Хроники "Альтаира" (джен)

Чьи в лесу шишки?

Рассвет выдался влажным, душным и почти скучным.

Нет, право, а как еще его было охарактеризовать? Представьте: где то далеко наверху шуршат сосны, где-то слева внизу шуршит море, над берегом между двух медных стволов чуть покачивается брезентовый гамак весьма бывалого вида. У гамака плотно сведены сверху боковины и тщательно сшиты по всей длине — отличной капроновой нитью. Мелкими стежками. Несмотря на то, что это мой гамак, и я в нем, между прочим, в данный момент нахожусь.

Будь проклята привычка дрыхнуть в гамаке по стойке смирно! Впрочем, как и еще три четверти моих неудобных привычек.

Брезент отвратительно пропускает воздух (ну, разве что — через пару прожженных еще три сезона назад небольших дыр), и запас кислорода внутри этого тоскливо-зеленого кокона медленно, но верно истощается. И к тому же на мою физиономию с унылой периодичностью клепсидры капает конденсат с зашитой полы…

Над высоким берегом, над сосновой рощей, над разбросанной на манер цветного драже в небольшой долине горстью палаток, над желтой песчаной спортплощадкой плывут волны чистого, протяжного звона. Гонг всеобщей побудки… Спортивно-оздоровительный лагерь «Альтаир» неохотно просыпается.

Через десять минут педсостав вытянет за ноги из палаток последних отпетых засонь и отведет свои отряды умываться. Мой Четвертый добросовестно поднимут волонтеры — вожатые. Гонг пробьет второй раз, начнется утренняя линейка с подъемом флагов.

Мое отсутствие, скорее всего, будет замечено именно тогда. И не факт, что не в результате обнаружения кадета Карябина, до сих пор дрыхнущего без задних ног. Или кадета Луферова, запертого в деревянном люфтклозете. Не за семью печатями, конечно, но под корявой надписью во всю дверь: «Здесь сидит Ябеда!». Или, на худой конец, кадета Саблиной, целующейся с местным старшеклассником, который как всегда вовремя пришел погостить прямо через забор…

Вся подлость ситуации состоит в том, что я отвечаю за эту всеславнейшую компанию великолепных, тщательно отобранных, и даже слегка уже спецобученных разгвоздяев и оболтусов, имя которой — Четвертый отряд. Так что искать меня, к сожалению, будут. Причем — всем педсоставом, включая директора и вожатых на первом году практики. И найдут. Точняк!

Лучше бы нашли на дне морском — в виде хладного трупа, честное слово...

Голос гонга тает где-то в недоступной мне ныне июльской синеве. И откуда-то снизу и слева, где, как помнится, должна быть изрядная куртина дикого барбариса, доносится отчетливое тоненькое «хи-хи»…

Девочка. Ну, разумеется — девочка! Гоблиновы уши, а что, мальчик способен так прочно, аккуратно и тщательно зашить эту тряпочную гробовину?!!

Так, лежать смирно, дышать ровнее. Долой эмоции, а то этот растреклятый гамак сейчас вспыхнет — от моего праведного гнева. Об меня в данный момент вполне можно петарды подпаливать. Ну, или носки сушить, если аккуратно выложить их вдоль роскошного верхнего шва моей брезентовой тюрьмы. Только успевай эти носки переворачивать и снимать вовремя… К тому же на выбросе адреналина быстрее расходуется кислород, а его тут и так не избыток. Стало быть, пора выбираться.

Но как? Рвануть шов? А если сил не достанет — капрон же все-таки… Да и брезент старый, но крепкий. Голыми руками его не возьмешь.

Строгим голосом приказать засевшей в кустах маленькой бестии немедленно подойти сюда и приступить к распарыванию шва? Но ставлю десять против одного, что вместо долгожданной свободы я получу шустрый топот убегающих в неведомую даль детских сандалет, приправленный золотыми горошинами смеха, рассыпающимися по каменистой тропе… Не для того зашивали, чтобы вот так, по первому же приказу, все и убрать.

Нет, надо или смириться с коварной судьбой, дождаться, пока найдут, и честно принять факт очередного всплеска популярности в черных анекдотах, или уж вылупиться, наконец, из гамака на свет божий. Причем, вылупляться надо мгновенно — авось, веселую милашку в кустах хотя бы обморок хватит…

Мысленно поблагодарив Всемогущее Провидение за то, что надоумило меня минувшим вечером свалиться спать, не раздеваясь, аккуратным, почти неуловимым движением залезаю рукой в брючный карман. Нащупываю перочинный ножик. Одними пальцами вытягиваю из кожаного чехла. Раскрываю. Итак, раз! Два! Три!!! Теперь, не считаясь с тем, что видимо, лишусь любимого спального места, безжалостно полоснуть по выцветшей зеленой тряпке, насколько позволит крайне стесненное пространство.

Эх, как говорят кинематографисты, главное — красиво появиться! Утоптанная земля, густо посыпанная сухой хвоей и крепкими сосновыми шишками, встречает крайне неласково. Как минимум дюжина синяков гарантирована. Но об этом — потом! Пригнув башку, чтобы не набрать шишек еще и на ее долю, перекатом через правое плечо сокращаю дистанцию до барбарисовых зарослей и легко, с применением обычной инерции, выхожу в почти безукоризненную, насколько можно в данных условиях, стойку дзенкуцу-дачи из арсенала восточной борьбы киокусинкай. Классная стойка, которая на языке педсостава вполне может стать жестовым аналогом формулы «Нущасъятебепокажу!!!»

Правда, в моем исполнении она выполняется с одним нарушением: без агрессивно выставленных вперед рук. Гораздо больше впечатляет дзенкуцу с руками в карманах, поверьте! Результат — полное оторопение вероятного оппонента, который зависает и тупит, не представляя, что от тебя можно ждать в следующее мгновение.

— Ганьшина, выходите из кустов сию же минуту!

… А если это — не Ганьшина?..

Нет, по всем признакам должна быть именно она. Терпение, усидчивость, аккуратность, умение шить — это раз. Из соседнего отряда — это два… Мои так не рискуют — им же со мной до конца смены жить…

Что будет под цифрой три, я даже придумать не успеваю. Из кустов мне под ноги, шипя и разбрасывая искорки, прыгает десятый «корсар» — здоровенная петарда из комплекта новогодней пиротехники. А по тропе к берегу впереди собственного визга летит целая стая девчонок из Второго отряда. Вспышка. Грохот. Звон в ушах, искры в глазах. Обтекая на траву, успеваю отметить, что Ганьшина среди них все же имеется… Отлично. Прочесть ее манеру шалостей отчасти удалось.

— Экспериментируете, значит? — прямо за спиной раздается воркующий, спокойный голос замначсмены Оскара Рудольфовича, рыхлого толстячка, в котором в самую последнюю очередь заподозришь военрука и отставного офицера. — А что вы с ними сделали? Такой гром… И, как будто, это не ваши дети понеслись в лагерь по тропе?

Действительно: слава всем святым — не мои! А то недолгим был бы век автора этих слов на белом свете.

— Нам надо торопиться на линейку, коллега Скардольф.

Мой собеседник замирает, словно только что, прямо на месте, кол проглотил. Этому прозвищу, изобретенному по принципу прозвищ учителей из «Республики ШКИД», примерно столько же лет, сколько преподавательской карьере Скардольфа.

— Что вы имеете в виду? — его замечательно добрые глаза водянисто-рыбьего цвета откровенно ползут на лоб.

— Вы — по-прежнему Скардольф, а меня взорвали девочки из Второго отряда. Жизнь идет своим чередом.

— Ну да, — икает Скардольф. — Но… это же дети, чего вы хотите. Обуйтесь и пойдемте, коллега. Если жизнь идет своим чередом, то линейку пока никто не отменял.

Мы со Скардольфом являемся на залитую солнцем поляну, когда моих «Четвертых» уже почти построила в три шеренги стриженая физкультурница Ольга Юрьевна. Все идет, как ни в чем ни бывало: подъем флагов, объявление распорядка на день, поток директорских предупреждений на тему, что можно, и что нельзя. Далее Ольга Юрьевна ведет всех, кроме дежурных, на берег, на спортплощадку — зарядку делать, а дежурных вожатая Первого отряда волонтер Савинова провожает под развесистый тент полевой кухни — расставлять тарелки к завтраку. Мне бы тоже на спортплощадку двинуть, но…

В спину тыкается острый палец. А над самым ухом шелестит строгий голос:

— Задержитесь, пожалуйста. Надо серьезно поговорить.

Маргарита Георгиевна. Еще одна замначсмены. И по совместительству — куратор Второго отряда. Прическа «гулькой», как у балерины, элегантный спортивный костюмчик из коричневого велюра, парусиновые тапочки довоенного фасона. Возраст из разряда «у дам не спрашивают», вес — сорок пять кг, авторитет — пять с половиной Президентов.

Вот, не было печали!..

Отходим в сторонку, пропуская вперед с гомоном катящийся на спортплощадку Второй отряд. Ганьшина из колонны демонстрирует мне розовый, как у котенка, язычок. Именно мне — Маргарита Георгиевна в это время, как нарочно, опустив глаза, разглядывает пробившуюся у самой тропы цепочку кислотно-желтых пятилепестковых цветочков. Было бы на что смотреть — лютик едкий, он же Ranúnculus acris, практического применения не имеет, дрянь болотная…

— Коллега, что привело вас на общее построение в таком виде? — Тонкие пальцы Маргариты Георгиевны ловко извлекают из моей шевелюры целый пучок сухой хвои.

— А собственно, в каком? Мне казалось, со вчерашнего вечера в моем внешнем виде практически ничего не изменилось.

— Опоздали, пришли в мятой одежде, утыканной сосновыми иглами. Штаны снизу прожжены… Вы что — полночи на земле у костра валялись? Тут же ученики!.. И чем это, простите, от вас несет? Гмм… Порохом?

Она привстала на цыпочки и повела острым носиком в трех сантиметрах от моего лица.

— Да, порохом. И ничем, кроме пороха. Если вас гложут смутные сомнения относительно вчерашних посиделок у костра с волонтерами и гитарой, то там ничего крепче чая с земляничным листом не было. Не верите? Отправляйте в медпункт, пусть фельдшерица вам скажет.

— Ох, право, у меня и в мыслях не было… Просто вы должны и меня понять. Мы требуем аккуратности от учеников, а сами… Прошла всего неделя с начала смены, а уже похожи на леших. У Оскара Рудольфовича под ногтями грязь. Ольга Юрьевна забывает причесываться…

(Гоблиновы уши, что на ней причесывать-то, на этом «солдате Джейн»?!!)

