Дьяволы не мечтают (гет)

Весна 1976 г.

Да чтобы им всем провалиться!

Невнятно, но от души ругаясь себе под нос, Долохов перекатился по усыпанному осколками только что вылетевшего оконного стекла полу за барную стойку. Когда ауроры его взорвали, Долохова изрядно посекло осколками, и хотя порезы, очевидно, были неглубокими, их количество и неудачное расположение (некоторые серьёзно поранили ему лицо, и льющаяся со лба кровь то и дело попадала в глаза) его раздражали. Пожалуй, не стоило пить последнюю рюмку… а лучше пять. Ну да что уж теперь — работаем с тем, что есть. Мозг-то протрезвел сразу — а вот тело за ним пока не успело. Он замер, выжидая, когда отсюда можно будет как-нибудь выбраться: наверняка ауроры накрыли заведение, да ещё, небось, и кусок квартала антиаппарационным куполом, биться о который ему совсем не хотелось — спасибо, случалось однажды. Лежишь потом словно стену на метле попытался снести — был, помнится, у него и такой опыт… хорошо, что Дурмштранг — не Хогвартс, изящества в нём поменьше, а вот стены — потолще, видать, рассчитаны на таких вот… студентов. Стене, конечно, ничего не было, а Долохова потом полмесяца по утрам кругами гоняли вокруг замка: зима, снег, помнится, шёл… и — он голый по пояс, но в шапке. Красота… эх, время было. Но что-то он отвлёкся… ауроры. Его, небось, ищут. Ну-ну…

Те, похоже, настроены были серьёзно: помещение окружили, встали по периметру. «Кто, интересно, им его сдал? Найду — убью сволочь… хотя, с другой стороны, куда, к примеру, было деваться владельцу — ему тоже охота и жить, и работать… ладно, потом разберёмся. А сейчас…»

Он взял из бара бутылку, открыл, поднял с пола какую-то тряпку, засунул её кончик внутрь и наклонил бутыль, пропитывая ткань тем, что было гордо обозначено на этикетке как «Огненный виски Огдена». Потом отставил в сторону и повторил то же с другой, а потом и с ещё одной. Когда всё было готово, он поджёг первую тряпку — и, не поднимаясь, зашвырнул бутылку в зал.

Там грохнуло и полыхнуло.

Он кинул вторую — и побежал к разбитому окну. Вылезая, зашвырнул в зал третью.

Он нёсся по улице, держась стены и прикрываясь щитовыми чарами. В голове неприятно шумело, но тут уже было не до комфорта — почувствовав, что прошёл, наконец, невидимый барьер, он аппарировал.

Неудачно.

Потому что, хотя его и не расщепило, вывалился он совсем не там, где рассчитывал, а на какую-то маггловскую дорогу, да ещё и практически под колёса машины — а вернее, ей на капот.

И это оказалось чертовски больно.

Взвизгнули тормоза, он скатился на землю, ещё и головой как следует приложившись — в глаза ударил белый слепящий свет и всё, наконец, закончилось.

Он пошевелился и начал садиться, пытаясь понять, что у него сломано — а главное, цела ли палочка. Что-то хлопнуло или стукнуло, и рассерженный… да просто разъярённый женский голос произнёс, похоже, нечто совсем непристойное на каком-то славянском языке.

— Вам жить надоело?! — прозвучало уже по-английски. — Вы где аппарации учились?! У вас лицензию отобрать надо, я сообщу в министерство!

«Аппарации?!

Повезло… надо же. Нарваться на волшебницу! Вот это удача…

… а может, и нет…»

Он щурился, пытаясь разглядеть что-нибудь среди этого невыносимо яркого света, а заодно унять звон и кружение в голове — и первое, что он сумел разглядеть, была направленная ему прямо в лоб волшебная палочка.

— Прошу прощения, — вежливо проговорил он, пытаясь нащупать свою. Всё-таки сильно его приложило… двигаться получалось, но как-то замедлено. Дьявол.

— Акцио! — проговорила, тем временем, женщина — и его палочка оказалась в её руке.

Трижды дьявол!

Скажи кому, что Антонина Долохова обезоружила какая-то баба — не поверят же. Ну, в крайнем случае, ещё на Беллу подумают — кретины — но чтоб непонятно кто… может, она аурор? Какая-нибудь, не приведи… никто не приведи — дочка Моуди? Если у него есть дочка. Что, будем честны, вряд ли. Ну, или воспитанница… любимая ученица. Надо же было так вляпаться…

— Вы целы? — тем временем уже поспокойнее поинтересовалась «дочка Моуди».

— Относительно, — сказал Долохов. — Свет уберите, — попросил он.

— Вот ещё, — отрезала она и подошла чуть ближе.

Ну давай… ещё один шаг — и тебе никакие палочки не помогут, я тебе так шею сверну. Дура.

— У вас кровь, — сказала она, к сожалению, остановившись. — Да вы весь в крови! Но это не я… у меня стекло цело.

— Не вы, — согласился он.

— Поклянитесь, что не причините мне вреда — и я помогу вам, — сказала она.

Осторожная… надо же. Правда, что ли, аурор. Ну да ладно… чего бы и не поклясться? С него не убудет…

— Клянусь, — сказал он.

Она… рассмеялась.

Нет, не похоже на аурора…

— Не так, — весело сказала она. — Повторяйте за мной: клянусь, что не причиню вам никакого вреда не магией, ни оружием, ни руками, ни ядом, ни словом, ни мыслью, ни опосредованно, ни лично.

Ого… какие интересные, однако, формулировки. Где-то он уже слышал это…

— Дурмштранг? — спросил он.

— Ага, — отозвалась она. — Ну?

— Клянусь, — весело повторил он, — что не причиню вам никакого вреда не магией, ни оружием, ни руками, ни ядом, ни словом, ни мыслью, ни опосредованно, ни лично.

— Никогда, — добавила она.

— Никогда, — согласился он. Не может она быть аурором — а на кой ему простая девчонка? Пусть спокойно живёт.

— Возвращаю — она ваша, я отказываюсь от неё, — сказала женщина, отдавая ему его палочку и присаживаясь рядом на корточки. — Я Ивана.

— Антонин. Вы болгарка?

— Чешка, скорее… хотя я много кто. Давайте поедем ко мне — я вам порезы заживлю? И вы ещё стукнулись сильно, наверное, когда с моей машины свалились.

— Спасибо, — он очень удивился. — Не боитесь?

— Чего? — весело спросила она — фары так и светили ему прямо в лицо, и он ничего не видел, кроме общего смутного силуэта. — Вы клятвой связаны. Встать можете? — она протянула ему руку, он схватился за неё и поднялся. — Вы ещё и пьяны, — констатировала она… Ивана.

— Был, — согласился он. — Но уже нет.

— Садитесь в машину, — сказала женщина, обходя ту справа и открывая переднюю дверь. — Вы продавили стекло — я сейчас починю, посидите пока.

Он сел — она захлопнула дверь и начала что-то делать с вдавленным и пошедшем трещинами широким передним стеклом. Долохов, оказавшийся в маггловской машине впервые, осматривался, с интересом разглядывая незнакомую обстановку. Магглорождённая… надо же, как ему повезло: встретить магглорождённую иностранку, да ещё и почти что соученицу — не важно, что учились они наверняка в разное время: и голос, и рука у женщины были молодыми. Какой у него удачный сегодня день, оказывается… а так бы и не сказал.

Ивана тем временем закончила: стекло вновь стало прозрачным и ровным — и вернулась в салон. Загорелся неяркий верхний свет, и Долохов, наконец, смог немного её рассмотреть. Она и вправду была молодой — лет двадцати пяти, вероятно — и симпатичной: русые волосы, светлые глаза… широкие славянские скулы, родинка на правой щеке… Ивана чем-то щёлкнула — свет погас, она включила музыку и завела мотор.

— Пристегнитесь, — попросила она.

— В смысле? — не понял Долохов.

— Ах, да… сейчас, — она махнула палочкой, и его тут же обвил плотный ремень и прижал к креслу.

— Вы меня связывается? — удивился он и попенял: — Вы же сказали, что не боитесь.

Она рассмеялась.

— Это ремень безопасности. По правилам так положено. Не хочу, чтобы меня оштрафовали… он отстёгивается, — она показала ему красную кнопку у края кресла, в щель рядом с которой уходил край ремня. — Нам довольно далеко ехать, так что можете подремать, если хотите.

Музыка была лёгкой, потом что-то заговорил диктор — по-английски, но Долохов не вслушивался. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза — и мгновенно провалился в сон, давным-давно научившись использовать для этого каждую подходящую минуту.

— Антонин! Антонин, просыпайтесь!

Он открыл глаза и рванулся вперёд — ремень не пустил, напомнив о последних событиях.

— Не так, — сказала… как её… что-то славянское… Ивонна?

Раздался щелчок — и ремень ослаб. Женщина первой вышла из машины, обошла её и, пока он пытался понять, как открыть дверь, распахнула её перед ним.

— Выходите. У вас такие крепкие нервы, или вам плохо?

— Нормально, — сказал он, выходя. Она захлопнула дверь и повела его за собой к дому. Многоквартирному маггловскому дому.

Они вошли в подъезд и, дождавшись лифта, поднялись в нём на четырнадцатый этаж. Женщина отперла одну из дверей и вошла внутрь первой.

— Проходите, — она зажгла свет. — Я думаю, вам сначала в ванну?

— Да, было бы здорово, — кивнул он.

Горячий душ — то, что надо. Кажется, дня три он уже не мылся… он вдруг подумал, что и одежда у него, пожалуй, не самая свежая — непорядок, надо будет выстирать и высушить, а то неудобно: приличная, вроде бы, женщина…

— Я дам вам сейчас полотенце, а пока будете мыться — чай заварю... будете чай?

— Буду, — с благодарностью сказал он.

— А есть хотите? Я сама не ужинала — умираю от голода.

— Очень хочу, — кивнул Долохов, никогда не страдавший излишней щепетильностью.

— Ну и отлично. Вы не вегетарианец, я надеюсь?

— Я? — рассмеялся он. — Нет. Определённо, нет. Но могу им побыть, если у вас нет ничего другого. Я не привередлив в еде.

— Я тоже нет, — улыбнулась она, доставая из стенного шкафа два пушистых бежевых полотенца. — Мыло и шампунь берите любые… вы знаете, как пользоваться маггловскими смесителями?

— Знаю. Спасибо, — он улыбнулся ей вполне искренне.

— Удачи тогда, — она поманила его за собой и открыла одну из дверей. — Ванная.

…Он мылся долго и с удовольствием: никакие порезы, которые он хотел было залечить сам, да вспомнил, что это обещала сделать хозяйка дома, и оставил как есть, ему не мешали — не так уж это и больно даже безо всяких заклинаний. Шампунь непривычно пах какими-то фруктами… персиком? Нет, что-то другое… абрикос. Точно, вот и на этикетке он. А мыло оказалось немного шершавым и мятным. Одежду он кинул себе под ноги — как раз и потоптался по ней, отстирывая, пока мылся, после осталось только слегка потереть, прополоскать и высушить. Гладить, правда, он заклинанием не умел, но и так вышло неплохо. Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало, пожалев, что небрит: брать чужую бритву без разрешения ему показалось неправильным, а заклинания нужного он не знал.

Он причесался — расчёска входила в набор самых необходимых предметов, которые он всегда носил в карманах. Остановил кровь — порезы пусть сама заживит, это будет очень приятно, но негоже пачкать только что выстиранную одежду.

В нос ударил запах еды: восхитительный запах мяса — похоже, свинины — чеснока, специй, а ещё, кажется, картошки и чего-то острого и чуть кисловатого... Рот мгновенно наполнился слюной, Долохов сглотнул и пошёл на запах, безошибочно отыскав по нему кухню.

Ивана — точно, она не Ивонна, а Ивана! — уже переоделась, оставшись, впрочем, во вполне маггловских джинсах и голубой футболке с длинными рукавами, на которой был нарисован смешной спящий, раскинувшись на спине, кот. Она была босиком и стояла на одной ноге, оперевшись второй на собственную голень. Стол был уже накрыт — на двоих, и накрыт очень просто: никаких подтарельников и десятка приборов, просто две тарелки, два стакана, ножи и вилки. Хлеб в плетёной корзинке — точно так же подавала его мама, даже корзинка, кажется, была такая же, ну, или очень похожая. Пара «перечница-солонка» в виде двух замковых башенок…

Соленья. Он опять сглотнул — тысячу лет он уже такого не видел: квашеная капуста, огурцы… грибы. Солёные или маринованные — было неясно, да это и не имело значения. Он едва удержался от того, чтобы немедленно не схватить хотя бы один, но вместо этого кашлянул, привлекая к себе внимание стоящей у плиты хозяйки.

— Я полотенца на краю ванны оставил, — сказал он. — Спасибо. Пахнет изумительно!

— А, вы уже? — она обернулась. — Вы садитесь и угощайтесь… ещё буквально минута — и всё согреется, будем ужинать. Ничего особенного, просто тушёная свинина с картошкой… я же не ждала никого в гости. Но сытно…

Он снова сглотнул слюну. Подошёл, бесстыдно заглянул в кастрюлю, стоящую на плите: куски картошки и мяса, залитые почти что прозрачным соком… когда он в последний раз ел что-то такое — а не традиционную, мать её, английскую баранину? Лет сто назад, не иначе.

— Я подожду, — возразил он. — И я обожаю свинину с картошкой. Только не ел давно.

— Ну и отлично… садитесь за стол. Я смотрю, вы себя подлечили?

— Не до конца, — кивнул он и попросил, — но давайте с этим потом? Очень есть хочется, — признался он со смехом.

— Да, конечно, как скажете… ну вот, всё, — она взяла одну из тарелок и щедро её наполнила. — Прошу вас.

Себе она положила чуть ли не вдвое меньше — и первой села за стол.

Долохов накинулся на еду так, словно все последние дни только пил — что вовсе не соответствовало действительности. Но тут было другое… Эта еда напомнила ему что-то давно и плотно не то что забытое — скорее, отправленное на задворки памяти и надёжно там спрятанное, а теперь вот внезапно вернувшееся. То ли детство, то ли дом, которого у него уже много десятков лет толком не было, то ли школу, которую он всегда вспоминал с ностальгией… Ивана вела себя идеально: молчала, и молчание это было лёгким. В какой-то момент она выставила на стол початую бутылку с прозрачной жидкостью и пару маленьких рюмок.

— Хотите сливовицы? — спросила она.

— Ух ты! — его глаза полыхнули. — Ну, вообще… вы — идеальная женщина, можно, я женюсь на вас? — пошутил он. — Всегда мечтал о такой!

— Обойдётесь, — рассмеялась она. — Я думаю, с вас и сливовицы хватит, — она налила ему полную, в край, рюмку, и половинку — себе.

— Жаль! — сказал он даже, кажется, искренне — и залпом выпил, не уронив ни капли.

Она присоединилась — тоже выпила залпом, выдохнула, сунула в рот кусок мяса и улыбнулась.

— А вы откуда? Я — в общем, чешка, а вы?

— Я-то? — он задумался. Сказать? Не сказать? Да какого дьявола…

— Я русский.

— Русский? — почему-то поразилась она. — Давно из России?

— Да я там даже и не был… родители уехали. Давно. Но я всё равно русский, — он засмеялся. — И мне очень хочется отблагодарить вас как-нибудь за этот волшебный ужин. Я сто лет не ел ничего подобного.

— М-м, — задумалась она. — Даже не соображу вот так сразу, что и придумать… а что вы умеете?

— Могу убить какого-нибудь вашего врага, — весело сказал он, — есть такие?

— Так, чтобы прямо убить — нет, — улыбнулась она.

— Ну… могу не прямо, — согласно кивнул он. — Или не убить. Что скажете — то и сделаю.

Она рассмеялась.

— А можете объяснить одному человеку, что он мне не нравится? Только без глупостей. Просто объяснить — и всё.

— Запросто, — кивнул он. — Сильно не нравится?

— Да он хороший, — запротестовала она, — правда! Просто немного навязчивый и никак не хочет понять, что он… ну, мужчина не моего романа.

— Объясню, — пообещал он, удивляясь про себя, насколько легко она приняла его предложение.

— Только не слишком… пожалуйста, не слишом фатально, — попросила она. — Просто чтобы он понял.

— Поймёт, — усмехнулся Долохов. — Гарантирую. Не бойтесь, останется цел. Я с ним просто… поговорю.

— Вот спасибо! — воскликнула она радостно. — Тогда приходите ещё как-нибудь… я, вообще-то, готовить люблю. Только съедать не всегда успеваю — а вы, я смотрю, отличный помощник.

— Вы серьёзно?

— Конечно! — кивнула она. — Вы так вкусно едите… я обожаю кормить кого-нибудь. Давайте будем с вами договариваться заранее — и вы станете иногда ко мне заходить. Не смотрите так, вы будете такой не единственный, — он засмеялась. — У меня половина коллег кормится… и пара соседей.

— Ладно, — изумлённо согласился он. — А где вы работаете?

— А у магглов, — отмахнулась она, — вам будет неинтересно… вы же живёте только в волшебном мире?

— Да, верно, — кивнул он и возразил, — но мне интересно. Расскажите? — попросил он.

— Хм-м, — она задумалась и налила им ещё по рюмке: полную для него, половину — себе. — Ну… я флорист. В одном модном магазинчике. Говорят, что флорист хороший. Ничего интересного, как вы видите, — она встала, присела на корточки перед плитой и заглянула… ну да, в духовку. Потом открыла дверцу — по кухне поплыл сумасшедший аромат выпечки, лимонной цедры и вишен. Она повозилась там, потом сказала: — Готово! — и отлевитировала пирог на плиту. — Чаю? — обернулась она к гостю.

— Когда вы успели? — поразился тот.

— Да вы почти полчаса мылись! — засмеялась она. — Остальное-то было уже готово, а пирог пять минут замесить и в печку… у меня чёрный чай, самый обычный, зелёный не пью.

— Зелёный? — очень удивился он.

— Ясно… ну и отлично, — улыбнулась она, убирая со стола пустые тарелки, а потом и соленья, и хлеб. Поймав его взгляд, она предложила:

— Хотите, заверну вам с собой что-нибудь вкусное? У меня много.

— Хочу! — с энтузиазмом кивнул он. — Спасибо.

— Да не за что, мне только приятно… чай, — она начала ставить на стол пирог, блюдца для него, приборы, сахар и наполненные уже чашки. — Осторожно, он очень горячий, — сказала она, отрезая первый кусок и кладя его гостю.

— Угу, — кивнул тот. Горячий пирог… надо же. Он откусил — обжёгся, конечно, но это настолько напомнило ему детство, что было даже приятно. Пах тот совершенно сумасшедше — а на вкус был ещё лучше…

Пока он ел — кажется, не слишком изящно, просто руками, а вовсе даже и не вежливо предложенной ложечкой — Ивана смотрела на него, улыбаясь и подперев подбородок руками. Взгляд был мягким и совсем не навязчивым, и чувствовать его было приятно.

— Вы мне нравитесь, — сказала она вдруг.

Он едва не поперхнулся последним куском и поглядел на неё удивлённо.

— Правда, — спокойно улыбнулась она. — Что вы так смотрите?

— Я… не знаю, как реагировать, — честно признался он. — Вы… не очень похожи на, — он запнулся, подыскивая нужное слово.

— На развратную женщину? — весело спросила она.

— Да, — с облегчением кивнул он.

— Я и не. Но сказанного это не отменяет: вы мне очень нравитесь. И мне хочется целоваться с вами.

Он вытер рот салфеткой и улыбнулся. Ивана пересела к нему на колени — верхом, лицом к нему — их лица оказались примерно на одном уровне, она закрыла глаза и коснулась губами его губ, обняв его за шею.

Поцелуй вышел сладким… Они целовались долго: он чувствовал её тело сквозь тонкую ткань футболки, и хотя гладил его страстно и горячо, но так и не попытался запустить руки к ней под одежду и коснуться её кожи — ему не хотелось сейчас спешить. Его, безусловно, очень влекло к ней, такой вроде бы обычной, но ничуть не похожей на тех женщин, с которыми он встречался, но то, что он чувствовал, казалось ему несколько большим, чем простое влечение, и Долохову совсем не хотелось потерять это большее, получив взамен всего одну, пусть даже и страстную, ночь. А желание он давно научился сдерживать… да и не двадцать лет ему, в конце концов, было.

