Зигзаг (гет)

Холодная ноябрьская ночь уже скатилась к середине, миновала её и медленно и равнодушно поднималась к рассвету. Прошло больше восьми часов с тех пор, как Эрик пытался спасти ребёнка и применил лекарство, что так испугало перса. Уже Арно видел десятый сон в своей квартире за пятьсот франков на площади Согласия под статуей Лиона — во всяком случае, он туда направился. Самир дремал на соседнем кресле, Шарлотта сидела на полу возле диванчика, где лежал её сын, и исправно клевала носом. Но от Эрика сон бежал, и это больше не удивляло — Призрак и его сон давно ходили разными путями. Раньше это объяснялось просто — сон приходит, когда устаёт тело. Когда теряет силы душа, сон бежит от неё сломя голову — он ничем не может ей помочь — и душа вынуждена справляться сама. Сейчас каждая клеточка тела кричала об усталости, но заснуть всё равно не получалось. Впрочем, от некоторых снов лучше бежать самому, пока они не поглотили тебя без остатка. Такие сны подобны подушке, которую прижимает к лицу жестокая рука, — они вызывают удушье.

Эрик прикрыл глаза, надеясь хотя бы задуматься о чём-нибудь, чтобы как-то отвлечься и прогнать страх. Мальчик успокоился, но жар всё ещё был силён. Громкое свистящее дыхание время от времени вдруг стихало и становилось страшно — а не смолкло ли оно совсем, но через минуту судорожный вздох оповещал, что ещё не время для слёз, а надежда упрямо твердила, что оно никогда не настанет. Незаметно и тихо, словно умелый вор, тяжёлый сон пробрался в сознание и сморил усталое тело, которое не могло больше ни ходить, ни сидеть, ни лежать.

* * *

Повозка с трудом поднималась в гору. Кого она везла и куда, было непонятно. Седоки — смутные тёмные фигуры — горбились. Свет закатного солнца обходил их стороной, словно боялся чего-то, или тьма, что клубилась, просто поглощала его. Возможно, она впитывала солнечные лучи, изменяла их и возвращала уже иными. Из этих фигур текла ночь и накидывала на всё вокруг матовое пыльное покрывало. Покрывало тут же просачивалось сквозь землю и вот уже не тёмные фигуры источник мрака, а всё вокруг — деревья, трава, цветы, да и сами небеса. Так незаметно тьма вступала в свои права. Менялось не только видимое. Звуки — сначала гулкие, словно кто-то кричал в глубокий колодец, пытаясь дозваться кого-то, а ответа не было, но в следующую минуту эти же звуки раздавались глухо, словно на их пути встречалась невидимая плотная преграда. Она мешала слышать. Она мешала говорить.

Повозка взобралась на холм и замерла. Фигуры угрожающе зашевелились, мигом выросли, заслонив небеса, выпростали длинные костлявые руки из-под чёрных балахонов, проявились страшные лица-черепа и указующие персты направились в его сторону, обвиняя в неведомом преступлении. Тяжёлая туча моментально наползла с востока и уселась им на плечи. И ураган ужасающей силы обрушился на землю, смял, закружил в страшном вихре и повозку, и фигуры и того, кто наблюдал, срезал вершину холма, оставив ровную безжизненную поверхность.

Он чувствовал смертный холод, колючие струи дождя пробивали тело насквозь, видел чёрную трубу урагана, которая неотвратимо заглатывала всё, и где всё и всех ждал заслуженный конец. Спасения не было, да он и не хотел…

* * *

С трудом выплывая на поверхность из липкого сонного тумана — назвать его сном не поворачивался язык, — Эрик с досадливым недоумением понял, что это не его воля преодолела забытьё. Некто настойчиво теребил его плечо. Молниеносно перехватив неизвестные любопытные пальцы, которые ещё немного и доберутся до его лица, — изрытая, иссушенная неведомым суховеем кожа пылает от предчувствия прикосновений — Эрик сжал чужую руку до хруста в костях. Он словно со стороны наблюдал, как он сам шарил, искал свою защиту, свою тень и медленно успокаивался, обнаружив маску там, где она должна быть, — на привычном месте. Услышал над собой глухое бормотание и медленно открыл глаза:

— …тяжёлый сон? Может быть, ты отпустишь мою руку, пока не сломал? Она мне ещё потребуется.

