Хроники "Альтаира" (джен)

— А Сергей Евгеньевич вашу гитару раздавил! — Ябеда Луферов чуть ли не на полкорпуса всунулся в узенькое окно медицинского автокунга и навис прямо над моей койкой.

— Спасибо за информацию, Луферов…

— И — все?

— Ты предлагаешь мне расцеловать тебя за такое известие?

(Драной «Музиме-резонате» с фанерной верхней декой было вдвое больше лет, чем мне. Третий колок проворачивался исключительно плоскогубцами, струны стояли над двенадцатым ладом на высоте почти семи миллиметров, отчего строй сбоил уже на пятом ладу. На ладовых порожках время выгрызло глубокие зазубрины. Но у меня нет другой гитары. А Серый теперь до конца смены будет прятаться от меня по всем кустам…)

— А так в отряде все норм, — продолжает Луферов, — пока вас нет, Скардольф нас на экскурсии в заповедник с Первым объединил. Потом родительский комитет приезжал, и батя провел у нас крутую лекцию про Курскую битву. Хотел еще вас повидать, а Сколопендра Федоровна не пустила. Саблина опять влюбилась: ее Михалыч на косе с Колькой из поселка поймал. А на пионерболе мы с Первым сыграли. Выиграли, конечно, хотя мадам Тараканова, которая судила, спрогнозировала — продуем. Лично я им вколотил три мяча, 15:7 в нашу пользу! Кстати, Тараканова…

Он не успевает доложить, что там конкретно еще Тараканова. В окно вплывает тревожное шипение кадета Гольянова:

— Атас! Шеф шуршит!

Ябеду сдувает ветром. Горячим ветром душного южного июльского вечера в середине смены спортивно-оздоровительного кадетского лагеря «Альтаир».

Шеф — директор лагеря Виктор Петрович — уже пришуршал. Низко пригнувшись, боком вдвинулся в неширокий дверной проем, пододвинул табуретку.

— Здрас-сьте, Виктор Петрович...

— Привет. Ну, ты как? Готов приступить к исполнению обязанностей?

— Готов. Но по вами же установленному положению срок моего ареста в лазарете истекает завтрашним утром. Велено лежать — вот и буду лежать. Вместо того, чтобы вы из дурного милосердия свой авторитет подрывали из-за какого-то… чиканутого.

(Куратор Четвертого отряда Зануда останется Занудой до победного конца. Тем более, что на панцирной койке лазарета дрыхнуть удобнее, чем в забитом ракетами оружейном пакгаузе типа «Эгоист»).

— А ежели я лично тебя раньше выпустить пришел? Я говорил со Сколопендрой… с Валентиной Федоровной. Она утверждает, что швы снимать рано, конечно, но ходячим считать тебя вполне можно.

— Ага... Ходячим недоразумением. — Я поворачиваюсь на койке к окну. То есть, к шефу спиной. Старик скрипит табуретом. Прицокивает языком. Наверное, опять крутит усы.

— Та-ак… Незапланированная депрессия, значит? Двух с половиной дней больничной изоляции хватило?

— Хватило.

— Я могу поинтересоваться причиной?

— Можете. Коллега Серый насмерть раздавил мою гитару. А сегодня утром, когда Сколопендра ушла на утреннюю планерку, под дверь лазарета было подсунуто вот это.

На вырванном из зачетной ведомости по физподготовке разлинованном листе — округлые, аккуратные строчки. «…Вашими усилиями в Четвертом отряде создана невыносимая моральная обстановка… Насаждается дух нездоровой конкуренции детей, поощряются жалобы и доносительство, покрывается хулиганство… Оскорбления, недостойное обращение, употребление обидных прозвищ по отношению к детям и преподавательско-вожатскому составу… Я не в силах более в этом участвовать, подаю директору заявление о переводе помощником куратора в любой другой отряд и оставляю за собой право поставить в известность родительский комитет. Без уважения — Крюкова Ольга Юрьевна, физрук».