Поэтому они всё целовались и целовались — он чувствовал её пальцы у себя на шее и в волосах, слышал, как сбивалось порою её дыхание, когда очередной поцелуй слишком затягивался — потом она вдруг немного отстранилась и начала целовать его лицо, касаясь губами кожи легко и нежно, и обходя его так глупо не залеченные им ещё в ванной порезы… Он чувствовал подставленными ей под спину ладонями, на которые она теперь опиралась, её позвонки и рёбра, и это ощущение пьянило не хуже сливовицы…

— Отнеси меня в комнату, — прошептала она, и он подхватил её на руки и понёс — она показывала дорогу, продолжая обнимать его за шею и гладить его лицо… Кровать в комнате оказалась узкой — она потянулась вниз, стянула с неё одеяло и кинула на пол — он опустил её на него и лёг рядом, улыбаясь и вглядываясь в её сияющие глаза. Она тут же перевернулась и лёгким жестом опрокинула его на спину — он подчинился и лёг, продолжая удерживать её за талию. Ивана склонилась над ним, потом вдруг словно вспомнила что-то и прошептала:

— Я обещала тебя полечить, — и вынула палочку. — Снимай рубашку…

Он снял — одним рывком — и опустился обратно, раскинув руки и отдавшись полностью в её власть. Она умела лечить — во всяком случае, порезы заживляла отлично; он с удивлением и восторгом понял, что эти её вполне утилитарные и ни разу не романтические движения возбуждают его сильнее, чем определённые специфические действия других женщин.

— Закрой глаза, — попросила она, и он послушался, хотя и с некоторым сожалением — которое, впрочем, быстро исчезло, уступив место неожиданной и совершенно непривычной неге, разливающейся по его усталому и возбуждённому телу от этих её вроде бы лёгких и едва ощутимых прикосновений. — Что ты делаешь? — прошептал он в какой-то момент, понимая, что уплывает куда-то и, кажется, скоро просто не сможет остановиться даже если того и захочет.

— Т-ш-ш, — отозвалась она, наклоняясь и снова его целуя. — Я тебя просто лечу… т-ш-ш…

Её губы исчезли, но скоро его лица коснулась её дивная палочка, а её рука медленно и нежно продолжала гладить его, похоже, уже вполне целую грудь. Почему-то ему совсем не хотелось двигаться — хотелось просто чувствовать её прикосновения, её саму, ощущать её запах, живой и не испорченный ни духами, ни вообще какими бы то ни было примесями… и почему женщины так любят всё это и не понимают, что нет ничего лучше, чем их собственный, настоящий и чистый запах? А вот она понимала…

Наконец, лечение было закончено, и она снова припала к нему всем телом — и снова прижалась губами к губам. Он застонал, обнимая её, притягивая к себе, и с наслаждением понимая, что на ней больше нет никакой футболки… Её грудь оказалась небольшой, но тяжёлой и мягкой — и практически идеально поместилась в его ладонь. Ивана тоже слегка застонала — стон был больше похож на громкий выдох — и подсунула свои ладони ему под затылок, укладывая его голову в них и целуя его глаза горячо и легко… Он вздрогнул от пронзившей его от этого нежности — по телу прошла мгновенная дрожь, а под веками вдруг собрались нежданные слёзы… Она прошептала что-то неясное — похоже, по-чешски — и вновь коснулась губами его век: он различал их кожей, кажется, даже рисунок её губ, чувствовал, как она целует его ресницы, как трогает самым кончиком языка брови… Не понимая, что делает, вообще уже ничего не соображая, он ласково прошептал её имя:

— Ванечка…

— Янушка, — поправила тут же она, — я Янушка, Тони…

— Янушка, — повторил он, мягко, по-славянски произнося это «ш». — Янушка…

— Т-ш-ш, — повторила она, — т-ш-ш, Тони… тихо… — она вернулась от его глаз к губам, целуя теперь и их так же легко и нежно, как только что веки. И он, привыкший к чему угодно — каких только женщин у него не было за всю его долгую жизнь! — растерялся перед этой огромной её нежностью, совершенно им не заслуженной и потому кажущейся словно немного ворованной — и от этого ещё более сладкой.

Он не понял, когда они оказались совсем обнажёнными — и как она умудрилась это проделать. Просто в какой-то момент она взяла его руку и потянула куда-то — и когда его пальцы коснулись жёстких волос, он почти испугался силы нахлынувшего на него желания. Она почувствовала и прошептала:

— Не бойся… иди ко мне, Тони… т-ш-ш…

Она скользнула вниз, ложась на спину — а он приподнялся и, наконец, обхватил её тело всё, целиком, и впервые за этот безумный вечер коснулся губами её груди. Она резко вдохнула и сжала пальцами его волосы — он застонал счастливо и продолжил, слушая её тело и дыша им… Потом подался вниз — и вдохнул, наконец, самый прекрасный и желанный сейчас для него запах на свете… запах — и вкус. Она задрожала и вцепилась в его волосы, потянув за них с такой силой, что ему стало почти что больно, прижимая его губы к себе — там… Ему всегда нравился этот вкус — такой разный у разных женщин, но этот — её — был особенным: от него голова кружилась, и терялись остатки разума… Он услышал стон — громкий и сильный, куда громче, чем её прежние — и сам застонал в ответ… её нога скользнула вдоль его тела, приподнимая его и касаясь живота… и не только…

…Они закричали разом — оба, в унисон… а потом она одним сильным движением притянула его наверх и обняла, то ли смеясь, то ли плача, и прижалась губами к его губам, целуя его и шепча его имя:

— Тони… Тоничек… Тони…

— Янушка, — прошептал он в ответ — и добавил почему-то по-русски, — маленькая моя… девочка…

— Девочка, — повторила она тоже по-русски — и, не дожидаясь вопроса, пояснила, — у меня бабушка русская… меня научили… но я его помню… плохо…

— Не важно, — смеясь, шептал он, целуя её лицо, солёное и мокрое то ли от слёз, то ли от пота, — не важно… Янушка… девочка…

Он вдруг подумал, что никогда, ни с одной женщиной не говорил в такой ситуации на своём родном языке… сейчас это казалось совсем не случайным, а очень правильным.

— Какая же я девочка, — прошептала она уже по-английски, — ну что ты… я давно уже взрослая, Тоничек…

— Не важно, — вернул он её же слова. — Всё равно… Да и… куда мне настоящую девочку… что я с ней буду делать?

— И правда, — рассмеялась она — он лежал на ней, опираясь на локти и гладя её щёки и волосы, а она обнимала его за шею и смотрела счастливо ему прямо в глаза. — Таким, как ты, нельзя девочек… Я не знаю, кто ты такой — но я совершенно тебя не боюсь. Даже не смотря вот на это, — она скосила глаза на его левую руку и прижалась щекою к предплечью.

С меткой.

Он замер, совершенно оглушённый — впервые в жизни он абсолютно забыл об этом своём украшении. Она вдруг взяла его лицо в свои руки и очень серьёзно сказала:

— Мне всё равно, кто ты. Ты даже не представляешь, что сделал для меня сегодня. Поэтому мне всё равно.

— Кто ты? — шёпотом спросил он, мгновенно поверив ей и закрыв для себя этот вопрос навсегда. — Кто ты такая, Янушка?

— Я — твоя девочка, — проговорила она по-русски — и продолжила по-английски: — Я всё расскажу о себе, если ты хочешь. Но завтра. Пока эта ночь не кончилась — я хочу просто любить тебя. Иди ко мне, Тони… эта ночь только наша. Твоя и моя.

— Твоя и моя, — повторил он и потянулся к её губам снова.

И те немедленно приоткрылись ему навстречу.

…Утром их разбудил громкий писк. Они так и уснули на полу — Ивана только стянула с кровати простыню, ею они и укрылись, и подушку, которой им вполне хватило одной на двоих: всё равно она как заснула у него на плече — так и проспала до утра.

— Будильник, — пробормотала она, призывая сперва свою палочку, а потом уже с её помощью избавляясь от звука. — Надо вставать… мне пора на работу. Ты придёшь ко мне вечером?

— Приду, — кивнул он и добавил, — если смогу.

— А если нет — приходи завтра. Или когда сумеешь, — она приподнялась на локте, внимательно разглядывая его. — Ты невероятно мне нравишься, Тони. Мне хочется, чтобы ты у меня был.

— Я есть, — просто ответил он — и повторил задумчиво: — Я у тебя есть. Это… странно.

— Потому что мы едва познакомились? — улыбнулась она.

— Да нет… странно, что это так. И что ты этого хочешь. И что я — тоже, — он улыбнулся, привлёк её к себе и поцеловал в висок. — Вообще всё странно.

— Но хорошо? — спросила она, замирая.

— Хорошо, — уверенно сказал он. — Я тебя провожу.

— Конечно. Тогда давай вставать… и мне, кажется, понадобится другая кровать, — она засмеялась и села. — Мы же не можем всё время спать на полу.

— Можно эту трансфиругировать, — предложил он.

— Я не умею… вернее, умею — но плохо, — призналась она. — У меня всегда было очень плохо с трансфигурацией.

— Я сделаю, — сказал он. — Вечером. Не обещаю что-то изысканное, но спать будет можно.

— А я куплю другое бельё… и вторую подушку и одеяло. Большое, — она потянулась — серый предрассветный свет делал её болезненно-бледной, но это её не портило — во всяком случае, на его взгляд. — Когда ты придёшь?

— Когда скажешь. Если я свободен — то я свободен… только я не всегда знаю это заранее.

— Я понимаю, — кивнула она. — Приходи в шесть… или, если хочешь, в четыре, встретишь меня с работы — пойдём покупать одеяло вместе.

— Хочу. Но договоримся так: если меня там в четыре не будет — значит, я занят, и приду или сюда — или вообще не смогу. А хотя что за дурь… у тебя есть пара крупных пуговиц? Или чего-то такого — простого и маленького? Я Протеевы чары наложу — негоже, чтобы ты сидела бы тут и впустую меня ждала, или я бы приходил к закрытым дверям.

— Есть, конечно, — она встала и, не одеваясь, ушла в соседнюю комнату. Потом вернулась с двумя фирменными дурмштранговскими пуговицам и молча отдала их ему.

Они рассмеялись.

— А у меня не осталось, — признался он. — Я зачарую на простое «да» или «нет», — сказал он, подумав. — Ты извини, что…

— Я понимаю, — кивнула она. — «Да» или «Нет» будет вполне достаточно.

— Откуда ты только взялась такая? — спросил он, разглядывая её почти с недоверием.

— Я расскажу — вечером, — пообещала она. — Я в душ — а потом завтракать.

И ушла, так и не взяв с собой даже висевшего на спинке кровати халата.

…Они завтракали на кухне голыми, зачаровав окно и включив яркую маггловскую лампу под потолком. Она сделала удивительно нежный омлет, а для него ещё и поджарила дополнительно пару сосисок, подав к ним соленья и хлеб — всё вместе вышло очень вкусно и сытно. Кофе тоже оказался отличный — она пользовалась какой-то странной машиной, но ему не хотелось сейчас отвлекаться даже на такие необычные и любопытные вещи — она пила его с большим количеством молока и с сахаром, а он — просто чёрный. Позавтракав, она посмотрела на часы — была почти половина восьмого — и, вздохнув, встала.

— Пора… я обычно аппарирую куда-то поблизости, есть там пара удобных местечек. Но сперва мне надо одеться, собраться и вообще…

— Не хочется тебя отпускать, — признался он, отдавая ей одну из зачарованных пуговиц. — Если без четверти четыре тут не будет «Да» — значит, я не приду к работе. Ну и так далее.

— Договорились, — она зажала её в руке и погладила его, всё ещё сидящего за столом, по волосам. — Береги себя, пожалуйста, — попросила она.

— Я буду, — пообещал он, с некоторым удивлением и теплотой понимая, что сказал правду.

…Он был у магазинчика, в котором она работала, уже в половине четвёртого — стоял и смотрел на Ивану сквозь стеклянную витрину. Потом подошёл, прислонился — она увидела и кивнула ему едва заметно, и он вновь отошёл, делая вид, будто ждёт кого-то. Она составляла букет для какой-то полной пожилой магглы, одетой словно нелепый посреди весны Санта-Клаус в безразмерную красную с белым накидку. Букет выходил такой же, огромный и кричащий, но даже его Ивана умудрилась сделать почти элегантным: алые розы, белые лилии… Он вдруг заулыбался своей мысли, и когда маггла, наконец, вышла, вошёл и сказал, поздоровавшись:

— Мне нужен букет. Поможете составить?

— Конечно, — она улыбнулась вежливо — а в серо-зелёных глазах заплясали весёлые бесенята. — Вам какой? Для кого?

— Для… дамы, — краем глаза он видел, как из внутренней двери вышел какой-то мужчина и остановился, наблюдая за ними — владелец магазина? Интересно, это с ним нужно будет… поговорить?

— Замечательно, — кивнула Ивана. — Какие она любит цветы?

— Я с ней пока что мало знаком, — сказал он. — Может быть, вы выберете что-нибудь на свой вкус? Она… чем-то похожа на вас, как мне кажется.

— На мой, — задумчиво сказала она. — Ну, хорошо…

Она взяла белые и розовые тюльпаны, быстро сложила их, чередуя, потом задумалась — и добавила два ярко-красных.

— Как вам? — спросила она, показывая ему букет.

— Превосходно, — кивнул он.

— Упаковать красиво или практично?

— Красиво, — он улыбнулся.

Она завернула цветы сперва в тонкую белую бумагу, потом обернула сверху серебряной сеткой и связала всё это серебряным же бантом.

— Прошу вас.

— Спасибо, — он забрал букет — и только сейчас сообразил, что магазин — маггловский, а значит, требует маггловских денег. Которых у него, разумеется, не было. Он замер, лихорадочно обдумывая, что ему теперь делать — и услышал весёлое:

— Возьмите сдачу, пожалуйста, — Ивана протягивала ему какие-то бумажки и монетки. «Вернёшь», — одними губами проговорила она, едва сдерживая смех.

— Спасибо, — он смущённо сунул деньги в карман и ушёл, ощущая затылком её смеющийся взгляд.

…Долохов встретил её за углом — она почти выбежала ему навстречу и, увидев, кинулась прямо на шею. Он подхватил её одной рукой и удивился, какая же она лёгкая…

— Это лучший букет в моей жизни! — сказала она, целуя его. — Ты мне должен почти галеон, кстати.

— Держи, — он достал деньги прямо из кармана — Долохов никогда не любил и не носил кошельки — и она сунула их в свою сумочку. — Я сглупил.

— Это было здорово, что ты! Наконец-то у меня не дурацкие розы, а всё то и так, как я люблю!

— Я запомню, что ты любишь тюльпаны, — кивнул он.

— Да. Розовые и белые. Очень люблю. Ну, держи меня крепче — я аппарирую.

Дома она первым делом побежала ставить букет — он стоял рядом и смотрел, как она ножом обрезает стебли, как ставит цветы в воду, как левитирует вазу на комод…

— Ты голодный? — полуутвердительно спросила она.

— Очень, — прошептал он, обнимая её и целуя.

— Я не про то, — пробормотала она, отвечая на поцелуй и сама засовывая его руки себе под блузку — и это стали последние слова, прозвучавшие в этой квартире за последующий час.

— Ты вейла, — сказал он, когда они снова лежали на так и оставшемся с утра на полу одеяле.

— Клянусь — нет, — почему-то серьёзно отозвалась она.

— Тогда я не знаю, кто ты. Кто ты? И что со мной сделала?

— Я Янушка, — она села, не дав ему удержать себя на полу. — Рассказать тебе про себя?

— Расскажи, — кивнул он. — Это что-то плохое?

— Да нет… я не знаю, — она улыбнулась и попросила, снова ложась: — Обними меня!

Он обнял — очень крепко — и сказал:

— Не бойся. Не представляю, чтобы ты могла сказать что-то, что меня напугает.

Она засмеялась:

— Скорее уж разочарует… ну что ты. Нет ничего такого… просто я — самая обыкновенная, на самом деле. И никогда не веду себя так… необычно. Но ты мне, конечно же, не поверишь.

— Я верю, — подумав, сказал он.

Он и вправду ей верил — хотя, на самом деле, ему было абсолютно не важно, как она вела себя прежде, с кем и почему спала, кого и когда сюда приводила… всё равно если начать сравнивать их прошлое — он по всем пунктам выиграет с разгромным счётом.

Ну, или проиграет — смотря как считать.

Так что кому-кому — а не ему придираться.

— Я была самой-самой слабой на курсе, — начала она, улыбаясь — он не видел её лица, потому что она так и лежала у него на плече, но слышал улыбку в её голосе. — Меня бы, наверное, выгнали, если б не дедушка… меня туда из-за него и взяли. Но дедушка был… в общем, дедушка и составил мне необходимую протекцию. Как я закончила — ума не приложу!

— Я не верю, что ты совсем ничего не умела, — возразил он.

— Ну почему… умела кое-что. Но я… у меня совсем плохо с трансфигурацией, и с чарами тоже не очень… приходилось зубрить всех магических тварей, руны и арифмантику. У меня неплохо выходит с растениями, и пространство я хорошо умею что чистить, что организовывать… да и всё. Уровень для Дурмштранга недопустимый…

— Давно ты училась?

— То есть сколько мне лет? — она засмеялась.

Он смутился.

— Да это не важно — сколько… я просто…

— Мне тридцать, Тони. Я уже совсем взрослая девочка.

— Тридцать, — повторил он — и обрадовался. Это хорошо, что она уже совсем взрослая… просто замечательно! — Это здорово! — искренне сказал он.

— Ты не любишь молоденьких? — шутливо спросила она, и услышала в ответ совершенно честное:

— Нет. Я люблю тебя, — пошутил он — и подумал, а такая ли уж это шутка? И бывает ли так? Он её видел второй раз в жизни…

— Это хорошо, — кивнула она. — Собственно, это почти всё… пока я училась — дедушка умер, и родители переехали в Англию, а я — за ними. Ну и осталась… а с магглами мне проще. Я там потихоньку колдую — незаметно… ну и у меня уже полно постоянных клиентов: говорят, что у меня рука лёгкая, и цветы мои стоят долго… и платят неплохо — мне, в общем, хватает.

— Ты всё не то рассказываешь, — сказал он, зарываясь лицом в её волосы. — Это всё шелуха… Кто ты?

— Я, — она обняла его очень крепко — и вдруг скользнула наверх и, опершись на руки, зависла над ним — её волосы, свесившись, щекотали ему щёки. — Я женщина, которая буквально в день встречи с тобой решила, что больше никогда ни с кем не станет встречаться. А тут ты, — засмеялась она.

— Почему? — ему хотелось не шутить, а услышать ответ.

— Потому что до тебя я ни разу не встречала мужчину, которого захотела бы.

— Но ведь ты же, — он изумился, — не…

— Не девственна? — расхохоталась она. — Нет, конечно! Но женщина же — не мужчина, нам вовсе не обязательно хотеть, чтобы мочь!

— То есть ты… но зачем?

— Ну как, — она продолжала смеяться. — По-разному… то человек, в общем, нравился, и жалко было отказывать в такой малости… то вроде бы и казалось, что хочется — но потом быстро надоедало, а как-то неудобно прямо в процессе просто встать и уйти — да и не знала я, что бывает как-то иначе! Ну, то есть, не знала, что так может быть у меня — я просто считала всегда, что меня привлекает совсем другое, ну а с этим — просто вот такой у меня темперамент. Холодный, — она опять рассмеялась — и теперь он ей ответил тем же, причём и их смехе у обоих явственно слышалось удивление.

— Я не верю тебе, — проговорил он. — Этого быть не может.

— Я просто никогда не встречала таких как ты, — сказала она.

— Каких таких?

— Таких… настоящих, — она погладила его волосы, потом подтянулась и зарылась в них носом. — И пахнет от тебя правильно.

— Что значит «правильно»?

— Правильно — это значит хорошо. Меня всегда ужасно раздражал мужской запах… все запахи, — она с шумом втянула воздух и вернулась к нему на плечо. — А твой нравится… ты весь мне нравишься. И это… странно. И удивительно. И волшебно. И поэтому мне всё равно, кто ты. Хоть этот твой Вол..

— Т-с-с! — он быстро зажал рот ей ладонью. — Никогда не произноси это имя, — серьёзно проговорил он.

— Почему?

