Нелюдимые (джен)

— Я прошу тебя по-человечески, вернись и найди нормальную работу, у отца сердце, он…

— Я зарабатываю, ты слышишь меня?! — возмущался Миша. — Мне со стримов приходят деньги! Я тысячу раз вам повторял, что…

— Да на кой-тебе сдались эти стримы, эти детские игрушки?! — мама чуть не срывалась на крик. — У Нади Галенцевой вон сын — устроился на нормальную работу, за него не стыдно! А ты! Живёшь непонятно где, днями напролёт играешь в компьютер, поди на наркотики уже подсел!

Мишина мама, Надежда Александровна Шипицына, в целом любила уходить в крайности. С самого рождения сына она старалась обеспечить его всем, что сама считала для него необходимым. Вот только когда Миша заявил, что клуб карате для него таким не является (как и золотая медаль за одиннадцать классов и высший балл на ЕГЭ) — она поняла, что что-то пошло не так. Всерьёз увлёкшись компьютерными играми, Миша начал проводить много времени за компьютером, а когда узнал, как можно жить и зарабатывать на стримах — ему и вовсе показалось, что вот она, его путёвка в жизнь.

В отличие от его родителей, которые хотели, чтобы он хоть иногда выходил из дома и хоть немного походил на образцового сына. Это и стало причиной раскола семьи Шипицыных, в кульминации которого Миша, не выдержав родительского давления, съехал на квартиру к Сэту.

Впрочем, в родительское «гнездо» иногда приходилось возвращаться — и мама каждый такой раз говорила ему, чтобы он «прекратил заниматься глупостями».

— Скажи хоть адрес, чтобы я не волновалась.

— Новостройка по Черняховского. В том районе.

— А этаж, квартира?

— Не скажу. Сэт гостей не любит.

— Кто?!

— Сэт.

— Это тот тип, у которого ты живёшь?! Господи, Миша, ты меня, ей богу, пугаешь! Это даже не людское имя! Это кличка, тюремная кличка! Если ты не вернёшься в квартиру — я объявлю тебя в розыск, в полицию пойду!

В момент, когда были произнесены эти слова, Миша стоял в коридоре, обувался и чувствовал, что вот-вот вскипит. И слова матери стали последней точкой.

— Серьёзно? — он спокойно посмотрел на неё. — В полицию? На меня?

— Ты не оставляешь мне выбора! — страшным голосом проговорила мама. — Ты живёшь непонятно где, непонятно, на что, с непонятными людьми…

— Да я же жив, блин!!! — закричал Миша, не выдержав. — Я жив и здоров! Я к вам не вернусь, хоть ты тресни!

И он, выбежав в коридор, хлопнул дверью. Мама что-то закричала вслед, но он поспешно надел наушники и стал спускаться.

Снаружи разгуливалась февральская метель. Было не слишком холодно, но дул ветер и снег летел влажными тёплыми мошками.

Выйдя из дома, Миша угрюмо оглядел заснеженный двор, в котором прошла чуть ли не половина его детства: качелями на цепях, ржавой горкой, о которую можно было расцарапать штаны, длинные асфальтовые дороги, идущие дважды перечёркнутой буквой «А». Он помнил, что когда-то давно здесь ещё стояла высокая резная фигура сказочного дракона, на котором постоянно лазала ребятня. А потом дракон исчез…

Pressure

Pushing down on me

Pushing down on you… — запели наушники.

На душе было гадко, скользко и тяжело. Миша знал, что ему ещё не раз, и не два, и не три предстоит вернуться в эту квартиру, пропахшую мокрыми обоями, сыростью и клеем: чтобы что-то спросить, что-то забрать или о чём-то поговорить… Но так не хотелось, что злоба брала. Не найдя в карманах мелочи на обратный проезд, Миша поскрёб пальцами щетину, похмурился и решил пройтись вдоль расположенной недалеко реки — всё равно было не слишком холодно. Заодно по пути можно было заскочить в мелкий магазинчик и купить там сигарет.

Миша так и сделал.