— Прости, Самир, — действительность возвращалась ощущением ломоты во всём теле и едва слышными звуками: потрескивания огня в камине и сонного дыхания. Первый ещё неосознанный взгляд направился в сторону дивана: Шарлотты не было, ребёнок спал.

— Видимо, я должен поблагодарить Аллаха за то, что у тебя нет ножа, иначе ты меня убил бы, — проворчал перс и потёр существенно помятое запястье. — Что тебе такое снилось, что ты мычал здесь, как раненый верблюд? Я боялся, что ты переполошишь весь дом, но, видимо, нужно было опасаться за свою жизнь.

Эрик потянулся, размял затёкшие плечи и руки, глубоко вздохнул, прогоняя наваждение, — действительно, от некоторых снов-видений лучше бежать без оглядки. Воспоминание о ледяном взгляде тёмной фигуры, склонившейся над ним во сне, не покидало его, и Эрик ёжился, вспоминая неутолимую злобу, лившуюся потоком из этих глаз, и чувствовал себя ещё более утомлённым, чем раньше. Ворчание Самира он пропустил мимо ушей. Свеча на столе уменьшилась в половину, и сквозь плотные портьеры просачивался слабый рассвет.

— Где она?

— Шарлотта? Я отправил её отдыхать. Она и гуль[2] перепугала бы своим бледным видом не то, что ребёнка. Мальчик успокоился и теперь тихо спит.

— Который теперь час? — Эрик склонился над маленьким пациентом. Шарль дышал ровно и спокойно, лицо не покрывала испарина, жар если и был, то небольшой.

— Около пяти, — едва слышно ответил перс. — Видимо, ты всё же спас его, -произнёс он из-за спины, — тебе опять повезло.

Эрик никак не ответил на это замечание, да Самир и не ждал ответа. Но слова царапнули по сердцу и оставили ранку — маленькую и незаметную, на первый взгляд, беда была в том, что она не первая по счёту. Наверное, с точки зрения Самира у него, действительно, было очень много возможностей в жизни, которыми он не умел или не хотел воспользоваться. Кто он? Гений, который не может справиться со своим талантом, или уродец, всеми силами пытающийся вызвать жалость? Горькая мысль скользнула и осела в подсознании. Эрик неопределённо дёрнул плечом и вернулся в кресло, которое покинул несколько минут назад.

Осмотрев мальчика, обнаружив пока очень слабые, но явные признаки успеха, он вместо радости испытал непонятную боль. Возможно, сыграли свою роль слова, произнесённые Самиром, но скорее всего дело было в другом — Эрик не ожидал, что с выздоровлением ребёнка в его представлении будут связаны какие-то надежды. Действуя, как ему казалось, в настроении минуты, он не подозревал, что это настроение создавалось не один день. Испытывая боль утраты, желая прекращения своих страданий, на поверхности он видел только одну возможность для этого — собственную смерть. Однако, глубоко внутри, запрятанное от всякого освещения, сидела нерушимая уверенность живого в возможности преодолеть любые преграды ради сохранения самой жизни. Это был древний инстинкт, который заставляет бойца сражаться до последней минуты и надеяться тогда, когда надежды больше нет. Он свойственен не всем и Эрик оказался счастливым обладателем оного. Эрик вполне осознанно хотел умереть — такова была правда, но правда была так же и в том, что глубоко внутри, будучи убеждённым в абсолютной ценности жизни вообще, и его собственной, в частности, он неосознанно искал любую возможность, чтобы избежать такого конца, чтобы убедить свой разум в обратном, чтобы заставить себя поверить в то, что ещё не всё потеряно, что всё можно поправить. Судьба не так жестока, как может казаться на первый взгляд — отнимая одной рукой, другой она всё-таки что-то даёт. В случае Эрика — это оказалась Шарлотта и её дети. Они стали той самой возможностью, воспользовавшись которой Эрик мог доказать самому себе, что он может быть кому-то нужен. Но осознанное убеждение в неотвратимости конца никуда не делось и вступило в противоречие с внутренней неосознанной убеждённостью в обратном. Бедный ум и тело страдали от противоречивых посылов, не зная, что делать. И чтобы не сойти с ума, Эрику срочно нужно было примириться с самим собой, иначе последствия могли быть непредсказуемыми. Этим и была вызвана боль, которую он испытал, убедившись в успешности своих усилий на врачебном поприще.

