мы, девчонки, захлопнули двери прямо перед носом у солдат и пекаря, которые как раз выскочили из-за угла.

— Значит, это вы впустили Диего и ослика в церковь? — недоверчиво переспросил Сантьяго.

Грасилия виновато кивнула, потупив взор.

— Что было потом?

— О, потом появились уланы и начали допрашивать нас, не проходил ли мимо нас мальчишка на ослике. Мы, конечно же, ответили отрицательно.

— Вы солгали?

— О нет. Мы сказали чистую правду. Диего не проходил мимо нас. Он вошел в церковь, — Грасилия снова застенчиво улыбнулась.

— И что же дальше?

— Уланы и старый Луис немного потоптались перед церковью, поспорили, а потом решили, что поиски бесполезны, и разошлись восвояси. Мы с Розаритой облегченно вздохнули. Как только они скрылись из виду, мы пулей влетели в церковь. И тут нас ждало новое потрясение: ни Диего, ни ослика нигде не было! Куда они могли подеваться? Мы в растерянности замерли, прячась за колонной, боясь, что падре увидит нас и потребует объяснений. Наконец, мы увидели, как падре выходит из исповедальни. Он на мгновение остановился, огляделся по сторонам и покинул святилище, направившись, кажется, в свой кабинет. И лишь после того, как он ушел, дверь исповедальни приоткрылась, и оттуда вышел Диего, ведя за собой маленького ослика. Он был бледнее полотна и не произнес ни слова, пока мы не отошли достаточно далеко от церкви, хотя мы с Розаритой давились от смеха, глядя на его перепуганное лицо.

— И что же он сказал? — спросил Сантьяго.

— Он рассказывал, как едва успел втянуть бедного ослика в исповедальню, чтобы укрыть от чужих глаз, как к нему приблизился падре, предлагая помощь. Растерявшись, Диего выпалил, что у него есть друг, немой, но жаждущий исповедаться. Он вызвался быть переводчиком, и падре, не подозревая подвоха, согласился. Так осел обрел свою исповедь. До сих пор не верится, что падре хоть на миг заподозрил, кому на самом деле отпускает грехи.

Грасилия прикрыла рот ладонью и тихонько рассмеялась. Первый смех за долгие, мучительные дни.

Сантьяго поймал себя на том, что смеется вместе с ней. «Исповедовать осла прямо в церкви!». Он покачал головой и рассмеялся. Но тут его взгляд встретился с ее глазами, и они оба замолчали. Смех вернул на щеки Грасилии забытый румянец, вдохнул в нее жизнь, которой, казалось, уже не было. Воспоминание об осле в церкви вновь вызвало тихий смешок. Увидев это, Грасилия присоединилась к нему, и на несколько мгновений они смогли забыть о надвигающейся тени ее болезни.

— Диего когда-нибудь рассказывал, в чем же, интересно, признался этот ослик? — спросил он.

— Кажется, малыш сознался, что попал под дурное влияние мальчика, из-за которого у них были неприятности и с солдатами, и с пекарем, — ответила она с улыбкой.

— И какова же была его епитимья?

— Дайте-ка вспомнить, — она на мгновение задумалась. — Кажется, ему велели лично извиниться перед каждым, кому он доставил хлопот, а потом бросить песо в ящик для пожертвований.

— И все это сделал ослик? — спросил Сантьяго.

— О, Диего взял это на себя. Он собственноручно положил песо в ящик и пошел извиняться перед всеми уланами и пекарем. Он был очень серьезным мальчиком, когда дело касалось выполнения взятых на себя обязательств. Считал, что будет правильно, если он сам извинится за все содеянное. В нем было так много от отца, несмотря на то, что он был всего лишь маленьким и озорным мальчиком. Честь и чувство справедливости де ла Веги.

— Неужели? — пробормотал Сантьяго, скорее размышляя вслух, чем обращаясь к Грасилии. — Интересно, сохранил ли он этот пыл, когда повзрослел?

— Прости? — переспросила Грасилия, не расслышав его слов.

— О, ничего, ничего, моя дорогая. Забавная история, вот и все. Обязательно передам Диего, что ты с такой теплотой вспоминаешь тот случай, — улыбнулся Сантьяго. — Рад видеть тебя снова смеющейся, Грасилия. Должен буду поблагодарить его за это. А сейчас прошу прощения, мне нужно закончить несколько писем губернатору, которые уйдут со следующим курьером. Прости меня, — произнес он, поднимаясь. Поклонившись, он оставил Грасилию наедине с ее воспоминаниями.

