Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

Ивэн был для Родольфуса «другом на каникулы».

И — знаете, что — слава Мерлину. Если бы Родольфусу пришлось сидеть с младшим Розье за одной партой, делить с ним гостиную Слизерина, пересекаться каждый раз у Блэков в гостях — дело рано или поздно кончилось бы трупом.

Ивэн был во всех смыслах невыносим.

* * *

При встрече у них никогда не возникало неловкой ситуации, когда спустя полчаса не о чем поговорить, потому что все новости уже известны из писем. Ивэн писем Родольфуса будто не читал.

— Ну да, раскопки возле озера, Отдел Тайн, Августус Рувуд… я же писал тебе обо всём об этом вскоре после Рождества, — досадовал Родольфус: старший из младших Лестрейнджей тогда как раз вернулся домой на Пасхальные каникулы, старший из младших Розье с невообразимой наглостью прогуливал последние дни учебы перед выпускными экзаменами ради поездки в Британию с отцом.

— Oui? — рассеянно откликался Ивэн. — Не помню. Но тебя же не зат’уднит пе’есказать еще ’аз?

Родольфус, бросив хмурый взгляд на резвящихся в стороне младших, устраивался под деревом поудобнее — уже зная, что рассказывать придется долго — и начинал «от сотворения мира». Ивэн, закусив длинную травинку, вытягивался прямо на траве в своей пижонской рубашке и как будто дремал. Но успевал и прикрикнуть на дерущихся мальчишек, и подозвать одну из кузин поправить бант или платье, и переспросить что-то в духе:

— Gare-toi, gare-toi, я не понял — ты еще в ‘ождественской отк’ытке упоминал, что мсье Долохофф п’иехал к вам на всю зиму, так почему он уже «месяц как уехал» в ма’те?

Ивэн любил поговорить — полное отсутствие буквы «р» и логичности переходов с темы на тему искупалось вычурно подробными описаниями, бурной жестикуляцией и уморительно артистичными пересказами диалогов. Письма он писал — но так, что лучше бы не писал: скорее интригуя, чем информируя, и вечно подкладывая в конверт то засушенные цветы, то безнадежно несъедобные засахаренные фиалки, то еще что-нибудь похуже: один раз из конверта на стол посыпался мягкий белый песок и осколки ракушек, не переживших перелет через Ла-Манш.

* * *

Ивэн никогда не приходил вовремя — какие бы демоны его ни носили, приносили они его либо с опозданием, либо за неопределенное время до начала встречи, от пятнадцати минут до трех часов (особенно «приятно» первое было, если вы собрались куда-то идти, а второе — если местом встречи был твой дом). Ивэн имел отвратительную манеру одалживать вещи Родольфуса, которые в приличном обществе считаются личными: зонт, платок, перчатки — чтобы испортить или потерять, а потом при первом случае подарить что-то в ответ. Ивэн, как инкуб, не имел никакого представления о личном пространстве: мог, ночуя в гостях, часа в четыре жизнерадостно явиться поделиться идеей, осенившей его светлый ум, и очень удивиться, получив за это подушкой.

Ивэн был старше на два года — в юношестве разница существенная — но Родольфусу всегда казалось, что старшим тут с самой первой встречи был он.

В самые длинные, последние свои каникулы, в «академический год» после Хогвартса, по старой аристократической традиции проведенный в путешествии по Европе и в ложных надеждах на светлое будущее в той области, где сложно вспыхнуть и легко погаснуть — хорошо, что в случае Родольфуса это было искусство, а не, скажем, политика — он смог увидеть невыносимость Ивэна с новой стороны.

Если Ивэн Розье решал озарить своим присутствием какое-либо место, вынести его оттуда можно было только после Петрификуса, щегольскими туфлями вперед — но — Ивэн ничего никогда не требовал и не ждал. Ему не нужно было, чтобы его особым образом принимали и развлекали, чтобы его обаянию отдавали должное, чтобы его слушали внимательно — не нужно даже было, чтобы ему были рады! Солнце светит даже не потому, что хочет светить, а потому что не может не светить — может только показать всем видом, что светит оно не вам.