Может быть, он и был безжалостным убийцей — тем, кто распускает такие слухи, виднее, — но несколько часов назад, когда раствор вливался в полуоткрытые губы ребёнка, он едва сдерживал дрожь в руках. Руки тряслись от неуверенности, от страха при мысли, что все опасения вдруг воплотятся в жизнь, и ребёнок умрёт. Но кто-то же должен быть уверенным и вселять надежду в окружающих — Эрику пришлось взять на себя эту ношу, хотя он до сих пор никак не мог понять, зачем он это делает. Для чего он возится с этой женщиной, с её детьми? Чтобы продлить агонию пребывания на этом свете? Их или свою? Внутренний голос упорно твердил, что для Шарлотты всё складывается более или менее удачно, а вот для него… Кто знает, возможно, сейчас он был бы уже мёртв, и она прикоснулась бы к нему своими прохладными пальцами и уже вернула кольцо, чтобы исполнить клятву.

Она… Кристина. Опять её облик проник в его воображение, и тоска, отступившая лишь на время и незаметно, как предчувствие мигрени, копившаяся на задворках, прорвалась на первый план и, как мигрень в разгаре, глухим телесным стоном распространилась до кончиков пальцев, резонируя сердечному отчаянию. Положив голову на спинку, сжав зубы, Эрик пытался справиться с приступом горя беззвучно, чтобы не потревожить никого. Но крик упрямо рвался наружу и клокотал в горле. Мысли барабанной дробью заскакали в поисках выхода из грозившей ему тоскливой ловушки. Ещё немного и она захлопнется…

— Самир, — внезапно окликнул он перса, который погрузился в какие-то размышления, — сколько вам лет? — Спросил, чтобы спросить, чтобы не молчать, не слышать и не слушать себя самого.

— Столько, что о возрасте уже не думают, — Самир усмехнулся.

Сквозь полуопущенные ресницы перс наблюдал за своим собеседником. Его тоска, горькие мысли, усталость не тела, но духа — не были тайной раньше, не стали таковой и теперь. Временами казалось, что он знаком с Эриком целую вечность, — настолько он хорошо его знал и понимал. Сочувствие никогда не было сильной стороной бывшего начальника тайной полиции, но оно никогда и не было чуждо ему. Более того, чем дольше он был знаком с Эриком, тем сильнее привязывался к нему и больше любил. Чем было вызвано это особенное тёплое чувство, которое он испытывал к бывшему любимцу Надир-шаха, Самир не понимал да и не пытался понять. Благодаря разнице в возрасте он мог относиться к Эрику по-отечески внимательно и даже нежно, с особым вниманием следить за ним. Он даже был готов незаметно подставить плечо, если была в том нужда, но необходимости такой не возникало — Эрик был очень умён, очень внимателен и осторожен. Некоторое время его защищал статус приглашённого мастера, и он создал много удивительных и ужасных вещей. Но дворец оставался дворцом во все времена. Страх, ненависть, зависть пронизывают его от подвалов до крыши. Желание правителя — закон для придворных, но правитель не волен в тех чувствах, которые таятся среди стен его собственного дворца, он не в силах остановить грязный поток, который порой падает на головы его подданных. Да он и не хочет этого — придут другие, будут так же сплетничать и злословить. Пока дворец заполнен мутной водой нашёптываний, наговоров и завистливых сплетен — легче им управлять. Эриком управлять было трудно, несмотря на всю его почтительность и готовность выполнить любой приказ. Наступил момент, когда над головой Эрика сгустились тучи.

