Дьяволы не мечтают (гет)

Он очень старался сдерживаться в дальнейшем… но когда девушка вернулась на лето из школы домой, и к ней начали постоянно таскаться сомнительные компании — они сидели и в её комнате, и в гостиной, бродили по дому, заходя в кухню и без спроса беря из холодильника и с полок любую еду, сдерживаться ему стало сложно. В какой-то момент он не выдержал — вышел скандал, после которого гости быстренько разошлись, а его дочь в ярости ушла вместе с ними.

Тем же вечером, почти ночью, он услышал внизу женские голоса — тихо, стараясь ступать бесшумно, спустился и услышал, как Алисия говорила матери:

— Мама, я правда всё-всё понимаю. Я понимаю, что ему трудно, что для него тут всё совсем новое и другое — и я не против потерпеть, правда! И я готова закрывать глаза на какие-то вещи, и даже на многие — потому хотя бы, что ты счастлива с ним, я же вижу, что счастлива! А я скоро вообще перееду, да и так всё время в школе — но мама, он должен хотя бы извиниться передо мной! Он фактически назвал меня шлюхой, мама!

— Пойми, пожалуйста, — устало сказала Ивана, — он просто старше… намного старше меня. И вырос совсем в другом месте и в другое время… в Англии вообще всё по-другому. Ему странно видеть эту одежду…

— Я понимаю, мама! Представь — я понимаю! Но почему я, шестнадцатилетняя девочка, должна всё время его понимать — а он, взрослый мужик, даже попыток не делает, а? Я не собираюсь такое терпеть! Я не буду ссориться с ним — хотя бы ради тебя не буду — да я лучше просто у Алекса поживу, а на август в лагерь поеду! Мама, он в три… да какие три — ему же уже лет семьдесят, да? Он в четыре раза старше меня — почему я-то должна всё время пытаться наладить с ним отношения? Я люблю тебя, правда, — Антонин увидел, как метнулась по стене её тень, смыкаясь с тенью Иваны, — но я не привыкла к такому и не собираюсь к этому привыкать! Я буду с ним вежливой, потому что он — единственный твой любимый мужчина в жизни, но большего, извини, не будет, пока он сам чего-нибудь для этого не сделает!

С этими словами она вылетела из кухни — и увидела стоящего у подножия лестницы Долохова.

— Ты слышал, — утвердительно сказала она.

Он кивнул.

— Ну и отлично. Я правда так думаю, и мне правда — не стыдно, — она вздёрнула подбородок. — Ты оскорбил меня, ты оскорбил моих друзей, многие из которых лет десять как бывают в этом доме — а ты пришёл сюда пару месяцев как и уже почему-то устанавливаешь свои порядки! Да почему?! — она встала перед ним, уперев сжатые в кулаки руки в бока. — Это мой дом! Мой, а не только твой! Я как-то прожила все эти шестнадцать лет — и ничего со мной не случилось! Если я так не нравлюсь тебе и не соответствую твоему представлению о правильной дочке — не надо пытаться меня переделывать, можешь просто со мной не общаться — я всё равно скоро отсюда уеду, но не смей командовать мной и обижать моих друзей, ясно?!

— Алисия, — сказала Ивана.

— Мама, прости! Но это нечестно! Это наш дом и наши правила — почему я должна ему вдруг подчиняться?! Я вас вообще не знаю! — вновь обернулась она к нему. — Я увидела вас в первый раз два месяца назад — и вы сразу же меня оскорбили! И продолжаете это делать — я же вижу, как вы на меня смотрите! Я готова терпеть — ради мамы и потому, что благодаря вам появилась на этот свет — но знаете, лучше мне вправду пожить у Алекса — он звал, и они будут рады, не придётся на бэби-ситтера тратиться!

— Ты права, — тихо сказал он, садясь на вторую снизу ступеньку. — Извини меня.

Она замолчала от неожиданности, молча смотря на него, потом сказала:

— Да. Я права!

