Сучий сын (джен)

Должно быть, еще никогда в жизни Тома утро не начиналось так тяжело. Следуя за худшей из прожитых ночей, оно полнилось туманными, рассеянными мыслями, неуверенными телодвижениями и мерзкими лекарствами в горле и носу. Малыш корчил рожицы, полные страдания, лишь бы отец в полной мере осознавал, как сильно измывается над ним, пытаясь пропихнуть в его рот уже знакомый с прошлого заболевания сироп. Но активно сопротивляться Томми попросту не мог: силы оставили его окончательно, и даже встать с кровати он не пожелал и едва не расплакался, когда понял, что не сможет спуститься вниз и показать папочке прекрасный поезд, самый лучший подарок Санты. Том мечтал поиграть вместе с любимым папой с самого Рождества, а теперь беспомощно хныкал в подушку от собственной слабости — удел жестокий и, к сожалению, неминуемый. Он прижимал к груди слоника, громко кашлял и следил за тем, как обеспокоенно и задумчиво глядит на него папочка.

Том смутно помнил прошедшую ночь. И все же скомканные болезнью воспоминания терзали его, стоило только вяло открыть глаза, когда солнечные лучи прорвались сквозь занавески. Он не сразу понял, что изменилось, но чувствовал себя словно не на своем месте. Тогда малыш неосознанно огляделся и понял, что белоснежная подушка, нагретая его горячей головой, лежит на ногах отца, а тот, привалившись к стене, тихо дремлет, склонив голову к плечу. Его тяжелая ладонь была опущена Тому на спину, чтобы, видимо, удерживать на малыше теплое одеяло. Томми неловко похлопал глазами, раздумывая, будить папочку или нет, ведь даже шевельнуться он не мог, не задев его чем-нибудь. Том издал тяжелый вздох и закашлялся. И тут же, резко вздрогнув, Рик подался вперед и проснулся. Именно так: лишь после того, как его спина оторвалась от стены, он поднял веки и судорожно выдохнул воздух, напрягшись всем телом. Томми испуганно замер. Что такое страшное могло сниться папе, что он едва не подскочил? Он аккуратно перевернулся и обнял отцовскую руку, словно мягкую игрушку. Так им обоим стало бы чуть спокойнее. Том перевел дух. В его голове стоял туман, а нос еще с ночи был забит. Лишь немного расслабившись, малыш вспомнил, как оказался в таком неудобном положении и всхлипнул, потерев заспанные глаза.

Мама бросила его. Каким неподъемным грузом опустилась в сознание эта мысль. Все это не могло быть правдой, и все же было ею. Тогда, ночью, когда папочка неловко поднялся с кровати и вышел в коридор, Том тихо простонал, пробудившись от дремы. Он видел папину широкую спину, и в неприятном искажении слышал его голос. Именно папа говорил о том, что мама бросила его, своего маленького Тома. Малыш не сразу понял, что родители разговаривали друг с другом. Но затем, услышав мать, он ощутил, как его сердечко сжалось от такой боли, какую он еще никогда прежде не испытывал. Вскоре дверь в его комнату закрылась, но уснуть после этого Том так и не смог. Слова намертво прилипли к нему, и теперь уже, рано утром, засохли без возможности отодрать. Оставшись в комнате без родителей, Том глубоко дышал, прижимал руки к груди, вслушиваясь в биение сердца, стонал и плакал, постоянно меняя положение, лишь бы только не погибнуть. Он безуспешно искал способы утешить себя, и все же мысли неугомонно разрывали его на куски. Она бросила. Мама. Сама добрая, самая любимая мамочка. Тогда, на улице, оставила его, чтобы больше никогда не вернуться. Папа никогда бы не соврал, но почему это произошло, почему вчерашний день был так безжалостен к нему?.. Мама была так безжалостна. Неужели она совсем не любила?..

Том не находил в себе сил подняться, побежать к ней и расспросить обо всем, чтобы его крепко обняли и успокоили оба родителя и сказали, что все это был всего лишь кошмар, и ему только приснились эти страшные слова. Однако в какой-то момент, когда Том горько плакал в своем уголке, впившись пальцами в хобот слоника, папа вновь открыл дверь в его комнату. Он был один. И он один обнимал его всю ночь, гладя по голове, бессвязно бормоча, что ошибся насчет мамы. Но Том больше в это не верил. Она так и не заглянула к ним ночью. Даже когда папа вновь ушел и вернулся с горячим чаем в руках, мама за ним не последовала. И они провели эту ночь вдвоем, в беспокойной дреме, прекращающейся от часа к часу.

