Художка (джен)

Я прибегала в художку уже из университета. За прошлый год я умудрилась закончить школу и стать студенткой. Но художка, мой удивительный дом, до краёв наполненный счастьем, оставался неизменной. Пока я могла прибегать туда — мир был спокоен и стабилен, всё в порядке.

Писали маслом из тёмного на свет, как делали старинные голландцы. Предметы в тени были почти нарисованы водой. Правда, это не вода, а фантастически вонючий растворитель. Только он был в состоянии преодолеть маслянистость и упрямство густых штрихов; только он мог отмыть кисточку, руки и случайно попавшие пятна краски с ни в чем не повинной одежды. На свету же в предметах больше веса, больше деталей; поэтому краски ложились гуще, больше тратилось времени, внимательнее виделись подробности.

Обычно я прибегала запыхавшись, после университета, ведь мне так было некогда: между последней парой и художкой ещё и в библиотеку надо залететь. Мы становились уже по-настоящему вечерниками — кто-то работал, кто-то заканчивал учёбу. Маша, единственная моя одногруппница, с которой мы вместе учились с самого первого курса, уезжала в Москву, и без неё становилось совсем тоскливо.

Потихоньку начали рисовать голову человека, портрет с натуры. Перед нами садилась на постамент настоящая натурщица. Мы рисовали её, разглядывая приключения света и тени теперь уже на живом человеческом лице. Затаив дыхание, пытались поймать хоть отблеск живой и живописной жизни.

Иногда, загадочно улыбаясь, Владимир Иванович приносил на занятия новые для нас материалы и задорно говорил: «А теперь будем пробовать… сангину, уголь, пастель». И вот мягко, вязко лилась сангина; незаметно, как дыхание, ложился уголь. В них самих уже были заложены такая сила и безграничность возможностей, что мы поневоле чувствовали себя полководцем невиданного войска.

Писали маслом разные предметы: гипсы, фрукты, вазы, корзины и доски. Давалось это трудно. Сильно воняли масло и растворитель; заляпанные рабочие халаты стояли колом; но оторваться было уже невозможно, ты уже подсел и втянулся, уже ощутил себя частью этого колдовства. Мы приходили на занятия так поздно, что за окнами уже никогда не было солнечного света, только брызги заката иногда. Да, как-то незаметно мы и правда уже совсем выросли…

Летом на пленэр мы поехали на местный курорт, совсем близко от города, и там уже всё как-то не так: гостиничные номера, стерильность и ухоженность. Спокойствие мирно отдыхающих граждан — и никаких творческих метаний, костров с песнями по ночам. Наверное, так и приходило взросление.

Седьмой курс — последний курс, теперь уже по-настоящему. Готовили выпускную композицию; я рисовала сквер моего детства, одно из самых любимых своих мест в городе. В университете происходило много всякого разного, бывали и неприятные, откровенно противные лекции, бесконечно долгие и занудные. Но, так или иначе, потом со всех ног бежала в художку. Она ждала меня в вечернем небе, тепло маня огромными освещёнными окнами. Взбегаешь по крутой лестнице, а там всё то же: запах краски, поскрипывание карандашей, хлопанье колченогих деревянных мольбертов.

Если замереть на секундочку, остановить бег и посмотреть на потолок, высокий, освещённый длинными лампами дневного света, то увидишь: в нем отражаются и коричневые половицы крашеного деревянного пола; и твои детские мечты и надежды; крики радости и печали; прошедшее в этих стенах детство и наступившая юность. И так же, как прежде, переполняет сердце ощущение счастья и благодарности всему этому миру. И я слышала лёгкие шаги Владимира Ивановича и понимала, что ты дома, всё хорошо, всё так, как и должно быть.

Писали маслом фигуру человека, пытаясь помнить про скелет и экорше, стремясь не потонуть в месиве красок и пятен. На живописи у нас — большие, сложные натюрморты: плетеные корзины, выпуклые бутылки, величественные складки монументальных драпировок. Накладывая мазок один за другим, выкладывая ими, выписывая форму, мы потихоньку вносили свой вклад в предметность мира, вырубая свое маленькое пространство на белом холсте.

Владимир Иванович припас для нас ещё много секретов ремесла: тайны композиции, ритма и пластики. Пряталось на листе золотое сечение, играли свет и тень. А потом художка закончилась, а с ней — целая эпоха в жизни.

Время огромного, безграничного счастья.