Помогая Эрику, Самир знал, чем это грозит, а потому с покорностью принял свою опалу, и приехал сюда, следуя велению своего сердца, чтобы примерить новую роль — принять обязанности, с которыми он был знаком раньше, но теперь исполнение их вызывало определённые трудности. Основная трудность состояла в том, чтобы тот, кого предстояло защищать, не мог ни о чём догадаться, иначе последствия были бы непредсказуемы. Вторая проблема — по порядку, но не по значимости! — заключалась в том, что Самир должен был защитить искомое лицо от него самого.

— И все же, — прервал его размышления Эрик.

— Летом будет шестьдесят пять.

— Ты никогда не был женат? — Перс отрицательно качнул головой. — И тебе никогда не хотелось?

— Почему же, — Самир хитро глянул на собеседника, — иногда хотелось. По утрам.

— Почему же не женился?

«В двух словах и не объяснишь», — подумал Самир и пожал плечами.

— Не было возможности. Родственников такое положение дел часто заботило, они даже подыскивали мне невест. Но я не мог. Я слишком рано стал главой семьи — единственным мужчиной. На моём попечении, кроме моей матери, оказалась младшая жена моего отца и сестрёнки. Три, если быть точным. Одна уже была замужем на тот момент и я за неё не отвечал. Мне было что-то около двадцати лет. Самая маленькая даже ещё не родилась, когда отец умер. Дядя был визирем при дворе шахиншаха, ему нужно было доверенное лицо, и он помог мне занять место в полиции и потом не раз помогал. Сёстры росли — нужно было искать им мужей и готовить приданое.

Самир встал и отошёл к окну, приподняв тяжёлую портьеру, глянул на застывшие деревья парка Тюильри.

— Смотри-ка, снег, — заметил он. — Первый снег. Жаль растает быстро. — Он оглянулся, взглядом приглашая разделить его уединение. — В детстве бабушка рассказывала мне о дальних странах, где мука падает с неба. Помню, как я слушал, разинув рот, и удивлялся. У нас же снега не бывает. Как же я удивился, когда увидел настоящий снег. Помнишь, как я застрял? — Глянул и глаза его весело замерцали — на ум пришло воспоминание из общего прошлого. Белозубая улыбка словно осветила комнату, и Эрик ответил ей, невольно заражаясь от Самира неожиданной внезапной радостью от воспоминания о минувшем приключении.

— Конечно, ведь начальник тайной полиции никак не мог знать, что в России в это время зима и реки замерзают, — добродушно фыркнул Эрик и встал рядом. — И вмёрз бы великий путешественник Самир ибн Сауд аль Халифа в лёд, и занесло бы его снегом по самую папаху, если бы не я.

— Надо же, ты назвал моё имя полностью и даже не ошибся ни разу, — притворно удивился Самир и всплеснул руками. — Неужели выучил?

— Пришлось, — в тон ему ответил Эрик. — А когда сестёр выдал замуж, что не искал судьбу свою?

— Последняя моя сестра вышла замуж как раз перед твоим приездом. Ты на меня свалился, и у меня опять пропало свободное время, а появилась головная боль.

— Неужели я доставлял тебе столько проблем?

— Столько, что временами я жалел, что ты не сломал себе шею до того, как наш шах услышал о тебе, — цокнул языком перс. И Эрик никак не мог понять смеётся он или говорит серьёзно.

