Жёлтые цветы (гет)

Мастер распахнул дверь ТАРДИС и втянул ноздрями воздух. Весна. Что поделаешь… Он неуклюже схватился за створку, словно бы размышляя — выйти или остаться. На Галифрее он не был уже долго. Слишком долго. Настолько, что утратил твёрдое понимание, зачем ему надо возвращаться. Сообщники, союзники, враги, противники… друзья, в конце концов, — давным-давно разлетелись по разным уголкам Вселенной, и с ними было куда проще связаться через телепатическую бумагу. Оставалась сама планета. Но не слишком ли сентиментально это — прерывать своё путешествие только ради сомнительного удовольствия поваляться в багровой траве? «Тем более, что как раз этого мне сделать спокойно сегодня явно не дадут», — мрачно подумал Мастер.

С ветром до него донеслись тихие песнопения, смех и визг, а наступающие сумерки были расчерчены приглушёнными золотистыми огнями. Весенний праздник. Для будущих таймлордов это была последняя ночь перед окончанием учёбы в Академии. Последняя ночь перед выбором имени. Для всех же остальных галифрейцев — первый день весны со всем, что полагается по этому поводу.

Мастер всего на мгновение задержал взгляд на полной тёплых золотистых проблесков света долине — и решительно отвернулся. Его путь лежал дальше в гору, по старой каменной лестнице с замшелыми ступенями, всё выше и выше, до затерянной высоко на склоне скамьи, откуда открывался вид на город. Там его не потревожат…

Так он думал, но не успел пройти и час с тех пор, как он сюда добрался, как снизу послышалось тихое сопение, а потом на базальтовые плиты лёг жёлтый отблеск. Мастер недовольно прищурился, пытаясь разглядеть, кто же нарушил его спокойствие в такой час. На ступеньках стояла темноволосая девушка с большой корзиной, наполненной златоцветом. Мерцание пушистых соцветий подсвечивало её лицо снизу и бросало блики на одежду. Она явно заметила Мастера, так что пытаться незаметно скрыться было уже поздно.

Со своего места он, казалось, уже мог различить запах — приторно-сладкий, мускусный душок златоцвета, тот самый, от которого, если тебя обсыпят его пыльцой, нельзя будет отмыться ещё несколько недель. Девушка переступила с ноги на ногу.

— Нравятся вам мои цветы? — сказала она традиционное приветствие.

Полагалось ответить «да» и подставить себя под душ золотистой светящейся пыльцы. Да здравствует весна, птички и любовь. Мастер только поморщился:

— Нет. Я специально забрался на гору, чтобы избежать этого фарса.

Он надеялся, что был достаточно резок. Незнакомка должна понять намёк и уйти. Но она продолжала стоять, буравя его взглядом тёмных глаз и упрямо выпятив подбородок.

— Вы таймлорд. Если вам так не нравится Весенний праздник, могли бы выбрать для посещения Галифрея другой день.

Ему показалось, или она упрекала его? Или намекала, что он не способен правильно ввести простейшие координаты? Ну и новое поколение выросло… И, самое главное, стоит со своей светящейся корзиной и ждёт. Чего? Что он ей ответит? Почему она не может просто взять и уйти! И оставить его в покое! От приторного запаха жёлтых цветов кружилась голова.

— Слишком долго ждать, — раздражённо пояснил Мастер. — Моя временная линия пересекается с линиями других, и «окон» остаётся немного. В конце концов, я имею право явиться домой, когда захочу, и точно также имею право, чтобы мне в нос не тыкали этим веником!

Девушка внимательно посмотрела на него, чуть склонив голову набок. Казалось, она хотела что-то ему возразить, но потом передумала. Только вздохнула, оправила складки туники и поудобнее перехватила корзину, собираясь уйти.

— Ладно. Впрочем, возможно, я найду здесь кого-нибудь ещё и подарю нежданную радость праздника каким-нибудь заблудившимся путникам, — она виновато улыбнулась и передёрнула плечами: — Если уж меня выбрали корзиноносицей, я должна осыпать как можно больше людей.

Мастер приподнял брови. Давним воспоминанием кольнуло, что когда-то он был таким же: обязательным и щепетильным, чтобы никто, ни единая живая душа не смогла упрекнуть его, что он пренебрегает своими обязанностями. Что-то такое уже зрело и набухало в нём призраком будущего безумия, но… в те времена он делал всё, чтобы казаться нормальным. Внезапно он почувствовал жгучую злость на эту девушку: за её правильность, смехотворную обязательность и… неиспорченность. За эти розовые очки, которые даются только раз в жизни.

— Держу пари, в Академии вы патологическая отличница и перфекционистка. Может быть, даже староста.

Она скользнула по нему недобрым взглядом и только на последней фразе резко фыркнула, явно довольная внезапно открывшейся возможности поставить его на место.

— В Академии давно нет старост. Когда вы учились? Тысячу лет назад?

— «Когда» это вопрос не для будущих таймлордов, — парировал Мастер. И снова принялся гнуть свою линию: — Представляю, как вы намучаетесь завтра, выбирая себе имя. Так хочется взять сразу всё, раскрыть каждую чёрточку вашего неповторимого характера и ничего не упустить! Хорошо, если оно вообще влезет на свиток. Дайте угадать, это будет что-то связанное с пророчествами и государственной службой?

Даже в неверном свете золотистых цветов было видно, как резко очертились от возмущения её ноздри, каким яростным пламенем полыхнули глаза. Значит, он попал в точку, а она была ещё слишком юна и неопытна, чтобы научиться притворяться. И понять, что имя — вовсе не выражение твоей сущности, а обещание того, кем ты хочешь стать.

— Читать чужое ментальное поле без разрешения как минимум невоспитанно! Может, хоть скажете взамен, как называют вас?

Мастер пробормотал скороговоркой несколько щебечущих слогов, едва ли не заглушённых порывом тёплого ветра из долины. Девушка скептически приподняла бровь:

— Как всех нас.

— Что? Ах нет… — на сей раз он попытался сказать, чётко выговаривая каждое слово: — Не Повелитель, а Хозяин [1].

Мастер ожидал, что она либо его не узнает, либо испугается. Глаза девушки действительно расширились от удивления, но страха в них не было. Только всегдашнее упрямство и, может быть, любопытство. Наконец, она пробормотала почти шёпотом:

— Тот, кто нарушает законы Времени?

— Можно и так сказать, — против воли, он был почти польщён.

— А если я сообщу, что вы здесь?

«До чего же она всё-таки правильная. Аж противно. Наверное, если вскрыть её голову, там окажется счётная машина. Нет, я ошибся: таким я никогда не был».

Мастер презрительно фыркнул:

— И что? Я успею улететь раньше. Думаешь, меня не пытались ловить, девочка? Только это никому не удалось. И никому не удастся. Тем более тебе.

[1] то есть "лорд" и "мастер"

Несколько столетий спустя, стоя в защитном контуре и выслушивая приговор, Мастер снова вспомнил эти слова. Леди-президент Галифрея не обязана вершить суд. Для этого есть инквизиторы. Но есть дела слишком важные, чтобы их можно было поручить другим.

В этот раз у неё были светлые волосы и кукольный вздёрнутый нос. Словно бы она пыталась сказать этой новой внешностью, что эта инкарнация более спокойная и уравновешенная. Но Мастер видел в её глазах и посадке головы, как мало она изменилась. Это казалось почти плохим тоном — оставаться собой, когда была возможность стать другой. Впрочем, если Романадворатрелундар когда-то путешествовала с Доктором, как говорили некоторые, то толк в дурновкусии она теперь знает.

Мастер угадал тогда насчёт её имени, но проиграл в другом: она всё-таки его поймала.

— За свои преступления против населения Галактики и законов Времени, таймлорд, именуемый Мастером, приговаривается к досрочному окончанию последней, тринадцатой инкарнации. То есть, к смерти.

— Не заставляйте нас применять силу!

— Да пошли вы к чёрту!

Решётка лязгнула за спиной Мастера, запираясь автоматически. Нет, ну что за жизнь! Он с силой провёл рукой по лицу и обессилено сполз на пол. Стоило ли возрождаться из мёртвых, проходить Войну Времени, дважды умирать от рук каких-то несносных девчонок и почти вернуть в мир Галифрей, — чтобы снова оказаться там же, где он был перед смертью. Тогда, как он думал, окончательной.