— Права, — кивнул он — и попросил: — Не надо. Не уходи. Я… постараюсь.

Ивана исчезла куда-то — но ни отец, ни дочь этого не заметили.

— Ладно, — помолчав, сказала Алисия. — Я попробую. Ещё раз — но последний.

— Хорошо, — кивнул он и добавил тихо: — Спасибо.

— Слушай, — помялась она, потом подошла и села, скрестив ноги, прямо на пол напротив него. — Я понимаю, что тебе тоже сложно. Правда. И я очень рада за маму, что ты вернулся, и что она, наконец, такая счастливая — у неё же никогда не было никого, сколько я вообще её помню. Хотя многие добивались, — вдруг добавила она с улыбкой, — ведь мама красивая… Я хочу, чтобы она была счастлива — и раз уж для этого ей нужен ты, значит, так тому и быть. Но я хочу, чтобы ты меня уважал.

— Уважал, — повторил он, пробуя это очень американское слово на вкус.

— Да, уважал. Понимаешь… я не знаю тебя. И ты дважды обидел меня — очень сильно. Будь мне на пару лет меньше — я бы начала с тобой воевать, но у меня, всё-таки, уже есть мозги, и я понимаю, что с моей стороны это будет свинство по отношению к маме — потому что я через пару лет буду жить отдельно, и что, мама одна останется? Это гадко. Но ты мне… не нравишься. Извини.

— Я сам всё испортил? — спросил он.

— Да, — она улыбнулась — совсем не смущённо, а очень открыто и просто. — Но ничего же ещё не случилось… может, я пойму, что я ошибалась, — она улыбнулась снова и встала. — Не оскорбляй меня больше — ни меня, ни моих друзей. И, может быть, мы подружимся. Спокойной ночи, — она обошла его, не коснувшись, и ушла вверх по лестнице в свою спальню, а он остался сидеть, глядя прямо перед собой в никуда.

Она поразила его, эта девочка… Он помнил себя в шестнадцать — да он бы на её месте просто убил бы, наверное, человека, который так бы с ним обошёлся. Ну… может, и не убил — но точно сделал бы всё, чтобы выставить его и из своего дома, и из жизни своей матери. Но она, к счастью, была на него совсем непохожа… она походила на маму. Ивану…

Он не заметил, откуда она взялась — присела на ступеньку выше, обняла его со спины, положила голову на плечо и прошептала:

— Она хорошая девочка, Тони…

— Я вижу, — грустно кивнул он. — Даже слишком хорошая…

— Почему слишком? — пошутила она, но он не отозвался на шутку.

— Потому что для шестнадцати лет это слишком… Как ты их вырастила — таких?

— Каких «таких»? — Ивана ткнулась носом в его шею.

— Хороших, — он поднял руки и погладил её по голове.

— Сами выросли… правда. Я ничего не делала… просто они в тебя. Оба.

— Вот уж нет, — он обернулся и, пересев повыше, обнял её и прижал к себе. — К счастью. А иначе тут был бы уже труп, наверное.

— Тебе было бы проще, если бы она на тебя наорала и потребовала убраться из дома? — улыбнулась Ивана.