— Потому что он его слышит. А я не хочу, чтобы он вообще о тебе знал.

— Но ведь ты же служишь ему? — проговорила она с некоторым недоумением.

— Вот поэтому и не хочу, — сказал он очень серьёзно, обвивая её руками и прижимая к себе. — Обещаешь?

— Обещаю, — кивнула она. — Видишь, у меня совсем простая история.

— И много у тебя было… таких мужчин?

Мерлин, что он несёт? Зачем спрашивает? Какое право имеет… а главное — для чего ему вообще это знать?

— Не слишком, — отозвалась она.

— А тот человек, о котором ты меня попросила… ты с ним… он тоже…

— Тони, — она приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

— Это не ревность, — ответил он. — Наверное. И я уже обещал, что ничего ему не сделаю.

— Нет. Он действительно мне совсем не нравится. Но он никак не может это понять…

— Напоить его отворотным — и дело с концом.

— Ну вот и напои, — кивнула она.

— Янушка, — ласково проговорил он, гладя её по спине. — Ты совсем ни о чём не спрашиваешь меня…

— А ты расскажешь?

— Расскажу, если хочешь… только давай поедим сначала. Ты была права: я зверски голоден!

...Ему было, с чего проголодаться: пока Ивана мирно составляла свои удивительные букеты для счастливых магглов и маггл, Долохов на точно таких же лишенных магии людях проводил тренировочное занятие — на сей раз с так называемым ближним кругом — после которого ему всегда одновременно хотелось есть, спать, напиться, быть с женщиной и убить кого-нибудь голыми руками, безо всякой магии или оружия — в произвольном порядке, а потом еще пару раз повторить.

Потому что каждая подобная тренировка из серьезного, вдумчивого и жестокого урока превращалась, как он, не стесняясь, и говорил, в «выездные гастроли цирка-шапито имени драного Мерлина».

Сегодня клоунов было четверо: Малфой, старший Лестрейндж (младшему видите ли запретили участвовать в чем-то подобном), Джагсон и Треверс — ну и конечно же он сам, в роли конферансье, разве что без цилиндра. Жаль с ними нет МакНейра — увы, рабочий день в министерстве одинаков для всех, и привлекать лишнее внимание не стоило.

Зашли в небольшой маггловский дом с черепичной крышей и деревянной верандою — Долохов постарался, чтобы сегодня там были лишь взрослые, зная о близкой ему и по-человечески, в общем-то, правильной, но очень уж неуместном на настоящей войне принципиальной позиции первых двоих участников по отношению к детям. Оглушили растерянных и напуганных магглов, связали... Из его четверых бойцов вышел бы один действительно стоящий: объединить бы изощренный ум первого, сосредоточенность и серьезность второго, презрение к боли третьего да настырность четвертого. Но, к сожалению, так не получалось — и к исключительному уму Малфоя прилагались лень и брезгливость, к серьезности Лестрейнджа — какой-то уж слишком запутанный и извращенный кодекс фамильной чести, следуя которому он запрещал себе многое, но бесконечно оправдывал свою весьма... эксцентричную жену и потакал брату, к стойкости Джагсона — манера идти напролом и паталогическое отсутствие даже зачатков аналитического мышления... А Трэверс... с Трэверсом было сложнее всех и, в то же время, иногда проще: с навыками у него было все просто отлично, он был вдумчив и в меру жесток… когда не был обдолбан до потери связи с реальности. И вот тогда всё становилось скорее непредсказуемым.

И вот со всем этим аристократическим сборищем ему и приходилось работать.

Вышло, в общем-то, как всегда: долго, нудно и до отвращения бестолково. В итоге Треверс, иступлено пытавший немолодого маггла в центре гостиной, разошелся и перерезал ему горло, окатив их всех теплым красным фонтаном. Мелкие брызги крови были повсюду: на стенах, полу, оконном стекле и обивке мебели, Малфой тут же скривился, стараясь очистить их с новенькой мантии, и Долохов краем глаза заметил, что руки того подрагивают. Как результат Малфой сорвался на Треверса, тот его начал подначивать, и они почти что сцепились — Долохов разогнал их, конечно, но наказать сам толком мог, разве что с позволения Лорда и то если тот будет в мрачном расположении духа. Лестрейндж милосердно добил хрипящего и судорожно цепляющегося, в бесполезной попытке оставить кровь, за свою шею маггла — добрый, сил нет, куда там посидеть-поучиться лечить подобные повреждения! А когда Долохов ткнул его носом в эту неприглядную истину, помрачнел и насупился, то ли признавая его правоту, то ли обидевшись, что его художества, оставшиеся даже на потолке, не оценили.

Так и закончили — с одним трупом случайным и тремя запланированными, ну и с идеально убранным домом: Лестрейндж, видимо, во искупление собственной глупости по собственной инициативе постарался и тщательно удалил все следы — даже тяжелый металлический запах, витавший в воздухе, сменился чем-то морским.

Оттуда раздосадованный Долохов аппарировал сначала к себе домой, где долго и остервенело терся мочалкой под обжигающе горячей водой — Эванеско, конечно, штука отличная, но только вода давала ему ощущение, что всю эту грязь действительно можно смыть. Затем переоделся — даже рубашку погладил свежую — и тогда уже отправился к цветочному магазинчику Иваны.

…Тем же вечером они с ней уже лежали в трансфигурированной им кровати под трансфигурированным же одеялом на одной из таких же подушек (потому что ни в какой магазин они, конечно же, не пошли), и он и вправду рассказывал: как учился в Дурмштранге, как, полный юношеского огня, вступил, едва выпустившись, с приятелями в ряды армии Гриндевальда — и именно там получил отличную боевую, да пожалуй и политическую подготовку, как потом вернулся сюда, к родителям, как жил тут вольготно и бездумно, как те умерли, как потом, быстро прогуляв свое небольшое наследство, он подался в наёмники — просто потому, что хорошо знал и любил это дело. Как потом познакомился с Лордом, как заинтересовался им, как сперва просто крутился рядом, а потом и был то ли нанят, то ли принят на службу… Рассказывал как есть — разве что без имён и подробностей, а она и не спрашивала. Только наклонялась время от времени и прижималась щекой к его груди.

— Видишь, девочка, — это слово он, как всегда при Иване, почему-то произнёс по-русски, — с кем ты связалась…

— Ты многих убил?

— Многих… я думаю. Тебе это важно?

— Нет, — ответила она, подумав. — Хотя ещё вчера днём я сказала бы «да». Но мне всё равно, — сказала она твёрдо. — Я не чувствую в тебе зла. Только опасность — но мне это нравится. Хорошо, что я не магглорождённая, — засмеялась она.

— Какая разница? — искренне удивился Долохов. — Я не Лорд и не Малфой. Мне всё равно.

— Малфой? Кто это?

— Ты совсем ничего не знаешь о здешнем волшебном сообществе? — с изумлением спросил он.

— Я выписываю «Воскресный пророк»… но читаю его не всегда. А ещё «Ведьмин досуг» и «Спеллу», но там я никакого Малфоя не помню.

Услышав это, Долохов расхохотался так громко, что она даже вздрогнула.

— Малфой… в «Ведьмином досуге»… я как представил, — он расцеловал её, продолжая смеяться. — Ах, как жаль, что это совершенно невозможно… но и славно, что ты никого не знаешь. Ты совсем не скучаешь по волшебникам?

— Почему? — удивилась она. — Я общаюсь с некоторыми… у меня есть там друзья. Просто они… самые обычные люди, и мы не обсуждаем политику.

— Вот и отлично, — прошептал он. — И не обсуждай. Никогда не обсуждай никакую политику, Янушка!

…Он и следующим вечером вернулся сюда, и следующим… В какой-то момент она просто сделала ему ключ, а в её шкафу появились его вещи — а однажды ночью Долохов, не задумавшись, аппарировал прямо сюда с какой-то неудачной боевой операции, раненый и потерявший сознание сразу же, как только коснулся пола их маленькой спальни.

Очнулся он уже днём — лёжа в кровати с залеченными ранами и холодной повязкой на голове.

— Вот, значит, как это — быть подружкой наёмника, — услышал он голос Иваны.

— Я тебя напугал? — спросил он, с некоторым трудом поворачиваясь и глядя на сидящую рядом с ним на кровати женщину.

— Да, — кивнула она. — Но я рада, что ты пришёл ко мне. И хочу, чтобы ты всегда делал именно так. Я умею залечивать раны.

— Тогда… тогда тебе ещё придётся научится кое-чему другому, — сказал он, подумав. — Раны — это не самое скверное… я тебе скажу, кому написать, если что.

— Скажи, — сказала она, гладя его по щеке. — Пить хочешь?

— Хочу. Ты не звала целителей?

— Нет, — она улыбнулась и поднесла к его губам чашку, а потом приподняла голову, помогая пить. — Я же не дурочка.

— О нет, — он взял её за руку и прижал к своему лицу. — Ты же моя…

…Дни складывались в недели, недели — в месяцы… Закончилась весна и пришло лето — жаркое, душное лето, наполненное бесконечными рейдами (Долохов никогда не понимал, почему большая их часть всегда приходилась на это время года — жара, что ли, так странно действовала на Тёмного Лорда? Он слышал, как некоторые иногда шутили, что Лорд просто очень близок символу своего предка, и потому, как и все рептилии, оживляется летом, в тепле, а зимой слегка… замирает). Долохов стал реже видеть Ивану — но их встречи от этого стали лишь ярче и долгожданнее. Как ни странно, они стали и разговаривать больше — и обнаруживали всё больше и больше общего с каждой такой беседой. Им нравилась одна и та же еда, смешили одни и те же шутки, и трогали одинаковые песни… Ей вообще очень нравилось, как он пел — Ивана начала частично вспоминать, частично учить заново русский, и теперь иногда уже подпевала ему. Порой они ходили куда-нибудь вместе — это было обычно ужасно весело, и домой они возвращались слегка пьяные (ну, во всяком случае, она точно бывала пьяной слегка) и очень счастливые.

И вот такой душной летней ночью, когда он, вернувшись после почти что трёхдневного отсутствия, быстро и жадно ел, сидя на крохотной кухне в одних штанах — потому что рубашка была разодрана и в крови, и потому что в помещении было жарко… а ещё потому, что ей очень нравилось смотреть на его тело — а ему нравилось, как она на него смотрит — Ивана вдруг присела напротив и непривычно серьёзно сказала:

— У меня есть к тебе разговор… только выслушай, пожалуйста, сначала вступление.

— Так, — он отложил вилку и даже губы обтёр. — Что-то мне не нравится это вступление… что стряслось, Янушка?

— Обещай, что дослушаешь, — сказала она настойчиво.

— Обещаю, — кивнул он, чувствуя, как внутренности завязываются в омерзительно знакомый ему тугой комок. Неужели она… нет, всё правильно: Ивана не может остаться с ним навсегда, он прекрасно знал это с самого начала… но… но как же быстро всё кончилось! И как неожиданно… — Говори, — ласково сказал он. — Я дослушаю.

— У меня будет ребёнок… у нас, — поправилась она, улыбнувшись. — Я знаю, что ты никогда не планировал ничего такого, и мы никогда с тобой это не обсуждали, — заговорила она торопливо, — и я прекрасно справлюсь со всем сама… я всё равно оставлю его, чтобы ты ни решил, я хочу от тебя ребёнка, но ты совершенно не должен…

— Выходи за меня замуж, — оборвал он её, вставая и опускаясь перед ней на колени. — Выходи за меня, Янушка! — он обнял её ноги и спрятал лицо в коленях. — Я знаю, что я — самый паршивый муж из возможных, и знаю, что если ты согласишься — то сделаешь самую большую глупость в своей жизни, но не попросить тебя об этом я не могу. Откажись! — он поднял голову и посмотрел на неё почти со слезами. — Откажись — я всё равно всегда буду рядом с тобой… с вами, но ты не испортишь жизнь ни себе, ни ребёнку… откажись, Янушка!

— Я согласна, — улыбнулась она, беря его лицо в ладони и целуя. Он просиял, вскочил, подхватив её на руки и закружил, умудряясь каким-то чудом вписаться в малюсенькое пространство между столом, стеной и плитой, потом поставил её на пол, опять упал на колени и прижался лицом к её животу, целуя его сквозь одежду.

— Это самое дурацкое, что ты могла в жизни сделать, — прошептал он совершенно счастливо. — Самая огромная твоя глупость!

— Пусть, — засмеялась она. — Я же рассказывала тебе: я всегда была самой глупой на курсе. И даже, наверное, во всём Дурмштранге.

— Я даже рассказать про него никому не смогу, — сказал он с совершенно нетипичной для него горечью.

— Почему? — спросила она, тоже встав на колени и положив руки ему на плечи.

— Потому что не нужно, чтобы о нём кто-нибудь знал… да и о тебе, в общем-то, тоже. Это была… идиотская мысль, — он стиснул зубы. — Янушка… я… я не могу на тебе жениться. Я так обрадовался, что не подумал…

— Можешь, — твёрдо сказала она. — Просто сделаем это, например, в Праге. И никто не узнает. Я хочу за тебя замуж, Тони — и мне всё равно, будет знать об этом кто-нибудь или нет.

— Янушка, — он притянул её к себе и обнял. — Крепко же тебе в этой жизни не повезло, девочка… но будет как будет — раз ты этого хочешь, ты будешь моей женой.

Весна 1980 г.

...Вызов выдернул Долохова из постели. Ещё даже не рассвело — небо только немного светлело, и в комнате было совсем темно. Стараясь не разбудить Ивану, он кое-как оделся — когда она всё равно проснулась, посмотрела на него встревоженно — он побоялся, что она сейчас начнёт его расспрашивать, или, упаси Мерлин, заплачет, но она только сказала:

— Возвращайся, — и улыбнулась.

Ему невероятно хотелось поцеловать её, но он не стал — почему-то мысль о том, чтобы прикоснуться к ней сейчас, когда левую руку настойчиво жгло, показалась ему тошнотворной. Поэтому он просто кивнул ей — и аппарировал.

И в кои-то веки оказался почти что последним: остальные уже собрались, в круге осталось всего два пустых места. Он огляделся — не было Розье и Уилкиса. Совсем обнаглел молодняк…

— Люциус, — резко сказал Лорд.

Тот поднялся — остальные, привычно стоявшие преклонив колено, последовали его примеру.

Малфой выглядел непривычно: волосы выбились из прически, а мантия казалась слегка несвежей, сам был очень бледен, и вцепился в свою пижонскую трость так сильно, что кровь отлила от пальцев. Когда он заговорил, голос его звучал неуверенно:

— У меня плохие новости для всех нас. Утром это будет в газетах… Эван Розье и Уилкс… Майкл Уилкис убиты. Сегодня ночью произошла стычка с аурорами. Розье ранил Моуди, но справиться с ним не сумел.

Он сглотнул и умолк, отвернувшись и опустив голову.

По кругу пролетел горестный вздох. Долохов замер — и чуть вслух не выругался, в самый последний момент прикусив язык. Какого дьявола их вообще понесло к Моуди?! Кто их туда отправил? Зачем?!! Если пришла фантазия всё же убить старого параноика — так это же не магглов авадить, это планировать надо, всерьёз и заранее, да и то никакой гарантии… неужели сами полезли?! Мальчишки! Двадцать лет… Дьявол…

— Они же совсем ещё дети были, — тихо произнёс Родольфус Лестрейндж. Даже его жена потрясённо молчала, вертя в руках свою палочку.

— Ауроры с лёгкостью убивают наших детей и братьев, — сказал Лорд, хмурясь и бросая выразительный взгляд в сторону испуганного Рабастана.

— Что вообще случилось? — спросил очень расстроенно Уолден МакНейр. — Где они с Моуди-то умудрились столкнуться, они же что-то у Эвана дома планировали отмечать?

— Родители знают уже? — это Каркаров. Единственный, кажется, кто тут вообще об этом подумал.

— Вероятно, аврорат сообщит им, — сухо ответил Лорд и сказал: — Мы должны отомстить за павших детей. Я подумаю, как и когда. А сейчас свободны, — он аппарировал, оставив их потрясёнными, подавленными и растерянными.

И очень напуганными.

Долохов тогда постоял-постоял — и вернулся. Ивана не спала почему-то — сидела на кровати, обхватив колени руками, а когда он нахально возник прямо посреди комнаты — вскочила, кинулась к нему на шею, обняла и прижалась, замерев. Он тоже обнял её — и почему-то никуда не понёс — так они и стояли какое-то время, обнимая друг друга: она ничего не спрашивала, а он — не говорил.

Так и молчали.

А потом он, по-прежнему молча, скинул с себя одежду и начал целовать свою женщину — глубоко, жадно, так, словно очень долго был голоден, и вот, наконец, добрался… Она поддавалась — тоже молча, став послушной и мягкой, такой, как ему сейчас не то что хотелось — было просто необходимо. Он почему-то так и не смог сдвинуться с места — уложил её прямо на пол, даже не подложив ничего вниз, и целовал, целовал, целовал всю её: лицо, руки, тело, всю-всю, до самых ступней… а она как запустила в самом начале свои пальцы ему в волосы — так и не выпускала, пока не перестала дотягиваться.

Потом они были вместе — так же молча, совсем беззвучно, не то что не говоря ни слова — не издавая никаких других звуков. Словно, то ли прятались от кого (хотя всегда прежде прекрасно обходились заглушающими заклинаниями, скрываясь от маленького сына), то ли просто забыли, как это — звучать. И даже в самом конце смолчали — а потом обняли друг друга так крепко, будто пытались насовсем слиться друг с другом и стать, наконец, единым, одним существом.

— Вам надо уехать, — прошептал он наконец, не выпуская её. — Далеко. Очень далеко.

— Надолго? — тихо спросила она.

— Насовсем. Навсегда, Янушка.

— А ты? — она подняла голову и посмотрела на него.

— А я не могу, — горько сказал он и показал метку. — Это не снять. А с ней он всюду меня отыщет. Эта служба до самого конца… но вам надо уехать. Потом… если всё успокоится, — сам в это не веря, добавил он, — вы вернётесь. А сейчас — уезжайте.

— Я не хочу, — сказала она.

— Я тоже, — ответил он. — Но так будет правильно.

Но они не уехали — ни у него, ни у неё не хватило на это сил. Тем более, вроде бы всё успокоилось, а смерть двух юношей осталась на удивление незамеченной — даже в газетах о ней написали не на первой и даже не на второй полосе. И правда… не ауроры же. Не свои. Что там писать…

И вроде всё снова стало спокойно. Долохов, правда, детально разработал и сто раз проговорил с Иваной план их отъезда — с самыми разными вариантами и допущениями. И сумку собрал — экстренную, куда сложил самое важное, так, чтобы можно было схватить в одну руку Сашку, в другую — её и исчезнуть. Он успокаивал себя, что о них никто не знает, что сам он даже если вдруг и проштрафится — так Лорд его просто убьёт, а ауроры всё-таки даже официально известные семьи не трогают. Хотя за ним уже шла такая слава… но нет — не станут они брать в заложники его жену и ребёнка. Лорд тут опаснее… но, с другой стороны, Антонин же и так ему предан, и тот знает это отлично. Ничего с ними не случится… не должно. Он не допустит…

Осень 1981 г.

Прюэтты, значит…

Ну… так.

Долохов задумчиво потёр подбородок. Разумный выбор: яркие, сильные… если убрать их — многие испугаются, а кто не испугается — тот задумается. Времени Лорд дал маловато… впрочем, сколько ни думай — выбор невелик. Так называемому «ближнему кругу» Антонин отказал сразу: во-первых, Прюэтты — противники сильные, вполне и убить могут, а ему потом отвечать за «невосполнимую потерю политического ресурса». Что-то Лорд нервным стал в последнее время… да и кого там брать-то? Суку эту бешенную? Которая до того сумасшедшая, что даже Круцио у неё такое же? Долохов никогда прежде не то что не видел, чтобы от Круциатуса с ума сходили — даже не слышал о таком. А эта умеет — с лёгкостью. Вот мужа её, кстати, взять было бы можно, он толковый — но если его там убьют, кто будет ограждать их всех от этой припадочной? Да и братец его не лучше…

Долохов отлично помнил его первый рейд: и смех и грех, хорошо, тот тренировочным был! Рабастан побелел от первой же Авады — а потом просто упал в банальнейший обморок. А как Родольфус тогда разорался — Долохов даже зауважал его: он бы в его возрасте пожалуй что не решился так с командиром разговаривать. Долохов тогда выгнал их обоих домой — и зарёкся, конечно, иметь дело с младшим из братьев. Потом уже, успокоившись, Родольфус ему объяснил, что с тем не так — Долохов обалдел совершенно, что Лорду вообще пришло в голову отправлять художника с даром на боевую операцию. Ни одной разумной причины для этого отыскать он так и не смог — это, наверное, и стало первым тревожным звоночком о переменах, происходящих с тем, кого до тех пор Долохов искренне полагал интересным и перспективным политиком. Вторым таким вот звонком стал прямой приказ Лорда взять в обучение Эйвери — Долохов тогда в первый раз даже попытался поспорить с Лордом, решив, что это такое неудачное наказание проштрафившемуся чем-то книжному червяку, но спор этот закончился быстро и оказался как первым, так и последним. Сделав верные выводы, выход Долохов нашёл быстро: теперь, получив прямой приказ использовать в качестве, сказать стыдно, боевиков кого-то из этих двоих, он оставлял их «на страже» с категорическим запретом при любых обстоятельствах присоединяться к основной группе и если что — в приказном порядке немедленно аппарировать, предварительно отправив сообщение командиру.

