Анестезия души (гет)

Воды. Кто-нибудь. Хоть каплю.

Воздух как спёкся. Не продохнуть. Судорожно распахиваю рот. Вот оно… Нет, не вода — битое стекло. Осколки впиваются в горло, я глотаю их, захлёбываясь криком.

За что?

Шуршит пепел под пальцами. Жжёт ладони. Мне не выбраться: сейчас треснет хрупкая корка, и хлынет поток жидкого огня.

Доползти? Успеть?

Прохладная рука у меня на лбу. Перехватываю запястье.

Ты только подожди, не бросай меня. Я сейчас. У меня получится, я знаю…

Край обрыва. Последнее усилие. Дрожь в локтях. Я почти вскарабкалась, ещё чуть-чуть…

Надо только проснуться.

«Кто? Кто?» — горланят птицы там, далеко, над телом рыжеволосой художницы. Выше неба вздымается на ветру жёлтая лента: «Не приближаться!» Мне можно. Мне всё можно, я здесь закон, то есть не совсем… Как же оно…

В край самых белых облаков. Нет, не хочу туда. Пусть поют эти смешные люди, пусть машут крыльями. Они не знают, как хорошо здесь, на земле.

Подожди меня. Сейчас поднимется солнце, сейчас… или нет?

Я должна увидеть.

Я открываю глаза.

Надо мной — стерильно-белый потолок, стеклянный круг абажура, в котором затейливо играют солнечные лучи. Слева в окне видна голубоватая полоска неба. Повернуть голову отчего-то не получается, словно мешает какой-то ошейник. Через силу подношу руку к подбородку — так и есть.

Голова набита туманом, думать тяжко. Ах ты, в меня же стреляли. Кто? Зачем? Сколько я уже тут лежу?

Надо бы медсестру позвать.

Открываю рот и понимаю, что не могу издать ни звука. Просто не получается.

Ой, мама…

Вот теперь меня трясёт, как в лихорадке. Заорала бы — да куда там, шёпот и то не выходит! Это что же, навсегда?

Пытаюсь приподняться на локтях. Перед глазами тут же всё расплывается — цепляюсь мокрыми пальцами за простыню.

Дверь приоткрывается, и в палату заглядывает тоненькая русоволосая девица в белом халате. На губах участливая улыбка:

— Проснулись?

Какое там «проснулись», беззвучно кричу я. Это чушь, бред, кошмар! В жизни так не бывает!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Мягкие, но сильные руки непреклонно укладывают меня обратно на подушку. — Вам ещё вредно вставать. Сейчас придёт доктор, он вам всё расскажет.

С бессильными слезами смотрю, как она порхает вокруг, щёлкая кнопками кондиционера и поправляя наволочку.

— Вас может немножко мутить. После наркоза это нормально.

Хотела бы я знать, что ещё нормально в этом перевёрнутом кверху ногами мире.

Дверь закрывается с тихим щелчком.

Интересно, немых в Следственном комитете держат?

А что, зато с личной жизнью не всё ещё потеряно. Найти кого-нибудь глухого — то-то парочка будет!

Я ж не знаю, какая нынче дата — может, восемь лет в коме лежала. И Колька Яблоков давно уже большой начальник в Москве.

Если выгонят с работы, пойду в преступницы. Что я, зря пять лет криминалистику изучала? Буду бандитов консультировать, как лучше следы заметать. И кликуху себе выберу позвучнее. Безгласая. Или Бешеная.

Тьфу ты, вроде уже было в каком-то боевике. Что ж ты, Перепёлкина? Ни ума, ни фантазии.

…Раздольцев пришёл, когда я уже по второму разу вспоминала таблицу умножения. Присел на краешек постели, неловко подоткнул одеяло.

— Это пройдёт. Через три недели песни будешь горланить.

Наверное, он правильно истолковал мой взмах ресницами, потому что добавил:

— Позавчера всё случилось. У тебя интуиция будь здоров: отскочила вовремя. Три сантиметра правее — и задело бы сонную артерию, тут уж никто не вытащил бы.

Он положил на тумбочку пачку чистых листов и карандаш.

— Вот, подумал, пригодится. Но ты сильно не увлекайся, лёжа писать для глаз вредно.

Тут же потянулась. Непослушные пальцы еле удерживали карандаш, и Вадим долго хмурился, разбирая мои каракули.

— Да я оперировал, я. Огнестрелы, в общем-то, не моя специализация, но некогда было разбирать.