Отойдя от приснившегося кошмара, папа встревоженно оглядел сына и утешающе провел ладонью по волосам, пожелав доброго утра. Тогда малыш даже не нашелся, что и ответить: это утро стало продолжением кошмарной ночи, могло ли в самом деле оно быть добрым? Сынок метели, между тем, отправился спать: солнышко вновь освещало землю, пробиваясь сквозь унылые облака, поблескивал снег, дремали под свежевыпавшей шапкой деревья. Даже страшный ветер стих, сделав эту картину за окном еще более безобидной и оттого расстраивающей. С помрачневшим видом Том попросил папу обнять его, не оставляя возможности отказаться. Теперь, когда мама бросила его, он только укрепился в мысли, что нельзя позволить ему уехать.

Завтракать совершенно не хотелось, но именно к этому времени Том и увидел ее. Бледная, невыспавшаяся, как и каждый в этом доме, она тихо постучала в комнату сына, и тогда папа открыл ей. Она принесла Тому горячую манную кашу с кленовым сиропом и тостом с джемом (все равно больше одного малыш никогда не мог съесть). И когда отец молча вышел, то ли намеренно оставив их наедине, то ли потому, что мама его отпугнула, она по привычке провела по голове Тома рукой, зачесав за ухо растрепанные за ночь каштановые волосы. Два страшных чувства тут же встрепенулись в груди, и малыш не знал, какому из них последовать: одно кричало о том, что нужно как можно крепче обнять мамочку и попросить ее проявить еще больше нежности, а другое требовало тут же отстраниться, убежать в поисках папы и спрятаться у него за спиной. Однако вместо этого Томми закашлялся, как и всегда: громко, надрывисто, страшно. Он долго не мог успокоиться, держался за разодранное изнутри горло и вытирал наворачивающиеся слезы. Лишь когда все стихло, мама прошептала:

— Прости меня. Ради Бога, прости.

И тогда Том затрясся от третьего, совершенно невнятного чувства. У него и до этого момента не было аппетита, даже сладкий аромат он не мог почувствовать из-за забитого носа, а теперь так и вовсе затошнило. Поморщившись, Томми отстранился от матери и громко расплакался. Какое-то время он ничего не говорил, только тер пальцами быстро краснеющие глаза, размазывал по рукаву пижамы сопли и глядел в пол.

— Ты бросила меня, — наконец сквозь всхлипывания невнятно пробормотал он, не сдерживая своей обиды и печали. Мама невольно отступила, замерев, но, должно быть, совладала с нахлынувшими на нее чувствами.

— Нет… — почти беззвучно произнесла она, протягивая к щеке Тома пальцы. Она попыталась погладить его, но малыш дернулся, схватил свою игрушку и крепко прижал ее к груди, чтобы не было никакого соблазна броситься в объятия мамы, — нет. Это неправда, Том… Он наврал тебе. Он хочет нас рассорить…

— Уходи! — вскричал Том, громко всхлипывая. Он слишком устал прощать ее, чтобы смириться с произошедшим сегодня. — Почему?.. Почему?!

— Я совершила ошибку… Пожалуйста, Том. Малыш, я люблю тебя. Какая глупая у тебя мама, да?.. Я больше никогда тебя не обижу, мне очень жаль… Пожалуйста, поверь мне.

— Там было так холодно… Я так испугался… Где ты была?!

— Я… Я… Я не справилась, — она накрыла ладонью глаза, а потом вдруг тоже расплакалась, полностью спрятав от него свое лицо. — Не справилась… Мне очень жаль, Томми, мне так жаль, что у тебя такая мать! Я совершила ошибку, я думала… Господи, это так неправильно!

Том, шокированный происходящим, даже прекратил проливать слезы от переживаемой обиды. Мама была не в порядке, совсем как вчера вечером, когда они с папой вернулись домой. Пусть теперь она хотя бы говорила с ним, невнятно извиняясь и сожалея о содеянном, это ничего не меняло. Том в ужасе отполз от матери в самый угол кровати, не выпуская из рук игрушку. От страха дрожало его маленькое сердечко, и он постарался дышать как можно глубже. Хоть бы папочка пришел и все закончилось, мысленно просил Томми, смотря на рыдающую мать. Вчера вся прошлая счастливая жизнь словно бы рухнула, и сегодня не стало нисколько лучше.

