Первая осень в Хенгло (джен)

— Скажите честно, что учительница из меня вышла ужасная, что дети меня ненавидят и мне нужно поскорее уходить из Хенгло, чтобы не быть никому помехой, — буркнула не слишком дружелюбно Гестия, приподнимаясь на кровати, когда Теодор принёс ей тем вечером чашку какао.

Выглядела Гестия, должно быть, ужасно — зарёванная, растрёпанная, с растёкшимся макияжем, в измятой одежде. Сил после сегодняшней истерики в туалете хватило только на то, чтобы тихонько проскользнуть в апартаменты, надеясь, что никто из учеников или других учителей не увидел её покрасневших глаз и потёкшей туши, а после — забраться, скинув только туфли, на кровать и завернуться в одеяло, чтобы продолжить реветь уже так. И реветь довольно-таки долго и самозабвенно.

К тому моменту, как в апартаменты вернулся Теодор, Гестия уже отплакала своё, и просто лежала, уткнувшись в подушку и накрывшись одеялом. Слёз больше почти не осталось, и Гестия только тёрла упрямо глаза, не особенно думая о том, что от этого, должно быть, становилось лишь хуже.

Теодор присел на краешек кровати и протянул Гестии чашку с ароматным какао. Один этот запах, подумала Гестия, способен был кого угодно привести чувство. Гестия взяла чашку в руки и осторожно отхлебнула из неё. Потом сделала ещё один глоток. И ещё один. Не сказать, что настроение Гестии сильно от этого улучшилось, но во всяком случае, она определённо стала чувствовать себя хотя бы чуточку менее несчастной.

— Скажу честно — на мой взгляд, вам не хватает умения слушать, Гестия, и некоторой гибкости в принципах, — задумчиво проговорил Теодор. — И, согласитесь, что стальных нервов, необходимых для того, чтобы противостоять толпе рассерженных детей, у вас тоже нет.

В сердце Гестии с каждым следующим словом Теодора всё прочнее селилось чувство досады. И Гестии хотелось рассердиться — за то, в чём её упрекают, — не согласиться, поспорить... В следующее мгновенье Гестия подумала со стыдом, что, наверное, будет чёрной неблагодарностью сердиться сейчас на Теодора — бросившегося ей на выручку в тот момент, когда Гестия от паники совсем потеряла голову и была на грани того, чтобы разрыдаться прямо в классе. На Теодора — сейчас ещё сделавшего Гестии какао, чтобы утешить.

Нет, если Гестии и стоило на кого-то сердиться, так это на себя — и пусть она не знала, что сделала не так, чем заслужила подобное обращение (а если и знала, то не могла в этом признаться даже самой себе), винить-то следовало именно себя. Не Теодора же — пусть даже он оказался лучшим учителем, чем она. Пусть даже оказался куда успешнее, пусть куда лучше поладил с детьми — теми, что смотрели на Гестию нагло, почти ненавидяще. Гестия не имела права винить за это Теодора. Не могла, даже если ей сейчас того очень хотелось.

Гестия сделала последний глоток и поставила чашку на тумбочку рядом с изголовьем своей кровати. На кружке, заметила она только сейчас, красовался трёхглавый дракон — кажется, подобный везде встречался в Клерне. Забавно, подумала Гестия словно отстранённо, как сильно в Клерне были привязаны к образу этих созданий — тогда как в графстве Мивь о драконах никто и не слышал особенно.

— Иными словами, так вежливо вы говорите мне, что учитель из меня никудышный, да? — сиплым голосом поинтересовалась Гестия, всё ещё не сводя взгляда с чашки. — Потому что ваше воспитание не позволяет вам выразиться более жёстко и прямо?

Теодор крайне резво вскочил с кровати и расхохотался, словно сумасшедший — и это было довольно-таки обидно. Теодор подскочил к окну, похлопал себя по карманам брюк, выудил оттуда пачку сигарет и уже достал одну, как одёрнул себя, повернулся к Гестии, вернул сигарету в пачку, а пачку в карман брюк.