* * *

— К о’ужью, г-хххаждане! Впе"ед, плечо с плечом, идем, идем!..

— «Марсельеза», серьезно?

— Пусть к’овь нечистая бежит ‘учьем… Да, а что не так? — Ивэн развернулся на каблуках, и Родольфус мог успел лишь раздраженно фыркнуть, когда край флага, в который Розье кутался на манер плаща, шлепнул по лицу.

— Вот так за листовками по старому адресу и иди, если что — вместо аврората сразу примут в Мунго…

Они третьи сутки пытались обставить и обжить новую Ставку. Родольфус гонял своих людей, которых тогда еще не привык называть «людьми» и «своими», с опечатанными коробками документов и шифровальных решеток, писчих принадлежностей и защитных артефактов. Ивэн притащил не использующийся уже века два флаг Магической Британии (откуда только взял), мерил шагами пустые помещения в кошачьей манере — запрыгивая на попадающиеся на пути столы, подоконники и стулья — и перемежал «сеансы связи» по сквозному зеркалу билингвальными каламбурами и карикатурно французскими, карикатурно революционными песнопениями. Родольфус почему-то не сомневался, что аккурат в нужный срок у Ивэна всё тоже будет на месте.

— Ты возьмешь меня за ‘уку перед ‘асст'ъелом? — Ивэна соскочил со стола и подтянул его к себе, укрывая краем флага: Родольфуса, не стол, хотя сейчас сталось бы и мебель из массива, без всякой магии — когда Ивэн был в ударе, его несло просто феерически.

— Если аврорат расщедрится на расстрел, готов быть твоим Грантером, Анжольрас, Аполлон. Рисовать я так и не научился, но разбавлять своим цинизмом твои восторженные речи и умереть с тобой под одним флагом могу.

— Oui?

— Да, Розье, да — причем, вероятнее всего, не от пуль, а от а… а… ач-ч-чхи, от аллергии, когда это гнездо докси стирали последний раз?

* * *

— Я думал, ты больше не 'исуешь.

Ивэн спустя годы не оставил привычки вваливаться к нему без стука, но приспустил полог беспечного, франтовского совершенства — будто рубашку с плеча.

— Только для себя — это помогает мне думать.

Родольфус забросил мастерскую в мансарде, позволил покрыться пылью картинам без стекла и высохнуть остаткам красок, когда понял, что рисует не лучше, чем пропагандирует — на уровне ремесла, а не искусства.

Ивэн облокотился на стол, прямо на набросок — раньше не стал бы пачкать манжету и ладонь жирным пыльным грифелем, но сейчас сам запачкал лист чем-то красно-бурым, осенней слякотью и почему-то побелкой. Видеть Розье таким: перемазанным грязью и — хотелось бы думать, что только чужой — кровью, растрепанным и усталым, взмокшим и взбудораженным — было все равно что смотреть, как выворачивается морская звезда: хищник, омерзительный, растерявший романтический флер в приближении, и все равно красивый.

«Ты возьмешь меня за ‘уку перед ‘асст'ъелом?»

Нет, — понял он вдруг с невыразимой ясностью, — не возьму. Потому что такие, как я, не умирают романтично — они долго, скучно, почти не покидая кабинета работают на общее дело, а потом так же тривиально уходят. Или под жернова второй волны революции. Или остаются после очередного допроса в камере победившей стороны выжатой на ценную информацию шкуркой от виноградины. Или доживают до преклонных лет под документами на чужое имя где-то в Аргентине или Перу.

— У меня день ‘ождения на следующей неделе, — абсолютно буднично произнес Ивэн. — Ст’ашно подумать, юбилей — т’ъидцать лет. Я понимаю, что твои бесконечные дела — pardon за тавтологию — бесконечны, но ты же пъ’идешь, д’уг мой?