Вот только Войне Времени были необходимы такие, как он. Безжалостные, непредсказуемые и безумные. Безумнее этой войны, плоть от плоти бесконечного кошмара без начала и конца. Такие как Мастер были необходимы для смерти, но не для жизни. Так сказал ему Рассилон, насмехаясь и мня себя недосягаемым.

Даже сейчас воспоминание об этом моменте заставило Мастера улыбнуться. Он всё-таки достал верховного правителя! Кто бы мог подумать… Сколько столетий уйдёт на то, чтобы снова собрать Рассилона по отпечатку в Матрице? В любом случае, этого времени у Галифрея не будет. Он сгорит куда раньше, если Доктор сказал правду.

Доктор… вот ведь поганец! Получается, он опять выкрутился, а Мастер теперь заперт здесь. Странно, но злости при мысли об этом он почти не ощутил. Наоборот: ощущение, как от хорошей шутки.

Мастер тихо рассмеялся и прикрыл глаза.

А когда открыл, обнаружил, что сквозь прутья решётки на него кто-то смотрел. Пристально, и не сказать, чтобы с особой симпатией. Велика неожиданность, конечно, — кто вообще смотрел на Мастера иначе? — но этот взгляд был ему знаком. Он видел его всего пару часов назад…

Доктор, конечно, решил тогда, что это была его мать. То же лицо, те же нервные руки с узкими запястьями. Изборозждённые морщинами черты, полные тревоги, страстного молчаливого предостережения и надежды. Обращённых к Доктору, разумеется.

Мастер потянул ноздрями воздух. Прищурился — так, чтобы сквозь ресницы поймать отблеск ментального поля. Точно. Совсем другое. И такое знакомое.

— Значит, Романа, правду говорили, что ты стала выглядеть, как мать Доктора. Как он это принял, интересно?

Женщина за прутьями усмехнулась и подошла ближе:

— С трудом. Гордишься своей проницательностью?

Мастер поджал губы:

— Тоже мне сложная задача. Ты же была президентом до Рассилона. Это объясняет, зачем он превратил тебя в статую. Ты не поддержала Последнюю Санкцию?

Пожилая женщина за прутьями решётки гордо приосанилась. И в этот момент он узнал в ней Роману окончательно.

— Я не могла это поддержать. А ты, я слышала, был бы готов присоединиться.

— Такой уж я псих, — с улыбкой согласился Мастер. — Видишь, Рассилон меня оживил, а я его убил. Такая я неблагодарная личность, понимаешь ли.

Романа тихо рассмеялась.

— Я сказал что-то смешное? — моментально нахмурился Мастер.

Но Романа не отвечала, продолжая еле слышно хихикать. Это действовало на нервы.

— Ну что? Что, ради всего святого? Говори уже, — почти прорычал он, подходя к разделявшей их решётке с другой стороны.

Это не была решётка в коридор. Она всего лишь разделяла две камеры. Романа тоже была здесь заключённой, и уже от этого Мастер снова был готов усмехнуться. Она подняла на него взгляд.

— Это я тебя оживила. Я отдала приказ. И я же дала приказ разбудить Рассилона. Как думаешь, я сделала одну ошибку или две?

Мастер приблизился к ней вплотную, почти повисая на прутьях решётки:

— Боюсь, что ни одной.

* * *

Снаряды далеков падали всё ближе. Даже глубоким подземельям под Цитаделью доставалось. Но такого, как в тот день («А, может быть, ночь?»), не было ещё никогда. Пол под ногами ходил ходуном, в стенах прорезались трещины. Охранников не было видно уже несколько часов. Возможно, они погибли или попросту сбежали, оставив заключённых на произвол судьбы. Звуки взрывов сливались в несмолкающий гул.

А потом пришла короткая белая вспышка. Мастера отбросило к дальней стене, и он на какое-то время потерял сознание.

Очнулся от того, что кто-то энергично тряс его за плечо. Ключица, похоже, сломалась, поскольку от очередного тычка Мастер чуть снова не отключился от пронзившей руку боли. Но вместо этого заорал что есть мочи.

— Если хочешь отсюда убраться, самое время! — прозвучало над его ухом.

Как бы плохо ни было Мастеру, но волшебное слово «сбежать» моментально подняло его на ноги. Только минуя двадцатый по счёту коридор, он задался естественным вопросом: а куда он, собственно, бежит? И почему? А главное — с кем?

Ответ на последний вопрос нашёлся быстро.

— Леди-президент, что происходит? — окрикнул он Роману, пытаясь перейти на шаг и хотя бы чуть-чуть отдышаться. Он с удовольствием отметил, как она скривилась от этого обращения, и добавил: — Только не говори, что «нет времени объяснять». Это не смешно.

— Да? — она удивлённо приподняла брови, энергично набирая какой-то сложный код на двери. — А мне казалось, ты всегда не прочь посмеяться. И способен сделать выводы самостоятельно. Мы в мастерской рядом с ангаром. Как ты думаешь, зачем?

Мастер отступил на шаг, впервые оглядывая помещение, в котором они оказались. Действительно, старое крыло космопорта. Потёртые временем металлические листы в громадных заклёпках, старомодные шлюзы… Зато ни единой трещины — значит, далеки сюда ещё не добрались.

— Мы планируем позаимствовать пару-тройку ТАРДИС на нужды личного спасения, — усмехнулся он. — Правильный ответ, госпожа учительница? — и добавил умоляюще-сварливым тоном: — Только не говори мне, что собираешься стащить какую-то антикварную рухлядь. Я могу хоть раз покататься на новой машине, а не на этом безобразии сорокового типа?!

Романа только безразлично пожала плечами, вводя последнюю команду. Створка ворот медленно отъехала в сторону, являя глазам ровные ряды небольших серовато-металлических капсул.

— Сожалею, — она приложила руку к двери ближайшей капсулы. На сером металле остался тускло-красный отпечаток ладони. Он медленно поблек, и входной люк послушно открылся. — Там Рассилон успел поменять коды. И кстати, — она впервые за всё это время усмехнулась, — не надейся на «пару-тройку»: моего пароля хватит только на одну ТАРДИС. Входи, располагайся.

Так и начался их сумасшедший полёт сквозь время и пространство. И Мастер уже давным-давно придумал бы какой-нибудь способ избавиться от Романы и рвануть куда-нибудь к звёздам в гордом одиночестве… Вот только расслабиться им не давали.

Первый раз они заметили слежку, дрейфуя где-то неподалёку от системы Акатена. Они ругались. Как обычно…

* * *

Когда Романа поставила ТАРДИС на автопилот, Мастер даже не предложил в очередной раз «дай я поведу», потому что уже успел хорошо выучить: не даст. Чего он по-прежнему не мог сообразить, так это зачем она вообще вытащила его тогда из-под обломков, а потом, путаясь в проводах и перемазавшись в машинном масле (Мастер и не знал, что оно в ТАРДИС есть), ремонтировала медицинский блок, чтобы вылечить его руку. И не только руку — Романа что-то там подкорректировала и остановила утечку регенерационной энергии, заставлявшей скелет Мастера светиться.

Он почти скучал по своей способности кидать молнии и летать. Но скупое: «Спасибо», — из себя всё-таки выдавил.

Казалось бы, после того, как спасёшь кому-то жизнь, начинаешь более тесно общаться («И как раз в этот момент можно взять управление на себя!»), но Романа, наоборот, словно бы перестала его замечать. До этого самого дня, когда она до смерти его напугала («Его! Мастера!»).

Романа буднично поставила ТАРДИС на автопилот, убрала руки с консоли и… Вспыхнула золотистым потоком энергии. Мастер, оправившись от первого шока и выбравшись из-под стола, мог только наблюдать, как последние затухающие искры регенерации перебегают в её глазах.

Новая Романа придирчиво осматривала себя в маленькое зеркальце на панели управления и довольно усмехалась. Мастер досадливо сплюнул на пол.

— Ты совсем с ума сошла, регенерировать на глазах у других?! — завопил он, не решаясь до конца признаться себе, что испугался: долго, непозволительно долго он не видел смены инкарнации, которой не предшествовала бы мучительная смерть. — Для этого, сингулярность ты нестабильная, вообще-то есть специальная комната! Может, ты ещё станешь обмениваться энергией на глазах у изумлённой публики?! Тебя совсем правилам приличия не учили?