— О, Гестия! Разве я это только что сказал вам? — поинтересовался Теодор, кажется, никак не в силах перестать смеяться. — И я вовсе не считаю вас никудышным учителем, Гестия! С чего вы вообще так решили? В конце концов, это не у вас за какой-то месяц на уроках случилось пять переломов и двадцать вывихов, несмотря на все попытки сделать место занятий безопасным! Это было бы вполне нормально там, где когда-то учился я сам, но здесь, думаю, со мной контракт не продлят — если не выставят за порог раньше окончания срока. Впрочем, думаю, что Школьный совет сам в этом виноват — они могли просто взять меня на ту должность, на которую я просился, а не делать из меня учителя.

Гестия слушала Теодора с удивлением, но как-то рассеянно, пропуская, вероятно, целые слова или даже фразы из его речи. По правде говоря, она сейчас совсем не могла найти в себе сил, чтобы сосредоточиться как следует хоть на чём-то, кроме того, что произошло на уроке у первого курса третьей ступени.

Между тем, Теодор повернулся к ней спиной, уставившись в окно. В окно комнаты Гестии порой стучала веточка клёна — уже пожелтевшего, покрасневшего. Его красивые листы было приятно разглядывать — и, в конце концов, в графстве Мивь у Гестии не было возможности сделать это, ведь там клёны не росли. И иногда Гестия распахивала окно и, дотянувшись до одного из листов, осторожно проводила пальцем по неровной кромке. И загадывала желание. Почему-то этот маленький ритуал родился в голове Гестии сам собой, когда она впервые заметила, как клён стучит в её окно.

Теодор стоял, уперевшись руками в подоконник, и, когда перестал смеяться, вдруг совсем затих. Гестия смотрела на его худую спину, и ей хотелось думать о фестивале трёх кровавых лун, на котором она чувствовала себя такой счастливой, но мысли то и дело возвращались к злополучной крысе, к смешкам, к голубому банту вместо воротника на шее Евы Стэнли, к немигающему ледяному взгляду голубых глаз Нины Ильтун...

— Они меня ненавидят, — вздохнула Гестия, сев на краешке кровати и поставив ноги на пол. — А я не знаю, смогу ли я им теперь доверять или буду вынуждена постоянно ждать новой крысы в ящике. Или чего похуже — а ведь я панически боюсь крыс, и это для меня ой как плохо!

Теодор резко повернулся лицом к Гестии. Посмотрел внимательно, цепко, словно пытаясь уличить её во лжи или каким-нибудь образом вывести на чистую воду — во всяком случае, на ум шло только такое сравнение. Пару мгновений спустя взгляд Теодора смягчился, и он, похлопав себя по карманам, но потом резко одёрнув руки, медленно подошёл к Гестии, остановившись у её кровати. Некоторое время Теодор стоял молча, а потом мягко усмехнулся и заговорил.

— Гестия, это ведь всего лишь дети, — мягко произнёс Теодор, опускаясь на корточки рядом с кроватью Гестии, — а дети — поверьте человеку, выросшему в большой и, чаще всего, более-менее дружной семье — время от времени бывают теми ещё мелкими чудовищами. Совсем не обязательно потому, что действительно вас ненавидят — почти у любого ребёнка найдётся вдоволь причин для дурного поведения вне зависимости от ваших или моих педагогических талантов!

Снисходительность его тона Гестию почти разозлила — как злила, признаться, всегда, ибо снисходительность эта всякий раз напоминала Гестии, что она сама, юная выпускница педагогического института, ещё ни на что не годилась. Что ей всё равно чего-то не хватало, чтобы иметь право чувствовать себя полноценным человеком — то ли знаний, то ли опыта, то ли способностей...

Порой Гестии хотелось закричать, когда Теодор принимался говорить с ней так — словно с больной или словно с ребёнком, без привычной насмешки, что обыкновенно сквозила в каждом его слове. И иногда это желание становилось почти что нестерпимым.

— И что мне делать с этими детьми? — поинтересовалась Гестия несколько более раздражённо, чем следовало говорить с человеком, который бросился сегодня к ней на выручку. — Снизить планку и ставить им «отлично» за любую верную мысль в задании?

Теодор улыбнулся — опять очень мягко, очень тепло, словно разговаривал не с какой-то коллегой, вечно вляпывавшейся в неприятности, а с кем-то близким. И, наверное, в другой момент, Гестия задумалась бы об этом. Возможно, ей даже польстило бы это. Но сейчас у Гестии не оставалось ровным счётом никаких сил, чтобы быть внимательной, чтобы подмечать всякие мелочи, чтобы действительно чему-то обрадоваться.

