Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

Первым, что сказал Родольфус, входя в дом Тонксов, было — «Экспеллиармус!» и «Инкарцеро!»

— Прости, Энди — превентивная мера, — пояснил он, подхватывая свежеиспеченную хозяйку дома за переплетение веревок, прежде чем та успела упасть на пол. — Я не хотел бы поймать фамильный сглаз, не успев сказать, что пришел с миром.

И прямо так, за переплетение веревок, потащил «визави» в глубину дома: разговаривать в прихожей в позе пьеты было бы драматично, но неудобно.

— Я так и поняла, Руди, благодарю покорно, — Андромеда не пыталась его пнуть, укусить или проклясть невербально, но и облегчать задачу, хоть немного перебирая ногами, не собиралась. — В гостиную — налево.

— Я знал, что ты поймешь, Энди, но решил перестраховаться — в последнее время наше… взаимопонимание… дало трещину.

* * *

Энди он заметил в последнее свое лето перед Хогвартсом — в оранжерее у Краучей: те устраивали прием в честь рождения сына.

— Я тогда заподозрила, что мистер Лестрейндж — как в шотландских кланах делают иногда — назвал и одел сыном дочь, — рассказывала Андромеда почти десять лет спустя. Родольфус рассмеялся и уточнил: из-за косы? — Нет, просто с редким мальчишкой поговоришь как с нормальным человеком — и потом, сыновей реже заставляют присматривать за младшими.

— А я тогда не знал… что мог бы рассказать тебе о традициях шотландских кланов — у них дочь снова становится дочерью, когда рождается сын, — выкрутился, как мантикора в падении, Родольфус.

«А я тогда не знал, что у Беллы две сестры», — чуть не сказал он, но это было бы еще хуже, чем тот самый комплимент.

— И отец меня не заставлял, — слово «отец» отозвалось болью, но уже терпимой, словно бинт оторвали от поджившего ожога, — просто если бы Басти тогда упал в пруд или наелся какой-нибудь тентакулы в той теплице — а с него бы сталось — мне потом легче от того, что я не должен был следить за ним, не было бы.

— Да, да, где-то я это уже слышала. «Не «быть или не быть старостой», а выполнять обязанности старосты со значком или за однокурсника-придурка со значком».

* * *

Он отметил и запомнил Андромеду Блэк именно из-за того странного чувства, которое тетя Пэд называла когнитивным диссонансом. Как можно было не замечать дочь семьи друзей — неглупую, не дурнушку, не малышку, как Цисси, а почти ровесницу — пока не столкнулся с ней буквально нос к носу? Да, они, вероятно, раньше при встрече не говорили о чем-то более существенном, чем «здравствуйте», «до свидания», «поздравляю» — но нельзя же просто раз за разом забывать о человеке, как о чугунной горгулье на камине?

Отметил, запомнил — и когда Андромеда два года спустя приехала учиться в Хогвартс и была — ожидаемо — распределена на Слизерин, попытался взять ее «под крыло». Помочь наладить отношения с другими первокурсниками, познакомить со слизеринками постарше… он уже тогда осознал расплывчатость папиных «можно» и «нельзя», но все еще оставался мальчиком из хорошей семьи — для него «иметь друзей» было чем-то вроде «наряжать елку на Рождество», «есть овсянку с джемом на завтрак» или «хорошо учиться». Признаком благополучия.

— Гиблое дело, Руди, — фыркнула, заметив его бесплодные старания, Белла, — Меда у нас — тенелюбивое растение.

Пожалуй, это было еще хуже, чем тот самый комплимент — но это было правдой. Меда не производила впечатления несчастной одинокой девочки — да и, честно говоря, вообще никакого впечатления не производила. Поэтому Родольфус махнул рукой и оставил среднюю Блэк заниматься тем, что ей так нравится: читать книги, что-то строчить и подолгу гулять одной. Он на примере старшей тетушки знал, что некоторые просто не сходятся с людьми, и на своем опыте понимал, что занимать себя самостоятельно — не самое плохое умение.

А на пятом курсе — не на волне энтузиазма от получения значка старосты, скорее в порядке ревизии, кто чем может на новой должности помочь или как стать проблемой — решил присмотреться: какие книги она читает, что и кому пишет, куда уходит. И… очень удивился.