В магазине-однодневке, которому, видимо, даже названия не придумали, пахло свежезаваренным «Ролтоном», а пухлая продавщица в свете жёлто-зелёных ламп смотрела «Битву экстрасенсов» с маленького телевизора за прилавком. Больше никого не было.

— Можно синий «Уинстон», пожалуйста? — сказал Миша, шмыгнув носом и спустив наушники.

Продавщица неспешно отодвинула ящик с табаком, поискала нужную пачку, вынула, покряхтев (ей высоко было тянуться), и положила на прилавок пачку с угрожающей надписью «РАННЯЯ СМЕРТЬ».

«Дай бог», — мрачно подумал Миша, расплачиваясь.

— Восемнадцать-то есть? — равнодушно спросила продавщица.

— Девятнадцать уже, — ответил Миша, разворачиваясь и уходя.

— А? — донеслось ему вслед.

— Девятнадцать, говорю, уже!

— Ааа, — но продавщице, кажется, было всё равно.

Выйдя на улицу, Миша потратил какое-то время, борясь с ветром, чтобы зажечь сигарету. Бесполезно: на снегопаде было не зажечь, а стоять вблизи магазина не хотелось. Он почти сунул пачку в карман пальто — но почему-то остановил взгляд на надписи. «РАННЯЯ СМЕРТЬ»… По какой причине продавщица дала ему именно такую?

Вряд ли, конечно, она вообще выбирала. И если бы пачки сигарет использовались как пророчества — Мишиного деда давно бы схватил инсульт. Но нет, старик был живее всех живых и дымил как паровоз.

Миша закурил, лишь оказавшись в лесу, полном снега и голых деревьев. Были ещё, правда, старые низкие лавочки в компании оставленных пустых бутылок, но они встречались редко. А с правой руки — белоснежная непроглядная муть. Даже другого берега из-за снегопада было не видно.

Миша снял наушники и понял, насколько вокруг было тихо. Лес глушил любые звуки, которые город нёс ему снаружи. Даже ветер почти не свистел.

Погода навевала приятную и столь же неумолимую тоску. Интересно, чем сейчас занята Меланхолик? Снова что-то рисует, или готовит вместе с Женей? А Сэт? У него, должно быть, перерыв на работе. Может, стоит что-нибудь сделать на ужин? Миша кое-что мог готовить, но делать это опасался: слишком часто что-то делал не так, поэтому его еда то подгорала, то недоваривалась, пересаливалась или пересахаривалась. За это на него часто морщились, а Меланхолик однажды сказала, чтобы он не подходил к плите без её ведома…

Что-то на реке вырвалось из снежной пелены. Миша прищурился, увидев крохотную фигурку вдалеке.

Человек?

Миша сам не знал, почему остановился, разглядывая человека, идущего через реку. Он по необъяснимой причине казался ему таким одиноким в бесконечной снежной пелене. Куда он шёл? И почему именно через реку?

Неожиданно от человека отделилось что-то чёрное. Миша не понял, что это, а в следующий момент фигурка резко провалилась под лёд, оставив после себя тёмное пятно.

Мишу по рукам и ногам сковал страх.

Что он должен делать? Позвать кого-нибудь? Но вокруг никого не было. Самому бежать и спасать его? Но он не умеет плавать, и вода наверняка слишком холодна, да и лёд под ним может треснуть…

Сглотнув ком в горле, Миша не очень уверенно двинулся вперёд, сквозь снег, тут же набившийся ему в ботинки.

Он вышел на тропу, протоптанную человеком, и чем ближе он подходил к тёмному пятну, тем страшнее ему становилось. Что он должен сделать, когда подойдёт и увидит, что от человека ничего, кроме воды, не осталось?

Следы под Мишиными ногами становились чёрными, а сами ноги утопали во влажном льду. Идти дальше становилось все опаснее и, остановившись в нескольких метрах от пятна, Миша рассмотрел то, что отделилось от человека и до сих пор лежало на льду.

Это был рюкзак.

Припомнив школьные уроки ОБЖ, Миша наклонился и осторожно лёг животом на лёд. Задирая голову, он медленно, в обход, пополз вперёд.