Кто там ещё в «ближнем»… Мальсибер? Долохов хмыкнул. Человек-Империо, как шутили в «кругу» — паяц и выпендрёжник, как полагал он сам. Не выйдет из него хорошего бойца: бестолочь бестолочью… нет, отнюдь не дурак, но мозги у него неподходяще для боя устроены. Ему бы понять ещё, что Империо вовсе не универсальное заклинание — но тут даже у Долохова объяснить ничего не вышло: Мальсибер смеялся, смиренно принимал любые наказания, превращая каждое из них в спектакль (Долохову порой ужасно хотелось просто спустить с него штаны и высечь как следует, от души, предварительно вымочив розги в правильно подготовленной солёной водице — да кто ж ему даст… Лорд первый же ему и устроит… порку, потому что аристократ же, как можно… он не для этого, тебе, Антонин, боевиков мало?), а потом с удовольствием сам же сочинял фантастические рассказы на эту тему. Опять же, Долохов всегда полагал, что способности и умения людей следует использовать наиболее эффективно — так какой смысл тратить потенциал, без шуток, уникального специалиста в ментальных практиках на простую боёвку?

Кто ещё… Малфой? Ну да… вот будет весело, если его однажды убьют — да Лорд первым же его, Долохова, за это и заавадит. Боец тот… неровный — мог бы быть неплохим, если бы прикладывал к этому хоть немного усилий, но куда там… великовозрастный белобрысый пижон. Причём пижон инициативный! А Лорду его феерические идеи часто нравятся — вот они на пару его, Долохова, порою и озадачивают.

Кто дальше? Гойл с Крэббом? Ну, в качестве пушечного мяса они вполне ничего… и силы много — мозгов только нет, а боец без мозгов всё-таки не боец. Но их Долохов всё же их частенько использует. Роули? — вот его книжником точно не назовешь, нет в нём и эйвериевской образованности и глубины — зато с обаянием всё с порядке. Бойцу-то оно без надобности, но Долохов же тоже живой человек, и если выбирать из этих двоих, бы однозначно предпочел Торфинна: с тем можно и повеселиться отлично и выпить, и в карты сыграть, и потравить всякие байки… и вопросов «Зачем?» и «Почему?» во время боя не задаёт. Что в окружении Лорда редкость. И боец из него неплохой — вот только они с невестой как брата её схоронили, Розье-младшего, так он же головой думать почти перестал — берсеркер, Мордред его дери.

Есть ещё Игорь, конечно, но вот его Долохов точно к Прюэттам не возьмёт. В конце концов, имеет он право на собственные симпатии? Лорд не простит ему, к примеру, убитого Малфоя — ну а сам Долохов не желает иметь труп Каркарова.

И кто остался? Странный мрачный волчонок Снейп? Так тот зельевар, его Лорд сам никуда особенно не пускает — хотя тот неплох, очень неплох… занимался бы побольше на воздухе, а то выглядит вечно так, словно каким-то из собственных зелий и отравился. И остаются Джагсон с Трэверсом да МакНейр… тоже, кстати, очень способный парень — самый способный из них, по мнению Долохова. Он уже сейчас отличный боец — кстати, не зацикливающийся на Аваде, а великолепно умеющий использовать в бою самые простые и эффективные заклятья. Страсти в нём маловато — но, с другой стороны, кому и когда мешала холодная голова? Но он — министерский работник, и лучше бы его лишний раз не использовать.

А уж сюда, к Прюэттам, нужно выбрать ребят посуровее — и кого, если что, не жалко. Потому что, скорее всего, как ни планируй — а ляжет там много народу. Самому бы уйти… но это он, конечно, преувеличивал. Всё-таки зря они в этом своём Хогвартсе настолько физической подготовкой пренебрегают — не говоря уже о тёмных искусствах. Ни у кого толковой базы нет — а без базы учись-не учись, толку всё равно не будет.

Да и вообще — ну их к дьяволу, этих подросших детишек. Долохов на сей раз отбирал группу по двум принципам: во-первых, чем злей отморозок — тем лучше, во-вторых — кого, если что, не жалко; потом натаскивал их практически сутками напролёт… наконец, получив приемлемый результат, выступили они на рассвете.

Вышло… плохо. Долго, грязно и как-то уж очень жестоко: когда уцелевшие пятеро всё же забили двоих, дом буквально утопал в крови, и шаги Долохова по окровавленному полу сопровождало тихое мерзкое чавканье. Один из братьев был ещё жив — дышал, булькал, пуская алые пузыри горлом, Долохов остановился рядом с ним и прикончил простым Секо, перерезав горло от уха до уха.

— Уходим, — коротко приказал Долохов — и аппарировал последним. На полу так и остались уже схватывающиеся тоненькой плёнкой следы от его ботинок…

Ух, и напился же он в то утро. Зашёл в какой-то маггловский дом, оглушил хозяев — и долго мылся, потом постирал одежду, отмыл ботинки… уходя, стёр магглам память и снял заклятье. Нашёл перед этим у них бар, забрал оттуда неожиданную бутылку водки и полупустую — виски, рассовал по карманам куртки. На душе было не то чтобы муторно: приказ есть приказ, как могли — так и выполнили, но осадок неприятный остался. И домой идти было… со всей этой грязью в душе неправильно. Хотя и очень хотелось. Вдалеке — километрах, наверное, в полутора-двух — виднелся лес, туда-то Долохов и отправился, просто пешком. Долго ходил там, забрёл в самую чащу — сам удивился, что в Британии, оказывается, остались такие дремучие места — водку выпил, а к виски даже не прикоснулся. Конечно, он опьянел — устроился, в конце концов, прямо на земле: август, тепло — и уснул. Проснулся с тяжёлой и больной головой, но зато вполне трезвый, полил себе на лицо и руки из палочки — умылся, прополоскал рот… и, наконец, аппарировал домой.

К ней, к Янушке — и их четырёхлетнему сыну.

А она посмотрела на него — и, кажется, всё поняла. Усадила мальчика перед телевизором — их сыну тот ужасно нравился, правда, разрешали они ему смотреть его мало, но сегодня Алексу повезло — а сама без слов увела мужа в спальню, раздела его там, уложила — и легла рядом, так же без слов обняв его и положив его голову себе на грудь. Долохов лежал и слушал, как она дышит, как мерно бьётся её сердце — и думал, что давно уже пора увезти их с ребёнком подальше отсюда, и какая же дыра останется после этого в его жизни. А Ивана всё гладила и гладила его по голове, касалась время от времени губами его волос — и молчала… Он так и заснул в конце концов — а она осталась лежать, обнимая спящего мужа, нежно гладя тихонько его тёмные с проседью волосы.

Ноябрь 1981 г.

Это было настолько глупо…

Он лежал, парализованный заклятьем, и смотрел, как они все к нему осторожно подходят, все так же не опуская палочек. Как их много-то… пожалуй, так даже не стыдно. Моуди — без кончика носа… прощальный подарок Эвана Розье. Высокий негр — Шеклболт, вроде? Ещё какой-то матерый оперативник — неплох был в бою, жаль, Долохов тогда промахнулся… как же его… Робардс, что ли? Две женщины… с бабами, когда они в ярости, драться плохо — никогда не просчитать, что они выкинут: Вэнс, кажется, ишь как глазами сверкает, и в синей мантии… нет не аурор, «ледяная» Боунс из департамента правопорядка — ну, эта понятно, эта за брата мстит и карьеру делает. Ещё какие-то мальчишки… трое, что ли? Или четверо? Получается... получается… сколько же? Голова гудела, и он никак не мог посчитать: выходило то семь, то десять… да даже если и семь — не стыдно. А ведь их было больше… кажется… вроде он всё же кого-то достал...

А ведь взяли его как зверя дикого: накрыли антиаппарационным куполом, когда он уже почти ушёл, и погнали плотным огнем, неспешно так, но уж очень уверенно. Как выследили? Кто и когда так удачно купол поставил? Уже не узнать… Дальше было лишь дело техники, разумеется: просто загнали его в какой-то сарай, он отбивался, как мог, но… Всегда ему не везло с парализующими, ещё в школе. Он и Авад опасался меньше — впрочем, ауроры их не использовали, хотя с легкой руки Крауча вполне могли. А это он просто не увидел — прилетело откуда-то сзади, где, как он думал, и не было никого. Или так неудачно от стены отскочило…

Да какая уже, в общем-то, разница.

Конец-то один…

Хотя нет — концов как раз два: дементоры или Азкабан. Хотя, говорят, там всё равно не живут долго, да и тварей этих чудовищных там хватает. И всё же…

Что бы он выбрал, если бы мог? Наверное, поцелуй — быстро… гнить медленно в камере — нет, это не для него. Оттуда ведь не выходят…

Зима 1983 г.

К вечеру в Азкабане становилось совсем уж невыносимо — и тогда он начинал петь. Он всегда любил романсы — и теперь вспомнил их все. Пел он всегда хорошо, и голос имел сильный — здесь, в Азкабане, это оказалось как нельзя к месту: его, кажется, слышали все, а некоторые даже подпевать пробовали, и незнание русского языка вовсе им не мешало. Чаще всего подхватывала Беллатрикс — у неё тоже был сильный голос, правда, то ли со слухом было не важно, то ли она просто внимания на это не обращала, но выходило жутко. Ещё и братец её к ней присоединялся — но тот выл ровно как дикий зверь, даже Долохова порой пробирало. Иногда кто-нибудь, не выдерживая, начинал истерично орать: «Да заткнитесь уже! Сколько можно!» — поначалу чаще других это бывал Мальсибер, которому, похоже, не повезло оказаться в камере, разделяющий Блэков, но потом он затих и вообще перестал подавать признаки жизни, да и дементоры, сперва облюбовавшие его камеру больше других и собиравшиеся туда порой целой стаей, почти перестали его донимать. Они вообще со временем всё реже и реже наведывались к заключённым — видимо, у тех уже не осталось для них никакой еды. Но Долохова они порой навещали — когда ему вдруг снилась Ивана. Эти сны случались всегда внезапно, и он сам не знал, ждёт ли он их или боится — потому что сами они были сладкими, но приносили потом столько тоски и боли, что даже Долохов не выдерживал и рыдал как ребёнок… и дело было совсем не в дементорах, с чавкающими звуками впитывающих в себя то, что приносили ему эти сны. Дело было в той звериной тоске, что обрушивалась на него по пробуждению. Он знал, что никогда больше не увидит ни жену, ни детей — если всё-таки родилась эта девочка, которую она так хотела… знал — и только позволял себе верить, что она всё-таки будет счастлива и, может быть, даже вновь выйдет замуж… Странно, но он вовсе не ревновал — только пытался порою представить, каким мог бы быть этот второй её муж — и не мог, понимая не с радостью, а с отчаянием, что никакого другого мужа просто не может быть у его Иваны.

Зима 1996 г. — весна 1998 г.

Боги, какой это был ад! Оставалось лишь пить. Он и запил — крепко, по-настоящему. Ни о какой службе, ни о каких боевых операциях речи уже не шло — какие операции под командованием безумца? А в том, что возродившийся Лорд безумен, у Долохова даже сомнений не было. Ни секунды. Вот как увидел его сразу же после Азкабана — так никаких и не осталось. Сидел тогда в ещё целом и вполне роскошном кабинете Малфоя — и понимал, что агония их всех ждет долгая — зато тяжёлая и мучительная. И как из кабинета вышел — так пить и начал. Потому что так лихо про… тут следовало бы вставить одно очень грубое славянское слово, но можно выразиться и иносказательно: потратить свою жизнь вот на это — и не просто свою, и не одну только жизнь! Где-то там… он сам не желал, хотя и очень, до воя просто хотел — знать, где — была она. Они… Его тайная — слава всем, всем богам, какие только есть в этом, том и какие там ещё есть мирах — жена, его сын и его дочка, которую он никогда не видел и уже не увидит. Родилась ли она? Какая она, эта девочка? Каким стал тот мальчик, которого он запомнил — ему ведь сейчас уже должно быть… двадцать, да. Двадцать лет… дьявол, он очень надеялся, что тот будет умнее, чем оказался в том же возрасте он сам. А о жене думать себе запретил — но сломался, когда получил с какой-то странной совой коротенькую записку, написанную по-русски знакомым почерком: «Они далеко — и в порядке. Девочка.» Один-единственный человек мог ему написать это… и написал.

А вскоре его убили… Долохов тогда сразу же сжёг записку — а вот с пеплом расстаться не смог, растёр его платком и таскал тот в кармане, связанный в тугой узел, наложив всякие защитные чары. Только этот пепел у него и остался… он когда впервые об этом подумал — пил и смеялся, что, мол, символично… Он вообще пил столь откровенно, что даже окружающие это заметили, так же, как и заметили, что и в рейды он теперь пьяным ходил — словно бы поскорей рвался к смерти, да та всё обходила и обходила его… он даже в Азкабан ещё раз умудрился попасть — и ему там даже слегка полегчало, как ни странно, потому что там было тихо и не было этого… пресмыкающегося. Правда, и водки не было тоже… Но Азкабан снова закончился — и Долохов оказался на своём старом месте. Он занялся тем же самым: пил, дрался — и снова пил, потом просыпался с диким похмельем (как раз сейчас он и познакомился с ним — прежде никогда до такого не доходило — то ли он был моложе, то ли… он знать ничего не желал ни о каких причинах, не встречался — и всё) и снова шёл драться… Но хуже похмелья была тоска — жуткая, раздирающая его изнутри, тоска по ней, по его навсегда потерянной женщине, по своим навсегда потерянным и так бездарно потраченным годам, по потерянной ещё до рождения и так никогда и не виданной родине… последнее было почти что смешно, и он даже смеялся — почему-то всегда в одиночестве. Он так и прожил те два… два с половиной года — в бессмысленных и бесконечных драках, густом алкогольном тумане, выгрызающей душу глухой тоске и Азкабанской камере, ставшей почти родной, и когда, наконец, Нарцисса Малфой поднялась и громко, на всю поляну сказала:

— Мёртв, — воспринял это как собственный приговор.

Потому что та жизнь, что теперь ему — да и всем им, только вот ему глубоко наплевать было на всех — предстояла, к дьяволу была ему не нужна.

Потом они долго шли — в школу. Ту самую чужую школу… кажется, он вяло удивился тому, что её так легко удалось взять, и подумал сквозь ставший привычным алкогольный туман, что Думштранг ни за что бы не пал так быстро … а потом и о том, как странно будет умереть в чужой школе.

А потом начался бой… его бой. Последний… И когда сумасшедшее по своей силе Редукто этого маленького полугоблина отшвырнуло его к стене, Долохов успел только подумать, что ему, кажется, всё-таки повезло умереть так, как он всегда и хотел — в бою.

Апрель 1998 г.

…А за несколько дней до этого в далёком-далёком городе, названном именем ангелов, Ивана Долохофф сняла с личного счёта большую часть имевшейся на нём суммы и отнесла эти деньги в маленькую неприметную лавочку, в которую, кажется, никто и никогда не заглядывал.

— Мне нужен портключ ко мне домой, — сказала она.

— Это законно, — кивнул маленький, не имеющий, кажется, не только возраста, но и пола китаец.

— Я знаю.

— Откуда вы планируете возвращаться?

— Откуда угодно.

— Универсальный портал стоит дорого, — сказал тот.

— Я знаю цену, — она выложила деньги на прилавок. Китаец, не пересчитывая, смахнул их куда-то вниз своей рукой, похожей на птичью лапку, и кивнул:

— Вы принесли вещь?

Ивана протянула ему теннисный мяч.

— Он должен работать для нескольких человек, — на всякий случай сказала она. — Я планирую приглашать гостей.

— Разумеется. Ждите.

И ушёл, забрав принесённые ей расчёты.

Май 1998 г.

Найти тех, кто называл себя сторонниками нового порядка и преданными слугами Лорда Волдеморта, оказалось совсем легко — Ивана даже не ожидала такого. Практически чуть ли не на дверях министерства висело объявление о том, куда и когда нужно прийти, если желаешь вступить в «новую армию». Остановилась Ивана в самом простом маггловском отеле недалеко от входа на Диагон-элле и пару дней жила там, каждое утро и каждый вечер покупая «Пророк» и проходя по аллее, читая объявления и слушая разговоры. С собой у неё была неприметная коричневая мантия, старая и заштопанная — её она и надела, когда наконец было объявлено о том, что чуть ли не завтра состоится решающая битва, поучаствовать в которой — значит собственными руками сотворить кусочек истории… или что-то подобное, столь же пафосное.

Она и пошла… Никто её ни о чём не спросил — она незаметно прибилась к егерям в арьергарде и пошла с ними вперёд, совсем незаметная в своей потёртой старенькой мантии: тут было много таких, ободранных… Иване нужно было попасть на передовую: зная мужа, она ни секунды не сомневалась, что он будет там, возглавлять атаку — прорвется одним из первых. Её пропускали — вернее, просто не мешали идти, и этого было достаточно.

Ивана увидела его ещё издали. Стояла — и наблюдала, никем не замеченная и никому не интересная. А потом, когда началась эта безумная дуэль, с забавным на первый взгляд коротышкой, стала быстро пробираться вперёд. И успела в последний момент выставить щитовые чары — слабенькие совсем, потому что она никогда не умела их выполнять правильно, но хотя бы такие. Когда её муж влетел в стену и рухнул на камни без чувств, она метнулась к нему, подобрала с пола его упавшую палочку, схватила за руку — и, вложив в грязную безвольную ладонь белый теннисный мяч, накрыла её своей рукой и сжала, активируя портал.

Но в пылу битвы никто этого не заметил.

…Первое, что почувствовал Долохов, когда сознание всё-таки начало к нему возвращаться — досаду, вполне сопоставимую по силе с отчаянием. Он был уверен, что всё закончилось! Он должен был умереть… должен! Еле ворочая языком, он выругался — и услышал:

— Тоничек…

А потом почувствовал, как его губ касаются… нет, этого быть не могло. Он открыл глаза — и увидел прямо перед собою её.

Янушку.

И почему-то мгновенно поверил в то, что она — реальна. Может быть, потому, что она выглядела куда старше, чем когда он видел её в последний раз — а может быть, потому, что он никогда, даже в самом сильнейшем подпитии, не страдал галлюцинациями.

А может, просто потому, что хотел верить.

— Ты, — проговорил он с невероятнейшим изумлением и счастьем.

— Я, — сказала она, улыбнувшись — и вновь целуя его. И теперь он ответил — едва шевеля онемевшими почему-то губами, но даже ими чувствуя самый прекрасный вкус на земле — её вкус.

Они целовались и целовались — как любовники после долгой разлуки, и поскольку у него не было сил хотя бы просто обнять её, она сама сделала это: обняла и легла сверху, прямо поверх одеяла, одетой, и закинула его непослушные ещё руки себе на плечи и спину. Она целовала и целовала его лицо — каждый кусочек, каждый миллиметр, а он смеялся — и никак не мог остановиться, потому что когда ты из самого настоящего ада вдруг попадаешь на небеса, остаётся только смеяться и таять от счастья, ибо что может дьявол сказать ангелу?

Конечно же, ничего…

— Я нашла тебя, — прошептала она наконец, останавливаясь и вглядываясь в его всё ещё покрытое пылью, копотью и бог знает чем ещё лицо. — Я тебя снова нашла.