— Я боюсь… — заскулил Том, вновь потирая покрасневшие глаза. Он стер с щеки скользящую слезу, посмотрел на маму, стараясь понять, отреагировала ли она хоть как-то на эти слова. — Мама, перестань, я боюсь…

— Я не должна была… Это случайность. Я не бросила тебя… Я не хотела… Ох, мне нужно поговорить с Мартином, как можно скорее. Он мне поможет. Я сожалею, Том, я все исправлю… Пожалуйста, поешь.

Сразу после этих слов она отвернулась и ушла, не обращая внимание на его зов. Том еще сильнее расстроился, и плакал до тех пор, пока папа не вернулся. Сердечко по-прежнему болело, чем ужасно пугало малыша, кисти слегка посинели и стали словно ватными, будто в них накачали воздух. Ступни были спрятаны в сиреневые носочки, и поэтому Том не разглядывал их, но ощущал, как и они онемели. Он надрывисто закашлялся, и именно тогда папочка подошел к нему и укрыл в объятиях его хрупкое тельце, настороженно посмотрев в лицо. У папы даже получилось заговорить ласковым голосом. Только это, должно быть, и могло его утешить.

Папа заставил Тома проглотить несколько ложек каши и выхлебать из кружки молоко, принесенное им лично, когда малыш кое-как устроился за собственным столиком для рисования. Кашель разрывал легкие безжалостно, доводя до слез вновь и вновь, и оттого особого сопротивления в лечении Томми не оказывал после завтрака. Даже когда папа велел мерить температуру и ушел, он послушно лежал на кровати, укутавшись в одеяло и пустым взглядом смотрел в потолок. Хотелось спать, но глаза не закрывались. Сразу же перед ними возникал облик мамы.

В награду за послушание папочка ненадолго решил поднять дорогой сердцу сына поезд вместе с пластмассодорожными путями. Жаль только игрушечного полицейского и индейца не сумел прихватить: было бы так здорово, если бы они, совсем как с Дагом, сыграли бы в их приключения. Когда папа сел на полу и запустил красный состав выписывать круги и зигзаги, Том даже улыбнулся. Болезненно блестели его глаза, и, если бы не тяжелое состояние и тоскливое расположение духа, можно было бы предположить, что он искренне радостен.

— Тебе он нравится, пап?.. — хриплым голоском протянул Томми, вяло поворачиваясь на бок, чтобы было удобнее наблюдать это маленькое приключение. — Мне Санта подарил… На нем катаются полицейские… и настоящие индейцы, представляешь?.. Только сегодня… Только сегодня у них что-то не получилось.

— Замечательный подарок, — отозвался папа, коротко кивая. Наверно, он тоже был все еще очень расстроен поведением мамы. Он много молчал, даже больше обычного, и с еще более мрачным видом о чем-то думал. Он почти не спал прошедшей ночью, и, может, из-за этого он чувствовал себя неважно.

— А ты… А тебе что подарили?..

— Мне? Мм… Ничего. В прошлом году я плохо себя вел.

— Ой… А мама говорила, я тоже… Плохо себя вел. Ты… Ты тоже сломал чей-то тостер?.. — тогда папа поднял на Тома глаза и внимательно посмотрел в его лицо, да так, что малышу стало немного стыдно за свою догадку. Но потом он вдруг так небрежно, так скомкано усмехнулся, будто закашлялся, и ободряюще, понимающе улыбнулся, пусть только на мгновение. У Тома даже в груди что-то дрогнуло.

— Я попал в руки очень умного и проницательного детектива, — тихо сказал папа. Он выглядел грустным, и все же постарался убедить Тома в обратном. Отчего-то малышу стало так тепло на душе, что туман в голове немного рассеялся и тело чуть расслабилось, будто боль, сдерживающая его в своих мерзких тисках, отступила.