Сейчас сказал бы без обиняков — охренел.

* * *

— Энди, ты была в запасниках вчера?

— Я не думаю, что тот, кто проклял Прюэтта той дрянью, вообще знает о существовании запасников — слишком… неизящно. Не похоже на завсегдатая библиотеки. Скорее научил кто-то из родственников.

Строго говоря, Андромеда не должна была брать оттуда книги — запасники перебирались медленно, и половине из них было место если не в Запретной секции, то точно не в «списке для легкого чтения» младшекурсницы. А еще не должна была разговаривать с портретами в самых дальних углах Хогвартса о прошлых веках — моде и политике, пытках и ядах. И заказывать через магглорожденных знакомых с Хаффлпаффа и Рейвенкло альбомы по маггловскому искусству, а по дедушкиному «клубному галеону» — дорогой шоколад из «Кондитерской Шугарплама».

Родольфус должен был пресечь это — написать Сигнусу и Друэлле или хотя бы рассказать всё Беллатрикс. Как должен был остановить потом многое другое, потому что «всё это» было только началом: будут совсем темные заклинания, будут побеги на вечеринки в маггловских клубах, будет с «клубного галеона» Поллукса заказан не только шоколад, будет и политика — тот самый либеральный кружок… Но он не стал — не стал, потому что не видел необходимости.

Любовь к танцам на границах дозволенного была ему понятна и знакома. И если у Беллатрикс жажда пробовать весь мир на зуб усугублялась склонностью по-бульдожьи вцепляться в увлечение или идею, если у Рабастана детское любопытство уже тогда граничило с нездоровой безбашенностью, то авантюризм Андромеды уравновешивался скрытностью и чувством самосохранения.

Кроме того, с Андромедой было… удобно.

Это даже в мыслях звучало гадко, но то было удобство совсем не того рода, когда сибаритски садишься в мягкое кресло — то было как найти единственное положение шеи на подушке, в котором перестает пылать болью голова.

Есть разница.

* * *

Он сам не заметил, как стал приходить к средней Блэк посоветоваться: сначала просто спросить, не видело и не слышало ли наблюдательное «тенелюбивое растение» чего-нибудь, когда происходила какая-то непонятная драклятина — как тогда, с Прюэттом — а потом уже действительно посоветоваться, несмотря на разницу в возрасте, порой даже за помощью.

И примерно через год осознал, что Андромеда — да, с этого следовало начать, что она для него уже «Андромеда» и даже «Энди» — сама прицельно ищет его общества: не только в Хогвартсе, но и при встрече на каникулах.

— Тебе надоело прятаться в тени — или ты поняла, что одиночество само по себе привлекает внимание? — пошутил он как-то, расставляя фигуры на доске: Белла все еще оставалась куда более достойным спарринг-партнером и более подходящим по возрасту собеседником, но в шахматах и разговорах на отдельные темы Энди уже могла потягаться с ними обоими на равных.

— Ни то, ни другое, — Андромеда пожала плечами, не отрываясь от дела: она разбирала фигуры на белые и черные. — Я просто поняла, что некоторые вещи интереснее делать вдвоем, чем в одиночку. А ты, один из немногих, мне… я хочу сказать, ты меня всё равно уже достал… я имею в виду, все равно уже заметил, извини, не обижайся, пожалуйста!

«Руди, ты приручаешь мою сестру как питомца или заранее воспитываешь как невесту?» — дразнилась Белла.

По уму, обращаться стоило к ней — ровеснице и однокурснице, больше знающей и понимающей, тоже присматривающей в меру умения за своими младшими. Но каждый их с Беллой разговор проходил как через треснутое сквозное зеркало или как... с подрастающим братом. Ответственность она воспринимала как занудство, заботу — как назойливость, логичные аргументы — как попытки «закидать статьями», критику — как оскорбления, а уже не подлежащее обсуждению решение — как повод для спора.

Родольфус злился до кровавых драклов в глазах, когда пятый раз повторял одну и ту же мысль разными словами, чтобы получить хоть малейшую надежду, что сказанное будет понято правильно и принято к сведению — и, судя по нехорошим сполохам в глазах напротив, сам выглядел слепоглухонемой и тупой виверной.