— Нашла, — повторил он. — Янушка… Но… как? Откуда? Я…

Он никак не мог вспомнить и подобрать нужные слова.

— Я искала тебя, — сказала она, счастливо улыбаясь и беря его лицо в свои ладони. — И нашла. И успела забрать. Они никогда больше тебя не найдут. Ты больше не их. Ты мой. Только мой.

— Я… Янушка, — он похолодел. — Ты не… где мы?

— Дома, — она слегка развернулась, взяла его левую руку и развернула её, показывая ему внутреннюю сторону предплечья. — Всё закончилось, Тони. И больше я никогда и никуда тебя не отпущу. Ни к кому.

Он тупо смотрел на свою жутко грязную руку — грязь была кое-как стёрта, оставляя почти что чистое большое овальное пятно в центре — абсолютно чистое.

Метки не было.

— Как? — прошептал он ошеломлённо.

— Я не знаю, — улыбнулась она. — Я думаю, мы завтра прочитаем об этом в газетах. Ну, или послезавтра. Я не знаю, чем всё закончилось. Мне всё равно. Я просто забрала тебя.

— Забрала, — повторил он и признался, — я ничего не понял. Совсем.

— Я нашла тебя там… в этой, кажется, школе. И активировала портал. К нам домой. Вот и всё… видишь, как всё просто, Тоничек, — она улыбнулась и ласково провела подушечками указательных пальцев по его бровям.

— Домой, — повторил он. — Портал…

— Да, — она рассмеялась. — Ты дома.

— Дома, — послушно произнёс он — и спросил: — А где это? Дом?

— В Лос-Анжелесе.

Он качнул головой — название ничего не сказало ему. «Лос»… Испания, что ли?

— Это в Калифорнии. В Соединённых Штатах. Мы за морем, Тони. Мы очень-очень далеко оттуда.

Он снова и сразу поверил. Потому что если это даже и галлюцинация или безумие — он не против. Пускай.

— Поцелуй меня, — попросил он. — Пожалуйста, Янушка. Девочка, — прошептал он по-русски.

И она поцеловала, конечно же…

Стук в дверь показался им оглушающим.

— Мама? — произнёс из-за неё мужской голос.

— Приготовься, — шепнула мужу Ивана, вставая и торопливо поправляя одежду и волосы. — Входи, Алекс! — сказала она громко.

Приготовиться Долохов не успел: дверь открылась, и в комнату вошёл молодой высокий мужчина, широкоплечий и русоволосый. Но кроме цвета волос он, кажется, ничего больше не унаследовал от своей матери, в остальном будучи просто копией своего отца — тот словно смотрел на себя самого в двадцать лет, просто зачем-то не слишком удачно перекрасившего свою шевелюру.

— Вернулась! — воскликнул он, порывисто обнимая мать и прижимая её к себе. — Мама…

— Мы оба вернулись, — сказала она, отвечая на объятье сына и поворачиваясь к лежащему на постели мужчине. — Алекс, вот твой отец. Ты помнишь его? Хоть сколько-то?

Тот молча смотрел на Долохова, очень пристально и внимательно. Потом улыбнулся и сказал, переводя взгляд на Ивану:

— Помню. Но плохо. Я рад, что ты дома, но сейчас мне пора. Я зайду вечером, — он поцеловал её и, получив поцелуй в ответ, вышел.

— Ему сложно, — сказала она, возвращаясь к мужу и вновь обнимая его. — Он вырос… мне кажется, очень на тебя похожим.

— Тогда это будет очень непросто, — усмехнулся он. — Я себя помню в двадцать.

— Ему двадцать один, — улыбнулась она.

— Да не важно…

— …и у него уже есть свои дети.

— Дети? — растерянно повторил он.

— Дети, — рассмеялась она. — Ты уже дедушка, Тоничек. Они всего пару месяцев как родились, — пояснила она. — Двойняшки. Мальчик и девочка. У него чудная совершенно жена… но уж очень приличная, — она вновь засмеялась. — Да и сам он удивительно приличный мальчик… так странно.

Он слушал её потрясённо и думал, что всего этого просто не может быть — не бывает такого… чтобы у него — у него! — были внуки? И очень приличный сын? И невестка? Он же только что… там, в школе…

— Потом, — нежно сказала она, целуя его изумлённые глаза. — Всё потом, Тоничек… я знаю, нам всем будет очень-очень непросто. Очень-очень, — повторила она, прижимаясь к его щеке своей. — Как же я тосковала по тебе, Тоничек…

— Как и я, — он всё-таки сумел подчинить себе свои руки настолько, чтоб, наконец, самостоятельно прижать к себе свою женщину. — Я был уверен, что никогда больше не увижу тебя, девочка. Никогда, — повторил он, вздрагивая.

— Ты ошибся, — прошептала она. — Я тебя удивила, правда?

— Удивила? — он засмеялся. — Это… неверное слово. Вообще неверное.

— Тебя нужно вымыть, — решила она вдруг и села. — Пойдём.

— Да… нужно, наверное, — согласился он, не слишком-то веря в то, что это сейчас исполнимо.

— Я могу отлеветировать тебя, если ты хочешь. И я хочу сделать это сама.

— Отлевитировать? — глупо переспросил он.

— Вымыть! — расхохоталась она. — Ты встанешь? Ванная совсем рядом.

— Встану, — решительно сказал он.

И действительно встал, хотя только что сам в это не верил.

…А потом она мыла его, усадив в наполненную чистой водой ванну — безо всяких дурацких пен, которые он всегда искренне ненавидел за то, что они оставляли после себя на теле свой запах, замещая им живой человеческий. Мылом она, правда, пользовалась — всё таким же, мятным, а вот шампунь был другой и пах хвоей и горькими травами. Он лежал, закрыв от усталости и неги глаза, и думал, что если для того, чтобы быть сейчас здесь, ему бы вновь понадобилось пройти через всё это — он бы с радостью согласился. Он так и уснул— в тёплой, почти горячей воде, под нежными и родными прикосновениями, и не проснулся, когда она левитировала его обратно, когда вытирала — почему-то полотенцем, а не заклятьями — его жилистое худое тело, когда укладывала его в постель и, раздевшись, ложилась с ним рядом сама, прижимаясь к нему всем телом, обвивая всеми конечностями и засыпая, наконец, рядом со своим любимым.

Долохов проспал почти двое суток. Просыпался всего пару раз, добредал до туалета, жадно пил воду прямо из-под крана — и снова падал в кровать и засыпал.

Он проснулся рано утром, на рассвете. Окно не было зашторено, и комнату заполнял золотистый солнечный свет. Долохов повернул голову и упёрся подбородком в макушку Иваны — она крепко спала у него на плече. В русых волосах блестели серебристые нити… От мысли о том, сколькие же из них у неё появились из-за него, Антонина захлестнули вина и нежность, он тихонько потянулся губами к её волосам и, подхватив одну прядку, осторожно взял её в рот. Потом выпустил — и прижался губами к её голове, думая, что совершенно ничем не заслужил этого второго шанса — и поэтому, видимо, это всё не ради него случилось, а для неё, и это он — её второй шанс, и решил, что сделает всё, что сумеет, чтобы этот шанс оказался удачным. Хотя, вспоминая тяжёлый взгляд сына, понимал, всё это будет очень непросто. Но раз уж он пережил Волдеморта… А он пережил. Пережил!

Он не сумел сдержать торжествующий смех. Ивана тут же проснулась и посмотрела на него радостно — а потом и присоединилась к нему. Так они и смеялись — громко и счастливо, пока под дверью кто-то не заскрёбся и не заскулил.

— Что это? — вздрогнул он.

— Собака, — она легко вскочила и распахнула дверь: в комнату ворвался рыжий вихрь и, скуля, накинулся на неё. Она подхватила его с пола и повалила на постель — пёс тут же накинулся на Долохова и немедленно всего его облизал.

— Что это, Янушка? — отбиваясь — правда, без особенного успеха — спросил он.

— Собака, — весело повторила она. — Спаниель. Они очень добрые и весёлые. И активные.

— Я заметил, — он подхватил зверя под передние лапы и сказал тому, удерживая его на вытянутых руках, — дай хоть тебя рассмотреть…

Тот вертелся и недовольно скулил — рыжий, с коричневым мокрым кожаным носом и чудесными карими глазами, очень лохматый и тёплый.

— Он не даст нам покоя… я пойду его выведу, — сказала Ивана. — А потом мы позавтракаем.

— Я с тобой! — сказал он.

— Нет, — очень серьёзно проговорила она. — Тебе не нужно пока никуда выходить из дома. Прости, Тони, но придётся немного потерпеть.

— Понимаю, — с сожалением кивнул он. — Я подожду.

— Я недолго… на полчаса — и вернусь.

— А кто у вас есть ещё? — спросил он, выпуская пса — тот молнией соскочил с кровати, пронёсся по комнате до двери, потом вернулся, потом выскочил снова…

— Есть ещё кот. Но его ты увидишь нескоро… он, — она засмеялась, — осторожный. Но милый.

— Кот, — повторил он.

— И парочка клубкопухов, конечно. Я ленивая хозяйка, — она улыбнулась. — Было больше, но Томас их периодически ловит и ест.

— Томас? — переспросил Долохов.

— Кот. Его зовут Томас.

— Почему? — нервно усмехнулся он.

— Алисия назвала… мне кажется, это имя кота из мультфильма. Хотя он и не похож.

— Из мультфильма?

— Я тебе покажу, — улыбнулась она. — Здесь всё совсем не так, как в Британии… ты привыкнешь.

— Я даже к Азкабану привык, — кивнул он. — Вряд ли это будет сложнее.

— Надеюсь, — она улыбнулась, поцеловала его, накинула халат и ушла — пёс кинулся следом за ней.

Лето 1998 г.

— Тебе плохо? — шепнула неслышно подошедшая сзади Ивана.

Долохов пожал плечами и накрыл ладонями её руки.

— Я себя чувствую чужим, глупым и старым, — сказал он. — Но я не могу сказать, что мне плохо.

— Ты не чужой, — она прижалась к нему со спины. — Ты мой, Тоничек.

— Знаю, — он улыбнулся. — Но как ни стыдно, мне этого мало.

Он обернулся и обнял её — они вообще постоянно обнимались с тех пор, как вновь встретились.

— Конечно же, мало, — кивнула она. — Ты найдёшь со временем… то, что ищешь. Я помогла бы, если бы знала, как.

— Да я сам не знаю. Я же простой человек, Янушка. А тут всё так… сложно и по-другому. Даже дети…

— Особенно дети, — перебила она. — Они же не знают тебя. А ты — их.

— Я их не понимаю, — невесело проговорил он. — Как будто они говорят не по-английски…

— Им тоже сложно, — кивнула Ивана. — Хочешь, поговорим про них?

— Наверное, хочу, — кивнул он. — Хотя я не мастак разговаривать.

— Я думаю, из меня получилась не очень хорошая мать, — сказала Ивана. — Я им никогда не врала и всегда позволяла решать всё самим… вот они и выросли такими дерзкими и своевольными. Но мне нравится… так они напоминают мне тебя, — она улыбнулась. — Но я… я не думала, как они будут…

— Расскажи мне про них, — попросил он. — Что ты говорила им обо мне?

— Правду, — спокойно отозвалась она. — Что ты в тюрьме — навсегда. Что ты был наёмником — и выбрал неверную сторону. А когда Алексу было тринадцать, он разыскал в библиотеке старые подшивки газет и узнал всё до конца.

— Тринадцать, — повторил Антонин.

— Да… я не знаю, в какой момент он рассказал об этом Алисии.

— Вы… ты говорила с ними об этом?

— Говорила, конечно, — вздохнула она. — Когда Алисия меня спросила, почему я не выхожу замуж. Года три назад, кажется. Или два…

— А почему? — тихо спросил он.

— А зачем? — пожала она плечами. — Я бы вышла, если бы встретила такого, как ты… но таких, как ты, больше нет. А другой мне не нужен.

Долохов не сдержал улыбку.

— Ты всегда говоришь правду? — спросил он, прижимая её ладонь ладонь к своей небритой щеке.

— Нет, конечно. Но зачем мне врать тебе или детям? Вот, помнится, иммиграционной службе — да, — мечтательно проговорила она. — Вот им я такого понарассказывала… вспомнить приятно. А вы же семья… зачем?

— Я не нравлюсь им, — сказал он, помолчав.

— Конечно, не нравишься, — кивнула она спокойно. — Сам подумай: Алекс — законник, гроза иммигрантов и гордость своего отделения… и он всегда, с детства был очень категоричным и правильным. А тут ты, — она засмеялась, — по сути, хоть и английский — но беглый преступник. Но он помнит тебя хотя бы… и всегда очень любил. Поэтому ему очень непросто… но он справится рано или поздно. А вот Алисия тебя вообще не знает! А тут ты, едва познкомившись, начинаешь возмущаться её внешним видом, — она засмеялась. — Ты хоть понимаешь, каково для девочки-подростка услышать, что она выглядит… плохо? От мужчины?

— Ей шестнадцать! — не выдержал он. — И это НЕ юбка!

Ивана расхохоталась.

— Тони, — она пересела к нему на колени. — Мода меняется! Они все сейчас ходят так — ты хочешь, чтобы над ней смеялись?

— Я хочу, чтобы моя дочь не выглядела как…

Он запнулся в последний момент. Ивана вздохнула и успокаивающе погладила его по голове.

— Она не выглядит. Они все так сейчас одеваются.

— Она накрашена! Как…

— Как и все они. Тони, — вздохнула Ивана, — они — другие. Тут вообще всё другое. Тут куда больше перемешаны оба мира… здесь никогда не было статута о секретности. Да, магия не афишируется — но не больше того. И мода здесь одинаковая… почти одинаковая. Алисия специально бросила всё и приехала из школы на выходные — а ты так её встретил! — сказала она с едва слышным упрёком.

— Зачем было тащить сюда этого… как его…

— Сэм. Сэмюэль, — в десятый, наверное, раз повторила терпеливо она. — И он хороший. Ну вспомни себя в шестнадцать…

— Я помню! Я как раз ОЧЕНЬ хорошо себя помню в шестнадцать!

Она рассмеялась.

— Поэтому так и бесишься?

Он посмотрел на неё — вздохнул, кивнул и тоже засмеялся.

— Ну что поделать. Я вот такой.

— Меня устраивает, — улыбнулась она. — Но если ты хочешь сдружиться с ними — тебе придётся… подумать.

— Я очень хочу, — сказал он серьёзно. — Но я не уверен, что из этого что-нибудь путное выйдет.

— Ну, значит, не выйдет, — на удивление легко кивнула она. — Алекс всё равно уже отдельно живёт… а Алисия станет жить — через пару лет.

— Через пару лет?! Ей будет всего восемнадцать!

— Верно, и она закончит Салем. Здесь принято после школы селиться отдельно, хотя многие живут совсем рядом и часто снимают комнаты у соседей. Но оставаться с родителями и смешно, и неприлично.

— Дикость, — проговорил он.

— Как есть, — улыбнулась она. — Привыкай.

— Я привыкну, — кивнул он. — Просто…

— Просто это непросто. Да. В крайнем случае, у тебя всегда буду просто я.

— Я хочу их узнать, — повторил он упрямо. — И узнаю.

Но сказать оказалось проще, чем сделать…

…и если с сыном ему удавалось хоть как-то — пусть очень медленно, но постепенно налаживать отношения, то с дочерью всё сразу пошло не так. Начиная с их первой же неудачной встречи, когда он не сдержался и… да, наверное, резко и даже грубо, но он не выдержал, увидев её в ярко-фиолетовой узкой и просто непристойно короткой юбке, надетой на такие же яркие, но розовые… он не знал, как это называется — для штанов они были слишком облегающими и тонкими, для чулок — обрезанными у щиколоток, — и наговорил приехавшей на выходные из школы дочери много резких и неприятных слов. Девушка, безусловно, обиделась — и сказала, что вот как не было у неё отца всю её жизнь — так и лучше бы дальше не было, а лично он ей — никто, и никакого права указывать ей, как, что и когда надевать, он не имеет.

Дверью хлопнула — и ушла. Потом позвонила Иване по телефону, сказала, что возвращается в школу, но маму понимает, и что если та счастлива — она потерпит два лета, но лучше, пожалуй, переберётся к брату, а на месяц поедет в какой-нибудь лагерь, потому что мама, конечно же, заслужила немного счастья — но и она, Алисия, терпеть такое не будет.

Он очень старался сдерживаться в дальнейшем… но когда девушка вернулась на лето из школы домой, и к ней начали постоянно таскаться сомнительные компании — они сидели и в её комнате, и в гостиной, бродили по дому, заходя в кухню и без спроса беря из холодильника и с полок любую еду, сдерживаться ему стало сложно. В какой-то момент он не выдержал — вышел скандал, после которого гости быстренько разошлись, а его дочь в ярости ушла вместе с ними.

Тем же вечером, почти ночью, он услышал внизу женские голоса — тихо, стараясь ступать бесшумно, спустился и услышал, как Алисия говорила матери:

— Мама, я правда всё-всё понимаю. Я понимаю, что ему трудно, что для него тут всё совсем новое и другое — и я не против потерпеть, правда! И я готова закрывать глаза на какие-то вещи, и даже на многие — потому хотя бы, что ты счастлива с ним, я же вижу, что счастлива! А я скоро вообще перееду, да и так всё время в школе — но мама, он должен хотя бы извиниться передо мной! Он фактически назвал меня шлюхой, мама!

— Пойми, пожалуйста, — устало сказала Ивана, — он просто старше… намного старше меня. И вырос совсем в другом месте и в другое время… в Англии вообще всё по-другому. Ему странно видеть эту одежду…

— Я понимаю, мама! Представь — я понимаю! Но почему я, шестнадцатилетняя девочка, должна всё время его понимать — а он, взрослый мужик, даже попыток не делает, а? Я не собираюсь такое терпеть! Я не буду ссориться с ним — хотя бы ради тебя не буду — да я лучше просто у Алекса поживу, а на август в лагерь поеду! Мама, он в три… да какие три — ему же уже лет семьдесят, да? Он в четыре раза старше меня — почему я-то должна всё время пытаться наладить с ним отношения? Я люблю тебя, правда, — Антонин увидел, как метнулась по стене её тень, смыкаясь с тенью Иваны, — но я не привыкла к такому и не собираюсь к этому привыкать! Я буду с ним вежливой, потому что он — единственный твой любимый мужчина в жизни, но большего, извини, не будет, пока он сам чего-нибудь для этого не сделает!

С этими словами она вылетела из кухни — и увидела стоящего у подножия лестницы Долохова.

— Ты слышал, — утвердительно сказала она.

Он кивнул.

— Ну и отлично. Я правда так думаю, и мне правда — не стыдно, — она вздёрнула подбородок. — Ты оскорбил меня, ты оскорбил моих друзей, многие из которых лет десять как бывают в этом доме — а ты пришёл сюда пару месяцев как и уже почему-то устанавливаешь свои порядки! Да почему?! — она встала перед ним, уперев сжатые в кулаки руки в бока. — Это мой дом! Мой, а не только твой! Я как-то прожила все эти шестнадцать лет — и ничего со мной не случилось! Если я так не нравлюсь тебе и не соответствую твоему представлению о правильной дочке — не надо пытаться меня переделывать, можешь просто со мной не общаться — я всё равно скоро отсюда уеду, но не смей командовать мной и обижать моих друзей, ясно?!

— Алисия, — сказала Ивана.

— Мама, прости! Но это нечестно! Это наш дом и наши правила — почему я должна ему вдруг подчиняться?! Я вас вообще не знаю! — вновь обернулась она к нему. — Я увидела вас в первый раз два месяца назад — и вы сразу же меня оскорбили! И продолжаете это делать — я же вижу, как вы на меня смотрите! Я готова терпеть — ради мамы и потому, что благодаря вам появилась на этот свет — но знаете, лучше мне вправду пожить у Алекса — он звал, и они будут рады, не придётся на бэби-ситтера тратиться!

— Ты права, — тихо сказал он, садясь на вторую снизу ступеньку. — Извини меня.

Она замолчала от неожиданности, молча смотря на него, потом сказала:

— Да. Я права!

— Права, — кивнул он — и попросил: — Не надо. Не уходи. Я… постараюсь.

Ивана исчезла куда-то — но ни отец, ни дочь этого не заметили.

— Ладно, — помолчав, сказала Алисия. — Я попробую. Ещё раз — но последний.