Вновь взялась было за бумагу, но он уверенно накрыл моё запястье тёплой ладонью.

— Даже и не сомневайся. Я могу врать следователю — больного обманывать не стану. Всё у тебя будет хорошо.

И вот тогда я не выдержала: отчаянно, по-дурацки разревелась второй раз за последние полчаса. Он наклонился, притянул меня к себе за плечи, и я уткнулась в его пахнущий йодом свитер.

Я почему-то думала, у него волосы колючие, а они мягкие и пушистые. И кожа тёплая-тёплая под моими губами.

— Ларка, ты мне кости сломаешь… — трясётся весь от смеха. — Ларка, пусти… Товарищ следователь, это незаконное задержание!

Робкий стук в дверь — и я поспешно откидываюсь на подушки, а Вадик расправляет воротник халата.

— Прошу прощения, Вадим Артурович, тут к Ларисе Андреевне сослуживцы пришли. Сказать, чтобы до завтра подождали?

Он, кажется, готов кивнуть, но, наткнувшись на мой негодующий взгляд, вздыхает:

— Ладно уж. Через пятнадцать минут выгоню.

Астахов очень смешно выглядит в парадной форме и с кульком мандаринов в руках. А с ним — кто бы мог подумать! — Колька Яблоков.

— Здравия желаю, Лариса Андреевна. — Церемонно отдав честь, Сашка опускает кулёк на тумбочку. — Как самочувствие?

Яблоков пихает его в бок, и смелое, решительное лицо капитана полиции заливает свекольный румянец.

— Простите. Я, это, как-то не сообразил…

Ободряюще улыбаюсь: не хватало ещё Сашке переживать.

— Мы, собственно, пришли рассказать тебе, как ты дело раскрыла.

Колька довольно ухмыляется: по-видимому, после такого фраза «немое изумление» приобрела для него новые краски.

— Да, мать, тебе хоть орден давай. Преступник пойман, невиновные оправданы.

Астахов недовольно хмурится:

— Хорош, Коль. Здесь не театр.

— А ты в театре-то когда в последний раз был? — подмигивает мне Яблоков. — Ну да ладно. Лар, тебе случайно не знакома эта фотография?

Безоблачно-голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц. Ямочки на щеках. Удивлённая, тревожная улыбка. Да где же я её видела?

Мурашками колет понимание: это тот мальчишка с картины на чердаке Терентьева.

— Олег Сергеевич Махрушин, девятнадцать лет. Сын Анны Степановны. Со школьных лет был беззаветно и безответно влюблён в Ингу.

— Не так уж и безответно, — покачал головой Астахов. — Когда Инга после развода поняла, что с Раздольцевым ей ничего не светит, она обратила внимание на юного обожателя. Олежка летал, как на крыльях, жил в ожидании её звонка. И как-то раз звонок раздался в два часа ночи: мне плохо, мол, приезжай. Парень собрался мигом, несмотря на жуткую ссору с матерью, требовавшей, чтобы он остался дома. Прыгнул в свой старенький «Запорожец» и помчался. А там уж непонятно: не то на взводе был, не справился с управлением на мосту, не то виноват дождь и скользкое покрытие. Машина вдребезги — и переломы, не совместимые с жизнью.

— Махрушина-то полицейским говорила, что он к другу поехал, — влез Колька. — Ну и Инга, понятно, светиться не хотела. А зря. Не знаю, можно ли слишком любить собственного ребёнка — но Анна Степановна чувство меры потеряла окончательно.

— Она сошлась с Терентьевым. Ирония судьбы — ему тоже Инга, вроде как, принесла несчастье. Дружеские советы, помощь по хозяйству, пирожки в фольге — бедняга и растаял. Анна Степановна стала приезжать к нему на дачу, бывать на работе. Она очень интересовалась хирургией, и Терентьев охотно её просвещал. Как-то раз ей удалось позаимствовать в шкафу с медикаментами пол-литровую бутыль пропофола. Главная медсестра, недолго думая, списала недостачу на свою рассеянность в подсчётах, а Махрушина стала ждать своего часа.

— Решила даже в честность поиграть, — ухмыльнулся Яблоков. — Скажи, тонко — позвонить человеку за день до его убийства и предупредить? Инге и в голову не пришло обратиться за помощью: мало ли кто дурачится. Ну а дальше… Дальше в протоколе всё записано.

Я встретила Терентьеву утром, ещё одиннадцати не было. Она очень спешила. Выбежала из подъезда, запрыгнула в машину.