Ему необходимо было испытать Диего, чтобы понять, осталась ли в нем та непоколебимая честь. Если да, то им можно будет манипулировать, действуя с умом. Честные люди так предсказуемы. Сантьяго был уверен, что в его планах найдется место для Диего де ла Веги. Как и для Алехандро де ла Веги. Этот гордый старец носил свою честь как броню. Оставалось лишь выяснить, как он сможет использовать их обоих в своих целях.

Грасилия смотрела вслед удаляющейся фигуре Сантьяго. Этот разговор, самый долгий за долгие месяцы, словно эхо отозвался в ее душе воспоминаниями о первых, счастливых месяцах брака. Тогда, даже поглощенный карьерными амбициями, Хорхе находил время для тихих бесед, для нежности. Любил ли он ее по-настоящему? Вопрос без ответа. Но он был добр, и она тешила себя мыслью о любви. А потом обрушилась болезнь, страшная и безжалостная, уничтожившая все ростки счастья между ними. Теперь работа и его фехтование поглотили его целиком, и она перестала существовать в его мире, разве что изредка, когда это было ему удобно. Теперь она была одна, совсем одна.

Она была благодарна Диего за ту искру счастья, которую он ей подарил. Встретятся ли они вновь — неизвестно, ведь она слишком слаба, чтобы принимать гостей. Но, возможно, со временем наберется сил, чтобы написать ему благодарственное письмо. Невольно ее мысли унеслись в прошлое: какой была бы ее жизнь, если бы она выбрала Диего де ла Вегу, а не Хорхе? Отвернулся бы он от неё, когда между ними встала бы её смертельная болезнь, как это сделал Хорхе? Она лишь печально покачала головой, понимая, что ответа не существует. Никто не знает, как поступит, пока не окажется на краю пропасти. Но, вспоминая те короткие недели детства, проведенные с Диего в Монтерее, она все же склонялась к тому, что он не предал бы. Даже тогда, в юные годы, Диего, казалось, ценил людей больше, чем богатство и статус. На мгновение она позволила себе увлечься мечтой о том, что могло бы быть.

Но улыбка тут же сменилась слезами, когда реальность вновь обрушилась на нее всей своей тяжестью. Она была пленницей собственного тела, не в силах удержать любовь мужа, в какой бы форме она ни проявлялась. Грасилия закрыла лицо руками и разрыдалась, и Пиппа, обеспокоенная, тут же подбежала к ней. Не находя слов, Грасилия лишь продолжала плакать, словно плотина, сдерживавшая ее эмоции, рухнула под напором этой незатейливой истории о мальчике и ослике.

Пиппа, чувствуя себя беспомощной перед недугом госпожи, сорвалась с места в поисках доктора. Зная по опыту, что тревожить сеньора Сантьяго из-за хвори Грасилии — себе дороже, она надеялась лишь на скорую помощь Авилы. Вскоре доктор уже был здесь, и они бережно перенесли Грасилию в постель, вливая ей в рот терпкую настойку опия. Она не противилась, напротив, с благодарностью принимая это горькое освобождение. Под его усыпляющим действием отступали чувства, мысли, реальность. Ей больше не нужно было существовать, если она того не желала. Оставалось лишь погрузиться в блаженную, беспробудную дрему, позволив миру и его тяготам раствориться в небытии.

Когда сеньора Грасилия, наконец, уснула, доктор Авила, понизив голос, обратился к Пиппе:

— Не знаете ли вы, что могло так расстроить ее?

Пиппа, полная грусти, взглянула на неподвижное лицо госпожи и прошептала:

— Мне известно лишь, что они разговаривали с сеньором Сантьяго. Однажды мне даже почудилось, что я слышала тихий смех сеньоры Грасилии. Затем сеньор Сантьяго ушёл, а она… она заплакала. Я не смогла её утешить.

— Вы слышали, о чем они говорили?

— Нет, доктор. Я занималась делами в другой комнате и не могла разобрать их слов, — ответила Пиппа.

— Возможно, все дело в её болезни, — задумчиво произнес доктор. — Она и так слаба, а это лекарство очень сильнодействующее. Но это все, что у нас есть, — он посмотрел на пузырек в своей руке. — Как бы мне хотелось сделать для неё больше… но я бессилен, — со вздохом он поставил пузырек на столик. — Позовите меня, когда она проснется. Тогда я посмотрю, не потребуется ли ей чего-нибудь еще.