С Андромедой никаких «сложностей перевода» не возникало — она слышала именно то, что он говорил, и еще чуть больше. Как когда он показал ей свои эскизы и спросил: «Нравится?» — а она ответила: «Они не нравятся тебе». Или как когда полчаса рассказывал, что избалованность Люциуса — не его вина, а его беда, а Энди резюмировала: «Негоже девушке представлять мужскую за… задранную одежду, но мне бы тоже хотелось, чтобы мистер Малфой его выпорол». Или как с тем комплиментом на дебюте Нарциссы.

— Я знаю, что оттенок синего отвратителен, прямой пробор меня портит, а такое декольте надевать не следовало, даже если бы мне было, что в нем показать — но у maman свои представления о прекрасном, — выпалила Андромеда, едва увидев Лестрейнджей, и Родольфус поспешил ее заверить:

— Ты красива, как… портреты Модильяни.

Отец выразительно закашлялся, Беллатрикс недоуменно вздернула брови, Нарцисса захлопала глазами, Рабастан наивно начал было: «Это тот, который рисовал…», — а Ивэн (он, кажется, уже успел утянуть не один бокал шампанского) неприятно засмеялся:

— Ну ты даешь, декадент — даже боюсь сп’осить, что ты имел в виду: весьма vulgar фасон платья или чью-то милую мане’у п’гхятать глаза.

— Ты дурак, Ивэн, — бросила Андромеда с таким презрением, что старшей сестре и не снилось: смотрела она, тем не менее, на Родольфуса. — Простите, мистер Лестрейндж. Спасибо, Руди, я поняла, что ты имел в виду.

Родольфус ничего не имел в виду: он просто хотел, чтобы Андромеда не расстраивалась. Он вообще до седьмого курса чувствовал себя рядом с девушками той самой виверной: не слепой — мог оценить и красивые черты лица, и хорошую фигуру, не глухой — понимал, кому он нравится, а кому с ним скучно, и даже, кхм, скажем, не беззубой. Но не имеющей нюха и от этого неизбежно туповатой — все девушки казались ему чем-то…

Плоским. Искусственным. Неподходящим. Чем-то вроде икебаны или картины под лаком. Да, красиво, да, привлекательно в определенной мере, но все равно ничего не получится, это же все... не дотягивает, не то, не так. Не настоящее.

* * *

— Как вы познакомились с мамой?

Родольфус сам не знал, зачем это спросил — то ли потому что проиграл отцу в шахматы пятую партию за вечер, то ли потому что портрет Сорхи Лестрейндж в кабинете отца как раз тогда подновили, то ли потому что тетя Шифра на днях со свойственной ей тактичностью и ненавязчивостью предложила погадать племяннику на удачу в любви и браке, «если вдруг кто нравится, ты можешь даже не говорить, кто».

А может, просто потому что спустя почти десять лет уже можно задавать такие вопросы.

«Жил-был король…»

Бертольд посмотрел на сына так, будто хотел спросить: «А разве она тебе не рассказывала?» — но спросил другое:

— Ты же знаешь, что я мог не быть главой семьи, а у тебя и Рабастана могло быть двое дядюшек?

Родольфус помнил: старший сын, подававший большие надежды, решил отправиться воевать не то с Грин-де-Вальдом, не то на его стороне, об этом в семье не любили говорить еще сильнее, чем о том, что закончил жизнь он в палате для душевнобольных в Мунго; младший, любимец покойной бабушки, ненадолго пережив родителей, утонул в шторм вместе с женой-кузиной и маленьким сыном — портал на берег дал сбой.

— Я рассчитывал провести жизнь в научных исследованиях и путешествиях, иногда появляясь в родном гнезде как «странный родственник» и номинальный управляющий партнер семейного дела. Я был совершенно не готов, что днем единым получу столько ответственности, столько влияния, столько денег… и столько проблем. Первой из этих проблем было жениться и обзавестись хотя бы одним сыном — тогда как мне по многим причинам было совершенно не до того. Я уже предчувствовал, какая сейчас начнется возня нюхлеров под ковром среди Священных — только у Ноттов тогда было семь или восемь девиц на выданье — и, по правде говоря, связываться не хотел ни с кем. Во-первых, когда в роду несколько веток, риски диверсифицируются — а для меня тогда выбрать жену из Священных значило бы позволить одной семье глубоко запустить руку в… хм… назовем это курсом нашего корабля на будущее. И смертельно оскорбить остальных, да и никогда не угадаешь, не задумал ли кто-нибудь… слияние и поглощение денег и фамилий.