Я спрятала шприц и платок в сумочку, постояла пару минут и пошла звонить участковому.

— Вот так вот. — Колька сунул лист обратно в папку. — Остальное, в общем-то, было делом техники: покривляться у тебя на допросах, перелить оставшийся пропофол в банку на даче у Терентьева. Тайник, конечно, она сделала слишком уж явный — боялась, не найдём. Но нервишки начали сдавать. Бессонница, муторные сновидения, постоянные попытки просчитать действия следователя… И тут Терентьев, уверенный, что нашёл истинного преступника, пишет любимой женщине смс-ку: «Я всё знаю. Завтра меня оправдают».

— Можно только догадываться, как Анну Степановну кондрашка не хватила, — усмехнулся Астахов. — Но встряхнулась она быстро. Покойный Махрушин был военным, от него ей достался наградной пистолет. Он же, на беду, и стрелять её выучил. Обезумевшая от страха женщина прячет оружие в карман пальто и едет убирать с дороги своего сердечного друга. Она догадывается, где он прячется, и понятия не имеет, что вы поручили мне вести за ней оперативное наблюдение.

Я невольно усмехаюсь: мне-то думалось, что слежка за Махрушиной выведет нас на убийцу — Терентьева. Кто бы мог представить…

— В логово Терентьева она не попала: увидела его во дворе садящимся в серую «девятку» и поехала за ним. Ребята позвонили мне, сообщили о происходящем. Учитывая, что Женя только что нашла в кармане вашу записку, я дал команду не брать его немедленно, а проследить.

Выходит, уже не Евгения Владимировна, а Женя? Я с трудом скрыла усмешку.

— Мы с ней тоже выехали. Место Терентьев выбрал удобное, остаться незамеченным легко. Мы всё время были на подстраховке: видели, как вы садитесь в машину, выходите вместе с Нонной и направляетесь к служебному въезду. — Он поджал губы. — И вот тут мы, конечно, прокололись. Одна группа последовала за вами, другая осталась пасти Терентьева. А Махрушина практически выпала из поля зрения. Она тихонько-спокойненько прошла в больничный парк через главные ворота, решив, видимо, что вы для неё сейчас опаснее всех.

Астахов нервно прошёлся по палате.

— Мы засекли её в самый последний момент — и сняли секундой позже, чем она выстрелила. Беда в том, что её никто не принимал всерьёз. Максимум, по нашим расчётам, она могла быть связующим звеном между беглецом Терентьевым и цивилизацией.

Я с трудом кивнула, и под подбородком больно закололо.

— Зато теперь она полностью призналась, — весело прервал Колька гнетущую тишину. — Шеф поручил мне это дело докрутить до конца, но тобой он очень доволен.

За что, интересно? За то, что, как дура, подставилась?

— Да не куксись, Перепёлкина. До свадьбы заживёт.

— Время вышло, — негромко сказал появившийся в дверях Раздольцев, и они, как по команде, повернули головы.

— Тады мы побежали, — выдохнул Колька, решив, что спорить себе дороже. — Выздоравливай, Перепёлкина! Там накопилась ещё куча уголовной статистики, тебя дожидается.

— Секунду. — Астахов полез в пакет и протянул мне хорошенького плюшевого щенка. — Это вам от Жени.

И багрово покраснел в ответ на мой одобрительный взгляд.

Устроив поудобнее мою руку у себя на талии, Раздольцев заговорщически улыбнулся:

— Тебе большой привет от Евтуховского. Этот прохвост по-прежнему надеется заручиться твоей благосклонностью — наверное, для каких-нибудь новых проделок. Сейчас он с жутким скандалом Нонну увольнял — она грозила, что всем расскажет о том, что у нас творится. А рассказывать уже не о чем: программу мы свернули. Выпишем Лику и Алексея — и хватит. Осенью будет международная конференция, там я повоюю. — Он склонился ко мне, коснулся дыханием моей щеки. — Будешь держать за меня кулаки?

Я энергично кивнула.

— Тогда я ничего не боюсь. — Он хлопнул себя по колену. — Лар, мне скоро отпуск дают. Давай махнём в Диснейленд? С восьми лет мечтал пожать руку Микки-Маусу.

Смеюсь — и тихий, чистый звук слабо отражается от белых больничных стен. Вадик молча стискивает мои ладони. Лихорадочно колотится пульс под шершавой кожей запястий.

Жди, Микки!