— Возможно, обсудить с ребятами, что их возмутило, и извиниться за это? И обсудить то, что возмутило вас — например, небрежное ведение конспектов, которые, как вы считаете, станут существенным подспорьем для них при подготовке к экзаменам, — предложил Теодор, чуть наклонив голову влево. — А затем принять извинения за сорванный урок (извинения с их стороны я вам обеспечу, обещаю) и обсудить с ними правила, которые нужно соблюдать, чтобы занятия были в меру приятны всем участникам процесса?

Некоторое время Гестия молчала. Думала. Пыталась облечь мысли в нечто сколько-нибудь определённое — в слова, в фразы, в целые предложения. Но почти всё, что хотелось сказать Гестии, после некоторого обдумывания, выходило таким жалким, что произносить это вслух совсем не хотелось.

— Их возмутило, что я выставила им честные отметки за контрольную и конспекты! — несколько нерешительно и вместе с тем обиженно пробормотала Гестия, чувствуя, как запылали её щёки. — И вы видели — я честно проверяла и контрольные, и конспекты! И поставила «посредственно» за те работы, за которые думала ставить «неудовлетворительно»! И этих работ было довольно-таки много!

Гестия едва не задохнулась от возмущения, пока произносила это — и устыдилась своей горячности мгновение спустя. Но было уже поздно что-либо менять — слова успели слететь с её губ. И Гестия чувствовала себя довольно жалкой, нелепой и словно маленькой, словно ребёнком — она будто бы стояла приблизительно на одном уровне с теми детьми, у которых проводила занятия, и никак не могла подняться хотя бы на одну ступеньку выше, чтобы хотя бы в душе чувствовать себя именно учительницей, а не самозванкой, занявшей учительский стол.

Теодор не ответил сразу. Он посмотрел на Гестию с сочувствием, что едва не заставило Гестию подняться рывком с кровати и попытаться выставить Теодора за дверь — и только благодарность за сегодняшнюю помощь не могла, пожалуй, позволить взвинченной донельзя Гестии решиться на этот шаг, способный воздвигнуть стену ещё и между ней и соседом по апартаментам.

О, Гестия ни за что не могла пойти на это! Достаточно и того, какой одинокой она себя чувствовала в Хенгло, оказавшейся далеко не той школой мечты, какая представлялась Гестии дома. Достаточно и того, что Гестия больше не могла чувствовать себя спокойно на уроках — и не только на уроках у первокурсников третьей ступени. Гестия была почти уверена, что отныне она не сможет чувствовать себя спокойно ни на одном из уроков в страхе, что сегодняшний кошмар может повториться.

— О, Гестия! Я почти убеждён, что их рассердило вовсе не это, — вздохнул Теодор, снова мягко улыбнувшись. — Мне кажется, они обижены, что вы выставили эти не слишком приятные отметки прямо перед родительским днём, не дав им возможности, времени хотя бы мысленно свыкнуться с вашими требованиями, если не начать им соответствовать. Возможно, если бы вы выставили отметки хотя бы на неделю позже, они бы отнеслись с большим пониманием к тому, чего вы от них хотели.

— Вы действительно думаете, что это что-нибудь изменило? — спросила Гестия, и голос её дрогнул.

Ей показалось вдруг, что ещё одно слово, ещё какое-то жалкое мгновенье — и она снова расплачется. Расплачется словно маленькая девочка, которой, вероятно, она всё ещё являлась, несмотря на все попытки это изменить.

— Понятия не имею, на самом деле, но мне кажется, что изменило бы, — сказал Теодор задумчиво. — У меня другие требования к ученикам, Гестия, и я по-другому бы вёл занятия, если бы надумал читать теорию, и оценивал бы тоже иначе, и потому едва ли могу давать вам в этом деле какие-то советы, но, думаю, что вам в любом случае стоит обсудить с учениками — и это касается не только первого курса третьей ступени, — как вы оцениваете работу: за что засчитываете задание как правильно выполненное, а за что можете снять баллы.

Гестия подняла на Теодора взгляд, отчего-то задержалась на мгновенье на упавшем на лоб завитке. Гестии хотелось возразить Теодору — она и сама не знала, почему не чувствовала в себе сил согласиться с ним, — но возразить ей было нечего. Хотелось сказать, что в родной школе Хенгло учителю бы и в голову не пришло, что то, каким образом будут выставляться оценки, следует обсуждать с учениками. Гестия не помнила, чтобы с ней или с её соучениками когда-либо обсуждали — были ли то критерии оценивания работ, необходимость ношения школьной форме или нормы поведения в классе.