— Я стану самым лучшим детективом, вот увидишь… — Том даже покраснел, до того он был растроган подобными словами. Поезд издал громкий свист, описывая «восьмерку» на своем пути. Даже настроение немного поднялось. Обида затаилась в груди и никуда не собиралась уходить, однако именно благодаря ней Томми больше не ждал, пока придет мама. Прекратив плакать, он понял, что не хочет видеть ее сегодня, не хочет, чтобы она довела его до слез снова. Хотелось наслаждаться каждой секундой с папой, пока тот только не закрылся в себе или вовсе не уехал. Поэтому Том закашлялся в ладошку, после чего хитро ухмыльнулся, протянув: — Но сегодня я тебя прощу, если обещаешь хорошо себя вести. И если почитаешь мне сказку! И… И… Нет… Хочу твою сказку.

— Что?

— Придуманную… Сразу после пиратов! — Том коварно сощурился и тихо хихикнул. Только бы папа не счел нужным отказываться. Все же он всегда был таким серьезным и собранным, вдруг эта просьба показалась бы ему неинтересной.

— Я плохо помню все подробности той книги. Может, лучше в другой раз? — папа выдержал паузу, пока вновь стихнет свист поезда, согнулся, опустив голову. — Том, послушай. Ты хотел бы… Погостить у меня… Летом? Без мамы.

Том и представить себе не мог, что папа предложит нечто подобное. Он замер, пытаясь обдумать эти слова, сказанные тихо, с явной неуверенностью. Погостить летом у папы… Разве можно было надеяться на это? Столько времени быть с ним, в другом кусочке его жизни. Веселиться вместе, ходить купаться, есть мороженое, смотреть, как ночью с неба падают звезды и ловить их в ладошки. Даг рассказывал, как они с отцом летом ходили в поход, как живо он описывал всякую глупость. Том соврал бы, если бы сказал, что у него и в мыслях не было сделать то же самое со своим драгоценным папочкой, но… Без мамы? Как, совсем? После вчерашнего дня любая разлука с ней казалась чем-то немыслимо жутким. Но в то же время Тому отчего-то страшно захотелось уехать вместе с папой далеко-далеко. Чтобы мама точно так же, как и он, горько плакала и искала его, а потом очень-очень долго не могла найти. Тогда бы она поняла, как плохо поступила и больше не посмела бы обижать своего любимого и единственного сыночка. Нет… Это было бы совсем, совсем нехорошо и невесело.

— А мама… Она будет плакать, да? — еле сдерживая кашель, спросил малыш, но тут же сдался под натиском болезни. Его вновь начинало тошнить, а вялая головная боль, тяжесть и неповоротливость всего тела никуда не ушли.

— Нет, она отдохнет и поправится. Сейчас маме тяжело. Нам надо ей помочь, — папин голос был спокоен и вдумчив, но что-то в его словах совсем не понравилось Тому.

— Она бросила меня, — шмыгнув, пробубнил малыш себе под нос. Но папа поднял голову и в упор посмотрел на него.

— Мы не будем обижать маму. Да, Том? — строгость в сказанных словах глубоко задела Тома, но он только промолчал, надувшись. Вчера папа сам так говорил, а чем он был хуже? — Я заблуждался. Я злился и наговорил маме много нехороших слов. Поэтому она так плохо себя чувствовала и не пришла. Вам нужно помириться. Мне скоро придется уехать, Том. Я хочу быть спокоен за тебя. И за нее — тоже.

— Я просто хотел быть в семье, — Том насилу вытолкнул из себя давно гложущие его слова и поспешил вытереть наворачивающиеся слезинки.

Теперь у него было предостаточно времени припомнить все те долгие часы, когда он мечтал о возвращении папы домой хотя бы на Рождество, всю грубость и отстраненность мамы из-за разговоров об этом. Его никудышный побег на площадь к олененку и папочку, который убежал тогда вместо того, чтобы откликнуться на зов, хотя, возможно, все же это был и не он вовсе. Как сильно злилась тогда мамочка, как ругалась и называла его своим испытанием. Теперь малыш в полной мере осознал, что она даже не пыталась перестать так думать о нем. Просто избавилась от своего испытания… А оно взяло и вернулось.

— Я хотел, чтобы мы были все вместе… Как живет Даг.