— Ты знаешь… пожалуй, да. Это было бы хотя бы понятно. А так…

С детьми вообще оказалось трудно— и с сыном ничуть не проще, чем с дочерью, хоть и иначе: тот отца помнил и, наверное, даже любил — но слишком уж они были разными, и по воспитанию, и по мировоззрению, и по привычкам… Александр работал в иммиграционной службе и активно там делал карьеру: был на хорошем счету, имел неплохую — а для его возраста так просто отличную — должность и всецело разделял сам те принципы, которым служил: честность, законность и справедливость. Как с ним общаться — Антонин не знал. С одной стороны, это было проще, чем с дочерью, хотя бы потому, в отличие от неё, Алекс отца помнил. Правда, воспоминания эти были смутными и расплывчатыми — но они были. А ещё он отца любил — и сей факт Долохова поражал, потому что он никак не мог соотнести это чувство со всеми теми взглядами и идеями, которые его сын разделял. С другой стороны, по той же самой причине общаться им было сложнее: Антонин опасался сказать что-то лишнее при нём куда больше, чем при Алисии, просто потому, что та поначалу всё равно плохо его приняла, и терять ему там было нечего. А с Алексом — было, что. Поэтому их разговоры порой напоминали Долохову какой-то дурацкий танец, который оба партнёра танцевать не умеют и вообще делают это впервые — но упрямо пытаются изобразить какие-то заученные фигуры, строя из себя профи.

Ничуть не помогала, а даже, скорее, наоборот, и невестка — жена Александра, Дороти. Она и вправду оказалась чрезвычайно воспитанной и милой — и просто до ужаса боялась своего новообретённого свёкра. Понять причину этого страха Антонин не мог, как ни пытался — и как ни пробовала объяснить ему это Ивана.

— Пойми, — говорила она, лёжа вечером рядом с ним, устроив голову на плече, а руку — на груди мужа, — она очень приличная и хорошая девочка, и у них замечательная семья. Они очень открыты и честны друг с другом… конечно же, Алекс рассказал ей, когда женился, кто ты и где. И она приняла это… а теперь ты вернулся, — она рассмеялась тихонько. — И она совсем к этому не готова…

— Я понимаю, — вздохнул он, — но она так на меня смотрит, словно я сейчас сверну ей шею или превращусь в какую-нибудь мантикору… я вообще не понимаю, как с ней разговаривать.

— А не надо с ней разговаривать, — улыбнулась Ивана. — Ты вообще лучше не обращай на неё внимания. Пока она не привыкнет.

— Я здесь уже третий месяц, — вздохнул он, — у меня уже и документы есть, и даже работа… но пока не похоже, чтобы она привыкала.

С документами история вышла на редкость дикая и пожалуй смешная. За них он обязан был сыну: тот, что бы об отце не думал, а натурализоваться ему помог быстро. Однако с этим была проблема: назваться собственным именем Антонин, конечно, не мог — даже если его и сочли погибшем при штурме Хогвартса, видеть его там точно видели, а поскольку никакого тела потом не нашли — должны были объявить в розыск, вряд ли его с его-то заслугами просто сочли бы пропавшим без вести. Конечно, Штаты — далеко… но жить всю жизнь, вздрагивая от каждого слишком пристального взгляда Долохов не хотел — а уж семья его точно такого не заслужила. Посему имя явно нужно было другое — и это оказалось серьёзной проблемой. Назваться абы кем он не мог: волшебники все же не магглы… тьфу ты — не обычные американцы; волшебники… трижды тьфу — магоамериканцы, как поправили Антонина однажды в иммиграционной службе — он так обалдел тогда, что завис над очередными заполняемыми документами намертво, и добрая девушка, которая явно очень хотела помочь глупому иностранцу и всё объяснить, сказала, что нужно быть толерантнее, и что нехорошо называть себя «магом» — это может быть обидно для тех, у кого подобных способностей, увы, нет, например, родственникам тех, кто родился в семьях «обычных американцев» — и вообще мы все ведь просто американцы и все здесь равны, правда? Он молча кивнул — действительно, а что тут скажешь — и зарёкся вообще как-либо себя идентифицировать вслух. Потом, правда, осторожно спросил у жены, что это было такое — та засмеялась и сказала, что это всё маггловские веяния, которые министерство и некоторые магглорождённые почему-то перенимают, но вообще никто так не говорит, конечно. Просто миры здесь соприкасаются куда больше, чем в Старом свете, вот и приходиться находить какие-то необидные для всех слова. Ей было весело — а он вдруг загрустил сам не понимая, почему: порой этот Новый свет казался ему настолько чужим, что даже Британия, которую он так никогда и не смог полюбить, воспринималась теперь как чуть ли не родина, которой у него так никогда и не было.

