Нелюдимые (джен)

Дверь в комнату 121 — железно-бетонная. Не потому, что она сделана из железобетона, а потому что она из железа цвета свежего бетона. Салик Захаров думал об этом каждый раз, когда взглядывал на неё. Никогда не нравилась ему эта комната. Он невзлюбил её задолго до того, как понял, за что именно её можно не любить.

Комната 121 на три четверти своей высоты покрашена в зелёный, а остальная четверть побелена. Здесь почти ничего нет: узкая решётка под потолком, сквозь которую проникает свет, несколько стульев, допотопный, неизвестно, где взятый, деревянный широкий стол, стоящий посреди комнаты. И пустой шкаф в углу. Настолько пустой, что у него нет не только дверец, но и петлей — их для какой-то нужды выдрали.

Кроме большого деревянного стола эту комнату практически ничто не выделяет среди других помещений подвала ФСИН. С виду, конечно. Салик, проработавший здесь три месяца тюремщиком, старался обходить эту комнату стороной, но не всегда получалось. В здешних стенах дедовщина иной раз была жёстче, чем в армии — с той лишь разницей, что после смены можно было отправиться домой, а не делить кров с теми, кого терпеть не можешь.

В комнату 121 заключенных приводили, чтобы бить. И не только бить — это зависело от того, насколько «добрым» будет начальник смены. Стол существовал для того, чтобы класть на него нарушивших режим и бить, удерживая в несколько рук. В отдельных случаях пользовались наручниками.

Обычно дверь в 121 запирали изнутри, но теперь она была слегка приоткрыта. Звуки, которые раздавались оттуда, сложно было назвать хотя бы близко человеческими. Простые крики боли здесь уже были редкостью, а вот звуки ударов по телу и рычание заткнутых ртов — почти обыденностью.

Долгое время Салик стоял снаружи. Он старался привыкнуть и отгородиться от того, что слышал, но пытался не видеть, однако теперь ситуация была безвыходной: ему нужен был один из тех, кто находился внутри комнаты.

Из комнаты донеслись злые крики. Не заключенного, а тех, кто его бил. Затем снова удары. Салик вспомнил, как жарко ему становилось в первое время от самого звука столкновения дубинки с кожей и костью. Он не представлял, как делать это: бить по рукам и ногам скованного человека, ощущать, как удар откликается в твоей собственной руке, слышать раздающийся звук и наблюдать, как реагирует на удар чужое тело, и как — твоё собственное.

Салику это не нравилось, но он знал две вещи. Первая — он сделает это, если ему прикажут, потому что приказ есть приказ. И вторая — здесь бывают вещи страшнее, чем простые избиения дубинками.

Дверь отъехала в сторону и в коридоре показался Сокол. Тимофей Соколов, остроносый и скалозубый. Всегда, когда скалился, он становился похожим на гоблина. А скалился он часто.

— Ты чё? — коротко спросил он Салика. Крики из комнаты затихли: на время, пока дверь открыта, избиения прекратились.

— Мне подписать…

— Зайди.

Понятно, почему Сокол попросил: в коридоре могли застукать начальники.

Салик зашёл. Внутри комнаты были люди. Тот, кто ему был нужен — Вахрушев — стоял с дубинкой над распятым на столе заключенным. Всё его тело было в набухающих страшных синяках и кровоподтёках. Стол возле головы — в крови. Большего Салик не видел, потому что старался не смотреть.

— Мне подписать, товарищ лейтенант, — коротко сказал он, протягивая бумагу Вахрушеву. Тот, видимо, недовольный тем, что его отвлекают от работы, ещё раз размахнулся и врезал дубинкой по голове лежащего на столе, от чего тот дёрнулся и взвыл. Судя по звукам, рот у него был чем-то заткнут.

— Чё, на отпуск что ли? — спросил Вахрушев, рассмотрев бумагу.

— Так точно.

— У Матвеева был?

— Ну печать же…

— Был или нет? — повторил вопрос Вахрушев громче.

— Так точно, был.

— Вот так и надо… Держи этого пидора, — будто бы забыв про бумажку, Вахрушев снова начал бить заключенного, при этом зло матерясь.

— Ты кого козлом назвал, гнида?! Ты кого козлом назвал?! Что «извини», пидор?! Что ты извиняешься?!! — кричал он, нанося один удар за другим.

Салик терпеливо ждал, стараясь не смотреть на тело, сотрясаемое ударами. Ему просто нужна была подписанная Вахрушевым бумага — и всё. Проблема в том, что в этой комнате и намёка не было на ручку, и за ней Вахрушеву пришлось бы выйти. А выходить он не спешил.

— Ща подпишу, не ссы, — сказал он спустя десять минут, вытирая со лба пот. Бумагу Салика он всё это время держал в руке, так что она основательно помялась. — Пацаны, есть ручка?

Ручки не было.