Отец весело сверкнул очками в ответ на его недоумевающий взгляд и пояснил:

— Скоропостижное вдовство. И тогда Арчибальд — которого я до сих пор считаю своим не только старшим другом, но и наставником — предложил… назовем это решением — не вполне этичным, но весьма элегантным.

Поправил очки, отставил в сторону чашку, и Родольфус мысленно взмолился: не надо, пожалуйста, не делай так, как сам учил меня перед визитом в Визенгамот. Не «выбирай подходящую правду».

— Больше всего проблем делам Лестрейнджей и Эйвери на тот момент доставлял Старый Финн — Финнеган Макмахон. Некогда его дед вошел в наш общий судостроительный бизнес как младший управляющий партнер, ирландский эмигрант в Шотландию без имени и галеона лишнего в кармане — всё крутилось на верфях. Но Финн уже имел некоторые основания… поверить в себя — у него были свободные деньги, была своя сеть связей, и он вполне мог, воспользовавшись случаем, если не перетащить все фишки в свою сторону, то хорошо пошатнуть игральный стол.

Бертольд переставил несколько белых фигур на забытой шахматной доске — то ли обозначая ситуацию, то ли просто в задумчивости.

— Но у Финна не было сыновей — только три дочери.

— Верно. Мой тебе совет, Родольфус: не затевай чего-то серьезнее школьных потасовок или полутеатральных «постановок чести», пока у тебя не будет сына. Финн обзавестись сыном — поймав как-то одно интересное проклятье в стычке, которую и дуэлью-то назвать стыдно — уже не мог и понимал, что его королевство, — Родольфус вздрогнул, — как бы он ни расширил его при жизни, после его смерти долго не продержится.

Бертольд пододвинул несколько черных фигур сбоку к белым, создавая угрожающую стенку.

— Финн, покинув Ирландию и свой клан, всё еще оставался частью клана — и клану же должна была отойти драконья доля его денег и дел. Я — точнее, мы с Арчибальдом, но разговор всё равно предстояло вести мне — предложил ему сделку: я женюсь на старшей его дочери…

— На старшей? Но…

— Не торопись, всему свое время. Так вот, я женюсь на его старшей дочери и проворачиваю юридический финт, апеллируя к распределению средств в акциях на момент начала деловых отношений, чтобы деньги и дела Финна унаследовали не дальние родственники, которых Финн закопанными поглубже в курган видал, а его родные и любимые внуки, которые, к тому же, еще и будут в числе Священных.

Родольфус почесал в затылке, осмыслил и признал:

— Туше. Но я понял, почему бабушка Кива Макмахон не желала видеть ни маму, ни тёть, ни нас. А уж когда дядя Артур женился на тете Шифре… это то самое «многовековое джентльменское соглашение со времен королевы Бесс», да?

— Ты говоришь прямо как Сорха, — отец тонко улыбнулся. — Только она еще прибавила… где она видела такие соглашения с сомнительной выгодой… и что они обойдутся без… возомнивших о себе невесть что… англичан.

— Мама так и сказала? — отец обычно делал такие паузы, объясняя, что именно имел в виду Антонин особо заковыристым загибом, где половина слов была на другом языке — или вроде бы на английском, но всё равно (до определенного возраста) непонятной.

— Так и сказала. Самая бойкая, самая красивая, самая любимая дочь Финна — могла себе позволить. Сорха вообще была весьма вспыльчива и… не сказал бы, что злопамятна, но ей было проще жить с неправильным мнением о человеке дальше, чем переменить его, даже если были все основания.

— Но тебе удалось? — Родольфус моргнул: в бликах свечей и камина показалось, что по маминому портрету на стене ползут трещины. — Ты пообещал позаботиться о ее семье — и она согласилась стать твоей женой, да?