… — А Сергей Евгеньевич вообще сегодня вышел на линейку в хлюпающих мокрых кедах на босу ногу, в рокерской маечке с какой-то небритой личностью на груди, и к тому же — в футбольных трусах! А дежурные видели у него за палаткой мокрые рюкзак, бадлон и джинсы, которые сушились на рогатинах.

— Подумаешь — в трусах! Лето ведь…

— Даже летом в кедах у педагога не должно хлюпать болото!

Она многозначительно воззрилась на меня.

— И что далее, Маргарита Георгиевна?

— Я хочу понять, что между вами произошло.

— Со Скардольфом — мелкая ссора. Он вчера у костра просил у меня гитару на одну песню и не получил ровно потому, что у него были грязные руки. Мы уже все уладили. Ольгу еженощно взлохмачиваю не я — у нее, вообще-то, для этого муж есть, и он тоже сотрудник нашего лагеря. А с Серым все просто, пожалуй… Вполне допустимо, что могло сработать буквально чье-либо искреннее пожелание: «Чтоб ты провалился, проклятый!». А провалиться в нашей местности проще всего на гнилом мосту через ту речку-вонючку… Извиняюсь, название вылетело.

Она смерила меня взглядом с головы до ног.

— Надеюсь, это шутка, коллега?

— Я тоже надеюсь… Допустим, это пожелание вполне может быть и моим. Каюсь. Если угодно — принесу Серому извинения. Вы удовлетворены?

(Если вы шутите с Маргаритой Георгиевной, главное, сохранять скучающее выражение на лице и стеклянный взгляд).

Она икнула, и как-то очень задорно подмигнула:

— Вот что, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к отряду. Если встретите по дороге Серого… Сергея Евгеньевича, передайте ему, что запасной спортивный костюм есть в бытовке — когда выдавали форму волонтерам, штуки три еще оставалось. Если будет не по размеру — пусть обратится ко мне, подгоню, подошью.

— Придется встретить и передать. И приложить некоторые усилия, чтобы передать без какого-нибудь «довеска», вроде оплеухи…

(Конечно! Мокрыми видели не только шмотки, но и рюкзак этого раздолбая! А заезд был неделю назад! Стало быть, раздолбай ночью ходил в ближайший поселок. И не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать вывод, зачем ходил. За выпивкой, ясен день! Вот так: пиво на территорию лагеря таскают всякие Серые, а замначсмены обнюхивает меня! Нет и не будет справедливости в мире, устроенном по этим законам!).

— Когда вы, наконец, повзрослеете? — мечтательно улыбнулась Маргарита Георгиевна.

— Не раньше, чем Серый. Мы — ровесники. И вы видели наши паспорта, когда они были еще свидетельствами о рождении. Тут уж ничего не изменить. Ладно, пойду хвою из шмоток подергаю, а то зарядка закончится.

Солдат Джейн Ольга Юрьевна помогает мне собрать отряд после завтрака. С 10-00 до 13-00 спортплощадка — наша. Сдаем зачетные нормативы… Ну, да, конечно, ГТО бессмертно! Память услужливо накидывает набор контрольных заданий на возраст от одиннадцати до тринадцати лет: бег на тридцать и шестьдесят метров на выбор, подтягивание на низкой перекладине из виса лежа для девочек и из виса вертикального на высокой перекладине для мальчиков, кросс три километра, «челночка», прыжок в длину с разбега или с места на выбор, метание набивного мяча, прыжок через "козла"…

Вот мутотень!

Убедить школьников заниматься этим целых три часа, двумя потоками, разбившись на группки, каждая под руководством своего вожатого-волонтера, можно только сообщением, что после этого будет разрешено отправиться на пляж. Наивные, они думают, что — купаться… Ни шиша: по дороге сюда мне было сверху отлично видно, как Серый (на сей раз совершенно справедливо в одних трусах) и Ольгин супруг Михалыч уже бродят по мелководью, растягивают длинные цепочки белых и оранжевых поплавков. Готовят пятидесятиметровую дорожку для зачета по плаванию в открытом водоеме…

Ольга Юрьевна сует мне свисток, секундомер и картонный планшет с заранее разлинованной судейской таблицей и пофамильным списком участников состязаний. Вот они — мои тридцать восемь хулиганов, разгвоздяев и двоечников, все как есть, в столбик, в алфавитном порядке. Что вы мне на этот раз принесете, дорогие сволочи? Новую пачку чернушных анекдотов, не иначе.

Жаль, что у меня хорошее воображение. Вот, так и вижу, как приходится ловить на себя у подножия голенастого козла визжащую Саблину, которая, как всегда, сиганет мимо мата. Или уворачиваться от рушащихся на меня со скамьи восьмидесяти килограммов толстяка Комоедова. Или втихую подставлять руку под задницу извивающемуся под турником, как червяк, Ябеде Луферову, чтобы он хоть раз достал до перекладины своим острым подбородком… Но мы же не хотим последнее место, правда, ребята?

У Солдата Джейн — обворожительная улыбка… О чем это она?

— Учтите: перед началом каждого теста мы с вами демонстрируем кадетам, как правильно выполнить тестовое упражнение. Личным примером, так сказать.

— Прекрасно. До финала дойдут те ученики, которые не лопнут со смеху в начале зачета.

— ??? (У Солдата Джейн — брови домиком).

— А что если через "козла" мне в последний раз приходилось прыгать в пятом классе?

— Ничего страшного, я за вас прыгну, коллега. (Брови возвращаются на место).

— Ну, уж нет! Лучше травма.

— Лучше, чем что?

— Чем удар по авторитету официального руководителя этого идиотского мероприятия.

— Почему идиотского? (брови — это кажется, единственное, что на ней осталось лохматым к текущему моменту — снова поднимаются домиком).

— Потому что. Судите сами: они еще играют в пятнашки и в чехарду. Можно после этого сомневаться, что с челночным бегом и "козлом" у ребят все в порядке?.. И дачники из поселка жалуются, что наши огольцы объели всю черемуху в их садах. Вы видели, какие там заборы? Так что подтягиваться тоже все умеют.

— Логично. Но программа, согласитесь, есть программа. Я не могу занести в зачетную ведомость норматив «преодоление дачного забора». Даже если вы внесете такое предложение, коллега.

…На пятом рывке к перекладине турника, при демонстрации личным примером техники подтягивания, я с ужасом ощущаю, как снизу чья-то ручонка изо всех сил дергает меня за штаны. Рушусь в песок. Вокруг мгновенно собирается толпа школьников… Кто это был? Ну, разумеется — Ябеда, шушера его побери!!!

(Не зря Маргарита Георгиевна обожает формулировку: «Если в классе — ябеда, это, брат, твоя беда». Очень точно сказано, если честно.)

— Кадет Луферов, вы с ума сошли?

— Ой, там такое!!!

У Луферова красная, как помидор, мордашка, всклокоченные мочалкой волосы, не завязанные шнурки на кедах и вытаращенные, как у лягушонка, глаза… Чего он перепугался-то?

— Ну, какое, какое, Луферов? Что может быть хуже того, что, когда вы меня сдернули с турника, ваша шея могла быть сломана? Мне ж падать было больше некуда — только на вас, подстава вы ходячая!

— А там Ёжиков, который с хомяками, Неверович, Козлов, Магомедалиева и Ганьшина, которые со Второго отряда, а еще Дмитриевский с Касношляпиным, которые в прошлом году приз по парному теннису взяли, сделали ракету!

— Это повод срывать зачет? Может, они занимаются в кружке технического моделизма. Марш на перекладину — первым будете!!!

— Подождите!!! Я не все сказал. Они у Михалыча отвинтили с полевой кухни трубу.

— Зачем?

— Для ракеты. Потом пошли на Кудрявую гору, сделали в трубе дырку и вкопали ее вертикально. И Козлов, который на пионерболе нам первым гол забил, засунул туда ракету и зажег.

— И что? В чем суть-то «такого-растакого»? На перекладину!!!

— Ну, подожди-ите же! — из глаз Луферова чуть слеза не брызнула, — ракета-то полетела!

— Замечательно. И куда?

( Я, кажется, начинаю догадываться, в чем тут соль).

— А не туда, куда они хотели. В общем, не вверх, а под углом. Прям на заброшенную рыбачью станцию. А там такой лодочный сарай старый, помните? Вот, ракета крышу-то пробила — и прямо на чердак.

— И?..

— Ну всё, пожар там…

«Шишкин сын, олух стоеросовый, тоже мне — отличник, мог сказать сразу — Второй отряд случайно поджег лодочный сарай? Чего ты мне тут на ходу «Войну и мир» сочиняешь?!!».

— Всем оставаться на своих местах. Ольга Юрьевна, вам придется продолжить занятие без меня. Волонтер Колошевская, звоните на станцию МЧС, волонтер Плошкин — со мной. Ябе-... тьфу, Луферов, вы тоже со мной — показываете дорогу! Только кеды зашнуруйте, а то споткнетесь, и вас размажет по тропе — отсюда до Черных камней!

Еще за полтора километра до рыбачьей станции, когда наша сплоченная группка вылетела из сосновой рощи, пополненная присоединившимися по дороге Скардольфом, Серым в трусах, волонтером Мишулиной и — совершенно неожиданно, Маргаритой Георгиевной, стало ясно: вот он, полярный зверь песец в полном своем иносказательном обличии. Над злосчастным сараем клубились чернющие дымы самого зловещего вида. Хорошо горит, гоблиновы уши!..

Местного населения, слава всем святым, видно не было. Легче будет замять инцидент, если его и не появится. Адекватного условиям возгорания подъездного пути для машины МЧС, которая должна быть с минуты на минуту, впрочем, не было тоже.

Но хуже всего было то, что из разбитого слухового окна на чердаке сарая, метрах в четырех от аккуратной дымящейся дыры в гнилом рубероиде крыши, торчала всклокоченная женская голова в растрепанной панаме с цветочками. И почти заглушала треск пожара визгами и завываниями, достойными прирожденной баньши…

Эта голова, к прискорбию всех прибывших, принадлежала не кому-нибудь, а педагогу-куратору Третьего отряда Виолетте Тимофеевне.

— Ну, всё… — пискнул где-то сзади запыхавшийся Ябеда. — Каюк госпоже Таракановой! Сгорит со всеми ее тараканами под панамкой…

— Типун вам на язык, юноша! Три метра длиной — не меньше! — хором пообещали отдувающийся Скардольф и … совершенно неожиданно — Маргарита Георгиевна.

— Луферов, снимите рубашку, нацепите на палку подлиннее и бегите по тропе со стороны пологого спуска. Встретите пожарных — привлекайте внимание к себе, показывайте единственное место, где здесь можно подъехать ближе. Волонтеры, ищите пожарный щит — в таких заведениях он, как правило, бывает.