Томми поспешил спрятаться под одеялом, чтобы папа не видел, как он окончательно расклеивается. Вчера ночью ему было так тяжело, что сдерживаться не представлялось возможным, но сегодня… Сегодня он даже постарался быть тем радостным и веселым малышом, которого папочка так любил. Но хватило этого явно ненадолго. Тому хотелось горько и громко плакать, его сердечко, казалось, упало и раскололось на множество частей, словно хрупкий стакан. Как бы все вернуть обратно, когда еще ничего страшного не случилось. Ведь мама с папой были здесь, рядом с ним. Они сильно ругались из-за него, и вместо любви и тепла в доме царили обида и злость. Как же Том хотел выгнать этих незваных гостей, чтобы они даже не смели портить его добрые детские мечты!

— Мне очень жаль, Том, — малышу пришлось напрячься, чтобы разобрать, что сказал папа, до того был тихим его голос. Он по-прежнему сидел на полу, и по пластмассодорожным путям все еще колесил дорогой сердечку поезд. Оставалось только стереть воспоминания о вчерашнем дне, чтобы такое приятное стечение обстоятельств вызвало искренний восторг. — Все чувства проходят. И любовь — тоже. Это неизбежно, рано или поздно. И это нормально. Долгое время я вообще… Я не чувствовал. У нас все не так просто. У нас не так, как у Дага. Но это не значит, что у тебя нет семьи. Твоя мама… Мы оба тебя любим. Даже если не любим друг друга. Маме плохо… И это моя вина, а не твоя. Она не бросала тебя, я в этом уверен. Вам нужно помириться. Все наладится. Обязательно наладится.

Том высунул голову из-под одеяла, повернулся к папе раскрасневшимся, заплаканным лицом. Стер рукой с носа вытекающие скользкие сопли, и попытался отдышаться: слишком уж душно и жарко стало в комнате. Озноб более не беспокоил малыша, и все же мрачные воспоминания о холоде улицы не оставляли его. Меньше всего хотелось теперь очутиться снаружи, несмотря на то что погода за окном была дружелюбной и не таила в себе ничего угрожающего. Папа выдавил из себя сдержанную улыбку и, несколько помедлив, потянулся к Тому. Этого оказалось достаточно, чтобы, отчаянно всхлипывая, малыш сполз с кровати и залез к нему на руки, вяло обхватил шею и повис на ней.

— Ты такой тактильный, Том, — папа осторожно погладил Томаса по спине. В отличие от сына, он был спокоен, хоть неуверенность и неловкость ощущались в одних его прикосновениях и голосе. Малыш сперва даже не понял, сказал ли папочка что-то обидное или, наоборот, похвальное.

— Не уезжай… Пожалуйста. Я хочу, чтобы ты остался, — потирая измученный глаз, тихо прошептал Том папе на ухо. Но в ответ он только грустно вздохнул.

— Не могу. Я ведь говорил, Том. Сейчас тебе лучше быть с мамой. Безопаснее и… Меньше риска. А мне лучше ничего не усугублять, — напрягшись, папа поднялся с пола и, переступив через проезжающий поезд, опустился на кровать. Однако продолжал крепко держать Тома, пока тот не перестал всхлипывать.

— А… А когда ты вернешься?.. М-может… М-может, на мой День Рождения?.. Там будут свечи… И торт! Тебе… Тебе понравится! Только приезжай…

— Не расстраивайся, но… Я не смогу обещать, — папа вновь вздохнул, а Том только сильнее насупился, с трудом сглатывая ком в горле.

Все-таки не стоило надеяться и ждать его и в тот грядущий счастливый день. Малышу даже расхотелось зачеркивать числа в специальном календарике, делать эту странную змейку еще длиннее. Пусть лучше остается коротким и очень голодным червячком. Том слез на кровать, обхватил руками колени и опустил на них голову. Он чувствовал себя так, словно переел конфет и лежал на полу без желания быть активным и шаловливым. И вообще — быть. Однако даже сладости во рту он не чувствовал, от которой бы эта тошнота не была бы такой противной. Том вновь сглотнул слюну в попытках избавиться от нарастающего кома, и вновь громко и страшно закашлялся.

— Я в таком положении, что не могу предугадать, что произойдет «завтра». Сейчас сложное время. Но это далеко не последний твой День Рождения, верно? — возможно, папа попытался хоть немного приободрить Тома, однако он был вынужден столкнуться с разочарованием, которое испытывал сын в этот миг. Некоторое время они оба молчали: говорить здесь, казалось, было больше не о чем. Тишину вновь пришлось прервать Рику. Он заговорил осторожно, как можно более расслабленно, и все же встревожился. — Хочешь… Отметим его позже? Только вдвоем.