— Можно и так сказать — но на душевный разговор или светскую беседу это было похоже мало. Должен признать, что это было скорее, как скажет Антонин, слово за слово… и палочкой по столу. Я сказал Арчибальду, что если он так заинтересован в наследстве Финна и если согласится Мэри-Энн — может брать в жены хоть старшую, которую от книг не оторвать, хоть младшую, которую скорее удочерить, хоть среднюю… — Бертольд помолчал было, но всё же закончил — иронично и почти нежно. — Хоть среднюю мегеру. Но, поостыв, я понял, что в словах Сорхи есть резон: как бы то ни было, Патриция действительно проявляет способности, а Шифра, случись что с родителями и сестрами, останется совсем беспомощной. Оставить дочерей делового партнера — даже Старого Финна — без поддержки было бы… непорядочно. Поэтому я порекомендовал Патрицию своему старому знакомому в Хогвартсе как ассистента и пообещал, что когда Шифра подрастет, помогу ей собрать приданое и подобрать жениха. Я надеялся, что больше не увижу Сорху Макмахон… но она сама пришла ко мне и спросила, когда я на ней женюсь. Да, она была весьма настойчивой. Порой даже слишком.

— А еще?

— Что — еще? — Бертольд вынырнул из воспоминаний с явной неохотой.

— А какие у мамы еще были, ну, недостатки? Вспыльчивая, злопамятная, слишком настойчивая и могла ругаться — а еще?

Бертольд выпрямился в кресле и посмотрел на сына очень внимательно — да, вопрос действительно был странный. Сперва Родольфус задал его лишь бы что-то спросить и прервать историю — отец уже брал его с собой на серьезные встречи и в Министерство, не проверял отчеты о карманных расходах и мог выпить вместе не только чаю, так что мог рассказать что-то… что-то о проявлениях настойчивости, что Родольфус был слышать не готов. Но на самом деле...

Ему нужно было знать. Ему отчаянно нужно было знать — что-то осыпалось, как кракелюр, как икебана, обнажая что-то вроде живых цветов или непросохших красок, неряшливое, пачкающее, живое.

— Она всегда бралась за то, что считала своим долгом — даже если сама не знала, хватит ли ей сил это потянуть. Иногда это был жест отчаяния, но чаще — гордость и… я бы назвал это азартом игрока: Сорха однажды на охоте так погнала лошадь за лисой, что перелетела через голову и только чудом осталась жива… Родольфус, ко мне через четверть часа должен прийти Абраксас — давай продолжим разговор позже, хорошо?

Позже приехал из Германии мистер Реддл, и они с отцом засели в лаборатории почти на неделю. Потом простыли, искупавшись в остывшем уже море, Баст и Эйдан. Потом нужно было в Косой Переулок. Потом Родольфус уехал в Хогвартс, потом на каникулах они все гостили у Розье, потом были ЖАБА и выпускной, потом он отправился в Европу на «академический год», потом вернулся и объезжал всех с визитами… а потом Бертольда Лестрейнджа не стало — себе живой портрет отец тоже заказать не успел.

* * *

— В свое время ходили сплетни, что ты дочь не Сигнуса — а Поллукса.

У Андромеды были прохладные руки: почти неприятно, но на отваливающейся после тяжелого дня голове — спасительно.

На седьмом курсе он вдруг заметил, что у его вечного оппонента Беллатрикс — горячие запястья, тяжелые кудри пахнут сандалом и фиалками, королевская стать; что девушки не просто как люди разные, а еще совершенно по-особенному — есть как змеи в конфетной коробке, есть как неприличные карты Мальсибера, есть как хрустальный канделябр с железным каркасом… что Андромеда красивая, и в самом деле — как Жанна Эбютерн, какой рисовал ее Модильяни: тихо и лукаво красивая, до поры незаметно.

— Я думала об этом, — он ждал, что Энди гневно столкнет его голову со своих колен или хотя бы дернет за волосы (Белла сделала бы так), но у нее даже голос остался ровным. — Мама и дедушка действительно были очень близки в то время — но едва ли в этом смысле. Он пытался дать ей то, что ей было так нужно, и чего не давал отец — но, поверь, дети в это «всё» не входили… О чем ты на самом деле хотел поговорить?

О том, что я как будто не знал свою мать до этого лета. О том, что я хочу сейчас поцеловать тебя или хотя бы твои руки, хотя бы в знак извинения, но пока два года — это все еще слишком много. О том, что иногда во мне просыпается то же, что и в твоей старшей сестре — только хуже, потому что она не может сдерживать себя, а я не хочу.

— Я не могу говорить об этом.

Андромеда спокойно кивнула:

— Хорошо.