— Да, была у меня Оленька. Действительно подала заявление. Хочет в Третий — к Тара… к Троекуровой. Они давние подруги. Я подписал.

Я вскидываюсь, резко сажусь на постели. Смертельно хочется закурить — но кто же даст, в лазарете-то!

— Она не могла мне в глаза все это сказать, ваша Оленька? Дождалась, пока по травме в медпункт упекут? Всю смену ходила паинькой — ни слова против! А теперь, за двое суток до главного спортивного события — дезертировала?

— И поставила меня перед выбором: я ее перевожу, или смена вообще остается без своего основного физрука. В город грозилась съехать. И Михалыча с собой увезти. А куда мы без Михалыча? Такого теха во вселенной больше нет.

— Вот, с-с-сказать бы, да не при старших же по званию!!!

Старик молчит и смотрит на меня в упор. Во взгляде — ничего хорошего. Лед и пламя в одном флаконе. Левый ус уже три раза вокруг пальца обмотан.

— А теперь слушай меня. Если, конечно, мое слово для тебя еще хоть что-то весит. Ольге Юрьевне я благодарен. Она посмела сделать то, что давно было пора сделать: привлекла внимание к странностям и непорядкам в твоем отряде. К твоей внутренней политике. И лучше — она, чем родительский комитет. Сейчас времена такие… Родители за твои дела могут даже в суд подать.

— Только не родители Четвертого отряда. У меня они — золотые. Вон, Ябедин отец пожертвовал личным выходным, приехал, подстраховал меня, пока я тут под больничным арестом прохлаждаюсь, лекцию привез про войну…

— Между прочим, это я старшего Луферова вызвал. Он дал себя уговорить приехать — на условии, что вместе с ним будет его жена, Ябедина мама. И пока он читал свою лекцию про войну, кстати, весьма интересную, Инесса Николаевна Луферова проедала мне плешь на тему, какой особый подход нужен к ее сыну — большому таланту с тонкой нервной организацией натуры. Еле живым ушел…

— Ну, теперь вы знаете, что я испытываю, регулярно бывая в гостях у старого однокашника.

— Да, ведь вы с Костей Луферовым еще в школе дружили… Однако вернемся к неприятному прецеденту. Осознаешь, что в силах Ольги Юрьевны продолжить ставить в известность кого надо и кого не надо?

— Разумеется. Типично дезертирский подход: «или он — или я!» Да и пёс с ней. Пусть жалуется. Если через три дня, когда Троекурица Тараканова ее забодает полчищами своих тараканов (а поверьте, так оно и будет), Солдат Джейн попросится обратно — я ее пошлю туда, куда даже Серый по ночам не шастал. Она сама лишила себя права принадлежать к числу предводителей доблестного Четвертого — лучшего альтаировского отряда.

— Не попросится. — Старик запустил ручищу в необъятный карман, долго шарил там, потом жестом записного фокусника извлек наружу огромный серебряный портсигар с монограммой. — Будешь?

— В лазарете не положено.

— Так пойдем, погуляем, пока Валентина Федоровна не вернулась! За костровые штабеля, чтобы не светиться. Я сам туда частенько хожу.

Из-за штабелей мы выпугали Ёжикова, Гончарова и Неверовича, с какой-то непонятной мне целью обдиравших с поваленных березовых стволов широкие белые ленточки коры.

(Где же вы свою Ганьшину потеряли, разгвоздяи?)

На мое традиционное «Почему не на занятиях, Второй? Минус пять каждому по дисциплинарке!» наглый Ёжиков ответствовал заявой: «А вы права не имеете, вы на лазаретном режиме!» Но минус десять получить не успел — мгновенно раздиспелился вместе с товарищами, видимо, обнаружив за моей спиной еще и директора.

— Я вас внимательно слушаю, Виктор Петрович.