— А разве так можно?.. — Том с легким подозрением и удивлением поднял на папу слезящиеся глаза. Все это казалось таким неуместным и неловким, но в то же время он так старался. Папочка всегда такой хороший, в очередной раз подумал Томми. И как мама могла злиться? Он всерьез задумался над папиным предложением. Растерянно почесав нос, он взволнованно прошептал: — Я же… Я же еще никогда его не праздновал… Только не говори Дагу, а то я уже ему рассказал, как ты давал мне кататься на слоненке…

— Мы оставим это в секрете. Никто не узнает, — папа опустился на колени и слегка приблизился лицом к Тому, чтобы его шепот уж точно никто не услышал, даже слоник, как догадался сам малыш. Один только серьезный вид заставлял сердечко трепетать от непонятной радости. Папочка так хотел, чтобы он, Томми, не плакал и не грустил. Разве мог кто-то другой сделать нечто подобное? Том прикоснулся к его лбу своим и закрыл глаза. Какой же секретной становилась их шпионская тайна.

— И будет другой торт?.. И свечи, и желание… И, и… Ты подуешь мыльные пузыри? И споешь песню?..

— У тебя на меня очень серьезные планы, волчонок, — Рик опустил на плечо ладонь, и когда Том открыл глаза, то увидел, с каким теплом на него смотрит папа. Хоть бы этот миг никогда не кончался, подумал малыш с тоской на душе. — Если все будет в порядке, я сделаю все возможное.

Он отстранился, но тут же едва коснулся своими сухими и теплыми губами лба сына, совсем как вчера, дома у доброй Ребекки. Томми робко улыбнулся, не в силах изгнать тоску из собственного сердечка, однако все же поддался этой непривычной мягкости и заботе. Папы было слишком мало в его крохотной жизни, и оттого Тому следовало проживать каждый миг с ним как нечто особенно ценное, даже сейчас, когда до слез доводила любая печальная весть. Скоро он вновь останется один — с мамой, которая сама слишком расстроена, чтобы дарить такие тепло и заботу, на какие вчера и сегодня был способен обычно замкнутый и неловкий папочка. И вновь его жизнь наполнится ожиданием следующей встречи. Томми уныло вздохнул: как же он устал от всего этого. Хоть бы Даг поскорее вернулся и наполнил дни радостью и весельем. Ближайшее время обещало быть совершенно безрадостным: много ли удовольствия можно получить, наблюдая за оживленными играми других мальчишек за окном? А самому кашлять и тонуть в соплях, постоянно в четырех стенах.

— У тебя снова поднимается температура, — взвалился на плечи Тома лаконичный итог, мрачный, как грозовые тучи. — Ложись под одеяло. Пора позаботиться о маленьком волчонке, да?

* * *

Папа уехал на следующее утро. Он планировал еще ночью, однако, когда на землю тяжело опустилась тьма, состояние Тома ухудшилось: малыш изнемогал от жара, озноб вновь колотил его и изводил до дрожи, а сознание помутнело, и все, что говорил он своим охрипшим голосом, напоминало бессвязный бред. И тогда, утром, когда Том вернулся в прежнее состояние, прощаясь с отцом в собственной комнате, он не сдержал эмоций и расплакался. Папы всегда было недостаточно. Ричард тяжело вздыхал, косо поглядывая на Клэр, стоящую поодаль и не решающую приблизиться. Она робко опустила голову, шептала себе под нос невнятные слова. Возможно, мама молилась, Том не сумел разобрать, и все же замечал, как украдкой она вытирает слезы. И отчего-то Томми не верил, что это из-за расставания с папочкой.

Обида нещадно жгла сердце. Он скрипел зубами, как только мама заговаривала с ним, старался делать вид, что не слышит и не видит ее. Но под натиском просьб отца быстро сдался и тихо принял ее неуклюжую ласку. В объятиях становилось теплее, но оттого только противнее: все было словно так же, как прежде, но в то же время так уже не будет никогда. Каждый это понимал, но предпочитал притворяться. Том не желал мириться с этой игрой и все же подчинился этим отторгающим правилам: ради папы и ради всей той любви к матери, что сгорала в его сердце. И все же папочка уехал. Бесповоротно, оставив после себя лишь хрупкую надежду на то, что все наладится. И как же крепко в глубине своей ранимой израненной души Том хватался за этом хлипкий обваливающийся мостик.