Она только вопросительно приподняла бровь.

— Тебя не спросила. Рассилон заблокировал мои регенерации на много, много лет… — она довольно потянулась, как кошка. — Но сегодня с утра мне наконец-то удалось взломать блок. Какая же это прелесть: снова меняться.

Испытующе посмотрела на него:

— Ну как?

И здесь Мастер впервые как следует её рассмотрел. Тёмные волосы стали немного длиннее, но в остальном…

— Как после выпуска из Академии, — наконец-то выдавил из себя он.

Как любая таймледи из Младших домов, Романа использовала возможность контролировать свои инкарнации. Но будь Мастер проклят, если понимал, почему она выбирала такие образы. Несколько минут назад — постаревшая мать Доктора, а сейчас — галифрейская девчонка, которой скоро выбирать имя. Копия первой инкарнации, хрупкой весны долгой жизни Повелителя Времени. Разве что вместо корзины цветов перед ней теперь светился штурвал управления ТАРДИС. Воспоминания почему-то нахлынули на Мастера. Как давно это всё-таки было… ни Войны, ни старости. Впереди ещё несколько жизней. И живой, дышащий, целый и невредимый Галифрей далеко внизу: смех, песни и радостный визг.

В горле стало горько от накатившего осознания своего одиночества. Ему срочно надо было сказать что-то грубое и колкое.

— Никогда не мог понять, почему тебе настолько не хватает фантазии. Скажи, ты хоть раз по-настоящему придумывала, как тебе выглядеть, — или только брала чужие лица?

Улыбка на её губах погасла.

— Можешь идти в каюту, я пока проложу новый курс, — коротко сказала, почти приказала она.

Мастер хотел ответить, но не успел: завыла тревога.

* * *

— Галифрейский корабль по курсу… — пробормотала Романа, как-то беспомощно глядя на приборы, судя по показаниям которых, к ним стремительно приближался чужой космический аппарат, помеченный сине-красным: условное обозначение кораблей, способных путешествовать сквозь время. — О, звёзды… он засёк всплеск регенерационной энергии…

Мастер тем временем стремительно подскочил к панели управления. Щелкая переключателями и кнопками, он наконец добился того, что ТАРДИС, испуганная и какая-то нервно возбуждённая этой встречей в космосе, показала на мониторах крупный план. Хотя смотреть как раз было не на что: контуры корабля едва-едва проступали на фоне звёзд. Класс маскировки не ниже х-5. Работавшей маскировки.

— Могу сказать одно, — задумчиво заметил Мастер. — Это не Доктор.

Романа без дальнейших слов вдавила рычаг в пол. ТАРДИС провалилась во временную воронку.

* * *

Спустя несколько недель они были уверены, что это погоня. Через месяц практически выбились из сил. Не помогал даже генератор случайностей.

— Он что, сломался? — сердито заметил Мастер, в очередной раз обнаруживая, что ТАРДИС приземлилась в окрестностях Земли. — Или ты не отключила телепатические схемы?

— Отключила… — вконец усталым голосом прошептала Романа. — Надо что-то с этим решать… Надо решать.

Она обернулась к нему и их взгляды пересеклись. Пересеклись на висевшем под потолком шлеме с проводами [2]. Повисла пауза, как будто они оба мысленно просчитывали варианты. Мастер заговорил первым:

— Нет. Нет. Даже не думай. Я не соглашусь опять сунуть туда голову.

— Но у нас нет другого выбора! Нам не уйти от этого корабля! Ты хоть представляешь, что могут сделать с беглыми мятежниками, а? Хотя нам хватит и того, что нас просто вернут обратно в эту мясорубку…

Впервые Мастер видел Роману действительно в отчаянии. А в её глазах светилось нечто подозрительно напоминавшее ужас. Это было так непривычно и дико, что он даже не стал издеваться. Просто тихо заметил:

— Ты же сама…

— Да, я сама приняла решение дать бой далекам, — прервала его она. — Но я никогда не думала, что Война Времени превратится в такое. Не для них — далеки всегда одинаковы. Для нас. Возможно, Доктор был прав, когда украл Момент и…

«Доктор украл Момент». Так вот как всё произошло. Доктор-Доктор… Ах ты, проклятый святоша. Спаситель мира. Защитник обездоленных. Значит, Галифрей просто сгорел? В войне? Ты сам сжёг его, а потом ещё притворялся, что тебе жаль…

Глаза Мастера застила красная пелена. О нет, он не мог позволить себе роскошь быть схваченным. Только не сейчас. Он ещё найдёт Доктора. И когда найдёт…

— Давай шлем, — резко сказал он. — И, раз уж мы всё равно здесь, программируй Арку Хамелеона на землян. Только быстро.

Романа только коротко кивнула, поспешно вводя данные. Чужой корабль в очередной раз вынырнул из воронки неподалёку. «Может, это он сбивает нам генератор случайностей? Ладно, неважно». С этими мыслями Мастер первым натянул шлем и приготовился к жгучей, нестерпимой боли, которой сопровождалось переписывание.

— Не возражаешь, если я введу связующую формулу? — безрадостно усмехнулась Романа. — Всё-таки у нас один корабль на двоих. Не хотелось бы, чтобы мы пришли в себя поодиночке, и кто-то успел добраться до ТАРДИС первым.

— Вводи, — таким же нейтральным тоном отозвался Мастер. И вдруг расхохотался: — Нет, ну не странно ли? Став «людьми», мы будем пытаться найти друг друга. Жить без этого не сможем, покой потеряем. Это мы-то, которые всегда хотели быть друг от друга подальше…

Вместо ответа, Романа, словно внезапно разозлившись, резко вдавила кнопку пуска. Сознание Мастера окутала тьма.

* * *

Романа подождала, пока сработает телепорт, отправляя Мастера по месту его новой биографии. Ввела данные на себя, ещё раз грустно усмехнулась и натянула опустевший шлем. Это была всего лишь иллюзия, но ей показалось, что он всё ещё был слегка тёплым. Если бы не мысли, занимавшие её в тот момент, она бы вспомнила, что, используя связующую формулу, необходимо обязательно убедиться, нет ли в тех же координатах других таймлордов, также проходящих Арку. Но Романа об этом забыла. И даже такое знакомое мерцание Земли за окнами ТАРДИС не навело её ни на какие размышления. Через пару секунд сработал и её телепорт.

[2] Так называемая "Арка Хамелеона": полностью переписывает ДНК Повелителя Времени и его воспоминания, делая его неотличимым от местных жителей, под которых надо замаскироваться. Воспоминания Повелителя Времени при этом хранятся в специальном сосуде (чаще всего "часах"), открыв который можно обратить процесс. Арка и "часы" фигурируют в сериях "Семья Крови" и "Утопия".

— Я ни за что не разберусь в этом, — пожаловалась Марта, с лёгким ужасом наблюдая, как Доктор притягивает к себе шлем Арки Хамелеона [3].

— Разберёшься, — заверил Доктор и проникновенно посмотрел ей в глаза. — Придётся разобраться, Марта. Это не просто, но мы справимся, ты справишься. У нас нет другого выхода: Семья Крови уже близко.

Шлем выглядел жутко, как помесь сушилки для волос и электрического стула. Марте он активно не нравился, как и всё, что должно было скоро произойти.

— Но послушай, Доктор… А что будет, если ты случайно телепортируешься куда-то ещё? Вдруг ошибка в координатах, другое место, другое время… И что мне тогда делать?

— Это невозможно, — пробормотал Доктор и нахмурился. — Отклонение от введённых координат возможно, только если какие-то другие таймлорды будут использовать такую же Арку приблизительно в том же месте и времени. Плюс минус пару континентов… и пару десятилетий… Но других таймлордов больше нет.

С этими словами он натянул на себя шлем. Раздался душераздирающий крик, а потом… Доктор пропал. Он говорил Марте, что максимум через тридцать секунд должен появиться снова — уже с памятью и биографией Джона Смита — под раскидистым дубом неподалёку от дороги в посёлок. Но когда вконец запыхавшаяся Марта добежала до дуба, Доктора там не было.