— Хорошо, — кивнул он и добавил тихо: — Спасибо.

— Слушай, — помялась она, потом подошла и села, скрестив ноги, прямо на пол напротив него. — Я понимаю, что тебе тоже сложно. Правда. И я очень рада за маму, что ты вернулся, и что она, наконец, такая счастливая — у неё же никогда не было никого, сколько я вообще её помню. Хотя многие добивались, — вдруг добавила она с улыбкой, — ведь мама красивая… Я хочу, чтобы она была счастлива — и раз уж для этого ей нужен ты, значит, так тому и быть. Но я хочу, чтобы ты меня уважал.

— Уважал, — повторил он, пробуя это очень американское слово на вкус.

— Да, уважал. Понимаешь… я не знаю тебя. И ты дважды обидел меня — очень сильно. Будь мне на пару лет меньше — я бы начала с тобой воевать, но у меня, всё-таки, уже есть мозги, и я понимаю, что с моей стороны это будет свинство по отношению к маме — потому что я через пару лет буду жить отдельно, и что, мама одна останется? Это гадко. Но ты мне… не нравишься. Извини.

— Я сам всё испортил? — спросил он.

— Да, — она улыбнулась — совсем не смущённо, а очень открыто и просто. — Но ничего же ещё не случилось… может, я пойму, что я ошибалась, — она улыбнулась снова и встала. — Не оскорбляй меня больше — ни меня, ни моих друзей. И, может быть, мы подружимся. Спокойной ночи, — она обошла его, не коснувшись, и ушла вверх по лестнице в свою спальню, а он остался сидеть, глядя прямо перед собой в никуда.

Она поразила его, эта девочка… Он помнил себя в шестнадцать — да он бы на её месте просто убил бы, наверное, человека, который так бы с ним обошёлся. Ну… может, и не убил — но точно сделал бы всё, чтобы выставить его и из своего дома, и из жизни своей матери. Но она, к счастью, была на него совсем непохожа… она походила на маму. Ивану…

Он не заметил, откуда она взялась — присела на ступеньку выше, обняла его со спины, положила голову на плечо и прошептала:

— Она хорошая девочка, Тони…

— Я вижу, — грустно кивнул он. — Даже слишком хорошая…

— Почему слишком? — пошутила она, но он не отозвался на шутку.

— Потому что для шестнадцати лет это слишком… Как ты их вырастила — таких?

— Каких «таких»? — Ивана ткнулась носом в его шею.

— Хороших, — он поднял руки и погладил её по голове.

— Сами выросли… правда. Я ничего не делала… просто они в тебя. Оба.

— Вот уж нет, — он обернулся и, пересев повыше, обнял её и прижал к себе. — К счастью. А иначе тут был бы уже труп, наверное.

— Тебе было бы проще, если бы она на тебя наорала и потребовала убраться из дома? — улыбнулась Ивана.

— Ты знаешь… пожалуй, да. Это было бы хотя бы понятно. А так…

С детьми вообще оказалось трудно— и с сыном ничуть не проще, чем с дочерью, хоть и иначе: тот отца помнил и, наверное, даже любил — но слишком уж они были разными, и по воспитанию, и по мировоззрению, и по привычкам… Александр работал в иммиграционной службе и активно там делал карьеру: был на хорошем счету, имел неплохую — а для его возраста так просто отличную — должность и всецело разделял сам те принципы, которым служил: честность, законность и справедливость. Как с ним общаться — Антонин не знал. С одной стороны, это было проще, чем с дочерью, хотя бы потому, в отличие от неё, Алекс отца помнил. Правда, воспоминания эти были смутными и расплывчатыми — но они были. А ещё он отца любил — и сей факт Долохова поражал, потому что он никак не мог соотнести это чувство со всеми теми взглядами и идеями, которые его сын разделял. С другой стороны, по той же самой причине общаться им было сложнее: Антонин опасался сказать что-то лишнее при нём куда больше, чем при Алисии, просто потому, что та поначалу всё равно плохо его приняла, и терять ему там было нечего. А с Алексом — было, что. Поэтому их разговоры порой напоминали Долохову какой-то дурацкий танец, который оба партнёра танцевать не умеют и вообще делают это впервые — но упрямо пытаются изобразить какие-то заученные фигуры, строя из себя профи.

Ничуть не помогала, а даже, скорее, наоборот, и невестка — жена Александра, Дороти. Она и вправду оказалась чрезвычайно воспитанной и милой — и просто до ужаса боялась своего новообретённого свёкра. Понять причину этого страха Антонин не мог, как ни пытался — и как ни пробовала объяснить ему это Ивана.

— Пойми, — говорила она, лёжа вечером рядом с ним, устроив голову на плече, а руку — на груди мужа, — она очень приличная и хорошая девочка, и у них замечательная семья. Они очень открыты и честны друг с другом… конечно же, Алекс рассказал ей, когда женился, кто ты и где. И она приняла это… а теперь ты вернулся, — она рассмеялась тихонько. — И она совсем к этому не готова…

— Я понимаю, — вздохнул он, — но она так на меня смотрит, словно я сейчас сверну ей шею или превращусь в какую-нибудь мантикору… я вообще не понимаю, как с ней разговаривать.

— А не надо с ней разговаривать, — улыбнулась Ивана. — Ты вообще лучше не обращай на неё внимания. Пока она не привыкнет.

— Я здесь уже третий месяц, — вздохнул он, — у меня уже и документы есть, и даже работа… но пока не похоже, чтобы она привыкала.

С документами история вышла на редкость дикая и пожалуй смешная. За них он обязан был сыну: тот, что бы об отце не думал, а натурализоваться ему помог быстро. Однако с этим была проблема: назваться собственным именем Антонин, конечно, не мог — даже если его и сочли погибшем при штурме Хогвартса, видеть его там точно видели, а поскольку никакого тела потом не нашли — должны были объявить в розыск, вряд ли его с его-то заслугами просто сочли бы пропавшим без вести. Конечно, Штаты — далеко… но жить всю жизнь, вздрагивая от каждого слишком пристального взгляда Долохов не хотел — а уж семья его точно такого не заслужила. Посему имя явно нужно было другое — и это оказалось серьёзной проблемой. Назваться абы кем он не мог: волшебники все же не магглы… тьфу ты — не обычные американцы; волшебники… трижды тьфу — магоамериканцы, как поправили Антонина однажды в иммиграционной службе — он так обалдел тогда, что завис над очередными заполняемыми документами намертво, и добрая девушка, которая явно очень хотела помочь глупому иностранцу и всё объяснить, сказала, что нужно быть толерантнее, и что нехорошо называть себя «магом» — это может быть обидно для тех, у кого подобных способностей, увы, нет, например, родственникам тех, кто родился в семьях «обычных американцев» — и вообще мы все ведь просто американцы и все здесь равны, правда? Он молча кивнул — действительно, а что тут скажешь — и зарёкся вообще как-либо себя идентифицировать вслух. Потом, правда, осторожно спросил у жены, что это было такое — та засмеялась и сказала, что это всё маггловские веяния, которые министерство и некоторые магглорождённые почему-то перенимают, но вообще никто так не говорит, конечно. Просто миры здесь соприкасаются куда больше, чем в Старом свете, вот и приходиться находить какие-то необидные для всех слова. Ей было весело — а он вдруг загрустил сам не понимая, почему: порой этот Новый свет казался ему настолько чужим, что даже Британия, которую он так никогда и не смог полюбить, воспринималась теперь как чуть ли не родина, которой у него так никогда и не было.

Но так или иначе, а с именем возникла проблема. Решил её Александр — но решил весьма, надо сказать… своеобразно. Однажды июньским вечером он зашёл к ним домой, возбуждённый и радостный, и сказал прямо с порога:

— Я нашёл для тебя документы.

Он избегал называть Долохова что отцом, что по имени — они так и общались безлично, «ты» да «ты». Впрочем, Антонин не возражал: он часто думал, что окажись на месте Александра он сам, всё было бы куда хуже. И потому принимал ситуацию такой, какой она была — а была она порой странной, порой двусмысленной, а порой и почти что смешной. Вот как с этой натурализацией…

— Здорово, — искренне обрадовался Долохов, который извёлся за прошедший месяц в четырёх стенах: слишком опасно было выходить из дому, потому что кто его знает, что может случиться и на кого и как он наткнётся. Правда, он всё равно выходил иногда — под оборотным зельем — но это и не то, и стоит недёшево, а ни он, ни Ивана такое варить не умели.

— Только тебе придется побыть латиноамериканцем, — смущённо сказал Александр. Долохов, плохо представлявший себе, кто такие латиноамериканцы, и о Латинской Америке знающий только что та находится в том же полушарии, что и Соединённые Штаты, только на юге, представляет собой отдельный континент со множеством разных стран, и говорят там, кажется, на испанском — вообще не увидел в этом никакой проблемы. Разве что испанский придётся, наверное, выучить, ну так это не самое страшное — что он, языков не учил? Выучил же когда-то английский…

— Ты уверен? — засомневалась Ивана. — Он… не похож совсем.

— Ну, — вздохнул Александр, — не похож, конечно. Но тогда надо ждать дальше… сейчас я могу только вот так. Других подходящих документов у меня нет, а следующий несчастный случай может произойти не скоро.

— Да какая разница, — пожал Антонин плечами. — Похож, не похож… он негр, что ли?

— Афроамериканец, — вздрогнув, машинально поправил его Алекс.

— Ну да, — Долохов только зубы сжал — ну что же это за бред такой? Но сдержался. В конце концов, какая разница, как кого называть? У них в Дурмштранге кого только не было… хотя вот афроамериканцев не было точно. А чёрные были…

— Ну, раз ты согласен — прочти и заполни это, пожалуйста, — Александр вынул толстую папку и отдал её отцу. Тот открыл её — там была пачка распечатанных на маггловском принтере листов.

— Что это? — спросил он.

— Документы: анкеты и магические контракты. Прочитай внимательно, — настойчиво попросил он. — Ты, конечно, получишь копии, но всё равно лучше знать заранее.

— Магические контракты? — переспросил Антонин растерянно.

— Да. Здесь свои правила. Ты успеешь до завтра?

— Я постараюсь, — не слишком уверенно отозвался Долохов: стопка была внушительной.

— Я ему помогу, — пообещала Ивана. — Спасибо тебе, — с нежной признательностью сказала она сыну.

Они просидели над этими бумагами почти что всю ночь. Долохов в конце совсем ошалел от всех ограничений, что накладывались в первый год натурализации. Дальше, если дело обходилось без нарушений, значительная часть их снималась, и начиналась нормальная жизнь — но первый год был кошмаром.

— Тут со всеми так? — спросил он измученно под конец.

— Я уже и не помню… мне кажется, двадцать лет назад было проще.

— У меня ощущение, что в Азкабане меньше ограничений было, — невесело пошутил он. — Я даже представить не мог, что может быть столько бумаг…

— Тут везде так, — сочувственно вздохнула она. — К сожалению. Но это же только на один год, Тоничек…

— Это всё мелочи и ерунда, — тепло улыбнулся он, беря её руки в свои и прижимая ладони к своему уставшему лицу. — Я просто ворчу… а не должен. Прости.

…Но кроме обязательных для всех новоприбывших в Америку магических контрактов Александр на следующий день принёс отцу ещё один.

— Я хочу, чтобы ты подписал это, — сказал он, стараясь смотреть ему прямо в глаза.

Долохов прочитал. Помолчал, кивнул, сказал ровно:

— Всё верно, — и поставил свою подпись в углу, на сей раз, пергамента, ещё и от руки написанного.

Сыном.

Нет, это действительно было правильно: конечно, Александр должен был обезопасить — всех их, и семью, да и окружающих тоже… раз уж он брал на себя ответственность натурализовать бывшего… хотя почему бывшего — вполне себе действующего преступника — потому что в глазах сына Долохов был, безусловно, преступником, причём весьма опасным рецидивистом. А так контракт связывал Антонина по рукам и ногам: реши он в какой-то момент хоть как-нибудь навредить семье, он бы просто не успел это сделать и погиб.

Что было правильно, разумно, предусмотрительно — и очень больно.

Настолько, что Долохов не выдержал — встал, коротко распрощался и ушёл на чердак, который по умолчанию играл роль его импровизированного убежища.

И не увидел растерянного лица Александра, мучительно мявшего в руках злополучный пергамент.

Больше они к этому вопросу не возвращались — а через пару недель Александр, наконец, принёс отцу маггловский паспорт и бумагу из иммиграционной службы, которые давали, наконец, право Долохову… вернее, Антонио Хуану Рамиресу на легальное проживание на территории Соединённых Штатов.

Осень 1998 г.

Иногда его словно бы накрывало какое-то мутное вязкое облако — и мир вокруг мерк и становился чужим и холодным. Антонин сам на себя злился за это и не мог понять — почему? Он ведь впервые в жизни жил так хорошо и спокойно: открыто, ни от кого больше не прячась, не следя настороженно за окружающими на улицах, приходя без утайки в собственный дом — причем не в пустой, а в дом, где была его Янушка... Это и было самым чудовищным: иногда всего этого становилось не то чтобы мало — оно казалось неправильным и нереальным. В такие моменты он чувствовал себя здесь чужим — этот мир словно выталкивал его из себя, не желая принимать — и тогда его раздражало и причиняло ноющую боль все: и принимающая нежность Иваны, и взгляды их детей — настороженный Александра и вызывающий — Алисии... а больше всего тот факт, что он никак не мой найти себе применение. Работать ему необходимости не было: Ивана жила не роскошно, но вполне неплохо, да и Алекс ей, Долохов знал, помогал деньгами, хотя и жил отдельно, а Алисия получала стипендию — однако сидеть без дела Антонин, конечно, не мог. А дело не находилось: не считать же им почти случайные заработки в роли чьей-то личной охраны. Это вполне могло бы стать его профессией, но Долохов почти сразу же обнаружил, что заниматься этим просто не может — не мог он после всего ходить следом за чьими-то дочками или женами, да даже и за мужьями их, имеющими проблемы с конкурентами, не мог тоже. Хотя и пытался — тем более, что первую такую работу ему помог получить сын. Он очень старался — но хватило его от силы на два месяца, после чего он все же ушел, чувствуя, что иначе просто убьет кого-нибудь, и как бы и не своего подопечного.

Поэтому, когда становилось совсем плохо, он пил — даже не пил, а до бесчувствия напивался. С этим все тоже было очень непросто: делать дома он это возможным не полагал, в баре было просто опасно: годовой вид на жительство ещё не сменился гражданством, и навешанные на него ограничения действовали в полную силу. Порой он бы даже и плюнул на них: ему бывало в такие минуты настолько паршиво, что даже его пребывание в Азкабане уже не выглядело так уж скверно, но сына, выправившего ему документы в обход, кажется, всех существующих правил, он так подставить не мог. Оставался... пляж. Антонин уходил иногда подальше — туда, где по осени уже никого не бывало — и там просто выпивал принесенную с собой водку, а потом засыпал, забывая хотя бы в этом тяжелом сне тот абсурд, который сам и творил. Но прежде он высказывал все, что мог тому единственному, кто здесь был — океану. Орал до хрипоты и сорванного голоса что-то бессвязное и очень злое, швырял в воду песок и трансфигурируемые из него же камни... заходил порой в холодную уже воду — по колено, а то и по пояс, его сбивало волнами с ног, он падал, трезвел от этого и вновь пил и снова лез в океан... Иногда, правда, он не кричал — говорил длинно и путанно, ругал сам себя грязно и отвратительно, а потом замолкал, лежал, глядя в небо, и кусал кулаки до крови.

А проснувшись, протрезвив себя и мучаясь от похмелья, он возвращался — тихий и почти умиротворенный, вновь чувствуя себя спокойным и почти что счастливым.

До следующего раза.

Что с этим делать — он не знал. То есть теоретически все как раз было предельно просто: нужно было найти какое-то дело, которое показалось бы ему если не стоящим, то хотя бы пристойным. Вот только практически ничего не выходило.

Ивана... понимала. И ничего не говорила — что тут скажешь, когда все ясно, а помочь нечем? Поэтому она делала то единственное, что могла: не замечала, помогая мужу сохранить хотя бы лицо. И только молилась порой, вспоминая, казалось бы, совершенно забытые бабушкины молитвы.

Не помогало.

И сложно сказать, чем бы все это кончилось: пресловутый год-то Антонин продержался бы, но ведь смена статуса ничего не изменила бы в его жизни — если бы одним поздним вечером в канун Дня Благодарения (очень, на его взгляд, странного праздника: он когда узнал про него — подумал, что, наверное, Лорду бы такая идея понравилась: устраивать день благодарности тем, кого потом перерезали, а остатки загнали в резервации. Славная благодарность... и сколько Александр, очень, на взгляд Антонина, забавно возмутившийся подобной формулировкой, не объяснял ему смысл и суть этого праздника, мнения своего Долохов не поменял, хотя и перестал спорить), сидя дома один (Ивана перед праздниками в самом буквальном смысле ночевала то в своем магазине, то у клиентов), не услышал, как очень тихо открылась дверь, пробежали по лестнице легкие шаги накануне приехавшей на праздники домой дочери — и как открылась и закрылась дверь в ее ванную комнату. Зашумела в душе вода... И, вроде бы, не было в этом ничего странного: ну пришла домой — поздно уже, в душ — и спать, но что-то насторожило его: то ли шаги эти не так звучали, то ли вода все лилась и лилась, а ведь обычно Алисии вполне хватало четверти часа... так или иначе, а в конце концов он подошел к двери, постоял, послушал — и постучал. Позвал:

— Алисия!

Нет ответа.

Что, в общем, было нормально: отношения у них так и не наладились после лета, и девушка в целом не слишком радостно реагировала на все попытки отца как-то попасть на ее территорию — а тут ванная...

И все же...

— Алисия! — позвал он настойчивее.

Тишина, только шум льющейся воды.

— Я сам войду, если не откроешь! — крикнул он, изводясь от непонятной тревоги: повода никакого не было, но все «чуйка», как он называл свою интуицию, просто криком кричала. — Я вхожу, — сказал он и просто плечом высадил дверь, даже не подумав о палочке и готовясь к возмущенному яростному воплю.

Ничего не случилось... Створки душевой были сдвинуты, и за ними, кроме звуков текущей воды было что-то еще... он никак не мог распознать, что, поэтому сказал:

— Я сейчас воду выключу и тебя открою, — подождал пару секунд, снял большое пушистое полотенце, отвернулся, раздвинул створки, не глядя выключил воду и кинул его куда-то вниз.

И наконец опознал звук.

Плач.

Антонин похолодел и, резко обернувшись, увидел сидящую на полу душевой Алисию, накрытую кинутым им полотенцем. Она сидела, обхватив колени руками и уткнув в них лицо, и когда он наклонился к ней и неловко коснулся мокрых волос, подняла голову, посмотрела на него красными припухшими от слез глазами — и вновь зарыдала. Он стоял, наклонившись к ней и не зная, как поступить дальше, лишь чувствуя настоятельную потребность сделать хоть что-нибудь, когда девушка снова подняла голову, посмотрела на отца… и вдруг протянула к нему руку. Он склонился к ней и через мгновенье уже обнимал её — впервые в жизни. Потом залез к ней, сел на мокрый пол рядом, а она всё плакала и плакала — сперва просто рядом, а он только гладил ее по голове и плечам, а потом подалась вперед и ткнулась лицом ему в грудь.

— Что мне сделать? — прошептал он, задыхаясь от страха за неё, ярости к тому, кто сделал с ней… что-то, и нежности, вроде бы совершенно неуместной сейчас. — Что мне сделать для тебя, маленькая?

— Не говорить, что ты был прав, — прошептала она — и зарыдала с удвоенной силой.

— Прав? — побелевшими губами повторил он.

— Папа, — вдруг сказала Алисия, поднимая на него красное зарёванное лицо — и опять зарыдала.

Он завернул ее в полотенце, подхватил на руки и отнес к ней в комнату — впервые вообще зайдя на эту запретную территорию, но даже не оглядевшись усадил на постель, сорвал одной рукой покрывало, за ним — одеяло, уложил ее, укутал — и остался сидеть с рядом ней.

— Что мне сделать? — беспомощно повторил он, гладя спутанные, русые, как у матери, волосы. — Кто обидел тебя?