Но так или иначе, а с именем возникла проблема. Решил её Александр — но решил весьма, надо сказать… своеобразно. Однажды июньским вечером он зашёл к ним домой, возбуждённый и радостный, и сказал прямо с порога:

— Я нашёл для тебя документы.

Он избегал называть Долохова что отцом, что по имени — они так и общались безлично, «ты» да «ты». Впрочем, Антонин не возражал: он часто думал, что окажись на месте Александра он сам, всё было бы куда хуже. И потому принимал ситуацию такой, какой она была — а была она порой странной, порой двусмысленной, а порой и почти что смешной. Вот как с этой натурализацией…

— Здорово, — искренне обрадовался Долохов, который извёлся за прошедший месяц в четырёх стенах: слишком опасно было выходить из дому, потому что кто его знает, что может случиться и на кого и как он наткнётся. Правда, он всё равно выходил иногда — под оборотным зельем — но это и не то, и стоит недёшево, а ни он, ни Ивана такое варить не умели.

— Только тебе придется побыть латиноамериканцем, — смущённо сказал Александр. Долохов, плохо представлявший себе, кто такие латиноамериканцы, и о Латинской Америке знающий только что та находится в том же полушарии, что и Соединённые Штаты, только на юге, представляет собой отдельный континент со множеством разных стран, и говорят там, кажется, на испанском — вообще не увидел в этом никакой проблемы. Разве что испанский придётся, наверное, выучить, ну так это не самое страшное — что он, языков не учил? Выучил же когда-то английский…

— Ты уверен? — засомневалась Ивана. — Он… не похож совсем.

— Ну, — вздохнул Александр, — не похож, конечно. Но тогда надо ждать дальше… сейчас я могу только вот так. Других подходящих документов у меня нет, а следующий несчастный случай может произойти не скоро.

— Да какая разница, — пожал Антонин плечами. — Похож, не похож… он негр, что ли?

— Афроамериканец, — вздрогнув, машинально поправил его Алекс.

— Ну да, — Долохов только зубы сжал — ну что же это за бред такой? Но сдержался. В конце концов, какая разница, как кого называть? У них в Дурмштранге кого только не было… хотя вот афроамериканцев не было точно. А чёрные были…

— Ну, раз ты согласен — прочти и заполни это, пожалуйста, — Александр вынул толстую папку и отдал её отцу. Тот открыл её — там была пачка распечатанных на маггловском принтере листов.

— Что это? — спросил он.

— Документы: анкеты и магические контракты. Прочитай внимательно, — настойчиво попросил он. — Ты, конечно, получишь копии, но всё равно лучше знать заранее.

— Магические контракты? — переспросил Антонин растерянно.

— Да. Здесь свои правила. Ты успеешь до завтра?

— Я постараюсь, — не слишком уверенно отозвался Долохов: стопка была внушительной.

— Я ему помогу, — пообещала Ивана. — Спасибо тебе, — с нежной признательностью сказала она сыну.

Они просидели над этими бумагами почти что всю ночь. Долохов в конце совсем ошалел от всех ограничений, что накладывались в первый год натурализации. Дальше, если дело обходилось без нарушений, значительная часть их снималась, и начиналась нормальная жизнь — но первый год был кошмаром.

— Тут со всеми так? — спросил он измученно под конец.

— Я уже и не помню… мне кажется, двадцать лет назад было проще.

— У меня ощущение, что в Азкабане меньше ограничений было, — невесело пошутил он. — Я даже представить не мог, что может быть столько бумаг…

— Тут везде так, — сочувственно вздохнула она. — К сожалению. Но это же только на один год, Тоничек…

— Это всё мелочи и ерунда, — тепло улыбнулся он, беря её руки в свои и прижимая ладони к своему уставшему лицу. — Я просто ворчу… а не должен. Прости.