[3] Здесь и далее в этой главе — слегка изменённая версия серии "Семья Крови"

Понтий Пилат вышел на террасу, из-под руки окидывая взглядом раскинувшиеся до горизонта холмы и укрытые оливковыми рощами невысокие горы, которые сейчас почти сливались с тёмно-фиолетовой, как чернила морских гадов, окраской предгрозового неба. Ни ветерка, только… Пилат озабоченно принюхался. Так и есть! В жарком дыхании нагретых улиц Ершалайма и в прохладном дуновении фонтанов звучала одна и та же фальшивая нота: приторный душок распустившихся розовых кустов.

Он прикрыл глаза и слегка надавил на них пальцами. Запах розовой воды из ершалаимских садов густел и крепчал в неподвижном ненастном воздухе, пока не достиг почти тошнотворной концентрации. А в ответ ему мысли пятого прокуратора Иудеи подёрнулись дымкой боли.

Гемикрания. Она накатывала волнами, делая мир зыбким и далёким. Оставался только шум в ушах, бесконечный шум, в котором его сердцебиение и пульс причудливо преломлялись и смешивались. Так, что казалось, в виски молоточками бьёт не отрывистое суетливое «тук-тук», а размеренное и неумолимое «тук-тук-тук-тук». Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре — будто колонна пехоты на марше.

«О боги, боги, зачем вы наказываете меня?»

На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в неё свиток пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное и вернул пергамент секретарю.

— Подследственный из… Галилеи? [5]

— Да, прокуратор, — ответил секретарь.

— Здесь написано иначе. Галифрей, разве в Иудее есть такой город?

— Насколько мне известно, нет, прокуратор. Возможно, люди тетрарха не разобрали акцент обвиняемого.

— Значит, у тетрарха дело уже было. И он послал его мне, — без тени вопроса заметил Пилат.

— И направил смертный приговор Синедриона на ваше утверждение, — добавил секретарь.

— Что ж… Приведите обвиняемого.

Двое легионеров ввели и поставили перед прокуратором человека лет двадцати семи. Он был довольно высок и худ до крайности. Одеждой ему служил ветхий и изодранный синий хитон, голова прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, руки стянуты за спиной. Под левым глазом у человека был синяк, в углу рта — ссадина с запёкшейся кровью. Приведённый смотрел на прокуратора с напряжённым любопытством, будто пытаясь разглядеть в нём нечто скрытое.

Пилат помолчал, а потом тихо спросил по-арамейски:

— Ты подговаривал людей сжечь ершалаимский храм?

Прокуратор сидел, будто каменный, и только губы его слегка шевелились. Что угодно, лишь бы не потревожить смесь шума и боли, пылавших в его голове.

Человек со связанными руками подался вперёд и начал:

— Добрый человек! Поверь мне…

Не шевелясь и даже не повышая голоса, прокуратор тотчас перебил его:

— Это меня ты называешь «добрым человеком»? В Ершалайме шепчут, что я свирепое чудовище, — прокуратор позволил мимолётной улыбке тронуть уголки его губ, — и это совершенно верно. Кентуриона Крысобоя ко мне!

Как ни высок был обвиняемый, но когда на балконе возник кентурион первой кентурии Марк, прозванный Крысобоем, всем показалось, что на улице начало темнеть. Он был на голову выше любого из солдат, и так широк в плечах, что где бы он ни проходил, вслед ему всегда оборачивались. Впрочем, оборачивались ещё и из-за обезображенного лица: нос Крысобоя некогда был разбит германской палицей.

— Преступник называет меня «добрым человеком», — спокойно и почти ласково поведал прокуратор. — Выведите его отсюда на минуту, объясните, как надо со мной разговаривать. Но не калечить.

Сапоги Марка простучали по мозаике в сад, а потом обратно. Обвиняемый оба раза следовал за ним бесшумно. Впрочем, когда он возвращался, Крысобой едва ли не держал его за шиворот, будто мешок. Лицо арестованного сделалось ещё более бледным и бессмысленным.

— Имя? — как ни в чём ни бывало продолжил Пилат.

— Моё? — торопливо отозвался арестант.

— Моё мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.

Минутное замешательство отразилось на лице обвиняемого, будто он то ли забыл своё имя, то ли избегал его упоминать. Наконец, его запёкшиеся губы разошлись:

— Меня называют Иешуа.

Прокуратор задавал вопрос за вопросом, но арестованный больше не мешкал и не проявлял личного отношения. Словно ответы не могли повлиять на его судьбу и никак его не занимали. Покуда Пилат не спросил:

— Где живёшь постоянно?

Тёмные глаза арестованного загорелись ярче, а сам он на мгновение перестал сутулиться и поднял взор на прокуратора:

— Я никогда не желал себе постоянного жилища. Я… путешествую. И путь мой никогда не окончится.

Пилат усмехнулся:

— Это можно выразить короче: бродяга. Родные есть?

— Нет, я один в мире.

— Знаешь ли другие языки, кроме арамейского?

— Знаю. Греческий.

Лёгкое удивление отразилось в подёрнутых дымкой боли глазах прокуратора. Он заговорил по-гречески:

— Так подговаривал ли ты тех людей на базаре разрушить храм?

— Я лишь сказал им, что будет воздвигнут новый храм истины. А храм старой веры разрушится под грузом своей истории и ошибок, подобно шпилям дворцов некогда центра мира, обречённого на огонь и забвение. Но то была лишь метафора.

Пилата будто прожгла молния. Голос обвиняемого, высокий и неестественно оживлённый, и так был пыткой, но здесь было нечто другое. Перед мысленным взором прокуратора промелькнули тёмные иглы исполинских строений, уткнувшиеся в оранжево-красное зарево закатного пожара. Дым. Огонь. Гибель.

«Это был всего лишь сон», — пришла мысль. А за ней другая:

«Откуда он об этом знает?»

— Истина? Значит, вот чем ты смущал народ на базаре… — почти прохрипел прокуратор, пытаясь отогнать видение. Слишком яркое. Слишком непонятное. — Какое представление ты имеешь об истине, бродяга?

Тихий шум струй фонтана обещал прохладу и покой. Приказать повесить этого оборванца и дело с концом. Сунуть голову в холодные объятия воды. Позвать собаку и рассказать ей — полушёпотом — о своих мучениях. Почему же вместо этого он, Пилат, спрашивает о какой-то чепухе, ненужной и бессмысленной на суде? «О боги, мой ум не служит мне больше».

И вновь услышал он голос:

— Истина в том, что ты тоже видел это, хоть и не знаешь, зачем тебе посланы такие картины. А ещё в том, что у тебя болит голова, болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не в силах не только говорить со мной, но и смотреть на меня, так что сейчас — я твой палач и искренне сожалею об этом. Но мучения твои скоро кончатся, голова пройдёт.

Странное ощущение охватило прокуратора: будто он задремал и только сейчас пробудился, с удивлением отмечая изменившийся угол теней, прохладу, которой веяло с улицы… Испуганно-почтительное выражение на лице у писца, который не в силах был ни оторвать взгляда от Пилата, предвкушая, по-видимому, вспышку гнева на непочтительность арестованного, — ни записать хоть слово из странной беседы. Пилат отметил это, но приказывать писать дальше не стал.

Вместо этого он поднялся с кресла и подошёл к Иешуа, пристально заглядывая тому в заплывшие от побоев глаза. Говорят, у потомков и избранников богов есть что-то такое в глазах — не то отблеск украденного Прометеем огня, не то свет ещё не родившихся звёзд. Иудеи судачили, будто этот арестант — сын их бога. Кто знает.

Прокуратор заложил руки за спину и снова отошёл, усевшись обратно в кресло.

— Развяжите его, — коротко приказал он на латыни и отметил, что Иешуа подставил запястья раньше, чем подбежавшие легионеры выполнили приказ. Стало быть, латынью арестованный тоже владел. — Итак, ты великий лекарь? [6] — обратился Пилат к нему уже на родном своём наречии.

И снова этот испуганно-уклончивый взгляд, верный спутник лжи и утаивания.

— Нет, прокуратор, я не врач, — после промедления ответил Иешуа на латыни, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки. И с жаром прибавил: — Поверь мне, я вовсе не лекарь. Но я рад, что боль тебя больше не тревожит, и ум снова ясен. Ты кажешься неглупым человеком, которому можно поведать свои мысли. У меня как раз появилось много новых размышлений…

Пилат краем глаза отметил, что писец отложил свои письменные принадлежности, будто боялся ими обжечься.