— Да никто… ничего, — она всхлипнула и вытерла нос рукой. — Ничего… такого… просто… правда ничего, — она вдруг увидела выражение его лица и, кажется, испугалась. — Папа, — повторила она, беря его за руку и заглядывая в глаза, — не думай, пожалуйста… ничего не случилось… я убежала… я же ведьма, в конце концов, — она опять шмыгнула носом и почти улыбнулась. — Просто это так… неожиданно… и обидно… не делай ему ничего, пожалуйста! Я цела. Правда. Не делай! — настойчиво повторила она.

Он кивнул неохотно и грустно:

— Не буду. Кем же ты считаешь меня, маленькая…

— Я… извини, — она как-то очень по-детски смутилась. — Но просто… я бы убила, наверное, за такое... на твоём месте. Но фигурально — а ты ведь… можешь, наверное, и взаправду…

— Могу, — просто кивнул он. — Но не буду, раз ты не хочешь.

— Я хочу, — неожиданно зло сказала она. — Но потом буду жалеть. Не нужно.

Они замолчали — а потом она снова неуверенно взяла его за руку.

— Я… я вела себя глупо. С тобой. На самом деле, я… я же ждала тебя. Всё время. Всю жизнь. А ты так тогда встретил меня, — она снова не удержала слёз и заплакала. — Это было ужасно обидно… обними меня, а? — попросила она, приподнявшись.

Он обнял: она спрятала лицо и руки у него на груди, сжавшись так — и замерла, стараясь, кажется, даже дышать тихо-тихо.

— Что случилось? — шёпотом спросил он наконец. — Я не буду делать ничего, чего ты сама не захочешь.

— Можешь просто поговорить с ним? Только поговорить?

— Могу.

— Так, чтобы он понял? Но не делать ему ничего.

— Могу, — повторил он — и вспомнил, с чего началось когда-то его общение с её матерью. — Я умею разговаривать. Не бойся.

— Честно? — она подняла голову и пристально на него посмотрела — и он вдруг увидел, что у неё в точности его глаза, даже ресницы загибались так же: только у внешнего края глаз.

— Маму спроси, — позволил он себе улыбнуться.

— Она говорила, — в ответ улыбнулась Алисия. — Ты не будешь это мне потом вспоминать и говорить, что ты меня предупреждал?

— Нет.

— Я тебе верю, — кивнула она и закрыла глаза. — Подержи меня так ещё? — попросила она, устраиваясь удобнее в его руках.

— Хоть всю ночь, — прошептал он.

— Всю ночь не надо, — пробормотала она расслабленно. — Немножко.

Она почти сразу уснула, а он так и просидел до утра, боясь пошевелиться и думая отстраненно, что, наверное, руки потом просто не разогнет.

Но разве же это имело значение?

Наверное, он все-таки задремал, потому что голос дочери прозвучал совершенно неожиданно:

— Пап, ты что, так и просидел всю ночь?!

— Да, — сказал он — ну а что было еще отвечать?

— Ты с ума сошел, — она села и начала с силой растирать его руки — это оказалось чертовски больно, настолько, что он даже поморщился — девушка сказала смущенно: — Нам нельзя до совершеннолетия использовать магию вне школы... хотя я все равно могу...

— Да не стоит, — он улыбнулся, скрипнув зубами, — ерунда это все, отойдут. Сам дурак, — сказал он совершенно счастливо.

— Ну, до меня тебе все равно далеко, — самокритично признала девушка, поглядев, впрочем, на него настороженно. «Девочка-девочка, что ж ты так плохо об отце думаешь... а впрочем, что тебе еще думать...»

— Так с кем и о чем поговорить надо? — спокойно спросил он.

— Папа, — она сжала губы. — Ты ТОЧНО ничего ему не сделаешь? ПРОСТО поговоришь?

— Точно не сделаю, — все же улыбку сдержать полностью у него не вышло. — Просто поговорю. Только расскажи мне, что сказать и кому.

— Скажи, что убьешь его в следующий раз, — сердито сказала Алисия. — И этот раз будет если он еще вообще хоть раз ко мне подойдет — или расскажет кому-нибудь... про вчера. И я не собираюсь рассказывать даже тебе, что там было! — добавила она с вызовом.

Он кивнул и опять улыбнулся. Что она физически не пострадала — он знал и сам, а душевные раны затянутся, да и не мастер он их лечить. Страшного, непоправимого, судя по всему, не случилось — а больше этот человек, кто бы он там ни был, не то что не подойдет к его дочери — даже в ее сторону не посмотрит: Долохов при желании умел объяснять чрезвычайно доходчиво.

А желание у него сейчас было. Хоть отбавляй.

— И ты не будешь никак пытаться узнать, что случилось, — подумав, добавила Алисия. Антонин вновь кивнул:

— Я не буду.

— Ладно, — помолчав, сказала она, так и продолжая разминать его руки. — Лучше?

— Да просто отлично, — широко улыбнулся он. — Хочешь завтракать?

— Хочу, — вздохнула она. — Только мамы нет.

— А зачем тебе для этого мама? — удивился он.

— Потому что она сделала бы что-то горячее, а я не умею, — покраснев, призналась она.

— Ты не умеешь готовить? — поразился он. — Как, совсем?

— А что, раз я женщина — то обязана? — тут же начала заводиться Алисия. Он хотел было ответить, что вообще-то да — но не стал, сказал вместо этого:

— Даже я умею. Правда, не так хорошо, конечно, как твоя мама.

— Ты умеешь готовить? — изумилась Алисия. — Что?

— Да много чего... пойдем, — он встал, разминая затекшую спину. — Я, конечно, не мама, и блинчики печь не умею — но яичницу с беконом пожарю. Будешь яичницу?

— Буду, — сказала она очень удивленно. — А где ты научился?

— Да не знаю, где, — искренне удивился в свою очередь Антонин. — Само как-то... я же почти всю жизнь жил один, а по ресторанам не находишься... по-моему, любой взрослый человек должен быть в состоянии себя прокормить. Во всех смыслах. Ты одевайся и приходи на кухню, — сказал он, выходя из её комнаты.

Она прибежала вниз почти сразу — и даже оделась прилично, видимо, специально для него: просто джинсы и майка, причём даже не обтягивающая.

— Хорошо выглядишь, — сказал он. — Ты какую яичницу любишь?

— А ты умеешь разную? — снова удивилась она. — Все равно... можешь их размешать, но не до конца? Чтобы все-таки не омлет получится, а...

— Я понял, — кивнул он. — Могу. Показать, как это делается?

— Покажи, — она подошла — и вдруг потерлась носом о его плечо. — Пап, — сказала она тихонько, — а давай сделаем вид, что мы только что встретились? Вчера.

— Давай, — он почувствовал, как замерло его сердце на миг — от счастья, но виду не подал — просто кивнул. — Я Антонин, можно Тони.

— Я Алисия, — улыбнулась она. — И никак иначе нельзя.

... Дело показалось совсем простым: найти мальчишку было легче легкого, а сделать правильное внушение — и того проще. Однако на следующий день Антонин получил принесенное вороном письмо от его отца, в весьма категоричном тоне приглашающего его «поговорить сегодня к восьми часам пополудни» в «поместье» — портключ в виде вычурной серебряной лошадки, не больше дюйма в длину прилагался.

Ну-ну...

Ровно в восемь Долохов, одетый нарочито небрежно (рубашка да джинсы), активировал портключ — и его выбросило, причем довольно неаккуратно (он подумал, интересно, это надо оторвать кому-нибудь руки, или так специально задумано?), посреди большого, судя по всему, кабинета. Сидевший за столь же огромным, и явно весьма дорогим письменным столом мужчина — судя по явному фамильному сходству, как раз отец, не потрудился ни подняться, ни даже кивнуть в знак приветствия, ни предложить гостю сесть — откинулся в кресле и смотрел неприязненно и тяжело.

Ну-ну...

Долохов тоже начал его разглядывать — молча.

Тому надоело первым.

— Вы правда латинос? — спросил он наконец.

— А разве не видно? — ответил, усмехнувшись, Долохов.

Конечно, латинос. В бумагах так и написано. Да не твоего ума это дело — сыном бы лучше занялся. А то я могу рассказать тебе историю одного тоже очень занятого папаши — как он удивился, наверное, когда сынка своего приговорил к пожизненному...

— Сядьте, — приказал мистер Кэвидж.

Приказ Долохов пропустил мимо ушей, но поинтересовался вежливо:

— Чему обязан?

— Вы посмели угрожать моему сыну, — начал тот — Долохов перебил:

— Скажите спасибо, что угрожать. И что моя дочь — сильная ведьма. Насколько я знаю, изнасилование предполагает весьма неприятное наказание. Мистер Кэвидж.

— Изнасилование? — помрачнел тот.

— Не случившееся, — уточнил Долохов. — К счастью для всех участников.

— Вы уверены? — уточнил тот.

— А вы сына спросите. С легилименцией или, — он запнулся, сообразив, что не знает, как называется в Штатах веритасерум и есть ли он тут вообще. Должен, наверное, быть...

— Френсис! — гаркнул тот так, что даже Долохов вздрогнул.

Вошел мальчишка — глянул на него торжествующе... Ну-ну.

— Что там у тебя вышло с этой, — он запнулся и спросил у Антонина раздраженно, — как там ее?

— Мисс Долохофф, — напомнил тот.

— С ней. В глаза мне смотреть!

Тот побледнел — да было поздно.

Будешь знать, как отцу жаловаться. Слизняк. Только подойди к ней еще — раздавлю. И папочка, кем бы он ни был, тебе не поможет — не успеет просто.

— Вон! — заорал старший Кэвидж, очевидно, увидев все, что его интересовало. — Из комнаты своей не выходить! После поговорим.

Мальчишка, кажется, даже став ниже ростом, исчез — а его отец, красный то ли от гнева, то ли еще от чего, обернулся к своему гостю.

— Я не знал, — сказал он, призывая графин к прозрачной янтарного цвета жидкостью и пару стаканов. Разлил, придвинул один Долохову: — Спасибо, что так. Я бы на вашем месте...

— Она просила, — пожал он плечами, но стакан взял. — Алисия — добрая девочка, и раз обошлось — просила на первый раз просто поговорить. Но на второй, если вдруг — не обижайтесь.

— Не будет второго, — мрачно пообещал Кэвидж, и Долохов поверил: не будет.

— Я его где угодно достану, — сказал он уже спокойнее. — Да хоть здесь, — и добавил, не думая, а просто еще сердясь: — У вас тут, честно сказать, не защита, а дыра на дыре.

— Вот как? — усмехнулся нехорошо Кэвидж. — А приведите-ка хоть один пример. За свои слова, мистер, отвечать нужно.

— Да легко, — вновь пожал он плечами. — Да что камины, что окна... я лучше покажу, — сказал он.

И показал.

В итоге они сперва обошли весь дом, потом все поместье — и закончили только к глубокой ночи.

— А что, — с азартным блеском в глазах спросил Кдвидж, — я вижу, вы разбираетесь... знаете, как поправить?

— Допустим, — усмехнулся Долохов.

— Возьметесь?

— Вопрос цены, — пожал он плечами.

— Назовите свою, — тут же ответил Кэвидж.

— Возьмите наибольшую и умножьте на два, — не раздумывая, ответил Долохов, ни секунды не веря в то, что тот согласится. Но надо же с чего-то начинать торг.

— По рукам, — заявил тот. — Завтра вечером приходите, тоже часов в восемь — портключ я пришлю, этот разовый. — Контракт подпишем — и вперед, начинайте. Вам сколько времени нужно?

— Сколько потребуется, — не веря своим ушам, сказал тот.

Цен на подобные услуги тут он не знал — но вряд ли это стоило дешево... да и какая разница?! Он вдруг, нежданно-негаданно, вытащил всего за один год второго козырного туза — да в какой игре!

— Понимаю, — одобрительно кивнул Кэвидж. — Тоже терпеть не могу спешку. — Но не тяните.

— Зачем мне? — пожал тот плечами. — Оплата-то сдельная.

…Вот так странно и неожиданно и решился вопрос с его работой. С первым заказом Долохов провозился долго, месяца, наверное, четыре — зато на результат приятно было полюбоваться: он и сам бы сейчас сюда не прошёл. Заодно и маггловскую — наличествующую совместно с магической — охрану вымуштровал, а то не охрана была — одно название. Кэвидж оценил и расплатился не только более чем внушительной суммой, но и рекомендацией, как письменной, так и устной, по сути, передав его своему знакомому. Тот и рекомендацию повторил, и заплатил не хуже — в общем, как-то так и пошло, и больше Долохов без работы не сидел ни дня, разве что сам брал паузу, в выходные, к примеру — и потому что так было тут принято, и потому что скучал и хотел быть рядом с Иваной.

Ну и с детьми, конечно… хотя получалось всё больше с внуками.

Иногда ему снились кошмары. Снилось, что он просыпается — в Азкабане. И что всё это, наоборот, было сном, и никакой Иваны в Хогвартсе не было, а попал он с поля боя туда, куда и должен был, раз не умер — в сырую камеру Азкабана. И больше уже из неё не выйдет — потому что вряд ли Лорд снова воскреснет для этого… да и не приведи никто из богов такого. Сны эти были длинными и выматывающими — и когда он просыпался после них, обычно посреди ночи, то долго-долго лежал потом с бешено колотящимся сердцем, смотрел на спящую рядом жену и не всегда мог понять, что же из всего этого является сном, а что — явью, и где он всё же сейчас, на самом деле, находится.

Потому что, ну не могло же ему так повезти.

А потом просыпалась Ивана — она всегда просыпалась почти сразу, обнимала его, согревала его всегда замерзавшие после таких снов даже в самую сильную июльскую и августовскую жару руки, гладила по голове и шептала, что всё это — просто сны, и на самом деле всё-всё плохое закончилось, навсегда. И что она с ним, и всегда теперь будет с ним. Однажды он всё же не выдержал и сказал ей — шёпотом, еле слышно и очень тоскливо, что ему просто никак не могло вот так повезти. Она замолчала на пару секунд — а потом рассмеялась вдруг, поцеловала его в самую середину груди — в ту ямку, над которой начинают расходиться рёбра, она очень любила его туда целовать, и сказала, что на самом деле повезло ей, и просто так уж вышло, что для такого везения понадобился он, Тони.

И это был последний раз, когда ему снился Азкабан.

Лето 2000 г.

Выпускной в Салеме всегда отмечали весело, шумно и долго: даже не до утра, а до следующего вечера. Сперва в Главном Зале, потом по колледжам — а потом разъезжались компаниями кто куда, не стеснённые больше школьными правилами, наконец, не просто совершеннолетние — взрослые. Вот и Алисия с друзьями решили отметить этот день… а, вернее, уже эту ночь — по-взрослому, и поехать туда, куда не могли попасть прежде: в казино. Главным тут было даже не выиграть — хотя они, и она в том числе, конечно, надеялись и предвкушали, ибо ну что смогут сделать им магглы... обычные люди, если что? И потом, они же не собирались выигрывать миллион. Так… просто попробовать. Совсем немного.

Но «немного» не получилось. Оказавшись в зале, они сперва даже растерялись от накала эмоций и разнообразия возможностей — а потом потеряли головы. Поначалу им всем везло, но постепенно они начали и проигрывать — и вот то одна, то другой потихонечку, совсем незаметно начали… слегка помогать удаче.

Иными словами — мошенничать.

Ночь давно уже перешла свою середину, ребята играли всё азартнее и азартнее — а сверху за впавшей в раж компанией наблюдали.

— Сэр, привести их? — спросил плотный невысокий мужчина в форме служителя казино, которая хоть и была сшита специально на него, а всё равно казалось мала

— Да нет, — задумчиво проговорил черноволосый мужчина, одетый в идеально сидящий на нём смокинг, в петлицу которого была вставлена алая роза, в точности повторяющая цвет его галстука-бабочки. — Пусть играют… как уйдут — встретите на улице. Они ещё много выиграют, я думаю, — сказал он, улыбнувшись. — Выпускной же.

— Может, пожалеем ребят? — помолчав, спросил всё-таки первый. — Ведь правда же — выпускной.

— Да нет, — повторил тот. — Похоже, что в школе у них мозги на место не встали — должен же кто-нибудь сделать это хотя бы сейчас. Так что пусть себе развлекаются, — он обернулся и посмотрел на собеседника с ласковой, почти нежной улыбкой, от которой у того неприятно похолодела спина. — Главное — не упусти их. Иначе тебе самому придётся отрабатывать весь их долг, — он солнечно улыбнулся, подмигнул ему — и вышел из маленькой комнатки, спрятанной прямо под потолком и укрытой от посторонних глаз чарами.

Правила казино Лас-Вегаса, да и всех Соединённых Штатов Америки довольно сурово карали магическое шулерство: все выигранные при его помощи деньги — причём без вычета проигрыша — облагались штрафом в десятикратном размере, который подлежал выплате в течение сорока восьми часов. В случае если по каким-то причинам подобное было невозможно, казино заключало с должником магический контракт — о, разумеется, ничего незаконного! — по которому тот должен был отработать долг. И вот тут бывали самые разные варианты: условия контрактов могли варьироваться от бесплатной чёрной работы наподобие мойки полов (да-да, и такое тоже встречалось!) до выполнения сложных и хитроумных заданий — всё зависело от суммы долга и талантов его обладателя.

От выпускников Салема ожидать можно было всякого — кто их знает, чему они научились… шулерствуют, вон, даже красиво и с выдумкой — это говорило в их пользу, а вот что не потрудились прочитать правила и предупреждение, вывешенные прямо на входе и видимые только волшебникам — ну, может, это на них так выпускной повлиял. Хотя, с другой стороны, кто все эти объявления читает…

Мужчина в смокинге тем временем вышел в зал и неспешно прошёлся по нему, кивая служителям и знакомым и потягивая вино из бокала, что держал в левой руке. Подошёл и к выпускникам: три парня и три девчонки, интересно, как они добрались сюда? В машине вшестером неудобно — разве что та зачарована. Небось, у родителей взяли… глупые, глупые дети. Похоже, то, о чём ему рассказывали, отнюдь не было преувеличением — история повторяется из года в год: в прошлом году, например, как ему говорили, была даже не одна такая компания, а целых две — некоторые до сих пор здесь так и работали: вон, например, девушка, обносящая бесплатными напитками особых гостей. Ничего, ещё двадцать… кажется, да — двадцать лет — и она будет совершенно свободна: хорошо она тогда поиграла. Тысяч, кажется, тридцать выиграла — теперь вот работает за самую минимальную оплату, которая позволяет ей кое-как сводить концы с концами, а остальное уходит на оплату долга, и пусть скажет спасибо за минимальный процент. Вот и эти детишки… мужчина сосредоточился: да, каждый уже очень неплохо нажился! Особенно вон та девчонка, с русыми волосами в расшитом блёстками платьице. Умыть бы её да одеть нормально — была бы очень хорошенькой… ему очень не нравилась нынешняя мода что на эти нелепые квадратные широкие плечи — будто мужчина переодетый, а не женщина, а он вовсе не был поклонником трансвестизма — что на макияж совершенно диких оттенков. А впрочем, это пусть у её родителей голова болит — у самого него, к счастью, таких проблем нет.

…Выпускники закончили играть на рассвете — и, встреченные на выходе парализующими заклятьями, были доставлены в специально для таких случаев выделенную комнату, где их устроили в креслах, отняли палочки — и сняли чары. Оглядевшись, они увидели сидящего напротив них за простым письменным столом изысканного брюнета в чёрном смокинге, который улыбнулся им и сказал:

— Доброе утро, дамы и господа, служба безопасности казино. У нас есть к вам некоторые вопросы. Начнём с того, читали ли вы наши правила, вывешенные на входе?

— Нет, — недоумённо, вразнобой ответили они. Двое парней вскочили, нервно хлопая себя по карманам — искали палочки, видимо.

— Сядьте, — вежливо проговорил мужчина, наводя на них палочку, и добавил: — Пожалуйста. Ваши палочки вам вернут как только мы всё обсудим.

— Наши палочки… вы взяли наши палочки?! — воскликнула симпатичная… да что уж там — красивая негритянка, топик которой больше напоминал сидящему за столом мужчине верх от купальника, нежели предмет верхней одежды.

— Вы волшебник! — сказала русоволосая в блестящем платье.

— Именно, — кивнул тот. — Рад, что вы заметили это, мисс… назовитесь, пожалуйста.

— С чего бы? — фыркнула та.