Гестия подумала вдруг, что в школе, где училась она сама, она и её одноклассники могли тайком обсуждать своих кеннари и профдомари, могли говорить за спиной всякие глупости (по большей части — действительно глупости, как понимала Гестия теперь, будучи взрослой), могли быть недовольными полученными отметками, но открытого противостояния никогда и не случалось...

Гестии вспомнилось, что, хоть родители её всегда утешали из-за любой, даже самой крошечной неудачи, никогда не было и речи о том, чтобы обвинить в плохом результате учителя или экзаменатора. Виноватыми всегда, кажется, назначались слабые нервы Гестии — но никогда не выставивший отметку учитель.

— Для того, чтобы говорить с позиции силы, Гестия, — сказал Теодор серьёзно, словно отвечая на её мысли, и Гестия заметила, как сверкнули его голубые глаза, — этой силой надо обладать и быть готовым её применить при неповиновении. Давайте признаем честно, что ни вы, ни я не готовы к этому в данный момент, и будем рассуждать уже именно с этой точки.

Его тон почти заставил Гестию вздрогнуть. Гестия глянула на него почти испуганно, но почти тут же досада от сегодняшнего унижения вновь всколыхнулась в её душе, заставив сжаться и выпустить иголки, подобно ежу.

Гестия чувствовала почти физически, как сильно ей хотелось закричать. Возможно даже ударить Теодора — или разбить что-нибудь, или приняться вытаскивать из шкафа собственные платья и свитера, раскидать их по полу и, вероятно, притопнуть ещё ногой. Только вот — и от этого уже хотелось плакать, ругаясь на себя и весь мир за собственное бессилие — Гестия ведь не была пятилетним ребёнком, для которого подобное поведение ещё простительно...

— Легко вам говорить! — не слишком любезно буркнула Гестия, взяв в руки пустую чашку, в которой когда-то было какао. — Они вас слушаются. У вас с ними прекрасные отношения. Они вас уважают...

Теодор вновь рассмеялся. Он уткнулся в скрещенные на кровати Гестии руки и почти всхлипнул от смеха. И Гестии, глядя на него, почему-то самой вдруг стало смешно — не настолько, чтобы тоже расхохотаться, но вполне достаточно, чтобы уголки губ немного поднялись.

— Гестия, некоторое время назад этот же класс подкинул Гюнтера — крысу, что так вас напугала — мне! — протянул Теодор, не в силах, кажется, сдерживать смех. — Потому что части класса не понравилось, что я гоняю их больше остальных — и я даже знаю поимённо тех, кому пришла в голову гениальная идея притащить в класс бедного Гюнтера! Они таким образом — нелепым и неправильным, согласен — стараются бороться с тем, что кажется им несправедливым. И, если уж мериться тем, кто из нас хуже — согласитесь, что лидирую я, ведь мне Гюнтера подкинули раньше! Ну улыбнитесь же, Гестия! Хватит столь сильно переживать из-за всего, что идёт не так!

И Гестия всё-таки улыбнулась. Слова Теодора почти успокоили её, привели в чувство, погасили несколько горевшую где-то в сердце обиду на учеников — на Джерри Берна, на Нину Ильтун, на Густава Рейнбе, на Джослин Морин, на Еву Стэнли... И на всех остальных тоже. Теперь обиды почти не было — на место этого пришло спасительное спокойствие, почти равнодушие, в которое хотелось завернуться с головы до ног.

Гестия почувствовала себя несколько лучше. Она по-прежнему не могла найти в себе достаточно сил, чтобы даже подумать о том, что скоро ей предстоит вновь столкнуться с не принявшим её классом — снова учить их, продолжить выставлять отметки, проводить контрольные и опросы, — но на душе почему-то стало легче. Она больше не чувствовала себя такой несчастной, такой маленькой и беззащитной. Словно упал какой-то страшный, огромный груз, который Гестия никогда не смогла бы поднять.