«Лишь бы не провалиться, лишь бы не провалиться…».

Зажмурив глаза, он резко сунул руку в прорубь, пошарил в ней в поисках человека, но почувствовал, как под его собственным телом начинает прогибаться кромка, и поспешно отполз назад. Мокрая рука на холоде стремительно немела, а рукав куртки застывал. Тяжело дыша, Миша потянулся и кончиками пальцев схватил лямку рюкзака. Потянул к себе и принялся ползти назад.

Медленно развернув тело в сторону берега, Миша медленно приподнялся, решив встать на ноги — однако правая нога его тут же провалилась в холодную воду.

Он взвыл, с низкого старта рванувшись вперёд. Сил бегать в нём не было совершенно, зато был страх утопнуть, а ещё — пачка сигарет с надписью «ранняя смерть», о которой в такой напряжённый момент Миша почему-то отчётливо помнил. Он бежал так долго, что ему казалось, что он не добежит: лёд, проглотивший одного неизвестного человека, заглотит и другого, и неизвестно ещё, наестся ли…

С облегчением добежав до берега, Миша повалился в снег, чувствуя, как отваливаются ноги и как не хватает в лёгких воздуха. Тяжело дыша, он сидел, глядя на протоптанную им второпях дорогу, которую заметал вездесущий снег.

В руках его до сих пор была сжата лямка чёрного рюкзака, а в голове сидела только одна мысль, которую Миша озвучил на выдохе, ни к кому не обращаясь:

— Пи*дец.

Его трясло от холода, но холода он не чувствовал, наоборот — по лбу его стекала капля пота, из носа шло, а изо рта то и дело вырывались клубы тёплого пара. Кое-как поднявшись, Миша посмотрел на рюкзак, довольно лёгкий по весу, внутри которого что-то было.

Это оказалось две тетради и тонкий кожаный ежедневник на медной заклёпке. Тетради были подписаны: они принадлежали Михаилу Панкратову. Внутри одной были какие-то лекции, внутри другой — пустота. Миша сложил их в рюкзак, чувствуя, что ему слишком холодно, чтобы стоять и читать. Поэтому, выйдя на дорогу, он направился к первому дому, что был на пути, собираясь отогреться в его подъезде.

Именно там, прижавшись спиной к батареям, пахнущим влажной теплотой и канализацией, дрожащий Миша в тусклом свете лампочек пролистал кожаный ежедневник, довольно плотно заполненный ровным почерком.

Первая страница была датирована началом декабря прошлого года.

«Привет, будущий я или кто-то, кто это читает. Меня зовут Миша, мне 19 лет и я не знаю, для чего я живу.

…Тупое начало. Хотел бы получше написать. Но вырвалось. Видимо, глубоко оно во мне сидит. Будущий я, ты уже нашёл себе работу? А к психологу уже сходил? Если нет, то я разочарован. Мне давно уже пора, но… всё никак не решусь.

Мне сейчас так больно, будущий я. А тебе легче? Наверняка да, если ты порвал с Настей и с её ненаглядным Лёшей. Господи. У меня руки трясутся… Я ведь даже не замёрз. Е* * *

й тремор, — (слово было специально закрыто звёздочками). — Я слышал, что делать записи в дневнике помогает, но я понятия не имею, как это делать. Мне просто больно и я хочу, чтобы мне стало немного легче. А мир вокруг меня как будто не хочет, валит на меня всё новое и новое говнище… Я с каждым днём чувствую, что теряю равновесие. Будущий я…

Я просто надеюсь, что ты уже мёртв».

Первая запись обрывалась так, а Миша, сжимающий ежедневник за мягкие края, чувствовал, как сердце его пробирает холод. Неизвестно от чего. То ли от осознания, что незнакомый ему Миша Панкратов действительно умер, и больше ни строчки здесь не напишет. То ли от того, что теперь судьба этого человека в его, Миши Шипицына, руках. Или же…

…от того, что первая запись начиналась пугающе похоже на то, как он сам бы написал в дневнике, если бы вёл его.