— Не записывай, — разрешил он ему, не поворачивая головы. А затем снова обратился к Иешуа. — Если хочешь держать это в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Итак, ты говоришь, что не призывал разрушить храм или город. А знаешь ли ты некоего Дисмаса, либо Гестаса, либо Вар-раввана?

— Этих добрых людей я не знаю, — быстро ответил арестант.

Тонкие губы прокуратора снова тронула улыбка. Он провёл рукой по коротко остриженным, рано поседевшим волосам. Откинулся на спинку кресла.

— Что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех так, что ли, называешь?

— Всех, — твёрдо и как-то торжественно заметил арестованный. — Злых людей нет на свете.

В граничившей с безумием нелепости слов этого иудейского преступника было какое-то парадоксальное очарование. Как иной кот не может сразу сожрать мышь, настолько интереснее ему отпускать её и ловить за хвост, прокуратор не мог то и дело не отвлекаться — из простого искушения проверить, как глубоко пустил корни абсурд.

— Впервые слышу об этом, — усмехнулся Пилат уже шире, — но, может быть, я мало знаю жизнь! Значит, это ты и проповедуешь?

— Да.

— А вот… допустим, кентурион Марк. Он — добрый?

— Да, — ответил арестант, — только несчастливый. С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и чёрств. Интересно, кто это был?

— Охотно могу сообщить тебе это, — нараспев отозвался Пилат, — ибо был тому свидетелем. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Вцепились в шею, руки, ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем.

Он смотрел в глаза Иешуа, а перед его мысленным взором расстилалась наполненная криками и запахом крови Долина Дев. Пилату хотелось вложить эту картину в голову арестованному, заставить его почувствовать, на что на самом деле похожа жизнь.

Тот отвёл взгляд от прокуратора, будто смутившись. Но тотчас же снова поднял глаза.

— Если бы с ним поговорить… — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, он резко изменился бы.

— Ты знаешь, что этого не случится, — коротко оборвал его Пилат. — И я буду первым, кто об этом позаботится. Итак…

В этот момент в колоннаду влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны.

И пока длился её полёт, в разуме прокуратора сложилась формула. Подсудимый безумец, но безумец безобидный. К тому же прекрасный врач. Отпустить его нельзя, но не воспользоваться его даром — глупо. Что ж, игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа Га-Ноцри и состава преступления не нашёл. Нет никакой связи между его проповедями и беспорядками. Конечно, освобождать его не следует, но и казнить не за что. Достаточно удалить из Ершалайма, где безумные проповеди Га-Ноцри волнуют народ. Удалить и подвергнуть заключению… скажем, в Кесарии Стратоновой, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

Оставалось продиктовать решение секретарю. Но Пилат поднял взгляд на Иешуа — и тот будто бы налетел на невидимое препятствие. В глазах его явственно зажёгся страх и — почему-то — сердитое упрямство.

— Это ещё не всё, игемон… — медленно сказал Иешуа. — Твой секретарь, добрый и прилежный человек, хочет вручить тебе ещё один свиток. Неужто и там что-то обо мне?

Сказано это было невинным и спокойным тоном, но Пилат не мог отделаться от странного ощущения, что арестованный над ним издевается. И почти рад, что дело ещё не закончено. И что тот, другой свиток, изменит всё… «Но как же так?»

— Что ещё там? — резко спросил Пилат.

Он читал, и лицо его темнело, а на скулах ходили желваки.

«Закон об оскорблении величества» — эхом звучало в висках на пару с вернувшимся шумом в ушах. Мысли потянулись короткие и несвязные. Чьи-то выкрики. Чьи-то беспомощные и бесполезные аргументы, а среди них — гладкая и холодная рыбина щемящей нестерпимой тоски, имевшей отношение к какому-то «бессмертию», хотя какому он и сам толком не понимал.

Пилат резко свернул свиток и секунду помедлил, подбирая слова:

— Слушай, Га-Ноцри, — заговорил он, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, — ты когда-либо говорил что-то о великом кесаре? Говорил?.. Или… не… говорил? — Пилат протянул слово «не» несколько дольше, чем это полагалось на суде.

— Правду говорить легко и приятно, — заметил арестант.

— Мне не нужно знать, — придушенным, злым голосом отозвался Пилат, — приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придётся ответить. И говоря, взвешивать каждое своё слово, если хочешь избежать скорой и мучительной смерти.

— Я говорил, — арестованный еле заметно улыбнулся, и прокуратору померещилось в этой улыбке нечто прощальное, — что всякая власть есть насилие над людьми. И настанет время, когда не будет ни власти кесарей, ни какой-либо иной власти, ибо в царстве истины и справедливости она не надобна.

На балкон пала тишина. Только слегка скрипело перо секретаря, снова чертившего на пергаменте слова. О чём думал в этот момент Пилат? О том ли, что теперь некому будет избавить его от ужасных головных болей. Или о том странном топком чувстве, в котором раздражение и ярость мешалось с жалостью, охватывавшем его от слов бродячего философа. Об идиотах, готовых положить свою жизнь за призрачное обещание «царства истины»…

Но в первую очередь он думал о себе.

— На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! — возвысил он голос так, что тот зазвенел во всех углах зала, отражаясь от колонн. — И не тебе, безумный преступник рассуждать о ней!

Пилат посмотрел почему-то с ненавистью на секретаря и конвой и прибавил, уже тише:

— Вывести конвой с балкона! — он обратился к секретарю и добавил: — Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.

Чёрные башни, уткнувшиеся в оранжевое небо. Дым и гарь. Преступник осмелился намекнуть, что Пилату знакомы эти видения. «Гибель центра мира», так он выразился? Невежественные иудеи считали пупом земли Ершалаим, но римляне знали, что посередине круга ойкумены находился Рим. И теперь по словам преступника выходило, что Пилат желал этому центру гибели? Как ни мало людей прислушивается к бредням безумцев, но во дворце всегда найдётся хоть одно ухо, готовое расслышать измену даже в дыхании.

Пилат перевёл взгляд на арестованного:

— Итак, Марк Крысобой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на избитое лицо Иешуа, — тебя колотили за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие четырёх солдат — все они добрые люди?

— Да.

— И настанет «царство истины»?

— Настанет, игемон, — убеждённо ответил Иешуа, и его тёмные глаза будто бы засветились.

— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. А затем, снова понизив голос, спросил: — Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

— Я верю в то, что в мире много чудесного, — ответил Иешуа. — И если это было создано богом, в него я тоже верю.

— Так помолись ему… Впрочем, — здесь голос Пилата сел, — это всё равно не поможет. Жены нет? — почему-то тоскливо спросил он, сам не понимая, что с ним происходит.

— Нет, я один.

— Ненавистный город… — вдруг пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, словно озяб.

— А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант и голос его стал тревожен. — Я вижу, меня хотят убить.

Лицо Пилата исказилось короткой судорогой, он обратил к Иешуа воспалённые, в красных жилках белки глаз:

— Ты полагаешь, римский прокуратор отпустит того, кто говорил то, что сказал ты? К чему? Чтобы занять твоё место? Ты…

Он вспомнил странную иронию во взгляде Иешуа и хотел сказать: «Ты сам этого хотел, и ты это получил», — но в последний момент сдержался.

— Ни слова больше! И если с этого момента ты заговоришь хоть с кем-то — берегись!

— Игемон…

— Молчать! — вскричал прокуратор и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. — Стража, ко мне!

[5] Здесь и далее некоторые фрагменты текста полностью заимствованы из романа "Мастер и Маргарита"

[6] Ну вы поняли =) Фраза из канона, кстати.

* * *

Боль сводила с ума. А ещё — глухая тоска и невероятное одиночество, поселившиеся в душе Пилата с того момента, как он впервые увидел арестованного, и натянувшиеся, будто тугие струны, с часа, когда подписал он приговор. Будто мысль, застрявшая на кончике языка, что-то сверлило его память, выворачивая наизнанку. Что-то не до конца забытое и не до конца запомнившееся. Важное.

Имевшее отношение к высоким, будто горные шпили, изломанным башням неизвестного города. А ещё — к бессмертию.

Понтий Пилат, уступая искушению, погрузил голову в прохладные струи фонтана и замер. Открыл глаза, не обращая внимания на стекавшую по лбу и подбородку воду. Вдруг, сквозь тусклую водяную завесу, ему почудился какой-то отблеск. Пилат обошёл фонтан кругом и присел на корточки. В пыли, возле куста кипариса валялся маленький тусклый медальон.