Теодор снова поднялся на ноги. Подошёл к окну, на этот раз встав к нему спиной, и снова достал из кармана сигарету, которую принялся нервно крутить в пальцах. Гестия следила взглядом за перемещениями Теодора, но отчего-то молчала. Слова теперь, когда она чувствовала себя лучше, казались излишними.

— Знаете, своего наставника я боялся. Видят боги — как сильно я его боялся! — вздохнул Теодор, усмехнувшись как-то очень грустно и вместе с тем очень жёстко одновременно, — а ведь я не из пугливых, Гестия!.. И, быть может, он был лучшим учителем из всех возможных для меня — возможно, я в то время не понимал ничего, кроме животного страха, но... Я не думаю, что это всегда хороший путь. И я не хочу верить, что это единственный путь.

Взгляд у Теодора был почти пустым. Страшным почти. Гестии было непривычно видеть Теодора таким, и она могла лишь — снова — промолчать, удивлённо глядя на него. Теодор тоже молчал. Думал о чём-то, словно смакуя какие-то горькие воспоминания, словно растравляя какие-то старые раны.

Гестии показалось, что треснула маска — та маска, что заставляла Теодора вечно находиться в приподнятом настроении, улыбаться широко и радостно по всякому поводу и без поводу, и неустанно шутить... Но теперь Гестия, кажется, видела не маску — и от этой мысли становилось неловко и страшно.

— Давайте попробуем с ними иначе? — попросил Теодор у Гестии, и в голосе его слышалась надежда.

Незажжённая сигарета выпала из его пальцев и покатилась по ковру. Гестия только и смогла подумать о том, что отказать она сейчас не посмеет.

Листья на деревьях в Хенгло, Клерне и окрестностях практически полностью исчезли ко второй половине октября. Для Гестии это, признаться, было в новинку — видеть голые ветки деревьев так рано, и, наверное, только это спасло её от особенной хандры по тому поводу, что зарядили дожди, а скоро снова должна была начаться зима. Тёмное, недружелюбное время года, когда нельзя было носить на улице лёгких платьев, туфель на тонкой подошве...

Зиму Гестия никогда особенно не любила даже в родном графстве Мивь — в это время года было так мало солнца, что с тоски хотелось взвыть. Тут же, зима обещала быть ещё менее солнечной, чем на родном юге — во всяком случае, если верить Романо Гальярдини, преподавателем зельетворчества, что тоже оказался южанином, — зато более холодной и ужасно снежной, что от снега, выпадение которого можно было считать праздником, почти что чудом на юге, за несколько месяцев станет просто тошно.

С момента того злополучного урока прошло уже чуть больше недели, и Гестия, обсудившая в присутствии Теодора произошедшее с учениками, принёсшая извинения и получившая их в ответ, по правде говоря, всё ещё боялась лишний раз встречаться с кем-то из первокурсников третьей ступени в коридоре, и с большим трудом уговаривала себя приходить на их занятия — всякий раз это было серьёзным испытанием для бедных нервов Гестии.

И всё же... Пока было тихо. Спокойно почти. Гестия сошлась с учениками на том, что часть контрольных мероприятий будет проведена в устном виде — чтобы позволить тем, кто хорошо знал предмет, но не отличался требуемой Гестией аккуратностью, всё-таки набрать хороших отметок. На контрольных Гестия пообещала снижать только один балл за небрежность и грязь в листах, тогда как за ведение конспектов строгость выставления отметок осталась неизменной.

Гестия не была уверена, что всё действительно наладилось — но за прошедшие дни со стороны первокурсников третьей ступени больше не было каверз, и Гестия, как бы это ни было для неё тяжело, надеялась, что сумеет когда-нибудь позабыть об этом прискорбном инциденте.

Сегодня, в свой законный выходной, Гестия имела возможность прогуляться по Клерну — в сопровождении Теодора, который вновь нацепил на себя маску неукротимой весёлости. Только вот теперь Гестия всё чаще замечала, что это, кажется, всё-таки была именно маска — очень старая, привычная маска, за которую Теодор никого не желал пускать. Или почти никого — и из-за этого Гестии было и приятно, и стыдно одновременно.

— Вы сами учились в пансионе вроде Хенгло? — поинтересовалась Гестия у Теодора, когда ей уже надоело идти молча. — В графстве Мивь нет пансионов, так что, мне не довелось получить такого опыта!