— Скажу честно — жалоба на тебя у меня не первая. И может настать такое время, когда я не смогу больше спускать все эти кляузы на тормозах. Основные претензии жалобщиков: придираешься к детям, срываешься на них направо и налево, хамишь. Вколачиваешь в неокрепшие души комплексы неполноценности. До смешного дошло. Знаешь, составляя краткие характеристики педагогов к викторине для капустника, Маргарита Георгиевна о тебе написала: «Кто помнит всех воспитанников по именам, различает по шагам, а называет по прозвищам?»

— При том, что с интересными учениками я на «вы» общаюсь?

— Отлично звучит: «Вы, кадет Паскудникова…»!

— И вы видели, что когда Серый нес меня в позе пожарника в медпункт, именно она, Бескудникова, бежала следом. Вместе с Ябедой Луферовым.

— Да, ребята беспокоились за тебя. Даже нашли оригинальный способ задержать отбой. А ты ежедневно, с упертым педантизмом, достойным лучшего применения, гнобишь их на занятиях. Комоедова своего, вон, напрочь по крокам размазал…

— Зато Комоедов пройдет дистанцию до конца. И не подведет команду.

— Знаешь, с какими словами ворвалась ко мне физрук Крюкова?

— Предположу, что с мерзкими: «Такой-растакой Зануда, сволочь первостепенная»…

— Нет. Она сказала: «Я больше не хочу быть Солдатом Джейн». Ты в курсе, отчего она такая стриженая приехала на этот раз?

— Мода, наверное. Зимой, вроде, волосы у нее были подлиннее.

— Гм… — Старик пососал «ротмансину» и сплюнул в песок, — мода! Этой весной у Ольги Юрьевны умерла от рака родная сестра. Евгения, я знал ее. Когда у Евгении вылезли волосы после шестой химиотерапии, Ольга из солидарности остриглась наголо. Чтобы морально поддержать. Это все, что она могла для сестры сделать. Теперь вот только обрастать начала…

— Не знал.

— А если бы знал — вел бы себя иначе? Перестал бы шугать окружающих, как псих, и прессовать Тараканову вместо того, чтобы собственных тараканов в башке, наконец, передавить? Не верится. Вот что: это первый и последний наш разговор в таком ключе. Но если ты самоутверждаешься за счет коллег и воспитанников, значит, я ошибся в тебе. Все. Собирай вещи, ступай в отряд. Я сам фельдшеру скажу, что твой срок медицинского ареста закончился раньше.

— Почему?

— Потому что ты мне нужен. Одно дело делаем, хоть и по-разному.

У хлипких металлических ступенек медицинского кунга оказался припаркован велосипед. На руле у него болталась фанерная табличка: «Законный трофей Четвертого отряда. Спасибо, что не подрались!»

Серого, однако, в округе не наблюдалось. Вместо него на ступеньках птичкой восседала сияющая Бескудникова, а около переднего колеса мотался, переминаясь с ноги на ногу, Ябеда Луферов.

— Кадеты, почему в восемь вечера не в расположении своего отряда? Минусов захотели?

— А нас Сергей Евгеньевич попросил перегнать велик из Второго к медпункту. Мы на нем и приехали. Классный, только седло высоко — еле до педалей достал! — Луферов громко тренькнул звонком. — Ну ладно, вы отдыхайте, а мы пошли.

— Не пошли, а поехали. Бескудникова — впереди меня на раму, ты — сзади на багажник. На ходу меня не щекотать, Луферов, а то навернемся, дорога под гору, я руль не удержу. Сейчас законный трофей Непобедимого Четвертого будет торжественно доставлен к месту своего нового постоянного базирования.

— Вы с нами?

— Ну, так…

— Ура! — коротко выдохнула Бескудникова.

А потом мы летели по самому длинному альтаировскому спуску — через весь огромный бивак, на глазах у всего лагеря. И кофейные косички Бескудниковой хлестали меня по физиономии, а теплые звездочки ее ладоней доверчиво лежали на руле рядом с моими. В спину жарко дышал Луферов, на каждом ухабе вцепляясь, как котенок, в мой ремень.

…И почему-то некому оказалось крикнуть, что у нас сзади — колесо…