Весь день после папиного отъезда Томми провел наверху, изредка бродя по комнате, чтобы выхватить из шкафа какую-нибудь книжку с интересными картинками или просто размять вечно ноющие от ломоты ноги. Он все засматривался на поезд, придумывая интересные игры, которые стоило опробовать, когда Дуглас вернется. Изо всех сил малыш сдерживался, чтобы не попросить маму поиграть с ним, и все же, чем дольше лежал он, чем больше думал о произошедшем, тем сильнее его охватывала невероятная тоска. Сладкий голос мамочки, ее теплые и мягкие руки, ее пушистая длинная коса… Ее приятные объятия и горячие поцелуи. Сколько лекарств от уныния и чувства покинутости хранила она в одном своем сердце, и как же хотелось протянуть всему этому свою вспотевшую ладошку. Том специально открыл дверь в свою комнатку, чтобы наблюдать и вслушиваться, что же делала мама, пока только не ухаживала за ним, и как бы специально заманивая ее внутрь: ему бы на ее месте уж точно было бы любопытно заглянуть в небольшую щель, ведущую в сказочное королевство захворавшего волшебника Томаса.

Тогда же, днем, Том различил низкий, но очень ласковый голос, говоривший с мамой где-то внизу, возможно, на кухне. Ее же саму Томми совсем не слышал, только иногда до него доносились ее тихие-тихие мольбы о прощении. С мамой вел беседу Мартин. Как же давно он не навещал их бедную семью, думал малыш отчего-то так расстроено, что захотелось даже спуститься к ним. Еще никогда Том так не желал высказать все, что только населяло его беспокойную голову все эти дни, выплеснуть без остатка наружу и открыться той мягкости и заботе, которую выпускала мамочка. Чтобы она пожалела и приласкала, а Мартин поправил очки и сказал, что все это не просто так, но все же к лучшему, и наверняка из этого можно было вынести какой-то, несомненно, очень ценный урок.

А наступившая ночь была безмолвна. Сынок метели набирался сил, а, может, решил улететь в другой город и повеселиться немного там. Мама сидела рядом и молча молилась, и Томми, чтобы не расстраивать ее слишком сильно, тоже сцепил ладони вместе, сел на колени на кровати и закрыл глаза. Погружаясь в дрему, он размышлял о том, что каждому снегопаду можно дать свое собственное имя и раз в какое-то время, например, каждый четверг, радоваться и говорить нечто вроде: «Мама, посмотри, это Никки вернулся!». А затем выбегать на улицу и встречать доброго приятеля крепкими объятиями. Должно быть, тогда снегопаду было бы приятнее, и он не буянил бы так, как делал это сынок метели в тот роковой день. Том мелко дрожал без одеяла, громко кашлял и оставлял сопли в мамином платочке, который она пожертвовала ему без каких-либо сожалений. Мысли совершенно не поддавались никакому контролю, и малыш с трудом осознавал их. Под вечер болезнь всегда становилась лишь сильнее, и только самый сладкий и самый крепкий сон могли защитить от ее хищных лап. Томми поскуливал от холода, укрывшись под одеялом и поджав под себя ноги. Его ночник в форме солнышка тихо жужжал, подобно сонной мухе, и до того этот звук был назойливым, что у Тома даже в висках заболело.

Клэр принесла еще сладкого молока и протянула сыну маленькую круглую коробочку, в которой пряталось самое настоящее ценное сокровище. В ней практически доверху лежали любимые леденцы, небольшие карамельные шарики. Однажды летом, от души облизав один такой леденец, Томми положил его под дерево, где по земле носились муравьи, и с улыбкой наблюдал, как они облепливают этот поблескивающий на солнце этот сахарный кусочек золота. А потом, подталкивая леденец лапками, муравьишки понесли его в свое муравьиное королевство и этим наверняка обогатили свой народец. Вот бы сейчас выбраться и отыскать их всех, думал Том с грустной улыбкой. Можно было бы угостить их еще раз, или даже попробовать съесть их? Даг говорил, муравьи кислые на вкус. А если накормить муравьишку леденцом, станет ли он таким же сахарным? Отчего-то Том был не готов искать на этот глупый вопрос ответ. Он крепко обхватил руками коробочку и ни за что не соглашался отдать ее маме обратно. Завтра утром все сокровище можно было бы пересыпать в мешочек и поиграть в богатого шерифа, а пока… Пока следовало получше спрятать его от всяких разбойников. И одному из этих самородков надежнее всего было бы под щекой, с важным видом заключил Том, и захрустел леденец на зубах.