Тот повернулся к ней, почему-то коснулся левой рукой своего алого шарфа, что не снимал даже в апартаментах. Гестия смотрела на то, как сверкнул в слабом свете осеннего солнца рубин в его тяжёлом старинном перстне и не могла думать ни о чём другом. Перстень словно завораживал, и только усилием воли Гестия сумела заставить себя отвернуться.

— Да, и я был приблизительно в том же возрасте, что самые младшие ученики первой ступени Хенгло, когда поступил туда, — усмехнулся Теодор, а потом вздохнул и вмиг посерьёзнел. — Знаете, у меня ведь есть сын. Он далеко отсюда сейчас. Уже взрослый. И я далеко не всегда был ему хорошим отцом — если когда-нибудь вообще был ему хорошим отцом. Но своего отца я упросил не отправлять моего мальчика в пансион, пока ему не исполнилось восемь.

Взгляд Теодора снова казался пустым и тяжёлым одновременно, и Гестия поёжилась, словно ей было действительно уже холодно в том зимнем пальто, которое она привезла из дома — о том, что в пальто Гестия замёрзнет в Хенгло, её уже предупредил Романо Гальярдини, посоветовавший купить какую-нибудь более тёплую одежду в одном из магазинчиков Клерна.

Слушать о сыне — о взрослом уже сыне — Теодора Гестии было странно. Она вдруг — впервые с того дня, как увидела Теодора впервые — задумалась над вопросом — сколько же ему было лет? Иногда, когда Теодор смеялся, шутил и что-то выдумывал, он казался Гестии едва ли не моложе её самой — пусть она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что это просто не могло быть так. Иначе Школьный совет просто не мог счесть бы его более опытным.

— Радуйтесь, что вы сами не были вынуждены учиться в пансионе, Гестия, — сказал Теодор очень серьёзно, вытаскивая из кармана сигарету. — И пусть я теперь понимаю многие из решений своего отца, я до сих пор иногда представляю, как рос бы рядом с ним, рядом с матерью, не вздумай он отправить меня учиться так рано. Может быть... Я был бы другим человеком?

Он уже щёлкнул пальцами, чтобы зажечь сигарету, но взглянул на Гестию и тут же потушил, подняв руки в извиняющемся жесте. Подумав немного, Теодор раздражённо бросил сигарету в ближайшую урну.

Некоторое время они снова брели по улочкам Клерна молча — маска весёлости Теодора, как видела Гестия, вновь пошла трещинами, и в этом состоянии он готов был подолгу молчать и, кажется, очень хотел курить, чего при Гестии себе не позволял, вероятно, памятуя об их самом первом разговоре. А сама Гестия всякий раз терялась и не знала, что она может в такой ситуации сказать.

— Знаете, Теодор, я, наверное, скажу это, раз у нас с вами выдался день тяжёлых признаний, — пробормотала Гестия, поплотнее заворачиваясь в недавно купленный в Клерне огромный шерстяной шарф. — Я теперь не уверена, что преподавание — это моё. Признаюсь вам честно — учиться самой оказалось куда интереснее, чем учить. И, к тому же, гораздо... безопаснее?..

Они остановились. Теодор вздохнул и повернулся к Гестии. Посмотрел вновь серьёзно, едва не потянувшись руками к её лицу. И Гестия почему-то замерла, застыла, словно вкопанная в землю. Ей почему-то показалось вдруг, что она вполне может почувствовать дыхание Теодора — хотя он стоял достаточно далеко от неё, чтобы Гестия вообще могла это дыхание ощущать. В слабом свете осеннего солнца светлые кудрявые волосы Теодора, казалось, нимбом обрамляли его худое лицо, и Гестия не могла даже пошевелиться.

В какой-то момент, наваждение рассеялось — внезапно, как и пришло. И Теодор вновь натянул на себя свою привычную маску. Он улыбнулся — открыто и уверенно — и вложил руки в карманы своего потрёпанного тёмного плаща, глядя на который Гестии всё сильнее хотелось укутаться в свой тёплый шарф.

— Если вдруг надумаете покинуть преподавание, доработаете отмеренный нам договорами срок? — поинтересовался Теодор, усмехнувшись. — Боюсь, только с моим подходом к магии и её изучению — каким бы действенным я его ни считал для тех, кому реально придётся с кем-то сражаться — ученики попросту не сдадут ни одного экзамена.

— Я обещаю, — улыбнулась в ответ Гестия.