— Обычная вежливость, — сказал он, доставая из лежащей перед ним папки их маггловские права: как удобно, всё-таки, что в Штатах все волшебники натурализованы в маггловском мире! В Европе было бы куда сложнее работать... — Мисс… Алисия Долохофф, — прочитал он, слегка вскинув правую бровь. — Вам сегодня больше всех… повезло, — он улыбнулся ей и поглядел прямо в глаза. — Вы выиграли, по нашему наблюдению, почти пятьдесят тысяч. Это большая сумма, мисс Долохофф.

— Я выиграла всего двенадцать! — возмутилась та. — Я же проиграла…

— Это не важно, — мягко возразил тот. — Очень жаль, что вы, видимо, не дали себе труда прочитать наши правила… разве можно начинать игру, их не зная? Ознакомьтесь, прошу вас, — он махнул палочкой, и каждый получил в руки по распечатанному на обычном маггловском принтере листку с правилами. — Точно такие же висят у самого входа, вы просто не могли не увидеть их, когда входили. Там так и написано: «Правила нашего казино — специально для волшебников».

Те прочли быстро — и на мужчину обрушился шквал возмущения.

— Это нечестно! — воскликнул высокий худой негр с невероятно высокомерным лицом — вернее, оно было высокомерным, ровно до нынешнего момента. — Мы не знали!

— Почему мы должны платить за проигрыш? — вторила ему чернокожая девушка.

— Потому что таковы наши правила, — пожал плечами мужчина. — Там чётко указано: если вы магически воздействуете на ход игры, любую её составляющую, на крупье или на противника — штраф в десятикратном размере рассчитывается исходя из всей выигранной вами с момента прихода в казино суммы, не учитывая проигранное.

— Это нечестно! — повторил темноволосый полноватый юноша с ярким румянцем на розовом чистом лице.

— Таковы правила, — с сочувственной улыбкой тоже повторил сидящий за столом мужчина. — Вы можете заплатить? Я назову каждому из вас сумму, — он заглянул в папку и зачитал: «мисс Кристин Милфорд — двенадцать тысяч четыреста долларов, мистер Терри Эм Филлдред — тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят долларов, мистер Тед Джей Паркер — семнадцать тысяч двести тридцать долларов, мисс Айша Робертс — восемнадцать тысяч триста двадцать долларов, мистер Сэмюэль Хэрриот — двадцать четыре тысячи шестьсот семьдесят долларов, наконец, мисс Алисия Долохофф — сорок девять тысяч девятьсот пятьдесят долларов». Поздравляю, мисс Долохофф, вы явная фаворитка.

Ребята притихли.

— Сумма долга вычисляется очень легко — я полагаю, вы все отлично справитесь с этим: выигрыш нужно умножить на десять. Таким образом, например, вы, мисс Долохофф, должны казино четыреста девяносто девять тысяч пятьсот долларов — то есть практически полмиллиона. У вас есть полмиллиона долларов, мисс Долохофф? — вежливо, без тени насмешки поинтересовался он.

— Нет, — побледнев, ответила девушка. — Но я… это же…

— Жаль, — сочувственно кивнул ей мужчина. — Ваши чары были весьма хороши и оригинальны, должен сказать… не переживайте: немногие могут расплатиться сразу. Но это решаемая проблема — посмотрите соответствующий пункт правил.

Они не стали смотреть: текст был совсем недлинным, а они только что его прочитали.

— Напишите моему папе, — вдруг решительно сказала Алисия Долохофф.

— У него есть полмиллиона? — любезно поинтересовался мужчина.

— Просто напишите ему! И попросите приехать… прибыть сюда, я не знаю, просто сообщите ему, что случилось! Я ничего не стану подписывать без него!

— В этом нет никакой необходимости, — мягко сказал мужчина. — Начав игру, вы уже заключили магический контракт. Там же об этом написано. Теперь нам осталось лишь обсудить условия. Вы все совершеннолетние, так что…

— Напишите моему отцу! — упрямо повторила девушка.

— Я думаю, мисс, вы замечательно сами справитесь с этим, — вежливо кивнул тот. Прошу вас, дамы и господа, не стесняйтесь, — он встал. — Здесь достаточно письменных принадлежностей для всех вас… я зайду через полчаса и заберу все письма. Принести вам воды или, быть может, поесть?

— Нет, спасибо, — мрачно отозвались те.

— Располагайтесь, пожалуйста, — улыбнулся мужчина — и вышел. Дважды щёлкнул замок — и ребята остались одни.

— Вот дерьмо! — воскликнул чернокожий Тэд Паркер. — Отец меня просто убьёт!

Пока остальные щедро делились друг с другом своими эмоциями, Алисия подсела к столу и быстро написала коротенькое письмо. Она не представляла, откуда отец сможет взять нужную сумму — он в последнее время, вроде бы, начал неплохо зарабатывать, но полмиллиона долларов… но она была совершенно уверена в том, что он что-то придумает. Не может быть, чтобы не придумал. Ну не может же… Ей очень хотелось плакать, и она впервые подумала, что, может быть, папа был не так уж и неправ, когда говорил ей, насколько ему не нравится её компания. Да только поздно теперь…

…Голубь — самый обыкновенный сизарь, каких полно в каждом обжитом людьми месте, а уж в Лос-Анджелесе их миллионы — разбудил спящего Долохова настойчивым стуком в окно. Тот махнул палочкой, приоткрывая его и впуская птицу, и оглянулся на жену, не проснулась ли. Вроде бы нет… хорошо. Совсем обалдели клиенты, дёргать в такую рань… а хотя не так уж и рано — он посмотрел на часы — почти восемь утра, надо же… интересно, вернулась уже Алисия? Он не слышал, но мало ли… вдруг потерял навык. Голубь подлетел и сел ему на руку — Долохов отвязал листок, развернул его — оттуда выпало что-то маленькое, завёрнутое в бумагу — и вскочил. Казино?! За каким дьяволом их понесло в казино?! Неужели эти сопливые идиоты попытались… трижды дьявол, ну почему вокруг него всё время околачиваются какие-нибудь малолетние кретины?! Там же штрафы заоблачные… и их не запугать — что же делать…

Он быстро собрался, призвал выпавший предмет, развернул бумагу — на ней лежала обычная канцелярская скрепка и было напечатано: «Разовый портал, активируется простым касанием» — дотронулся до портала — и его затянуло в воронку.

Через секунду он уже стоял посреди небольшой комнатки, и его дочь виновато на него смотрела.

— Пап… прости, — тихо сказала она.

Он обвёл взглядом так хорошо знакомые лица — и вздохнул. Ну, что ж теперь… надо их всех как-то вытаскивать. Но тут ведь даже не поможет перебить всю охрану… контракт-то уже заключён. Мерлин, какие же идиоты…

— Сколько вы должны? — спросил он.

— Кто сколько, — уныло отозвалась Алисия.

Услышав суммы, он только вздохнул — у него даже сил не было погордиться, что его девочка настолько обогнала остальных. Чем же он отдавать-то будет? За неё он, конечно же, сам отработает… а вот остальным придётся справляться самостоятельно. Извините, ребята, но мозги всё-таки нужно иметь свои.

— У меня нет полумиллиона, — шепнул он дочери, — но я что-нибудь предложу им. Не грусти, — он обнял её, и девушка не отодвинулась, как делала обычно на людях, а напротив, сама его обняла и с виноватым вздохом спрятала лицо у него на груди. — Ничего, — он погладил её склоненную голову. — Это не самое страшное… у меня бывало и хуже. Ну, значит, теперь отслужу им. Ничего.

Она всхлипнула и подняла на него полные слёз глаза:

— Я сама отработаю, — прошептала она дрожащими губами.

— Не глупи, — категорично сказал он. — У меня всё равно быстрее получится. Ничего, — повторил он, улыбнувшись дочери — та закусила губы и опять ткнулась лицом ему в грудь.

Сзади дважды щёлкнул замок, и мужской голос удовлетворённо проговорил:

— Ага… я так понимаю, вы и есть папа?

Долохов обернулся…

И ошалел.

Потому что в трёх шагах от него стоял Ойген Мальсибер — в идеально сидящем смокинге с алой розой в петлице, а его белоснежную рубашку украшал точно такого же цвета, как и цветок, атласный галстук-бабочка. Когда Долохов повернулся, чёрные глаза Мальсибера изумлённо расширились, идеально очерченный рот приоткрылся, он беззвучно прошептал:

— Тони?! — и, расхохотавшись, вдруг кинулся ему на шею. От него пахло каким-то бешено дорогим парфюмом, деньгами и успехом, и веяло так ему свойственными всегда лёгкостью и энергией. — Тони, — повторил он уже еле слышно ему на ухо. — С ума сойти… ты живой! Я так счастлив! — он отстранился и расцеловал его в обе щеки, приведя этим самого Долохова в чувство, а остальных — напротив, вогнав в полный ступор.

— А ну-ка упал-отжался, — пошутил Долохов — и тот, в своей невозможной манере, легко упал на пол и действительно отжался от пола, и даже не просто отжался, а ещё и хлопнул в процессе в ладоши. Потом вскочил и с шутливой гордостью поглядел на него:

— Одобряешь?

— Неплохо, — усмехнулся Долохов.

Надо же, как оно странно сложилось… но, пожалуй, он был искренне рад. Да что уж… без всяких «пожалуй» — он был рад. Хотя прежде этот фигляр всегда его раздражал.

— Так, — тем временем, сказал Мальсибер, — пойдём-ка поговорим, — он крепко взял Долохова под руку. — А вы пока тут подождите… и да, похоже, чей-то выпускной всё же удался, — он подмигнул ошеломлённым ребятам и буквально вытащил Долохова за дверь. Провёл по коридору и затащил в одну из дверей напротив — потом запер её, повернулся к нему и сказал: — А у тебя потрясающе талантливая дочка, ты знаешь?

— Знаю, — кивнул Долохов — и они хором спросили друг друга:

— Как ты выбрался?

И расхохотались.

— Как же я рад тебя видеть! — воскликнул Мальсибер. Кажется, он выглядел лет на десять моложе, чем тогда, когда они виделись в последний раз — и раз в сто довольнее. — Но правда, как ты выбрался?

— Не скажу, — усмехнулся Долохов. — А ты?

— Да я аппарировал, аппарировал… потом самолётом — и тут, — отмахнулся тот. — Чем ты сейчас занимаешься?

— Я-то…

Он задумался. Мальсибер ему, безусловно, был рад — но вряд ли он просто случайно шёл мимо и решил заглянуть в закрытую зону казино. Неужели… неужели ему… им обоим — отцу и дочке — так фантастически повезло сегодня?

— А ты? — спросил он.

— Командир всегда первым задаёт вопросы? — улыбнулся Мальсибер. — Я тут работаю… собственно, возглавляю отдел магической охраны. Хотя отдел тут, должен сказать…. А кста-ати, — протянул он — в его глазах появился очень хорошо знакомый Долохову блеск, и он подумал, что, возможно, поторопился с мыслями о везении. — Вот ты-то мне все долги и отработаешь… будешь работать со мной, Тони? — неожиданно серьёзно спросил он.

— А я могу отказаться? — удивился тот.

— Да можешь, конечно, — подумав, кивнул Мальсибер. — У нас тут нет никакого рабства… отработает твоя Алисия. Поставлю её крупье — лет за двадцать и справится. И даже зарплату будет нормальную получать. Не лучшая карьера для юной волшебницы — но уж что могу, извини. Контракт есть контракт.

— Это щедро, — признал Долохов.

— Так для тебя же, — улыбнулся Мальсибер. — Я бы и вовсе их просто так отпустил — но не могу… казино не моё. Во всяком случае, пока, — его улыбка стала ужасно хитрой. — Ну так что? Будешь работать со мной?

— Буду, — кивнул Долохов. — Отпусти девочку.

— Только её? — уточнил он — и получил в ответ удивлённый взгляд. — Ну откуда я знаю — может, они все твои… в смысле, люди твои, а не дети, — развеселился он. — Ну, девочку так девочку… пусть идёт, разумеется.

— И что конкретно тебе от меня нужно? — поинтересовался Долохов, садясь на обитый чёрной кожей диван.

— Хочу, чтобы ты выдрессировал местную охрану — и посмотрел всю систему в целом. А то эти… ай, — он махнул рукой. — У них тут дыра на дыре… а уж сама охрана, кажется, ничего кроме пистолета в руках никогда не держала. Возьмёшься?

— Вполне, — кивнул Долохов. Работать бесплатно было, конечно, досадно… но, с другой стороны, всё это ерунда. И даже может быть интересно. Обидно только, что…

— Тогда завтра я составлю контракт… скажем, тысячи три в месяц для начала нормально будет?

— Да какая разница, — пожал тот плечами. — Ну три так три.

— Ты разбогател? — изумился Мальсибер.

— Три тысячи в месяц — это почти, — он задумался, — четырнадцать лет работы. Я, может, и не проживу столько, — он усмехнулся.

— Какие четырнадцать… ты что, решил, что три тысячи — это в счёт долга?! — изумился Мальсибер. — Извини, командир, но это даже как-то некрасиво так думать о своих старых товарищах! Ты же, — он хмыкнул, — уникальный специалист… да я сам факт контракта подведу под её долг, выдумал тоже! — он весело и возмущённо поглядел на него и сказал: — У казино весьма гибкая политика в некоторых вопросах. Три тысячи — это на руки, разумеется! Ты по-прежнему предпочитаешь всему, что горит и пьётся, водку, или перешёл на что-нибудь местное?

— Водку, да, — кивнул Долохов. Это надо же… «уникальный специалист». Впрочем… пожалуй что так, решил он без ложной скромности. Но всё равно неожиданно. А хорошо иметь таких вот… друзей. Мальсибер, тем временем, достал откуда-то водку незнакомой Долохову марки, поставил её на стол вместе с рюмкой, а себе налил бокал красного вина, пояснив зачем-то:

— Я на работе всё-таки. А вот после… я бы с удовольствием посидел с тобой где-нибудь. Если ты не против.

— Прямо с утра? — усмехнулся тот.

— Давай вечером, — мгновенно согласился Мальсибер — хотя, вроде бы, Долохов никакого предложения ему и не делал. И вот так всегда было! Но сейчас это казалось даже забавным — а прежде раздражало невероятно. Как всё меняется…

— Ну давай, — кивнул он. И спросил: — А с остальными ребятами что будет?

— Ну что будет… как обычно: заключат контракт, отработают лет за… те же двадцать — но на других местах. Ну, а там поглядим… если у них какие-нибудь таланты есть — будет быстрее. Я тоже, знаешь, домовых эльфов из них делать не собираюсь. Или у тебя есть какой-то особенный интерес к ним?

— Да ну их к дьяволу, — поморщился он. — Пусть сами.

— Ну и отлично, — кивнул Мальсибер. — Так… дай подумать.

Он присел на подоконник, задумчивая постукивая краем бокала по своим зубам.

— Сейчас ты подпишешь обязательство подписать завтра контракт на работу с казино, — сказал, наконец, он. — Иначе мне придётся держать твою дочь тут до завтра. А вечером встретимся — я тебе все бумаги и принесу. И завтра начнёшь. Только я тебя очень прошу: поговори с ней. Это нам обоим просто фантастически повезло, что они оказались здесь — а ведь могли ещё куда-то пойти.

— Да уж поговорю, — усмехнулся Долохов. Надо же…. «нам обоим». Ишь ты…

— Тогда погоди… пять минут, — он куда-то ушёл. Пока его не было, Долохов налил себе водки и выпил — та оказалась на удивление хороша, и он запомнил марку — приятно знать подобные вещи. Осмотрел кабинет: тот был закрыт очень неплохо, хотя, если постараться… но додумать он не успел: Мальсибер вернулся с бумагами.

— Прочитай и подпиши, — сказал он, протягивая ему их. И зевнул. — Ненавижу выпускные, — признался он. — И Новый год. В Рождество все сидят по домам — а в Новый год начинается… ну а сейчас эти вот.

— У вас весь персонал так набран? — пошутил Долохов — Мальсибер, смеясь, кивнул:

— Ну не весь… но, наверное, половина. Идиотов-то много — страна большая…

Долохов прочитал и подписал — отдал бумаги, встал.

— Я её заберу — и домой, — сказал он.

— Добираться-то как будете? — усмехнулся Мальсибер. — Аппарация тут закрыта. Пойдём, я вам открою.

— Спасибо, — искренне сказал Долохов, протягивая ему руку. Тот ответил неожиданным от него твёрдым пожатием (Долохов помнил отлично, как каждый раз злился, когда прежде ему доводилось это делать: рука Мальсибера всегда напоминала ему дохлую рыбу, настолько вялым было его рукопожатие) — и расхохотался, увидев его удивление:

— Ты правда думал, что я всегда так делаю? Я просто тебя дразнил! Ты так забавно злился всегда… как было тут устоять? Я никогда и не мог.

Долохов рассмеялся.

— Фигляр, — сказал он. — Как был — так и остался.

— Конечно, — кивнул радостно тот. — Однако заметь — живой и здоровый. Ну, пойдём забирать твою дочку — кстати, а когда ты успел? — удивлённо спросил он, останавливаясь. — Ей же… погоди… восемнадцать — значит…

— Не лезь, — предупредил Долохов. Мальсибер посмотрел на него — и сказал мирно:

— Не буду. Я не враг тебе, — сказал он серьёзно. — Но лезть не буду. Пойдём.

Алисия вскочила им навстречу.

— Мисс Долохофф, — весело сказал Мальсибер, — вы можете идти, мы обо всём договорились с вашим отцом, контракт будет на его имя.

Долохов удовлетворённо кивнул: это было правильно — чтобы тот сам сказал об этом его девочке. И правильно, что она будет знать, что отцу придётся всё же отрабатывать за неё — он скажет потом, конечно, что на особых условиях, но знать — надо. Потому что иначе никакого полезного урока из этой истории не получится — а выйдет, наоборот, только ощущение везения да вседозволенности, а это не дело. В другой-то раз вполне может и не повезти так.

— Я сама отработаю, — почти жалобно проговорила она.

— Мисс Долохофф, не хочу обижать вас, но ваш отец интересует казино как специалист куда больше. Так что вам повезло, — он улыбнулся. — Пожалуйста, вы можете идти. А вы пока подождите, — он заступил дорогу остальным и протянул Алисии её палочку. — С вами мы пока не закончили.

— Вы не имеете права нас тут удерживать! — выкрикнула негритянка.

— Могу позвать полицию, — согласно кивнул он. — Мошенничество с ущербом от десяти до двадцати тысяч долларов — от пяти до семи лет тюрьмы плюс вечный запрет на работу в нашей и смежной сферах плюс обязательство выплатить полную компенсацию — ну и запрет по факту судимости занимать любые государственные должности, что у волшебников, что у магглов. Кто хочет в полицию? Они очень быстро тут появляются.

Ему не ответили.

— Я провожу, — обернулся Мальсибер к Долохову и Алисии.

Они вышли из комнаты, и тот отвёл их наверх, на крышу.

— Я напишу тебе вечером, — сказал он, протягивая руку Долохову. — Ты живёшь в Лос-Анджелесе?

Тот кивнул — рукопожатие вновь вышло уверенным и сильным, и ему это понравилось. Да и вообще фиглярство в Мальсибере стало почти незаметным.

— Я буду там… есть какие-нибудь предпочтения по месту встречи?

— Никаких, — пожал тот плечами.

— Тогда на мой вкус, — кивнул Мальсибер. Потом повернулся к Алисии, взял её руку, поцеловал — девушка ужасно растерялась и покраснела — и сказал очень серьёзно:

— Я очень уважаю вашего отца, мисс, и многим ему обязан. И если бы не он — вы бы оказались лет на сорок, если не больше, связанной контрактом с нашим казино. Я говорю это не для того, чтобы сделать вам больно — я просто напоминаю, что правила практически везде одинаковы, но в другом казино ваш отец может оказаться не столь известен. Пожалуйста, не делайте так больше. Никогда.

— Я не буду, — прошептала она.

— Если вы сдержите слово — я буду считать, что не зря отпустил вас под свою ответственность, — он улыбнулся. — Играйте — но никогда не используйте для этого магию. Для этого есть другие места и игры, — он улыбнулся ещё раз и попросил: — Отвернитесь, пожалуйста.

Они отвернулись — и через минуту Мальсибер сказал:

— Аппарация открыта.

Долохов обнял дочь — и аппарировал.

Домой, где уже наверняка ждала его Янушка.