* * *

— И после этого ты решила… прояснить ситуацию? Я говорил тогда совсем о другом.

— Ты о другом молчал, и об этом тоже молчал, — Андромеда за время разговора успела развязать и подпалить верхние узлы мелкими невербальными и теперь методично распутывала веревки на ногах. Родольфус ей не препятствовал, но и помогать не собирался. — Помнишь, мы говорили о недостатках? Ты забыл назвать самый главный свой — ты считаешь, что пока ты выполняешь то, что считаешь своим долгом, у тебя нет недостатков: сделка с закрытыми глазами — просто страховка для всех, ложь — не ложь, а допустимое умолчание…

— О. Тогда ты забыла упомянуть среди своих недостатков двуличие. Ты спрашиваешь, когда бы ты узнала — а когда бы я узнал, что твой «либеральный кружок» после Хогвартса превратился в какой-то… профсоюз грязнокровной взаимоподдержки? Когда бы я вообще узнал, что он твой?

— Даже если бы я просто посещала собрания — ты думал завести меня дома как «карманного либерала» для своей… организации? Или отыграть «Укрощение строптивой» при небольшой помощи отцовских друзей?

Не совсем так, вернее, совсем не так, но случайное попадание заставило поморщиться.

— Я иногда думаю, не стоит ли попросить мистера Реддла… побеседовать с ней. Ивэн из меня просто душу вынимает, но Розье — это Розье, у него вечно какие-то грезы, розы и «предчувствие беды». Ты что скажешь, Антонин?

— Тому, конечно, не впервой играть Распутина и проповедовать наши идеи среди дам-с… Но не слишком ли разрушительна получается стрельба по площадям?

— Если ты о Евангелине, да, Трэверсы для нас потеряны — но, не при Джозефе будь сказано, и не пошли бы они… в пустыню со своими заморочками: кто бы знал, что София из-за того, что внук отверг хороших девочек, с чьими бабушками она пьет чай, впадет в такое исступление.

— София… Трэверсы… — Антонин неопределенно мотнул головой. — Ты бы придержал язык, малой. И свои большие планы на семейную жизнь тоже. Война на пороге все-таки.

Андромеда стряхнула веревки с ног и встала с дивана.

— Это гнусно, Лестрейндж. Гнусно и глупо. Если бы я знала, во что ты превратишься в считанные годы…

— «Лестрейндж» и «во что» — спасибо, поговорили.

Андромеда замерла, как соляной столп, спиной к нему и лицом к двери — Родольфус подумал, что она подбирает выражения, в каких ему указать на дверь, и памятный сглаз вдогонку.

А потом он понял, что она плачет.

Энди, которая не плакала никогда — хотя на его памяти даже Беллатрикс сгоряча не раз заходилась злыми, отчаянными слезами.

* * *

— Мы орали друг на друга так, что я до сих пор удивлен, как соседи не вызвали маггловскую полицию. Но потом смогли сесть и спокойно поговорить — не обо всем, потому что… ее муж должен был вернуться. И решили встретиться еще раз — чтобы уже нормально поставить точку. В общем, мы ставили, ставили...

Шифра, кажется, не знала — плакать ей или смеяться.

— А потом Энди ни с того ни с сего выставила меня за дверь — в этот раз уже без разговоров и насовсем.

— И ты нам ничего не сказал — ни мне, ни Арчибальду с Марианной, ни Эйдану, ни даже Рабастану... Руди, если бы ты тогда рассказал мне это, я бы сразу поняла — я всё бы поняла!

— И что? Если она уже приняла решение — а я это ее решение заранее принял…

Шифра потянулась к драной клетчатой тряпке для каминного порошка — но на полпути остановилась и обреченно махнула рукой.

— Рудольф, я могу надеяться, что хоть сейчас вижу перед собой взрослого человека? И что в ближайшее время ты ничего втайне от всех нас не напринимаешь — а, «не голова, а Визенгамот»?

— Мы, конечно, подумываем с Люциусом выкупить Азкабан и открыть там развлекательный комплекс… это так, на дальнюю перспективу, — добросовестно отчитался Родольфус, прислушиваясь, что там наверху: звуки уборки и прочувствованная ругань сменились подозрительно громко включенным колдорадио. — Но в ближайшее время я приму если только зелье от головы.