Пилат подцепил крышку висевшим у пояса ножом и попытался открыть. На мгновение что-то сверкнуло золотым — и он выронил нож, схватившись обеими руками за голову. Поток обрушившихся на него голосов, шептавших, стонавших, заливавшихся безумным хохотом — заставил несгибаемого прокуратора пошатнуться и присесть на край каменной чаши фонтана.

Теперь он почему-то знал, что эта вещь принадлежала бродячему философу Га-Ноцри. И что если вернуть её ему… если вернуть… всё будет правильно. Медальон буквально жёг руки, побуждая вернуть его владельцу. Скорее. Немедленно.

— Поздно… — прошептал Пилат, вспоминая, что именно сегодня мучения философа должны были прекратить. По его же, Пилата, приказу.

Возможно, теперь Га-Ноцри уже снят с креста и приготовлен к погребению кем-то из своих безумных почитателей.

Но медальон надо вернуть. Пилат не мог понять, откуда взялась эта лихорадочная, безумная потребность, но противиться ей был не способен. Он едва не вышел сейчас же в ночь, не сменив плаща и не кликнув охраны. Но всё же заставил себя успокоиться и поразмыслить спокойно. Если уж направить стопы в сторону погребальных камер, выдолбленных в скалах, то сделать это надо было тайно и тихо. Плох тот военачальник, что не умеет приковать к себе внимания, стоя перед войском. Но плох и тот, что не сумеет скрыться от любопытных взоров, если пожелает…

* * *

Спустя полчаса, закутанный в неприметный тёмный плащ с капюшоном и сопровождаемый тихим, как тень, охранником (лучшим наёмным убийцей к востоку от Рима, кстати), Понтий Пилат положил ладонь на огромный плоский камень, затворявший вход в гробницу.

Только сейчас, чувствуя под пальцами холодную и шершавую базальтовую плиту, он немного пришёл в себя и удивился странному замыслу, кинувшему его в объятия чёрной и душной ершалаимской ночи. Возвращать имущество покойнику, вероятно уже ушедшему за реки забвения, поздно и бессмысленно. «И как же я сдвину плиту?»

Пилат посмотрел вверх и в стороны, ещё раз охватывая камень взглядом. Плоский и круглый, он, вероятно, мог катиться, но для этого необходимы были силы пяти-шести человек…

Просто, чтобы убедиться в невыполнимости своего замысла, Пилат зашёл сбоку и толкнул боковину камня пальцем. Камень бесшумно отодвинулся в сторону. Пилат еле заметно дёрнулся, почти готовый к тому, что внутри могилы есть кто-то ещё, без сомнения и открывший эту дверь. Но могила была пуста, если не считать завёрнутого в светло-бежевый плащ тела на грубом каменном постаменте в середине.

Не веря более ни глазам своим, ни ощущениям, Пилат вошёл внутрь. Положил медальон на грудь покойнику и встал рядом. Ничего не происходило, и, едва ли не в первый раз в жизни, прокуратор почувствовал себя глупо и странно. А чего он, собственно, ожидал?

— Я же говорил, поздно… — тихо прошептал он вслух и отошёл на шаг.

И тогда что-то произошло. Тёмные своды пещеры озарил ярчайший золотой свет, бросая на стены исполинские тени. «Ты успел, теперь всё будет хорошо», — пронеслась в голове мысль. Нет, даже не мысль, а как будто далёкий голос, ему не принадлежавший. Пилат на негнущихся ногах медленно обернулся.

Над медальоном ярились всполохи, похожие на пламя, но беззвучное и нежгучее, как зимнее итальянское солнце. От грудной клетки Иешуа оно расходилось двумя косыми дугами, напоминавшими крылья и охватывало… Да, охватывало его руки, уже не сложенные по швам, а разведённые в стороны — с напряжением и дрожью, которых покойникам снискать не дано. Полуразвернувшийся плащ, будто кокон, из которого выходит бабочка, дрогнул — и бродячий философ резко сел на своём каменном ложе. Глаза его раскрылись и моргнули.

Обычный человек при виде такой картины, безусловно, лишился бы чувств. Да и пятому прокуратору Иудеи Понтию Пилату она могла бы стоить остановки сердца. Но с того момента, как он увидел вновь золотой свет и услышал шепчущие голоса, он вспомнил — да, вспомнил! — и на лице Пилата медленно расцвела широкая и почти безумная улыбка.

— Отлично.

Рассилон щёлкнул хлетчером, и Доктор пропал из древней иудейской гробницы, сейчас же появившись под дубом в глухой английской провинции, где его с тревогой дожидалась Марта Джонс. В процессе аварийной обратной телепортации Рассилон ухитрился одеть Доктора как положено, так что Марта даже не догадалась, что что-то пошло не так.

— О’кей, мою линию мы выправили, — некто, выглядевший как молодой человек в странном клетчатом костюме, так и сяк вертевший в руке монокль, отделился от стены и, засунув руки в карманы, прошёлся по консольной комнате взад-вперёд. — Теперь я могу, наконец, идти?

Рассилон ухмыльнулся уголком губ и лениво прищурился:

— Терпение, мессир Доктор, терпение… Вы разве не хотите выручить своих друзей?

Доктор скривился и нервно дёрнул себя за косую чёлку:

— Во-первых, я даже не уверен, зачем они тебе так необходимы. И если Мастер вполне способен позаботиться о себе, то Роману я тебе в обиду не дам, так и знай!

— Ой, как поздно мы спохватились, — сварливо пожал плечами Рассилон. — Между прочим, она спасла тебе жизнь… — он растянул паузу и многозначительно добавил: — В глобальном смысле. А в локальном: если бы не она, то конкретно тебя в этом мире бы не было.

— Я не спорю, — пожал плечами Одиннадцатый Доктор, не вынимая рук из карманов. — Повторяю, меня беспокоит твоя мотивация, Рассилон. Только и исключительно твоя. Романа тебе мешала. Зачем бы ты взялся её спасать?

Он замер перед Рассилоном, покачиваясь с пятки на носок и обратно. Доктор чувствовал себя неуютно в рубке этой ТАРДИС. В ней было что-то от самого Рассилона: циничное, холодное и лениво-изучающее, как будто она смотрела за ним в каждый момент времени — и молчаливо осуждала каждый шаг.

Рассилон же просто кайфовал. Иногда Доктору даже казалось, что их безумный вояж — всего лишь повод, а на самом деле древнейший из таймлордов решил просто тряхнуть стариной и первый раз за неисчислимые тысячелетия выбраться в космос. Но такая мотивация была бы слишком… хм? Легкомысленной? На языке вертится «человеческой», но это лишь привычка, выработанная за долгие годы жизни рядом с Землёй. Слишком безобидной. Вот верное слово. Рассилон на то и Рассилон, чтобы ничего не делать просто так.

И потуги Доктора достать его Рассилона явно забавляли. Вот и сейчас он одарил Доктора ещё одной язвительной улыбкой (на левом нижнем клыке зачем-то золотая коронка), заложил руки за голову и мечтательно уставился в потолок:

— Эх, если бы я мог… Я бы много чего вам устроил. Но Матрица против.

Официальная версия состояла в том, что Матрица Галифрея вернула Рассилону жизнь досрочно. Но с тем непременным условием, что тот распутает несколько ключевых временных парадоксов. Что в них было «ключевым», Рассилон, разумеется, не уточнял, мотивируя это тем, что Доктору, как непосредственному участнику событий, об этом знать нельзя. Приходилось верить.

Доктор нервно забарабанил пальцами по подлокотнику второго кресла. Рассилон убедил его не только воспоминаниями об Арке Хамелеона, но и обещанием. Обещанием будущего. Разгадкой загадки, которая мучила Доктора уже много лет — с того момента, когда он второй раз встретил Клару Освальд: на этот раз в викторианском Лондоне. С тем, что без неё его существование уже давно могло закончиться, Доктор был согласен уже сейчас. Но Рассилон намекал, что и в будущем их пути пересекутся, причём самым жизненно важным образом. Но… только если он, Доктор, поможет отыскать Мастера. И Роману, поскольку их Арки Хамелеона были связаны.