— Надо мне оставить подвалы и куда-нибудь переехать, — проговорил Эрик без всякой связи с прошедшим разговором. — Знаешь, Самир, я так долго и упорно старался загнать себя в гроб, что устал от него прежде, чем довелось в нём побывать. Вот встретил я эту семью, и что-то во мне изменилось, как-будто я развернулся в какую-то другую сторону, где всё пока ещё как в тумане. Передо мной словно разные реальности в два слоя. Один сверху — моя прежняя жизнь, другой едва просвечивает сквозь первый. Я слышу, как верхний слой — моя прежняя жизнь — рвётся и корёжится под невидимым усилием, я даже слышу резкий звук, словно у меня над ухом чьи-то пальцы безжалостно кромсают листы моей жизни, разрывают её, но не на мелкие кусочки, а пока ещё только пополам. Я знаю, что в моих силах остановить движение этой руки и снова сшить, собрать, то, что разорвано, но почему-то не хочется. Странная апатия овладевает не только моим телом, но и мыслями. А любопытство безжалостно подгоняет, требует, чтобы я сейчас же заглянул под этот рвущийся слой. И в голове сами собой возникают какие-то смутные мысли, образы о том, что возможно случится, а, возможно, нет. Иногда мне кажется, что мой рассудок изменяет мне.

— Он тебе и в самом деле изменяет, если ты решился свести счёты с жизнью из-за женщины.

— Ты не веришь, что любовь может стать необходимой, как воздух? — Эрик быстрым взглядом окинул высокую сухопарую фигуру, стоявшего рядом, уловил едва заметную ироничную улыбку, которая, впрочем, тут же спряталась в пышных усах, и ему почему-то захотелось переубедить старого скептика. А может быть, то была потребность высказаться. Эрик устремил взгляд за окно. — Не веришь, что она может быть нужной на столько, что ты не способен ни дышать без неё, ни жить, ни даже умереть.

Он замолчал и отошёл к дивану, склонился над ребёнком. Осторожно прикоснулся к лицу. Даже такого лёгкого прикосновения оказалось достаточно — мальчик заворочался, но не проснулся. Эрик удовлетворённо вздохнул, постоял немного, глядя на спящего ребёнка, и вернулся к окну.

— Я не собирался, как ты говоришь, — «свести счёты с жизнью». Жизнь сама оставила меня, когда ушла та, ради которой я жил. Знаю, ты скажешь — ты ведь как-то существовал до того, как узнал о Кристине. И знал и любил я её слишком недолго, чтобы делить себя на до и после. Да, наверное, как-то существовал, вернее — делал вид, что живу. И долгое время делал это так хорошо, что обманул даже себя. Я всегда мечтал о том времени, когда кто-нибудь сможет посмотреть на меня иначе, чем все. Но долгое время мечты оставались мечтами — им не было достойного воплощения. Да и, честно говоря, я был просто занят и не имел времени раздумывать о своём одиночестве. Особенно, когда стал сам себе хозяином и имел возможность идти куда хочу и делать, что хочется. Но потом … — он на секунду замолчал и закончил явно не так, как хотел, — можешь считать, что я просто постарел и теперь делю свою жизнь на две части: на ту, где была она и ту, в которой я не знал её. Теперь, когда я узнал о ней, я больше не могу быть один. Эта потребность жить для кого-то, кого-то любить и оберегать — это невыносимо. Иногда я готов был убить её за то, что она пробудила во мне все эти чувства и желания. Кристина — это моя болезнь и я никак не могу выздороветь.

Самир стоял рядом, слушал молча, не шевелясь и не перебивая. Неведомым шестым чувством, угадав серьёзность слов, произносимых сейчас. И боялся только одного — неосторожным словом нарушить установившееся хрупкое доверие. Эрик очень редко удостаивал его своей откровенности.

