Жёлтые цветы (гет)

Работа музейным сторожем, безусловно, была смертной скукой. Спасало только то, что музей был историческим. История почему-то казалось очень смешной. Не раз и не два, останавливаясь перед тем или иным экспонатом, сторож — обычно тихий и вежливый, даже меланхоличный, пожалуй, человек средних лет и скромных потребностей — вдруг начинал ни с того ни с сего тихо хихикать.

Почему-то он твёрдо знал, что так, как написано на красивой белой карточке рядом с экспонатом, никогда не было. А было как-то по-другому или не было вообще. Сторож не отдавал себе отчёта, откуда бралось подобное знание. Возможно, из сопоставления книг, которые он читал, а потом, забываясь по ночам беспокойным сном, видел в виде спутанных картинок прошлого. Говорят, если целый день класть кирпичи, во сне увидишь, как строишь стену. Его «кирпичами» всегда были книги, так что снам о дальних странах сторож вовсе не удивлялся.

Итак, прошлое его веселило. А вот настоящее скорее печалило. Что же до будущего, то, едва подумав о нём, музейный сторож ощущал прилив чёрной и вязкой тоски без конца и края. Причин у подобного состояния вроде как не было. А может, само отсутствие и было причиной. Во всяком случае, спроси кто: «От чего вы так печальны?» — и наш герой, не задумываясь, ответил бы: «От пустоты». Ему чего-то не хватало.

Вначале он думал: денег и налаженного быта, примыкая в этой мысли к миллионам своих соотечественников. Но когда вдруг выиграл сто тысяч в лотерею (билет, чуть смятый, он нашёл в корзине для бумаг, но так и не смог до конца вспомнить, как и когда его купил… вроде как дали в музее), ушёл с работы и переехал в премилый своей уединённостью полуподвал, в окошки которого заглядывали кусты сирени — даже тогда это ощущение не отпустило его.

И бывший сторож прибегнул к испытанному средству, решив лечиться историей. Среди снов, что наиболее ярко являлись ему по ночам, был один особенно запоминающийся. Начинался он всегда одинаково: в белом плаще с кровавым подбоем, на балкон выходил человек и задумчиво смотрел на сдавленный приближающейся грозой город. И наш историк знал, что зовут этого человека Понтием Пилатом, должность же его звучала как «пятый прокуратор Иудеи». Другие много спорили, пятым ли по счёту был Пилат, как считать и откуда… Но наш историк в себе не сомневался.

Итак, он решил писать роман.

Нет. Более того. Значительно более. Он хотел рассказать истину. Ни на секунду не казался ему труд его вымыслом или сказкой. Он будто сам стоял там на балконе, вдыхая запах розовых кустов, внимая речам бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, слыша перекличку солдат. Слова так и вылетали из-под его пера, тетрадь складывалась на тетрадь, и наш историк порой сам не замечал, ел ли он с утра, спал ли по ночам…

Глаза его сделались красными, лицо осунулось, разве что оставаясь нервически бритым, будто это была последняя отчаянная попытка удержаться на краю лавины, которую некоторые называют «вдохновением». На краю обжигающей страсти к времени.

Но однажды он всё же вышел. Какой-то импульс, такой же, как тот, что ранее толкнул в объятья литературы и заставил запереться в четырёх стенах, теперь гнал прочь, на весенние улицы, оттаявшие от снега и слякотные в своей серости. Талые и прелые улицы, роняющие капли с голых ещё ветвей.

А потом он встретил её.

* * *

Она несла букет жёлтых цветов, слишком ярко выделявшихся на чёрном весеннем пальто. Казалось, они бросали жёлтый отсвет на лицо, делая его фальшиво-оживлённым. А между тем в её глазах было удивительное в своей строгости и безнадёжности одиночество. Оно поразило куда больше красоты, оно заставило пойти за ней след в след, с улицы на улицу, из переулка в переулок. Преследуя по пятам и даже не осознавая, как это странно.