После удаления третьего чужеродного элемента — предыдущего, десятого воплощения Доктора, — арка Мастера должна была нормализоваться и переместить его в то же место и время, что и арка Романы — её. Там их и должен был обнаружить разношёрстный экипаж рассилоновой ТАРДИС-50, на которой, помимо Рассилона и Доктора ошивались самые разнообразные создания, вроде сонтаранца Азазеракса, человека-кота с Новой Земли, отзывавшегося на кличку «Хиппо» и карионитки Эллы [7]. С последней Доктор никак не мог поладить, а если честно — даже не пытался. А вот Рассилона Элла обожала. Видимо, дело было в том, что он происходил из тех же самых времён «тьмы и магии», что и она. То, что именно по воле Рассилона эта эра закончилась, Эллу, похоже, не волновало: кто-то выигрывает, кто-то проигрывает — это жизнь. «Зато есть, о чём поговорить», — замечала она, как-то двусмысленно облизывая острые зубы и накручивая на палец буйные рыжие локоны.

Рассилон в машине времени, Рассилон, путешествующий в команде и, наконец, Рассилон, который кому-то помогает, пусть и вынуждено — все чувства Доктора буквально вопили, что здесь был какой-то подвох. Но сейчас оттягивать поиски Романы и Мастера было больше нельзя.

— Ну что ж, — потёр руки Доктор. — Тогда за дело.

[7] печеньки тем, кто догадался, почему такие имена =)

* * *

По интерференции, вызванной вмешательством Доктора в сдвоенную Арку, удалось определить только приблизительное время — между десятыми и сороковыми годами двадцатого века, и ещё более приблизительное место — не Антарктида, не Австралия, не Африка и не Латинская Америка. Юго-Восточную Азию Доктор вычеркнул из списка уже сам: Романа не любила те места.

Точно также он сузил и временной коридор: памятуя, что Романа очень тяжело переживала события войны, Доктор ограничился двадцатыми и тридцатыми годами. Собственно, для этого его и взял с собой Рассилон: чтобы найти иголку в стоге сена, педантично проанализировав, где могла, а где не могла бы захотеть оставаться эта «иголка». Решить проблему силами техники было невозможно: Арка Хамелеона надёжно защищала Повелителя Времени от обнаружения, и именно поэтому так ценилась в качестве последнего отчаянного средства, чтобы «залечь на дно».

— Раз они пользуются связанной Аркой, значит, надо искать в большом городе, — задумчиво заметил Рассилон, кладя указательный палец на нижнюю губу, как будто не до конца доверяя своим собственным размышлениям: всё-таки мотивы чужих поступков никогда не были его сильным местом. — Чтобы они могли телепортироваться в разные места, но легко встретиться.

— Круто, — поддержал Доктор. — Как хорошо, что они не выбрали двадцать третий век, да?

Но всё же список возможных мест потрясал.

— Нам надо что-то другое, — на исходе вторых суток изрёк Доктор. — О, у меня есть идея! ТАРДИС, будь любезна, выведи на экран сводку газет за двадцатые и тридцатые годы в крупных городах из списка, который мы загрузили раньше.

— Хозяин подтверждает целесообразность команды?

Голосовой интерфейс этой ТАРДИС, разумеется, был задуман свободным от передачи эмоций. Но Доктор мог бы поклясться, что в холодном высокомерном тоне машины промелькнуло раздражение и желание намеренно поставить его на место. Рассилон заулыбался так, как будто его любимая собака только что исполнила сложный трюк.

— Хозяин подтверждает, дорогая, — милостиво согласился он и только потом обратился к Доктору: — И что мы ищем?

— «Посадочные огни», — буркнул Доктор, не отрываясь от стремительно бегущей ленты газетных публикаций, выведенной на все двадцать экранов одновременно. И, словно бы нехотя, пояснил подробнее: — Мы столкнулись с проблемой. Если в нашем индивидуальном будущем мы её решили, мы можем облегчить себе жизнь, оставив как бы «маяк»: какие-нибудь необычные идиотские происшествия, которые попадут в хронику и дадут нам наводку.

— Умно, — снисходительно согласился Рассилон. Он немного помолчал, а потом ткнул пальцем в левый экран. — Вот это не подойдёт?

«Сеанс магии с разоблачением».

«Фальшивые червонцы наводняют Москву».

«Переполох на центральных улицах города».

«Летнее помешательство: неужели жара сводит москвичей с ума?»

— прочёл Доктор и досадливо вздохнул: и как Рассилон обнаружил это раньше его? Что же, они нашли, что искали. Пункт назначения — Москва.

Работа музейным сторожем, безусловно, была смертной скукой. Спасало только то, что музей был историческим. История почему-то казалось очень смешной. Не раз и не два, останавливаясь перед тем или иным экспонатом, сторож — обычно тихий и вежливый, даже меланхоличный, пожалуй, человек средних лет и скромных потребностей — вдруг начинал ни с того ни с сего тихо хихикать.

Почему-то он твёрдо знал, что так, как написано на красивой белой карточке рядом с экспонатом, никогда не было. А было как-то по-другому или не было вообще. Сторож не отдавал себе отчёта, откуда бралось подобное знание. Возможно, из сопоставления книг, которые он читал, а потом, забываясь по ночам беспокойным сном, видел в виде спутанных картинок прошлого. Говорят, если целый день класть кирпичи, во сне увидишь, как строишь стену. Его «кирпичами» всегда были книги, так что снам о дальних странах сторож вовсе не удивлялся.

Итак, прошлое его веселило. А вот настоящее скорее печалило. Что же до будущего, то, едва подумав о нём, музейный сторож ощущал прилив чёрной и вязкой тоски без конца и края. Причин у подобного состояния вроде как не было. А может, само отсутствие и было причиной. Во всяком случае, спроси кто: «От чего вы так печальны?» — и наш герой, не задумываясь, ответил бы: «От пустоты». Ему чего-то не хватало.

Вначале он думал: денег и налаженного быта, примыкая в этой мысли к миллионам своих соотечественников. Но когда вдруг выиграл сто тысяч в лотерею (билет, чуть смятый, он нашёл в корзине для бумаг, но так и не смог до конца вспомнить, как и когда его купил… вроде как дали в музее), ушёл с работы и переехал в премилый своей уединённостью полуподвал, в окошки которого заглядывали кусты сирени — даже тогда это ощущение не отпустило его.

И бывший сторож прибегнул к испытанному средству, решив лечиться историей. Среди снов, что наиболее ярко являлись ему по ночам, был один особенно запоминающийся. Начинался он всегда одинаково: в белом плаще с кровавым подбоем, на балкон выходил человек и задумчиво смотрел на сдавленный приближающейся грозой город. И наш историк знал, что зовут этого человека Понтием Пилатом, должность же его звучала как «пятый прокуратор Иудеи». Другие много спорили, пятым ли по счёту был Пилат, как считать и откуда… Но наш историк в себе не сомневался.

Итак, он решил писать роман.

Нет. Более того. Значительно более. Он хотел рассказать истину. Ни на секунду не казался ему труд его вымыслом или сказкой. Он будто сам стоял там на балконе, вдыхая запах розовых кустов, внимая речам бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, слыша перекличку солдат. Слова так и вылетали из-под его пера, тетрадь складывалась на тетрадь, и наш историк порой сам не замечал, ел ли он с утра, спал ли по ночам…

Глаза его сделались красными, лицо осунулось, разве что оставаясь нервически бритым, будто это была последняя отчаянная попытка удержаться на краю лавины, которую некоторые называют «вдохновением». На краю обжигающей страсти к времени.

Но однажды он всё же вышел. Какой-то импульс, такой же, как тот, что ранее толкнул в объятья литературы и заставил запереться в четырёх стенах, теперь гнал прочь, на весенние улицы, оттаявшие от снега и слякотные в своей серости. Талые и прелые улицы, роняющие капли с голых ещё ветвей.

А потом он встретил её.

* * *

Она несла букет жёлтых цветов, слишком ярко выделявшихся на чёрном весеннем пальто. Казалось, они бросали жёлтый отсвет на лицо, делая его фальшиво-оживлённым. А между тем в её глазах было удивительное в своей строгости и безнадёжности одиночество. Оно поразило куда больше красоты, оно заставило пойти за ней след в след, с улицы на улицу, из переулка в переулок. Преследуя по пятам и даже не осознавая, как это странно.

Наконец, в очередном узком переулке она обернулась и заговорила первой:

— Нравятся вам мои цветы?