— Я взял с Кристины клятву. Она обещала, что навестит меня, когда я умру, и я хотел умереть, чтобы хотя бы таким образом встретится с ней. Ты понимаешь? Я готов был умереть только для того, чтобы она ко мне прикоснулась, пусть даже я ничего не почувствую! Одна только мысль о том, что это произойдёт, — а она сдержит обещание, я уверяю тебя — могла заставить меня совершить то, что мне глубоко противно. Я готов был наложить на себя руки. Я всегда сопротивлялся такому желанию, когда оно охватывало меня. Здесь же я готов был сдаться. Представляешь себе степень моего безумия, если я готов был презреть то, что для меня всегда было свято — жизнь.

— Ты или эгоист, каких поискать ещё, либо противоречишь себе, — хмыкнул Самир. — Ты забыл, что ради услады королевских очей работал палачом?

Неосторожное слово было сказано, но потребность выговориться оказалась сильнее. Эрик странно глянул на него и усмехнулся:

— Наверное, ты прав, чтобы выжить, я должен был приобрести холодный, свирепый эгоизм. Он бы меня защитил или стал моим выходным костюмом, что, в общем, одно и то же. Действительно, можно подумать, что мои слова продиктованы таким положением вещей. Я и забыл, что монстры не могут думать и чувствовать, как люди.

— Нет, Эрик, я вовсе не то хотел сказать, — спохватился перс.

— Понимаю, но сказал то́. Скажи, Самир, почему, когда матадор убивает быка на арене, никто не называет его убийцей, не клеймит, не завывает о том, что он, именно он, совершает преступление против самой жизни? Никто не показывает на него пальцем, обвиняя. Никто не говорит, что этот несчастный не умеет ценить, то, что даётся богом и им же только и может быть отнято. Коррида — это работа. Матадор убивает быка, мясо которого позже будет использовано для пира, для него бык — не жизнь, а работа. Я делал то, что меня заставляли делать. Делал не потому, что мне нравилось, а потому, что у меня не было выбора. Я знаю, ты — мой друг. Ты знаешь меня лучше других или думаешь, что знаешь, и сейчас можешь сказать, что я давно мог бы распроститься со своей жизнью. Мне достаточно было только отказаться выполнять отданные мне приказы. Но моё сопротивление не спасло бы приговорённых, а моё участие позволяло им надеяться на быструю и безболезненную смерть. Прошу, не обвиняй меня в цинизме — только не сейчас! Я действительно думал так. А моя жизнь … Все же я не так уж хотел с ней расстаться в те времена. Я был уродлив и изгнан из общества мне подобных, я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью. Но тогда я был ещё молод и, возможно, питал какие-то надежды. Время показало, что мои надежды не были совсем уж беспочвенны… Кроме того, таким образом, я хотел убить в себе всякую надежду на право жить так, как все. Человек — странное и противоречивое животное. Моё участие в казнях не было преступлением против жизни вообще, и совсем не говорит о том, что я ценю только свою жизнь.

— Твой ум хитёр и изворотлив, ты всегда найдёшь объяснение и оправдания, — в следующую же секунду Самир пожалел о сказанном, но делать было нечего.

— Жаль, что ты так думаешь, — печально заметил Эрик. После странного волнения, которое охватило его некоторое время назад и потребовало, чтобы он высказал то, что лежало у него на сердце, едкий тон перса подействовал, как холодный душ. — Я думал, — начал, было, он, но продолжать не стал, отошёл и снова уселся в кресло.

[1] в 1836 г по всем восьми углам площади были установлены мраморные статуи; они символизировали восемь важнейших городов Франции; в каждом из огромных постаментов помещалась маленькая квартирка и в ХIХ веке власти сдавали это необычное жильё; в наше время здесь находится подземная стоянка

[2] Мифическое существо и фольклорный персонаж, оборотень в арабской, персидской и тюркской мифологии. Обычно изображается как существо с отвратительной внешностью и ослиными копытами, которые не исчезают при любых превращениях