Наконец, в очередном узком переулке она обернулась и заговорила первой:

— Нравятся вам мои цветы?

Сейчас он признал бы прекрасной даже корзину картофельных очистков, будь та у неё в руках. Но цветы… Но эти странные, отвратительно-жёлтые цветы, те, что первыми появляются по весне…

— Нет, — выпалил он и удивился своим словам.

Но взять обратно не захотел. А она вдруг улыбнулась — и улыбка дивно ей шла, возможно, потому, что была невозможным сюрпризом на этом серьёзном лице с тревожными глазами, — улыбнулась и с размаха выбросила цветы в канаву.

Вот так они и познакомились.

* * *

Она повадилась звать его Мастером и даже вышила букву «М» на чёрной шёлковой шапочке, которую подарила ему. Спроси он её, почему так, почему это имя — она бы лишь пожала плечами и ответила: «Так. Даже не знаю». Но он не спрашивал. Он просто принял это имя, и оно так приросло к нему, что он даже не всегда мог вспомнить, а звали ли его когда-нибудь по-другому.

Её же звали Маргаритой, Маргаритой Николаевной — и она наполнила его жизнь, идеально подойдя своими хрупкими контурами к той пустоте, что была в его сердце раньше. Она восхищалась его романом, и он прощал ей даже привычку, читая, задумчиво чертить что-нибудь на полях. Чаще всего среди каракулей попадался маленький полевой цветок.

— Что это, ромашка? — спросил он однажды, приобнимая её за укрытые пушистой шалью плечи.

— Нет же, глупый, — улыбнулась она, оборачиваясь и целуя его в нос: ей нравилось, как он морщил его в ответ, будто пёс. — Это я. Это маргаритка.

— А мне кажется, ромашка, — упорствовал он, будто бы ей назло. — «Любит. Не любит. Плюнет. Поцелует. К сердцу прижмёт. К чёрту пошлёт». Скажешь, ты не такая?

— Такая, такая, — расхохоталась Маргарита. — Только вот любит. Всё равно любит.

И с тех пор он часто звал её «ромашкой»[8].

[8] Т.к. по-русски "ромашка", как и имя Романа, происходит от названия города Рим.

* * *

О чём он никогда не говорил Маргарите, не желая пугать, так это о странных головных болях и шуме в ушах, которые иногда накатывали на Мастера со страшной силой. И пока его роман летел к концу, гемикрания Пилата стала его второй натурой. Но даже боль не была такой ужасной, как стук, бесконечный ритмичный стук, заволакивавший мысли пеленой. Мастер часто ловил себя на том, что отбивает ненавистный ритм пальцами.

Он надеялся, что, закончив роман и издав его, избавится от Пилата и его наваждения навсегда. Будто так он поделился бы частичкой своего личного безумия с каждым — и избавился бы от него сам. Но роман популярности не снискал. Более того, на него писали разгромные рецензии. Маргарита ярилась и грозила критикам ужасными карами. А Мастер будто сломался. Его оставили наедине с этой историей. Больной, до отказа наполненной тяжёлой кровью. Историей, сводившей его с ума.

Он пытался сжечь написанное и хоть так избавиться от него. Не помогло. И вот тогда, в один тяжёлый и тёмный вечер, так напоминавший ершалаимский, безумие, дремавшее в присутствии Маргариты и отступавшее под прикосновениями её пальцев, вырвалось на свободу.

Мастер был готов разбить себе голову в кровь, только бы прекратить, прекратить этот проклятый шум. Неужели нет никого, кто мог бы вылечить его от этого мучения? Доктор, ему просто нужен был доктор. Который сможет забраться в его голову и отключить проклятый метроном. В панике Мастер выбежал на улицу, не взяв пальто и не надев шляпы. Утро застало его уже в психиатрической больнице. Вроде бы он нашёл докторов. Но легче ему не стало. Или, может, он должен был найти кого-то другого?