— Душенька, спускайтесь! — кричала госпоже Таракановой Маргарита Георгиевна. — Оставаться на чердаке очень опасно!

(А мне и невдомек было, что она такая капитанша Очевидность).

— Не могу-у-у! — выла Тараканова, словно волчица в мороз. — Я потеряла очки и в дыму лестницы не вижу-у-у!

Серый рванул на себя ржавую дверную ручку сарая. Ручка мерзко крякнула и осталась в его жилистой, покрытой реденькими кудрявыми волосиками руке, ощерив все четыре вырванных «с мясом» шурупа…

— Здесь, часом, не было таблички «Открывается вовнутрь», Сергей Евгеньевич?

— Не было, Зануда, НЕ БЫЛО!!! — ручка со свистом пронеслась мимо моего уха и сшибла фирменную альтаировскую кепку с лысеющей головы Скардольфа. — А дверь и вовнутрь не открывается — заперта, должно быть.

— Коллега, в следующий раз, задирая товарищей, не уклоняйтесь, пожалуйста, от «ответок», ибо вы мне надоели. — Скардольф почесал слегка ушибленное темя, — нашли время и место!

Прямо над нашими головами небосвод надвое разорвал очередной ультразвуковой взвизг Баньши Тимофеевны Таракановой…

В следующую секунду мы втроем, не сговариваясь, синхронно бортанули дверь.

Та сорвалась с петель, выломав заодно около трети стены. В процессе полета кубарем в дымную, душную и заплесневелую темноту сарая Серый угодил костлявым локтем мне под дых, на мгновение отключив способность к дальнейшим осознанным действиям. А сам торжественно въехал головой в гнилой борт старого баркаса — и вырубился. Меня по инерции пронесло еще около трех метров — вглубь сарая, пока по дороге не попалась стоящая, оказывается, в проходе между лодочными кильблоками зимняя оконная рама. До моего появления в этой трижды проклятой раме имелись стекла…

Наверху с конским топотом металась в дыму княжна Тараканова. Стонали стропила. Через гигантские щели в потолке сыпалась какая-то тлеющая труха. По столбу в центре помещения уже сползала вниз хитрая оранжевая кисточка огня. Скардольф разглядел в полумраке лестницу наверх и буквально взлетел на чердак, что для его возраста и комплекции — по меньшей мере, подвиг.

— Принимайте, коллега! — Его обычно негромкий, непрошибаемо-спокойный голос теперь не ворковал, а грохотал и даже слегка позванивал сталью.

— Угу, принимаю! — И прямо на меня по лестнице буквально скатился трепещущий и растрепанный, пропахший дымом ситцевый цветастый ком. Который, судорожно икнув, впился всеми своими накрашенными когтями в плечо. В глазах неожиданно потемнело от боли… А, там же, наверное, кусок стекла так и торчит!

Тараканова, наконец, перестала орать, но зато завалила меня спиной на останки теперь уже совершенно непригодной для использования по назначению оконной рамы…

…Когда Скардольф выволок из сарая на свет божий так и не очухавшегося пока Серого, а ваш покорный слуга — бессильно обмякшую Тараканову, на крохотном пятачке меж слипом для лодок и полуразрушенной комендантской конторой уже разворачивался облезлый «ЗиЛок» местной бригады МЧС. Из длинной кабины шустро выскакивали на вязкий грязный песок бравые пожарные. И Ябеда Луферов победно размахивал своим флагом-рубашкой на правой подножке.

Через час мы ехали в город по объездной дороге — в медпункт станции МЧС, на все той же облезлой пожарной машине, в пропахшей дымом тесноте экипажного отсека, деля пространство с пятерыми пожарными. Волонтер Мишулина промывала холоднючей водой из пожарницкой фляжки многочисленные следы от моего соприкосновения с окаянной оконной рамой, заливала зеленкой и заклеивала их пожарницким лейкопластырем. Скардольф держал вторую фляжку на лбу осоловелого Серого. Серый гнусаво досадовал, что, как всегда, пропустил самое интересное. Маргарита Георгиевна отпаивала валерьянкой стучащую зубами госпожу Тараканову…

Кстати, Тараканова — это прозвище. На самом деле она — Троекурова, как благородная пушкинская помещица Маша. Но «изысканные» манеры (чуть что — в крик), вечные чудаковатые панамки и дурная привычка сочинять стихи в стиле «очень мутный декаданс» многих заставили забыть ее настоящую фамилию.

— Душенька, что вы на этом проклятом чердаке прятались-то? — мягко поинтересовалась Маргарита Георгиевна.

— М-меня Ольга обидела. Сказала, что на моем литературном кружке никому не интересно. Я взяла методичку и пошла подальше от посторонних глаз — подумать, что я делаю не так. Нашла это удивительное место. Море, солнце, рваные сети на кольях, старая лодка, изуродованная штормами и временем…

(А теперь еще — дурной головой разгвоздяя Серого…)

— Мне захотелось провести здесь часок-другой в одиночестве. Может, из этой обстановки возникнет вдохновение. Я закрыла дверь сарая на засов и поднялась наверх. А тут сквозь крышу как что-то залетит!!! И начался пожар.

— Эк, все в природе взаимосвязано! — Икнул Скардольф, — если бы не Второй отряд, соорудивший ракету, мы бы и не знали, что вы, Виолетта Тимофеевна, так искренне переживаете за то, чтобы на ваших занятиях было интересно!

(А то, что эта поэтесска на пару часов бросила Третий отряд на одних волонтеров — это вам так, фунт петрушки, коллега?!!)

Ябеда Луферов крутил в пальцах подаренную ему старшиной пожарного расчета настоящую латунную кокарду МЧС и гордо поглядывал на окружающих. Еще бы! Пока остальной Четвертый отряд мучился дурью на спортплощадке, он доблестно принимал участие в ликвидации стихийного бедствия. С его, кадета Луферова, точки зрения, это, видимо, было то самое настоящее приключение, ради которого и стоило вообще ехать в этот лагерь.

— Маргарита Георгиевна…

— Да, коллега, — она на мгновение отвлеклась от Таракановой, — слушаю вас внимательно!

— Я смею рассчитывать, что до прибытия нашей группы на территорию лагеря со всех участников непредвиденного экстрима будут сняты претензии по внешнему виду?

Ответ утонул во всеобщем взрыве хохота. Даже Баньша осклабилась во весь голливудский рот. А что смешного, собственно, было сказано? С нее, с Маргариты, станется…

— Итак, докладывайте далее, — директор лагеря старательно мерил аршинными шагами прибрежный песок.

— А что докладывать-то, Виктор Петрович? Ну, довезли нас пожарные до поселкового травмпункта. Там мне удалили несколько еще не выдернутых любезной волонтершей осколков стекла. Всё зашили, обработали, впороли какую-то пакость от столбняка, выдали флакон фурацилина и отпустили восвояси. Потом осмотрели Виолетту Тимофеевну и диагностировали у нее легкое поражение верхних дыхательных путей продуктами горения и пропажу голоса в результате экстремальной динамической нагрузки. Тоже вкололи что-то — антигистаминное, — велели три дня не говорить и больше бывать на свежем воздухе.

Директор удовлетворённо хмыкнул в усы. То, что кураторша Третьего отряда будет три дня держать обет молчания, похоже, его тоже вполне устраивало.

— Когда дошла очередь до Серого… До Сергея Евгеньевича, то сначала у него подозревали черепно-мозговую травму средней степени тяжести. Но реакция зрачков на свет и координация движений у него оказалась нормальной. Так что, среднюю тяжесть переквалифицировали в легкую… Такую же легкую, как и, собственно, мозги пострадавшего.

Наш Зевс-Вседержитель метнул в меня глазами испепеляющую молнию.

— Ты опять?

— Обязуюсь исправиться и впредь, так уж и быть, воздержусь.

— Что же у вас с самого начала отношения не заладились, а?

— Мне кажется, вы с самого начала догадываетесь, каков будет ответ.

— Догадываюсь. Но поверить в официальную версию не могу. Кстати, когда я его расспрашивал, он утверждал, что угодил головой в баркас отнюдь не случайно. Но я не поверил.

— А зря, наверное. Во-первых, вы сами любите утверждать, что случайностей не бывает — есть не отслеженные закономерности и факторы потери вариантивности событий. А во-вторых, если бы у меня была возможность накануне поставить баркас именно на это место — он был бы поставлен.

Новая порция испепеляющих молний снова обдала меня с ног до головы. Аж под лейкопластырями защипало…

— Ладно, попрощаемся на сегодня, — почти ласково сказал Виктор Петрович. — Иди в отряд, а то твои тебя, считай, весь день не видели. Ольга-то с ними, похоже, и не справляется — две трети так нормативы и не сдали.

— Браво, Солдат Джейн! Хотя бы с третью, значит, справилась. И наконец-то хоть кто-то вспомнил о детях.

— Да, кстати, — директор хитро улыбнулся, — спасибо за напоминание. Если уж мы говорим о детях, то тебе придется задержаться еще на пять минут и рассказать мне ту утреннюю историю, что была до пожара.

— Какую историю?

— Оскар Рудольфович утверждает, что над тобой нехорошо подшутил Второй отряд. Причем, девочки!

— Было дело.

— Никогда не поверю, что с твоей наблюдательностью…

— Нет. Не назову.

— ???

— !!!

— И почему?

— Обвинения стоит предъявлять при наличии доказательной базы. А они, задействовав — и весьма удачно, вплоть до эффекта легкого оглушения противника — свой «корсар», так хорошо принялись «давить тапки» по кустам под дымзавесу, что я не могу гарантировать точность показаний по персональному составу этой, к слову, весьма изобретательной диверсионной группы.

— У них всего восемнадцать девочек…

— И все для меня на одно лицо.

(Особенно — при виде сзади…)

Во взгляде Старика читалось откровенное: «Ага, продолжайте, коллега, добросовестно вешать на мои многоопытные уши столь некачественную лапшу».

— Ну, ясное дело, это же не твои девочки, да?

— Предлагаю отминусовать Второму сорок баллов по общей дисциплинарке и успокоиться, Виктор Петрович.

— Почему именно сорок?

— Ну, можно шестьдесят.

— А я считаю, что необходимо провести полноценное служебное расследование! — На песчаную косу буквально ниоткуда впорхнула Маргарита Георгиевна, — поймите, кто-то из ребят завез целую кучу нелегальной пиротехники. А я видела, что происходит с рукой человека, вовремя не отпустившего подожженный десятый «корсар»! Мы будем этого дожидаться?

— Не будем. Вы одна расследуйте, Маргарита Георгиевна, а я подожду.

— Чего вы подождете?!

— Пока они мне сами через три-четыре часа весь свой огненный арсенал не принесут.

— ???

— !!!