Мама отошла и вернулась с пятнистым шерстяным одеялом в руках. Когда оно укрыло собой всего Томми, он почувствовал себя маленьким мышонком, на которого села сова и вот-вот грозилась проглотить его целиком. Оно кололо скрывающую леденец щеку, не способное добраться ни до чего другого, ведь малыш был защищен другим, мягким, хоть и не слишком теплым одеялом. Однако вместо возмущения Том тихо покашлял в кулак, после чего обнял себя, сжавшись в позе эмбриона. Мама с нежностью посмотрела на малыша, осторожно проведя рукой по утонувшему в перьях совы тельцу. И все же боли и усталости в ее взгляде было несоизмеримо больше. В какой-то момент Томми решил даже, что эта нежность оказалась лишь плодом его наивной фантазии, ведь мама в ту же секунду виновато опустила глаза и зарыдала.

— Какая же я глупая и слабая… Ты никогда меня не простишь, — прошептала она в ту ночь, и эти слова еще долгое время не могли забыться. Но Том больше не плакал. Его голова и сердце были пусты в тот самый миг.

Когда Том закрыл глаза, чтобы свет от ночничка не вызывал такую боль, мама все еще всхлипывала. Однако в какой-то момент, точно в тот вечер их страшной ссоры, его маленький мирок застыл от внутреннего трепета, ведь мама запела сосредоточенно и тихо. Любимая его колыбельная от дорогой, как будто бы прежней, мамочки. Мягкий голос, наполненный лаской, пробрался в самую душу и пробудил то, что Томми так старательно в себе глушил. Все забудется, все наладится, повторял он про себя утешающие слова. Он посмотрел на маму. Ее пухлые, сухие губы дрожали, на щеках остались мокрые следы. Как же сильно Тому хотелось поцеловать эти соленые щеки и почувствовать на себе нежность этих губ, самых родных и любимых. Но в ту ночь он не шевельнулся, не поднялся с кровати, не в силах выбраться из-под крыла полосатой совы. Только сильнее сжался, закашлявшись и едва не задохнувшись.

Он обязательно простит. Не сегодня, но, может, в другой день. Когда болезнь будет не так сильна, когда любовь одержит вверх над обидой. Обязательно. Колыбельная лилась по комнате, унося Тома в далекие миры. Этот день неминуемо таял.

Прошу, уложи меня в постель

И погаси свет.

Опусти руки, подай мне знак,

Придержи свою ложь.

Ложись рядом со мной,

Не вслушивайся в мои крики,

Похорони свои сомнения и усни.

Пойми, что я

Всего лишь

Плохой сон.

* * *

Том проснулся на ковре в гостиной, где и уснул этим днем, так и не дождавшись встречи с мамой. Едва открыв глаза, он почувствовал холод, пронизывающий все его тело, и в особенности левую ступню. На груди он почувствовал что-то очень противное и липкое, и в этом же нечто оказались обе его кисти. В комнате по-прежнему мерцали разноцветные огни от гирлянды на елочке. Фонарный свет, пробивающийся сквозь окно, разрезал темноту тонким, но очень острым клинком. Поезд проехал подле правой ладони — она лежала совсем близко к пластмассодорожным путям и рисковала остаться инвалидом, если бы Том не убрал ее подальше, медленно присев, пытаясь тем самым разогнать навалившуюся дрему. За окном снежные хлопья метались из стороны в сторону — ветер их не щадил, он рвал и метал, точно дикий дверь подушку в собственной пасти.

К Тому постепенно возвращались воспоминания прошедшего мимо дня. Он наконец понял, что липкая субстанция на кофточке и ладонях — это переваренная морковь, выпавшая из животика дракона-кастрюли, когда он — Том — повалил его и себя на пол. Мешочек прятал в себе последний леденец. Малыш осмотрел еще раз комнату и с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком. Ком страха и необъятной тревоги. Матери рядом по-прежнему не было.