— Бл*, ну… Ща схожу, — немного растерянно, Вахрушев вручил дубинку с потной рукояткой Салику. — Вьеби ему пока, я ща приду…

Салик промолчал, провожая Вахрушева взглядом. Выйдя за дверь, тот взглянул на Салика, не двинувшегося с места, и повторил:

— В* * *

и ему, я говорю. А то ничё не подпишу, понял?

— Так точно, — ответил Салик, сжав в руке мокрую от пота дубинку. Ему стало мерзко. Не от того, что его заставляют — или из-за этого тоже — а из-за того, как всё глупо обернулось. Вахрушев не сможет проверить, бил ли он заключённого, а вот Сокол, Фёдоров, Мартов и Швецов — последние трое сейчас держали на столе побитого мужика — наверняка это подтвердят. И плакал его отпуск.

— Ну и чё встал, — сказал ему Мартов, как только шаги Вахрушева за железной бетонной дверью стихли. — Бей давай.

— П* * *

и со всей силы! — поддакнул Фёдоров.

Салик опустил глаза на ставшую синей от синяков дёргающуюся спину, и пожалел, что сделал это.

— Да он и так уже весь… — попытался сказать он, но Сокол первее спросил:

— Ты чё, ссышь что ли? Бей давай. Иначе х** тебе, а не отпуск. Или ты чмошник?

Салик знал, что он не чмошник.

Он занёс руку с дубинкой, сжав тёплую рукоять изо всех сил, и ударил по спине. От звука удара по, кажется, уже сломанной кости, ему стало дурно, но его лицо ничего не выдало.

— Чёт настроения нет, мужики…

— Да ты чё как баба… — Сокол отобрал у него дубинку и врезал со всей дури. Мужик взвыл, задёргавшись, и явно пытался что-то сказать. Салик машинально отстранился, ничего не говоря.

Вахрушев появился спустя минут десять, с подписанной бумагой.

— Ну чё, этот жив ещё… На, держи, — он всунул Салику бумагу. — Чё, ты этого-то не стал пиздить?

— Да я это…

— Н-на нах!!! — разразился криком Сокол, ещё раз врезав по спине.

Прервавшись на полуслове, Вахрушев уже не вспомнил, о чем говорил. Вспомнив, он взглянул на Салика и скомандовал:

— Ну чё встал! Пиздуй давай!

— Так точно.

Когда он выходил, Сокол запрыгнул на стол и сел на мужика, от чего тот глухо закряхтел. Кажется, давился кровью.

Глядя на измятую и запачканную бумагу в руках, обеспечивающую ему отпуск, Салик всё ещё чувствовал в своей руке резиновую дубинку, которая нужна была для устранения беззакония — но по какой-то причине являлась её главным оружием.

«Я же не хотел», — подумал он.

Пальцы слегка дрожали.

Когда он дошёл до конца коридора, железобетонная дверь снова отъехала с долгим звуком.

— Давай, неси шланг! — послышался из комнаты 121 хрипловатый голос Вахрушева. Он отправил Мартова. При слове «шланг» у Салика сдавило внутренности. Он ясно слышал, как из комнаты раздается возня — с заключённого стягивали штаны, и он сопротивлялся.

Припомнив о том, что у кого-то в прошлый раз от опытов с пожарным шлангом разорвало внутренности, Салик поспешил удалиться из подвала.

*

Он помнил, как его чуть не вырвало в первый раз, когда он узнал, зачем недалеко от 121 комнаты хранится пожарный шланг, который можно подключить к напорному крану. И с каким чуть ли не равнодушием он относился к этому теперь, когда получил свой законный отпуск. Тошнотворные картины не выходили из головы Салика: он думал о том, что кому-то даже нравится смотреть, как голого, избитого и униженного человека разрывает изнутри сильным напором воды. Уладив все процедуры с отпуском и переодевшись в гражданку, он вышел на улицу и, выйдя за территорию ФСИН, закурил.

На улице цвела равнодушная и легкомысленная весна, разлившая в воздухе сладковатый запах талого снега и мокрого асфальта. Шагая по городу, Салик равнодушно смотрел на людей, гадая, стал бы кто-нибудь из них делать то же, что делал в подвале Вахрушев. А стал бы он такое делать?

У Салика не было однозначного ответа. Он боялся отвечать себе — а вдруг он ответил бы положительно?

— А ты знаешь, как казнили в Древнем Китае? — спросил парень свою девушку. Они стояли у светофора, ждали зелёного цвета. Салик стоял немного позади, и разговор их услышал случайно. Парочка жалась друг к другу так, будто они были всем, что у них осталось на целом свете.

— Сажали на бамбук, и он прорастал сквозь…

— Фу-у-у, мерзость! — девушка толкнула парня. — Дим, зачем ты мне рассказываешь, я ж спать не смогу!

Рассмеявшись, парень легко поцеловал её в висок. Загорелся зелёный, и они пошли через дорогу, а Салик почему-то с тоской смотрел на то место, где растаял поцелуй юноши.

А почему с тоской — он и сам не до конца понимал.