— План одобряю. — Назидательный палец Виктора Петровича качнулся в воздухе, — если он у вас, конечно, есть — этот план… Сегодня отбой дадим в десять вечера. А в половине одиннадцатого жду вас обоих на учительском секторе у моей, так сказать, резиденции. С поименным списком участников диверсий и конфискованным вооружением. А сейчас по отрядам, коллеги, по отрядам! Воспитанники имеют свободное время до ужина — чего угодно ожидать можно! Еще не вечер, Маргарита Георгиевна!

А потом наступил тот самый вечер, и волонтеры повели отряды ужинать. Меня почему-то не вдохновила традиционная каша, и результатом стало настоятельное требование Маргариты Георгиевны навестить медпункт. Тем более, что так и так надо было тащиться к фельдшеру Валентине Федоровне на плановую перевязку-переклейку.

Медпункт — аккуратный автокунг с машиной «скорой помощи» — базировался за плацем с флагами, возле Кострового поля, где техники уже начали свозить из леса длинные сухостоины для большого костра. Всю дорогу в пятнадцати шагах позади и справа от меня шуршали осторожные шаги. У штабеля дров на Костровом поле они затихли.

(«Здравствуйте, коллега, я ваша паранойя!»?)

Останавливаюсь и делаю вид, что старательно изучаю закатное небо. Глубокое, бархатное, плавно меняющее от центра к западному краю цвет с почти фиолетового на золотой. За штабелем слышится откровенный «хрусь». Все-таки наступила на сухую веточку, Ганьшина! Ладно, поиграем в кошки-мышки!

— Ябеда, что у тебя еще?.. Давай, Луферов, вылезай. Я тебя, конечно, не вижу, но неплохо слышу. И впредь, в целях конспирации, научись летать, чтобы не хрустеть сушняком.

Из-за штабеля вылетела тоненькая фигурка в кадетской форме — синий низ, белый верх. Хвостик на кучерявой головке растрепан, на левой ноге гольф сполз. В глазах — решительность обреченной на повешение партизанки Зои Космодемьянской. Вера Ганьшина, гордость школы.

— Я вам не Ябеда и не Луферов! — даже кулачки сжала, похоже, именно то, что ее назвали ненавистным ей Ябедой Луферовым, обидело девочку больше всего. — Сами вы ябеда с вашим Ябедой! Наверняка «слили» нас директору с потрохами! А мы только хотели на финальном костре фейерверк запустить — в честь спортивных побед нашей смены.

— И поэтому, гениально предвидя, что я вас вечером «солью» Петровичу, утром вы, леди, зашили меня в гамаке и подорвали на десятом «корсаре»?

— Да. Это я вас зашила. С вечера еще. Чтобы вы не пошли за Сергеем Евгеньевичем следить!

— ???

— Вы его ненавидите, и думаете, что он в поселок за пивом ходит. А он не за пивом!

— Да, надо будет в следующий раз думать потише. А то весь лагерь, похоже, знает, сколько раз в день и о чем я думаю… Кстати, если не за пивом, то за чем? Ночью, короткой дорогой через гнилой мост, да еще и с рюкзаком?

— Девушка у него там, — потупилась Ганьшина. — В травмпункте медсестрой работает. Это я его попросила взять рюкзак и выпросить у врачей использованную рентгеновскую пленку — для настоящей ракеты! Я в книжке «Справочник по авиационному моделизму» 1961 года издания из нашей библиотеки вычитала, что из рентгеновской пленки делается ракетное топливо. Ну, и попросила…

— А Серый на обратном пути провалился на гнилом мосту, да? И вы, подсушив пленку, решили проверить, сработает ли теперь ракета?

— Да. Она сработала, только как-то криво пошла.

— Криво или прямо — зависит, в данном случае, не от топлива, а от того, как вы загнули своей ракете перья стабилизатора, запихивая ее в стартовую установку из трубы от полевой кухни. Впредь проверяйте, ровно ли стабилизаторы установлены… И, кстати, это никак не объясняет полетевшего мне под ноги десятого «корсара».

— Это вообще не мы. Это Неверович Димка.

— А вот тут вы, пожалуй, врете, леди. Димка Неверович — трус. Кишка у него тонка. И улепетывали потом по склону одни девочки.

— Я никогда не вру! — маленькая валькирия изо всех сил стремилась испепелить меня взглядом. — Вы просто ничего не понимаете! Неверович пошел с нами, чтобы нас прикрыть, если что. Несмотря на то, что боялся. И когда вы выскочили из гамака через дырку — прямо на нас, — он на самом деле прикрыл. Бросил один из трех «корсаров», которые должен был отдать Ромке Ёжикову. А сам, между прочим, до последнего в кустах оставался — и вы не заметили!

Она торжествующе отбросила свой пышный хвостик за плечо.

— Конечно, разве заметишь в кустах тихого троечника, который наверняка пребывал в глубоком стрессе и ступоре от собственной внезапной наглости... Вы правы, леди, Неверович — не трус. Он просто трус, болван и тормоз одновременно. Своим «корсаром» он вас крепко подставил — грохот слышал сам Скардольф, весь Первый, Четвертый и, пожалуй, часть Третьего отряда. И, конечно, Скардольф доложил обо всем Маргарите Георгиевне. А потом вы устроили пожар. Серьезный пожар, в ходе которого чуть не погибла преподавательница. И теперь Маргарита Георгиевна ведет расследование. В половине одиннадцатого сегодня она расскажет Петровичу, что ей удалось накопать.

— А что ей удалось накопать?

— Не имеет уже ни малейшего значения, милая леди. Что бы она ни накопала и не доложила, с побудкой в ваш доблестный отряд гениев авиамоделизма придет страшный зверь по имени Большой Шмон. У всех проверят вещи, обшарят спортинвентарь и коробки с рукоделиями у девочек. Будет противно и совестно участвовать в этой работе, но придется. Обязательно. Потому что у некоторых затейников туго с головой — а это не лечится. И мы найдем все, что и где бы вы ни попрятали. Можете не сомневаться. И тогда я, пожалуй, проголосую на педсовете за то, чтобы вас всех задолго до конца смены отправили домой. И при поддержке Скардольфа продавлю это решение через нашего Старика… Можете собирать вещи, разговор окончен.

Ганьшина, наконец, опустила свои лучистые глаза, но с места не двинулась.

— Только не вздумайте мне тут разреветься, милая леди. Соплежуев здесь не любят, я точно знаю.

— Что. Нам. Делать? — она посмотрела на меня в упор и отчеканила эти три слова с ледяным спокойствием.

(Это не вопрос. Это мощный, практически суггестивный, приказ ответить! Так, ни шиша себе — приехали!.. А мне казалось, что это Ёжиков у них нахальный… Гоблиновы уши, пора перехватывать инициативу! А то раздавит меня нафиг этот ураган с косичками!)

— Я правильно понимаю — вы это у меня спрашиваете?

— Как будто бы, здесь больше никого нет, если под «скорой» не сидит ваш Луферов!

— Успокойтесь, не сидит. Вы действительно решились бороться за то, чтобы остаться в лагере?

— Да.

— И вы собираетесь уберечь от команды «с вещами на выход!» всех своих братьев и сестер по взрывоопасному разуму?

— Да.

— Тогда соберите в кулачок вашу волю, напрягите извилины под кудряшками и срочно, прямо в моем присутствии, примите меры, способные предотвратить надвигающуюся на вас и ваших товарищей катастрофу. Дайте мне решение проблемы. Если оно будет верным, я пощажу Второй отряд.

— Но почему — я?

— Потому что вы — умница, и у вас на это хватит мозгов. В отличие от Димы Неверовича, Ромы Ёжикова или даже Патимат Магомедалиевой. Вы — лидер, Ганьшина. И сильный лидер.

(Обычно для выявления лидера в классе мне достаточно пустить в свободный полет по партам обыкновенный пульт от кондиционера. На чьей парте окажется к моменту звонка — к тому и присматриваемся подробнее).

— Н-надо куда-то это все срочно перетаскивать. — Очнулась Ганьшина. — Чтобы к моменту обыска вообще ничего в отряде не было. И чтобы до самого праздника никто не мог воспользоваться этой пиротехникой.

— В правильном направлении мыслите, Ганьшина. А где находится такое место?

— Не знаю… — прошелестело в сгущающихся сумерках.

— Это первый ваш ответ «не знаю» на моей памяти, леди. Пожалуй, я об этом никому не скажу. Все равно никто не поверит...

Ганьшина громко икнула и воззрилась на меня так, будто видела в первый раз.

— И все же ответ «не знаю» нас совершенно не устраивает, не правда ли? Как не предотвращающий неизбежно назревающих событий… Мысленно подсядьте Маргарите Георгиевне на мозги. Чем она там дышит по вашему поводу?

— Она беспокоится за нас.

— Ее цель — предотвратить дальнейшие шалости с пиротехникой, правда? О запланированном вами сюрпризе всему лагерю на праздник она ничего не знает и даже не догадывается. А если ей честно все рассказать — скорее всего, запретит. Именно потому, что вы ей очень дороги, обалдуи. С тем же успехом вы могли просить ее разрешить вам прыгать с крыши без парашюта.

— Ну, да…

— Значит, отменяем фейерверк.

— Нет. Мы дали обещание. На спорняк! Отступать нельзя — дело чести.

— Кому? Кому дали обещание на спорняк?

— Ребятам… Четвертому отряду.

(Опаньки, засада!!! Интересно, чего я еще про моих не знаю? И это — при наличии у меня Ябеды Луферова?!!)

— И Четвертый отряд, конечно, готовит ответный ход?

— А вы… вы разве этом не участвуете?

— Нет. Только в сдаче норм ГТО и в операциях по пожаротушению после гениальных приключений Второго отряда… Но вернемся к нашим баранам-фейермейкерам. Последний раз спрашиваю: что вы намерены предпринять? Куда мы будем складывать ваш стратегический боезапас? Где его ваша Маргарита точно искать не станет?

— Ну, наверное, раз мы так позорно запалились, а больше никто не запалился, то искать она начнет с нашего отряда, с палатки Гончарова, Ёжикова и Неверовича. Значит, логично будет сложить весь трах-бабах в соседнем отряде…

— Ну, например, в имеющем репутацию самого дисциплинированного…

— А самая дисциплинированная репутация — у вашего Четвертого!..

— Именно. К тому же именно с моим Четвертым у вас сговор… Я имею в виду — пари.

— Н-нет, не пойдет! У вас Ябеда Луферов! Он везде лазит, может заметить — и тогда точно сольет где и что. — Вера замотала головой и презрительно скривила мышиную мордочку.

(Ну и что же, что сольет? Все равно — сначала мне).

— …А как вы думаете, леди, где точно никогда не бывает Ябеды Луферова?