Сейчас он признал бы прекрасной даже корзину картофельных очистков, будь та у неё в руках. Но цветы… Но эти странные, отвратительно-жёлтые цветы, те, что первыми появляются по весне…

— Нет, — выпалил он и удивился своим словам.

Но взять обратно не захотел. А она вдруг улыбнулась — и улыбка дивно ей шла, возможно, потому, что была невозможным сюрпризом на этом серьёзном лице с тревожными глазами, — улыбнулась и с размаха выбросила цветы в канаву.

Вот так они и познакомились.

* * *

Она повадилась звать его Мастером и даже вышила букву «М» на чёрной шёлковой шапочке, которую подарила ему. Спроси он её, почему так, почему это имя — она бы лишь пожала плечами и ответила: «Так. Даже не знаю». Но он не спрашивал. Он просто принял это имя, и оно так приросло к нему, что он даже не всегда мог вспомнить, а звали ли его когда-нибудь по-другому.

Её же звали Маргаритой, Маргаритой Николаевной — и она наполнила его жизнь, идеально подойдя своими хрупкими контурами к той пустоте, что была в его сердце раньше. Она восхищалась его романом, и он прощал ей даже привычку, читая, задумчиво чертить что-нибудь на полях. Чаще всего среди каракулей попадался маленький полевой цветок.

— Что это, ромашка? — спросил он однажды, приобнимая её за укрытые пушистой шалью плечи.

— Нет же, глупый, — улыбнулась она, оборачиваясь и целуя его в нос: ей нравилось, как он морщил его в ответ, будто пёс. — Это я. Это маргаритка.

— А мне кажется, ромашка, — упорствовал он, будто бы ей назло. — «Любит. Не любит. Плюнет. Поцелует. К сердцу прижмёт. К чёрту пошлёт». Скажешь, ты не такая?

— Такая, такая, — расхохоталась Маргарита. — Только вот любит. Всё равно любит.

И с тех пор он часто звал её «ромашкой»[8].

[8] Т.к. по-русски "ромашка", как и имя Романа, происходит от названия города Рим.

* * *

О чём он никогда не говорил Маргарите, не желая пугать, так это о странных головных болях и шуме в ушах, которые иногда накатывали на Мастера со страшной силой. И пока его роман летел к концу, гемикрания Пилата стала его второй натурой. Но даже боль не была такой ужасной, как стук, бесконечный ритмичный стук, заволакивавший мысли пеленой. Мастер часто ловил себя на том, что отбивает ненавистный ритм пальцами.

Он надеялся, что, закончив роман и издав его, избавится от Пилата и его наваждения навсегда. Будто так он поделился бы частичкой своего личного безумия с каждым — и избавился бы от него сам. Но роман популярности не снискал. Более того, на него писали разгромные рецензии. Маргарита ярилась и грозила критикам ужасными карами. А Мастер будто сломался. Его оставили наедине с этой историей. Больной, до отказа наполненной тяжёлой кровью. Историей, сводившей его с ума.

Он пытался сжечь написанное и хоть так избавиться от него. Не помогло. И вот тогда, в один тяжёлый и тёмный вечер, так напоминавший ершалаимский, безумие, дремавшее в присутствии Маргариты и отступавшее под прикосновениями её пальцев, вырвалось на свободу.

Мастер был готов разбить себе голову в кровь, только бы прекратить, прекратить этот проклятый шум. Неужели нет никого, кто мог бы вылечить его от этого мучения? Доктор, ему просто нужен был доктор. Который сможет забраться в его голову и отключить проклятый метроном. В панике Мастер выбежал на улицу, не взяв пальто и не надев шляпы. Утро застало его уже в психиатрической больнице. Вроде бы он нашёл докторов. Но легче ему не стало. Или, может, он должен был найти кого-то другого?

— Почему ты не будишь её?

Мастер кивнул в сторону Романы, спавшей, уткнувшись лицом в свёрнутый плащ. Чёрные волосы, свитые в буйные кудри, разметались, укрывая её от взглядов. Всего лишь год в шкуре человека. Куда меньше, чем он тогда провёл как профессор Йана. Но в этот раз отречься от свойств придуманной Аркой натуры было сложнее.

Мастер попытался воскресить в себе прежние чувства к Романе: раздражение её показным всезнайством, её привычкой решать за других… И не мог. Возможно, ему это просто никогда и не было настолько неприятно, как он пытался себя убедить? Не была ли злость на её наивность формой зависти или… даже восхищения? В любом случае, кроме глубокой нежности и мучительного чувства неразрывной связи, в душе не поднималось ничего, как Мастер ни стремился себя раздразнить.

Рассилон перехватил его взгляд и улыбнулся. Как-то нехорошо улыбнулся.

— Некоторые вещи лучше решать без свидетелей. Тем более, что наш разговор касается в первую очередь её.

Мастер смерил его скептическим взглядом:

— Ты говорил, говорил и так ничего и не сказал о ней. Только обо мне. Хорошо, допустим, когда-нибудь я сведу Доктора с какой-то там особенной девочкой. Допустим. И это так важно, что ты в кои веки гоняешься за мной не чтобы убить. Но я так и не услышал, какова роль Романы в этом бреде? И почему она не должна присутствовать при разговоре?

— Роли Романы здесь нет, — медленно произнёс Рассилон. И добавил с нажимом: — Об этом и речь.

Мастер быстро стрельнул глазами в сторону Рассилона. Потом Романы. И снова Рассилона. Тревожное предчувствие заставило его похолодеть.

— Я с ней не расстанусь, — тихо пробормотал Мастер, и голос его еле заметно дрогнул. — Нет. Только не сейчас. Не после всего этого.

Сказал и сам же одёрнул себя: что с ним случилось? Где его хитрость? Куда разумнее было бы сделать вид, что он соглашается с предложением Рассилона, а затем…

— А я и не требую этого, — Рассилон с видимым удовольствием посмотрел на удивлённое выражение лица Мастера. — Будьте вместе, сколько хотите. А потом… потом ты выполнишь то моё поручение. Ты можешь попытаться избежать этого, но поверь: от этой точки зависит существование довольно значительной части вселенной. И Галифрея тоже.

— Потом? — переспросил Мастер, чувствуя, как тревога разрастается в груди. — Что значит «потом»?!

Рассилон отвёл взгляд. Какое-то время он молчал, но потом всё-таки начал:

— Как ты думаешь, сколько ей лет? — он кивнул в сторону Романы. — Ну, хотя бы приблизительно?

— Какое… — начал было Мастер и осёкся.

Как можно было об этом не подумать? В мыслях он всегда считал, что Романа моложе его, гораздо моложе. Потому что так было когда-то. Потому что он пережил Войну Времени. Но она тоже её пережила, и часто оказывалась в местах, которые убивают и воскрешают по сотне раз в секунду. А потом… потом она ждала все эти долгие годы, будучи обращённой в статую. Сколько бы циклов инкарнаций ей не выдали… Рано или поздно начинает отказывать память. Когда-то её частично стирали каждую тысячу лет, но… стереть память — означает стать другим. Совсем другим. И если Романа пронесла свои воспоминания через все эти сотни и тысячи лет… то она не хотела бы забыть.

— Это её последняя инкарнация, — тихо заметил Рассилон. — Новый цикл просто не приживётся.

— Но… — Мастер с силой провёл рукой по лицу. — Она же инкарнировала при мне. Зачем? Она могла бы прожить в том теле ещё… лет четыреста, наверное. Зачем она приближала свой конец?

Рассилон даже не стал отвечать. Да и Мастер сам всё понял. Быть молодой и красивой. Напомнить, с чего всё начиналось. А он ей за это нахамил.

Мастер сидел неподвижно так долго, что сам себе казался обращённым в камень. Но, наконец, он пошевелился.

— Кто познакомит Доктора с той девушкой? Мужчина или женщина?

Рассилон еле заметно кивнул. О да, Мастер всё понял правильно. Можно не стирать память, но дистанцироваться от неё на столько инкарнаций, на сколько необходимо. Пока воспоминания не перестанут причинять боль. Галифрейцы убегали от воспоминаний, меняя свою натуру так сильно, как только возможно.

— Женщина.

Мастер безрадостно усмехнулся:

— Что означает, что я принял твои условия. Что ж, это всё равно уже буду не я… так что без разницы. А теперь оставь нас. Возможно, я не особенно заслужил счастливый конец, но уж немного покоя мы заслужили точно.