— Это сложно сказать.

— Ответ не принят, двойка за решительность, — пришлось злобно усмехнуться, — и об этом я тоже, так уж и быть, никому не скажу. Вместо этого я открою вам секрет: Ябеда Луферов никогда не заходит… ну, например, в МОЮ палатку.

Ганьшина остекленевает.

— Но почему? Все же знают, что он вам «стучит»! И про ракету, вот — тоже…

— Стучит. Что поделать — порода такая. Но в моей палатке это делать чертовски неудобно. Это одноместный «Эгоист» от фирмы «Турист». В ней тесно, когда двое залезут, даже если второй — всего лишь кадет Ябеда.

— Так, — помолчав, Ганьшина встряхнула головой, отгоняя явные последствия только что пойманного от меня когнититвного диссонанса, — значит… Вы предлагаете спрятать пиротехнику и готовые ракеты с топливом у вас в палатке?!!

— Именно так, леди. Предлагаю. Потому что надо быть круглым идиотом, чтобы заподозрить в пособничестве космонавтам-террористам из Второго отряда куратора Четвертого. Я же вас, хулиганов и воображал, терпеть не могу. И не далее, как через девять часов буду в первых рядах педсостава у всех на виду вдохновенно шмонать ваши палатки.

— Я вам не верю.

— На здоровье, мне не привыкать. Через сорок минут я вернусь из медпункта. Вы уже должны быть на месте. Скрытно — как вы умеете. Со всем боезапасом. Подчеркиваю — со всем. Только так он будет иметь реальный шанс благополучно дожить до предполагаемого праздника. Никто его не возьмет и никто о месте его пребывания не узнает. А вот вы, напротив, дадите мне честное слово, что возьмете… подробную консультацию у Серого, как все безопасно организовать. Раз уж вы в курсе всех его сердечных тайн, а он — в курсе всех ваших террористических.

— Но… Зачем вам это?

— За шкафом.

— Ну, вы же нас терпеть не можете. Мы же ваших на второй день после заезда на пионерболе всухую «сделали»! А еще мы же с Ёжиковым вас уронили вместе с судейским стулом! Но это было нечаянно… А-а! Вы, наверное, хотите директору все сдать!

(На колу мочало — поехали сначала!..)

— Ага. Сдать. Несомненно!

(Гоблиновы уши, какую бы кислятину незаметно сожрать, чтобы сохранить тоскливую мину на морде и не заржать, как последний кадет Гольянов?..)

— Именно поэтому разговариваю с вами тут битый час, вместо того, чтобы уже десять раз притащить вашего Ёжикова за ухо к этому самому директору. Отключите, наконец, вашу женскую логику, леди!.. Ну, хотите — на крови поклянусь в чистоте моих намерений на текущий момент? Тем более, что вот этот пластырь на руке почти отклеился.

— Но… Почему? Вы? Все это?

— Потому что мне когда-то тоже было двенадцать лет, кадет Ганьшина…

… Без десяти одиннадцать у белого директорского шатра мы, трое взрослых обалдуев и пожизненных разгвоздяев, они же — кураторы Второго и Четвертого отрядов плюс директор лагеря, молча смотрели в догорающий костерок. Доклад был окончен. Говорить больше было не о чем. Петрович держал в руке лист формата А4 со списком террористов из Второго отряда: Ёжиков, Ганьшина, Неверович, Козлов, Дмитриевский, брат и сестра Красношляпины, Магомедалиева, Гончаров, Ягловитин, Дуняшина, Благодатских…

— Ты точно гарантируешь, что из твоей палатки никто ничего не возьмет? — Петрович потеребил усы и посмотрел на меня.

— Ну, гарантию дают только в банке… И в покойницкой.

— А если дождь? У тебя тент нормальный, не промокает?

— Вот, значит, когда это вас, наконец, заинтересовало... Не стоит вашего волнения.

Маргарита Георгиевна бесшумно скользнула поближе и легонько, по-матерински, обняла меня за плечи:

— Спасибо…

— Всегда пожалуйста.

— Что вы так сморщились, коллега? Вам кажется неуместным такое проявление эмоций старой училки?

— Мне кажутся неуместными полтора десятка дырок от стекла в моей шкуре. Не более того…

— Простите… Что будем делать с Неверовичем? Может, привести его завтра, чтобы извинился?

— А вам его не жаль, Маргарита Георгиевна? Он, как мне кажется, метнул «корсар» со страху. Что будет в процессе этих извинений — паническое бегство, обморок, мокрые штаны? Человек — трус, и не нужны мне его извинения.

— Но надо что-то со всем этим делать.

— Надо. Вношу предложение: наплевать и забыть. Инцидент исчерпан.

— А Неверовича отдать Серому в персональные ученики, — подхватила Маргарита Георгиевна. — Или напугает раз и навсегда так, что больше эта трясогузка не появится в нашем лагере, или сделает правильным пацаном. В обоих случаях — Второй отряд в выигрыше.

— Я тоже думаю, что инцидент исчерпан. — Петрович усмехнулся, — но правом и волей старшего вношу изменения в ваше предложение. Разобраться в причинах панических настроений Димки Неверовича я доверяю вам двоим.

— К-кому? — автор этих строк чуть папиросой не подавился.

— Ну, как это кому? Естественно, тебе и Серому. Не Маргарите же Георгиевне! Хотя… Она ведь в этом случае и одна бы справилась, а?

Петрович привстал и аккуратно положил «список террористов» поверх дотлевающих углей. Бумага скорчилась, вспыхнула и, рассыпаясь искрами, легким пеплом взмыла в бескрайнюю бархатную высоту — к равнодушным звездам.

Примерно к полуночи над палаточной базой военно-спортивного лагеря «Альтаир», наконец, зависла тугая, глубокая тишина.

Капроновый полог палатки «Эгоист» от фирмы «Турист» потихоньку обживают изнутри полусонные, пискливые комары. Через три минуты они будут, мягко говоря, не совсем в форме, чтобы функционировать: перед качественным «Москитобоем» еще ни одна крылатая тварь не устояла.

Одно хреново — правильный «Москитобой» отчаянно вонюч… Хоть в респираторе дрыхни! По отдельности гвоздичное масло, базилик, настойка эвкалипта и анис могут ароматить даже приятно. Но вкупе с махоркой и жженой камфарой — хоть плакат выноси!

Плакат «Не влезай — убьет!», отпечатанный на легком лоскуте алого флагдуха, мне в прошлом сезоне подарил лично старик Петрович. Интересно, что он при этом имел в виду?

Ныне эта штука заменяет мне входной завес. То есть, это первое, что видит перед носом всякий гость, явившийся ночью не ко времени и расстегнувший дверную молнию «Эгоиста». Например, такой гость, который намерен за краткие часы покоя намазать зубной пастой как можно больше физиономий преподавательского состава. Первые полсмены даже срабатывало… Сейчас уже нет, увы! После того, как мой отпугиватель ночных визитеров на целые сутки утащил Первый отряд, защитные свойства действовать перестали. Теперь это практически бесполезный подарок. Просто что-то вроде «ловца снов».

Впрочем, нынешней ночью мне, кажется, выспаться не суждено. Срок действия лидокаина, полученного в медпункте после пролета сквозь застекленную раму, давно кончился, и найти удобное лежачее положение без веселых ощущений от дюжины порезов решительно невозможно. А тут еще в левый бок упирается короб с десятыми «корсарами», на голову то и дело съезжает штабель самодельных ракет почти баллистического калибра, а ноги разогнуть не дает битком набитый всякой взрывоопасной белибердой многочисленно-дырявый рюкзак. Фамильный «сидор» кадета Ёжикова.

Рюкзак выглядит так, будто бесчисленные поколения Ёжиковых в нем исключительно ёжиков возили — ракеты, петарды и многоствольные салютные системы в картонных шестиугольных обоймах торчат изо всех дыр…

«Эгоист» от природы не приспособлен к отыгрыванию роли оружейного склада. Петрович предлагал отволочь все это к нему в белый шатер на господствующей над лагерем высоте. К нему добрая половина педсостава с вещами влезла бы. Но у нас со Вторым отрядом было условие: взрывчатку они сдают мне, а не директору. И только на этом условии сдают всю.

Везет же всяким киношным Штирлицам — они за пятнадцать минут умеют не только заснуть, но даже выспаться! А собственно, почему бы и нет? Автосуггестия — вещь хорошая, если не злоупотреблять. Как там, по правилам? Удобно лечь, желательно на спину, руки вдоль туловища, как при шавасане — «позе покойника». Считать вдохи-выдохи, формируя мыслеобразы, связанные с покоем и отдыхом. Или можно делать вдох-пауза-выдох по пять секунд на каждую фазу. Удобно лечь… Эх, блин-компот, в данном случае — похоже, не прокатит!

Наверное, еще не было на свете такого дегенерата, который занимался бы сонной автосуггестией в асане под условным названием «извернувшись зюгером». Однако сон — не сон, а нечто вроде милосердного полузабытья со скрипом вызвать удается… Минут на десять!

После этого в палатку неслышно засовывается тонкая рука с полупрозрачными пальчиками и пытается осторожно отодвинуть плакат «Не влезай — убьет!»

— Паскудникова, какие у вас ко мне вопросы? Если опять поспорили с Гольяновым, что обработаете меня зубной пастой, — паста слева от вас в боковом кармане палатки. На ваш «Rokk» у меня аллергия.

(Вообще-то она — Бескудникова. Лена Бескудникова, одиннадцать лет, Четвертый отряд, младшая группа. Но чтобы лезть в палатку тревожить своего отрядного куратора в данный момент, надо быть полной и окончательной Паскудниковой! Будто мне вчерашней контузии «корсаром» мало было!)

— А… это... Извините, я по делу. У нас там УПЫРЬ висит…

— Гм… Раз висит, стало быть, повесился. Раз повесился, значит, дохлый — и уже не опасен. Пусть висит до утра, потом скажете Михалычу — уберет. Свободны, кадет Паскудникова.

— Не-а, он живой висит! Прямо в палатке, вверх ногами. Девочки его боятся...

— Девочки непобедимого Четвертого отряда не такие храбрые, как девочки трижды проклятого Второго, пытавшиеся меня вчера в гамак насмерть зашить и взрывом наизнанку вывернуть? Не верю, извините.

— Там по правде у-упырь!..

— Ладно, уговорили. Пойдемте, разберемся.

Вчерашняя футболка ни к черту не годится — располосованная стеклом и местами жесткая от крови, провонявшая поганым дымом... На ходу отбрасываю ее в кусты — потом в мусорку оттащу! — и пытаюсь напялить что под руку попалось. Фирменный «Альтаировский» черный бадлон с немереной звездой во все пузо — на голое тело. Бескудникова, открыв рот, таращится на облепившие мои плечи лоскуты и полосы желтого от фурацилина лейкоплпастыря. Глазищи у нее — как у ошалевшей кошки…

— Кадет Паскудникова, отставить разглядывать куратора!

— Ё-моё! Что они с вами сделали!!!

— Кто — они?

— Это ведь Второй отряд?

— Нет. Это наша гарпия — княжна Тараканова, своими крашеными когтями. Она сильно испугалась на пожаре.

Ну, не объяснять же ей, что даже наставник, который показывает на спортподготовке основы управления собственным материальным носителем на полосе препятствий, может так бездарно таранить услужливо подставленное судьбой стекло! Хотя, похоже, шутка вышла неудачная. Тем более, при манере шутить без внешнего проявления веселья — чтоб собеседнику вообще непонятно было, чушь несешь или правду. А у Паскудниковой — глаза на мокром месте…

— Вот только жалости не надо, Паскудникова! Ну, где там ваш упырь?

Отряд, естественно, не спит. Сбились в полукруг вокруг шестого девчачьего купола типа «Таир», где в норме проживают малыши Бескудникова, Гольдшмидт и старшая четырнадцатилетняя Саблина. Отличный оранжевый тент типа «гиперболоид», на карбоновых дугах. И на одной из этих дуг, как выясняется, действительно висит… крохотная, ростом сантиметров шесть, тщедушная летучая мышка.

(Неужели ЭТО способно было напугать моих супергероев?.. Что-то где-то хорошо упущено, гоблинские уши…)

— Двоечники!!! Это не упырь, а нетопырь. Причем, такой же малолетний и глупый, как и вы. Он даже не кусается. Ночь прохладная — погреться залетел. Несите коробку из-под чая, что ли…

Загребаю мышь в носовой платок, вылезаю из палатки, путаясь по дороге в разбросанных спальниках хозяев, и стряхиваю несчастное создание в подставленную коробку.

— А чей он теперь будет? — подает голос Ябеда Луферов, — можно — мой? Его жуками кормить?

— Нет, тараканами госпожи Таракановой! — в голос ржет толстяк Комоедов.

— Если кормить жуками и тараканами — сдохнет. Летучие мыши рода Pipistrellus ловят мелких насекомых исключительно на лету. И ориентируются «по фонам» — с помощью ультразвука.

— А можно он будет нашим талисманом смены? — предлагает кадет Гольянов.

— Можно. — Подбрасываю нетопыря из коробки вверх, и тот, трепеща крылышками, спиралью набирает высоту.

— Ну-у-у, во-от! Улете-е-ел! — Дружно тянут за спиной кадеты.

— Талисману доблестного Четвертого отряда лучше быть живым и свободным. А сейчас — марш по палаткам. По моей команде «отбой!» для всех наступает темное время суток.

Через три минуты на поляне уже никого нет. А, нет — есть. Бескудникова. Стоит, молча размазывает по скулам слезы кулачком.

— В чем дело, кадет Паскудникова?

— Я могу вас просить меня более так не называть?

— Как именно — «так»?

— П-паскудниковой…

— Можете. Если, конечно, еще раз не придете с «упырем» меньше пальца ростом будить меня ночью. А если придете — еще не так назову. Договорились?

— Ага… А где вы ночевать будете? У вас же вся палатка забита фигней из Второго отряда, а гамак вам испортили...

— Честно говоря — не знаю.

— У Нестерова, Филиппова и Аббасова пустое место в палатке есть. Филиппов же в понедельник заболел, и вы его в город отправили.

— Спасибо за идею, Бескудникова. Там, честно говоря, и Аббасов — пустое место. Судя по последнему матчу «Альтаира» с «Чайкой» — не вратарь, а натуральная дыра в воротах! Подумать только — разгром со счетом 4:13… Вы представляете, что я с ним сделаю, если туда попаду? Удушу я этого Аббасова, если мне придется рядом с ним ночевать — он нашу школу подставил. Вот что, я к Михалычу пойду. У него палатка пятиместная, найдет для меня угол. Ну, все, спокойной ночи… Точнее, жалкого ее остатка!

Она продолжает стоять и смотреть на меня внимательными, карими глазками.

— Бескудникова, в палатку, я говорю! А я, как правило, говорю один раз. Дальше от меня уже получают дисциплинарное взыскание.

— Есть в палатку! А можно сначала один вопрос?..

— Ладно, один — можно.

— Вам очень больно?..

(Вот же, гоблинские уши, что ее интересует!!!)

— Ну как вам сказать… Допустим, уже почти нет. Ситуация под контролем. А на завтрашнем, то есть уже сегодняшнем, мероприятии я еще попробую вам пригодиться.

— Тогда послушайте: вчера после ужина и чая Мургарита сказала Ольге Юрьевне, что вы ей совершенно не нравитесь. И что она просит, если что, сигнализировать лично ей или Виктору Петровичу, потому что фельдшерицу вы просто на фиг пошлете… Я сама слышала. По-моему, она хочет вас в город отвезти, как Вадьку Филиппова.

— Не Мургарита, а Маргарита Георгиевна. А то она получит вместо меня право называть вас Паскудниковой. И не смейте больше брать пример с Ябеды Луферова и ходить ко мне на доклады, о которых я не прошу. Мне его одного по уши хватает, чтобы не спать больше трех-четырех часов в сутки, постоянно разгребая последствия его приключений.

— Но вы ведь не уедете, правда?

— Не волнуйтесь, Бескудникова. Вы же знаете: я свою шкуру задешево врачам не отдам. Даже драную. У нас всего через пять дней экстрим-кросс запланирован, а к нему отряды допускаются только вместе со своими наставниками, нельзя мне уезжать.

— Ура! — шепотом шелестит Бескудникова, и делает совершенно вульгарный фанатский жест своей аристократической полупрозрачной ручкой.

В наших воспитанниках каждый день можно открывать что-то новое…

Час до обеда. Мой четвертый получил после межотрядного кемпинг-конкурса второе место по лагерю. Проще говоря, палатки у нас «поставлены правильно, тента обтянуты без складок и перекосов, костровая зона окопана и находится в семи метрах от ближайшего тента». И было бы это место первым, если бы не председатель конкурсной комиссии, местный депутат и зеленый активист с очень экологической фамилией Филин.

Он наступил у нас на южном краю лагеря на перекрытую жердями мусорную яму, куда уже неделю складывались все подлежащие закапыванию бытовые отходы. И жерди его отнюдь не птичьей комплекции тушку не выдержали. Падая в помойку, главжюрист и кинул Четвертому отряду десять штрафных баллов за ненадлежащее содержание мест уборки мусора, в результате чего вперед вырвался самый рукастый на предмет бивачного благоустройства Первый отряд.

Но дальше получилось как-то совсем уж неудобно…

Когда, кряхтя и громко ухая, будто филин он и есть, Филин выкарабкался из ямы, выяснилось, что на его щеголеватый лаковый левый ботинок намоталась совершенно неприличная вещь — окровавленная и прорезанная в нескольких местах черная футболка.

— Э-э! — Икнул чиновник, приподнимая находку на кончике своей щеголеватой трости. — Э-это еще что такое?

— Это моё…

— Что вы вообще себе тут позволяете!!! — Волна неправедного гнева накатила на Филина буквально на ровном месте. Видимо, Филин был таким начальником, которые всегда начинают тупо орать, если не понимают, что говорить дальше.

Возможно, мне бы еще как-то удалось разрулить ситуацию, сделав невозмутимую морду и начав откровенно убалтывать Филина. Через три минуты он забыл бы, с чего мы вообще разговор начали. Но проблема была в том, что спасать меня кинулась самоотверженная Леночка Бескудникова.

— Это я кинула майку в мусор! Утром, сразу после той ночи, когда мы выпустили упыря!!!

… Немой сцены хватило бы на полноценную пьесу Гоголя «Ревизор»…

Наконец, экожюристы во главе с Филином начали медленно приходить в себя.

— Так, девочка. А теперь подробнее: какого-такого упыря? В ужастик играли, что ли? — Надвинулся на худенькую Бескудникову Филин.

— Сан Саныч, — тихо окликнул Филина кто-то из его коллег, — какое там — играли! Кровища тут, похоже, настоящая! Может, вызовем компетентных специалистов?

(У, с-с-следователь хренов! Мне дадут, вообще, хоть слово сказать?)

Мне пришлось не вполне аккуратно задвинуть Бескудникову себе за спину. Где она тут же благополучно разревелась…

— Кровь моя. Угораздило тут получить мелкую, но, к сожалению, множественную травму...

— Это был не упырь, а нетопырь! — Добавил перцу в ситуацию вынырнувший из под тента малого хозблока Ябеда Луферов. — Я его хотел себе взять, а мне не дали.

— Ага, — подтвердил Ябедин вернейший друг Комоедов. — Хотел в отряде оставить и кормить жуками.

— Лично ты, Комоедов, собирался таракановскими тараканами, — прыснул Гольянов.

— А он их не ест. Ему надо, чтобы только на лету, — ввернула свои пять копеек Саблина.

Филин замотал головой. Он окончательно потерял ориентировку в ситуации. Орать у него больше не было сил, поэтому он подскочил ко мне вплотную и зашипел:

— Что у вас тут происходит, черт возьми?!!

(Молодцы, Четвертый, браво, самый неукротимый на болтовню альтаирский отряд! Сделали то, на что даже меня с этим крикуном не хватило — уболтали!)

— Наконец-то. Я уже давно, между прочим, пытаюсь вам все объяснить. Дети вам только что сказали правду. Правда, несколько сумбурно сказали. В палатку девочек попала летучая мышь — нетопырь. Ребята хотели ее приручить и сделать талисманом смены. Но мне удалось ее выпустить — пусть живет…

— Как ваш чертов упырь-нетопырь соотносится с окровавленными тряпками, раскиданными по территории? — Чуть ли не взвизгнул Филин.

— Никак. Тряпки отдельно, упырь… тьфу, нетопырь — отдельно. И они не были раскиданы, кстати. Это две разные истории.

— Рассказывайте вторую! — Потребовал Филин, — кто на вас напал! Говорите немедленно!!!

(Так, а вот требовать от меня чего-то подобным тоном здесь имеет право только одна персона — старик Петрович. Да и то — не в присутствии воспитанников... Ладно, дядя Филин! Раз «берегов не видишь» и «мышей не ловишь» — сейчас словишь очередного «упыря». Уже в моем лице!)

— Видите ли, Сан Саныч, это было самое обыкновенное старое оконное стекло.

— Вы смеетесь? Стекло на вас напало?

(Если с таким выражением лица, как у меня, смеются… Попал ты, Филин!)

— Лично мне было совсем не смешно. Спросите фельдшера — она вчера в девять вечера последний осколок вынимала: вот что получилось, — задираю рукав и демонстрирую полосу пластыря от локтя до плечевого сустава.

— Ого…

— И больше никаких вопросов, Сан Саныч. Вы ведь уже закончили осмотр моего лагеря?

— Да, и оценки выставил. Вы — вторые.

— Паршиво. Мы привыкли называться Четвертыми, а быть первыми. До свидания. Отряд, всем готовиться к плановому занятию! Кривандин, проводи гостей.

— Но…

— Сан Саныч, экологический конкурс для нас завершился, а сейчас мы приступим с ребятами к иным занятиям — нам надо разобрать кроки для соревнований по спортивному ориентированию. Если вы — на Костровую площадь, вам наверх и налево до полевой кухни, а потом еще дальше наверх по тропе до конца. До свидания!!!

Бормоча что-то вроде «нихренасебеамбиции», комиссия, предводительствуемая гордым кадетом Кривандиным, покинула расположение четвертого отряда и потащилась вверх по тропе. Кривандин умышленно держал такую скорость, чтобы все трое визитеров к чертям запыхались…

— Лихо вы их послали! — Ябеда, как всегда, нарисовался словно из чистого воздуха, — и у этого, в шляпе с тростью, такая рожа красная была!

— Луферов, что у тебя по языку? Во время прошлого доклада ты у меня вертикально закапывал дыру в трубе вместо самой трубы. На этот раз снабжаешь депутатскую шляпу тростью… Пощади мое воображение, а?

— Да я чё… Я — отличник, если чё... Вы же знаете.

— Оно и видно…

— Что видно?

— Что язык ведет у таких отличников мадам Тараканова.

— Неизбежное зло! — искренне вздохнул Ябеда, — и когда ее уже заменят, а? Вот, зачем вы ее из сарая вытащили?

— А ну-ка, иди сюда! Смотри мне в глаза.

— Вы чего?..

— Совесть ищу… Что-то маловато ее у тебя там, Луферов... Запомни: слово имеет силу. И чем на этом свете шутить не стоит, так это вопросами жизни и смерти.

— Кроки — это рукописный эскиз карты определенной местности, выполненный при помощи глазомерной съёмки, с обязательным обозначением важнейших для ориентирования объектов. На полях карты наносятся рисунки главных ориентиров, уточняющиеся по ходу движения. Поясняющие дополнительные данные, которые нельзя изобразить графически, записываются в «легенду» на полях или обороте карты… Всем всё понятно?

Над поляной несется нестройное «Угу».

— Замечательно. Комоедов, если тебе понятно, объясни всё то же самое своими словами, так, чтобы поняли другие.

— Ну, это… Рисуем, короче, местность карандашом. На глаз, как попало, но все достопримечательности в движении подписываем, по ходу, на полях. А на другой стороне листа все равно объясняем своими словами, кому и куда следует пойти…

Полагаю, дружное громовое «гы-гы» Четветрого отряда было отчетливо слышно даже на Костровой поляне…

— Не смешно!!!

(Чтобы прекратить хиханьки-хаханьки, пришлось громко пнуть пустое ведро).

— Сегодня мы получили кроки и через пять дней выйдем с ними на маршрут. Тот отряд, который пройдет его быстрее других и отыщет на полигоне свой артефакт, считайте, закрыл спортивную смену с отличием и домой поехал с призами. Каждый сошедший с дистанции — двадцать баллов долой. Отряд, потерявший более пяти бойцов — упал в «минус» и выбыл из соревнований. Тот, кто считает, что я потащу слабаков на себе — заранее запаситесь справками из медпункта о неучастии и осознайте, что эта смена в «Альтаире» для вас — последняя. Если мы подадим меньше 35 заявок из 38 — я сниму отряд с участия...

( И провалюсь со стыда за вас, двоечники и разгвоздяи…)

Тишина. Настолько тугая, что слышно, как за песчаным холмиком дышит море.

— Комоедов, откажись сразу. Ты не пройдешь.

— Почему?

— Потому что, как ранее было сказано, я не потащу на себе слабаков, а ты еще и самый тяжелый.

— А я пройду!

(«И откуда такая уверенность, Комоедов? Ты провел учебный год за приставкой "Денди". Ты в двенадцать лет весишь почти восемьдесят кило. Пройдя пешком триста метров, ищешь, куда бы уронить задницу. Твоего творческого интеллекта хватает только на то, чтобы найти у Серого дырочку в штанах и запустить туда осу. Да, и это я тоже знаю, хотя Серому гордость не позволяет о таких вещах рассказывать… Ты — слабое звено, Комоедов. И ты мне не нужен».

Пожалуй, он догадывается, что именно так я о нем и думаю.)

— Так как дистанция на всех одна, каждую девочку будет на маршруте страховать парень. Если юноша доходит до финиша, а девушки я там не вижу — юноша подает заявление о переводе в другой отряд. Или домой едет, что более вероятно. Я даже до конца смены его у себя не потерплю. Комоедов, если ты такой герой, что публично пообещал пройти, сообщи нам, кого ты страхуешь.

— Куланову… Или нет, Лезвицкую.

— Лиза Лезвицкая и Женя Куланова, кто из вас согласится, чтобы вам помогал Комоедов?

— Вот еще! — Не сговариваясь, фыркают девчонки, — да его самого там через раз спасать придется!

— Видал, Комоедов? Никто не хочет с тобой связываться. Откажись.

— Пусть меня спасает!

(Бескудникова… Чего и следовало ожидать! Эх, не люблю я, когда у меня в Четвертом заводятся такие ангелы-хранители! Тяжело жить с открытой душой.).

— Целуй Бескудниковой руки, Комоедов. Она сейчас честь твою спасла. Всем полчаса свободного времени, после чего — поднимаемся на обед. Кроки будем дальше разбирать вместо тихого часа.

Ураганное «ура!!!» едва не сбивает меня с ног. Четвертый отряд дружно срывается со скамей, опрокидывая большую их часть на песок, и дружной стаей летит на берег, где выгорожена на мелководье оранжевыми буйками купальная зона. Там на деревянной вышке дежурит с биноклем физручка Солдат Джейн с вечным своим свистком, а возле уреза воды болтается со спасательным кругом и концом Александрова начтех Михалыч. До обеда мои разгвоздяи еще успеют в воду слазить…

Полчаса пустого отрядного бивака — это полчаса полноценного отдыха для куратора. Можно бросить дождевик на траву, опрокинуться навзничь и просто смотреть, как медными колоннами уходят в фарфорово-синее небо корабельные сосны, чтобы задевать вершинами облака. Хорошо, что эти сосны не имеют ветвей почти до половины высоты своего роста. Черта с два залезешь — а значит, никто и не свалится… Хотя, существуют же завалявшиеся у Михалыча ржавые «когти электрика», с которыми лазят даже на абсолютно голые столбы. Если у кадета возникнет надобность влезть на сосну, он может добыть эти «когти». Надо будет сказать Михалычу, чтобы запер их в ящик с клюшками для гольфа.

Прямо возле моей головы со скрипом тормозит старый велосипед. Серый… Вот, не было печали! Поднимаюсь рывком. Серый спешивается и бесцеремонно плюхается рядом на плащ:

— Да лежи, не дергайся. Я насчет Неверовича. Когда начнем «отделку щенка под капитана»?

— Сегодня. После ужина. Вместо часа тихих игр.

— Темнеть уже будет…

— Оно и к лучшему.

— План есть?

— По ходу разберемся.

— Что с тобой сегодня?

— ???

— Уже четыре минуты я здесь, а с твоей стороны ни одной словесной гадости не прилетело.

— Лучшее — впереди.

— Ну ладно… Значит, как пробьют к тихим играм, я приведу Неверовича.

— Приводите, коллега.

— Значит, все официально — на «вы» и «коллега»? Зануда, хватит выпендриваться.

— Я не выпендриваюсь, а соблюдаю устав лагеря. Педколлектив должен показывать воспитанникам пример уважительного отношения друг к другу.

Серый неожиданно взвивается, как ужаленный кое-куда комоедовской осой:

— Ты — соблюдаешь?! Значит, гонять туда-сюда Ябеду, как личного адъютанта, называть Бескудникову Паскудниковой, гнобить народ до слез на занятиях, манипулировать двенадцатилетней девчонкой Ганьшиной, засуживать Второй отряд на пионерболе — это, по твоему, соблюдать Устав?

— Ну, поставьте на ближайшем совете вопрос о моем соответствии занимаемой должности, кто вам мешает, Сергей Евгеньевич. Это будет поступок вполне в вашем духе.

— А ты знаешь, Зануда, что Неверович тебя конкретно боится?

— Конечно. Но это проблемы Неверовича.

— И плакат у тебя в палатке — дурацкий!

— Скажи это Старику. Он подарил.

— Тьфу на тебя! Ты не наставник, ты мешок комплексов! — Серый подбрасывается, поднимает свой велосипед, кривоного замахивается в седло, резко посылает хлипкую машину вперед.

— Серый! У тебя сзади…. КОЛЕСО!

Он резко тормозит в развороте. Уставляется на меня своими изжелта-карими буркалами.

— Блин… Да ты хоть знаешь, что не я это тогда сказал?

— Знаю. Это был Малышев. А, не все ли равно, кто из вас? Вы тогда сидели на заборе целой гопой. Парни из параллельного класса, душ пять-восемь. Трескали семечки.

— Погоди… это была продленка, сентябрь, первый день. И после домашки нас выставили на школьный двор — типа, погулять. И тебе одна девчонка дала велосипед покататься.

— Да, Серый. Это была моя вторая в жизни нормальная поездка на велосипеде. Только начало кое-что получаться… И тут голос в спину: «Эй, на велике! У тебя сзади… сзади!» Очень тревожный такой голос.

— Ага. Малой вообще артист был еще тот! — Серый осклабился, — ты оборачиваешься, чтобы глянуть, что сзади, и конкретно врезаешься в столб от качелей.

— А этот дурак радостно вопит: «Колесо!!!»

— Вскакиваешь с земли, сдергиваешь Малого за ногу с забора и, по ходу, собираешься конкретно бить.

— Да. А тут какой-то прыщ ушастый соскакивает с того же забора мне почти на шею и пытается валить мордой в асфальт.

— Ты ему: «Ты чё — борзый?!!»… Ну, откуда же тебе знать, что Борзый — это его фамилия по жизни… С такой фамилией и прозвища не надо! Он тебе — в ухо, Малой — по башке портфелем, тут остальные подключились… Минут через десять учителя уже разнимали два класса, валяющиеся в пыли полным составом. На учет в комиссии по делам несовершеннолетних поставили одиннадцать человек. Типа, зачинщиков массового безобразия.

— И — заметь — при этом ни одного Малышева! Зато тебя поставили, хотя ты чуть ли не последним прибежал.

— Понимаешь, с детства не могу равнодушно слышать вопль «наших бьют!»

— А велик в процессе вообще доломали. И мне пришлось за это отвечать.

— Смешно!

— Тебе реально смешно, Серый? А мне тогда не было.

— Конечно, это сейчас смешно. Ну и придурки же мы все были — тридцать лет тому назад!

— А сейчас чем лучше? Ладно, плевать. Вон, мои разгвоздяи мокрые с купания ползут. Сейчас внешний вид проверю, поведу обедать...

— Валяй… Только колесо на базе забудь!

— Колесо?

— Ну да. Ты так и таскаешь его сзади, то самое колесо от сломанного велика. Волоком. И оно тебе… летать не дает.

— Иди нафиг, философ хренов!!!

— Да запросто. Нафиг нынче находится в столовой, под правым тентом. Там и встретимся! Кстати, я забыл тебе сказать. Нет больше Борзого. Чечня…

— И если бы только его…

— А какого тогда гоблина мы друг за дружку не держимся — те, кто остался? Ответь на этот вопрос, Зануда! Не мне ответь — себе!

— Сергей Евгеньевич, ты не находишь, что в уговоре речь шла только о Димке Неверовиче?

— Ну, извини, у меня конкретно не получилось отшить этих четверых…

— Так, Ёжиков, Ганьшина, Гончаров, Ягловитин, в расположение своего отряда — шагом марш! Промедление в три минуты — дисциплинарное взыскание на всех делить будете. У нас с Сергеем Евгеньевичем только к Неверовичу дело есть.

— А мы это… Рюкзак мой забрать! — Тянет Ёжиков, — а то Маргарита Георгиевна обещала мне всыпать за то, что вещи в палатке как попало лежат.

(Гм… Держу пари — очередная проделка этой неуемной Ганьшиной. Тайная инспекция оружейного склада — под благовидным предлогом).

— Прекрасно. Вы, Ёжиков, оказывается, у нас отборный слабак. Пустой рюкзак в одно лицо донести не можете… Идите.

— А вы не с нами?

— Сергей Евгеньевич, я полагаю, мы с вами останемся поговорить с Неверовичем.

— Но мы же в вашу палатку полезем! — Вскидывается Ганьшина. — Без вас как-то неудобно.

— Неудобно спать на потолке… и в оружейном складе, в который вы превратили мою резиденцию. Пять минут вам на вынос пустого рюкзака. Содержимое выложите вдоль стены, противоположной выходу. Надеюсь, мне не придется сверять количество петард по сдаточной описи. А мне с вами идти некогда. Луферов, Кривандин, Гольянов, Лезвицкая — сопроводите гостей!

Серый втыкается мне в ухо носом и шипит шепотом:

— Ты чё, Зануда, сейчас же драка будет! Трое на трое — как минимум, четверо на четверо, если и девчат втянут!

— Спорим — нет.

— На что?

— На твой велик. До конца смены.

— Что ставишь?

(А что я поставлю? Два баллона «москитобоя»? Плакат «Не влезай — убьет!»?)

— Дисциплинарку Луферову. Сразу на тридцать баллов — с тремя дежурствами на кухне под присмотром Ганьшиной. Вы всем педсоставом утверждаете, что Ябеда уже раз десять ее заслужил — еще когда Петровича пастой разукрасил на вторую ночь после заезда.

Я знаю, что Луферов меня слышит. Поэтому и не будет никакой драки.

Инспекция с эскортом торжественно удаляется. Неверович смотрит ей вслед с тоской брошенной уточки по имени Серая Шейка.

— Ну, что, Димыч, пойдем, — Серый берет его за руку. — Куда мы?

— На спортплощадку. Но не сейчас, а минут через пять-семь. Когда я выиграю велосипед. Торжественно обещаю, что не провалюсь с ним на гнилом мосту. Не дождетесь.

…Синие сумерки висят над футбольными воротами, над истоптанным прыжковым сектором, над лабиринтом полосы препятствий. Час до отбоя. А я решительно не знаю пока, что мне делать с Неверовичем. Что вообще можно делать с молокососом, который начинает отдуваться и потеть, едва на него посмотришь?

— Сергей Евгеньевич, вы с Маргаритой Георгиевной будете Неверовича на экстрим заявлять?

— Конечно. У нас ровно тридцать пять бойцов и ровно тридцать пять заявок. Выбывших, тьфу-тьфу, пока не намечается.

(…Вот и засыплет он вам всю «малину». Достаточно мне будет неожиданно оказаться у него перед носом на переправе или легонько подстраховать сзади на воздушном секторе… Правда, Неверович?)

— Сейчас будет первый. Коллега, подсади его на бревно. И ступай ко мне в лагерь, спроси у волонтеров два спальника в штатной упаковке.

— Ага. А зачем?

— Увидишь. Сегодня в программе — раздолбайский национальный спорт, фехтование на бревне подушками. Этому герою предстоит сбить с бревна двоих наставников. Начнем с тебя, потом я подключусь. И пока у него это не получится, он спать не пойдет.

— Круто! — Серый удаляется.

Неверович стоит на бревне, балансируя широко раскинутыми руками...

(М-да, координация движений — как у самого деревянного из Буратин... Как тебя только в «кадетку» приняли, по звонку, что ли?)

— Свалитесь — десять отжиманий от земли на кулаках, Неверович.

— Угу…

— Кадет должен отвечать не «угу», а «есть»!

— Есть… Ик! — Бревно виртуозно выворачивается у него из-под ног. Выписав в воздухе почти балетный пируэт, не по-кадетски рыхлая и пухлая одутловатая тушка прилетает мне ногами в солнечное сплетение.

(Блин-компот, а куда-нибудь в другое место, кроме меня, кадеты когда-нибудь влетают?!!)

Вернувшийся со спальниками Серый застает более чем странную картину. Остолбеневший Неверович стоит, засунув палец в нос, и с неподдельным интересом наблюдает, как я корячусь в песке, пытаясь заново научиться дышать. И коллега не находит ничего лучшего, балда стоеросовая, нежели подскочить, обхватить лапищами меня за плечи и рывком поднять на ноги.

Эффект от этой процедуры явно обратен ожидаемому: дырки от стекла, как бы, никто не отменял. Последнее, что я слышу, это недоуменный вопль Серого:

— Э-э! Зануда, ты чего?

И лиловое небо заплывает темнотой…

Десять вечера. В медицинском кунге воняет бензином и нашатырем, где-то в дальнем углу стрекочет вентилятор. Надо мной нависают две физиономии — Серого и Неверовича — и выглядят одинаково глупо. Должно быть, как и я…

Фельдшерица Валентина Федоровна с невозмутимым видом, резкими и точными движениями профессионального садиста отдирает от меня насквозь промокший кровью лейкопластырь, без лидокаина, одним фурацилином, промывает вскрывшийся шестисантиметровый порез на уровне левого акромиона и бубнит:

— Долбаки великовозрастные!.. Два шва напрочь разошлось — ладно, бывает, но вы же туда еще каким-то образом песку нагребли… Не, ей-богу, долбаки!

— Спасибо, Серый. Тебе сказать, как теперь будет выглядеть турнирная таблица экстрим-кросса, главного спортивного мероприятия смены?

— Да ладно, Зануда, не прогибай мозги ни себе, ни мне! Ольга нормально твоих проведет.

— Сгинь с моих глаз, собака страшная! Кто-нибудь видел, как ты через весь лагерь волок меня до медпункта?

— Конечно — я же кратчайшим путем. А с тобой явно что-то не то. Пробой по логике. Я так и не понял: мне сгинуть или отвечать на вопросы?

— Неверович, выйди — я не люблю укокошивать коллег на глазах у воспитанников! Валентина Федоровна, Сколопендра вы этакая, поаккуратнее можно, раз уж на лидокаин пожмотились?..

— Тут заново шить надо, долбаки!

— Мои все уже здесь?

— Да если бы только твои… Кунг в осаде, по ходу дела, душ восемьдесят на Костровой тусуется. Все твои, половина Второго, душ по десять с Третьего и Первого… Выйти, сказать волонтерам, чтобы развели по отрядам?

В кунг влетает Мургарита.

— Валентина Федоровна, я бужу Михалыча?

— Будите. Пусть везет этого долбака в городскую больницу!

(Все, приехали! Шесть сантиметров идиотской царапины — и сорванная смена… Жизнь — дерьмо).

— Только что вы отдали победу в экстриме своему любимому Второму, Маргарита Георгиевна.

(…А заодно и оружейный склад — на поток и разграбление. Нету меня — нету и данного мне слова, не так ли, Ёжиков-рыжиков вкупе с Ганьшиной и кто там еще с ними заодно?)

— А может, коллеге проще сутки-другие здесь отлежаться? Мы со Скардольфом на отряде подстрахуем, если что.

(Серый?!! Етить-колотить, вот уж от кого такие слова — чудо господне!)

— Валентина Федоровна? — Мургарита спускает очки на кончик носа. — Каково будет ваше решение?

— Таких долбаков надо непременно в город отправлять. Зашить-то я лучше городских могу, там в «травме» совсем девчоночка зеленая. Если бы на вас, извините, или вот на нем, — измазанный йодом желтый палец фельдшерицы тычет едва ли не в нос Серому, — я бы согласилась. Вам сказано лежать — вы и будете лежать. А этот — чиканутый. Я за последствия не отвечаю!

— Пусть Петрович решает. В конце концов, кто здесь начальство… — устало предлагает Серый.

— А я уже здесь. — Пригнувшись в низком дверном проеме, басит Старик. — Надо — значит, надо, дружище, медиков приходится слушаться.

За Петровичем бесплотными тенями в тесноту кунга просачиваются Ябеда с Бескудниковой.

— Мы только узнать…

— Виктор Петрович, разрешите обратиться к кадетам?

— Ну, давай, обращайся.

— Бескудникова, нижайше прошу принять мои извинения.

(И вновь немая сцена, достойная МХАТовской постановки «Ревизора». Я, между прочим, всего второй раз за хрен знает сколько лет извиняюсь — да еще и перед кадеткой!)

Взгляды всех присутствующих недоуменно переползают с меня на Бескудникову и обратно.

— Лена Бескудникова, простите меня за обман. Как видите, я все-таки уезжаю в город — вопреки тому, что вам было обещано.

Вместо ответа она отодвигает плечом все еще тормозящего Неверовича и молча хватает меня за более-менее целую руку. Глаза ее явно опять на мокром месте.

— Я тогда с вами поеду.

— А кто тогда побежит с Комоедовым?

— А никто. Вообще никто никуда не побежит.

— Угу, — подтверждает Ябеда Луферов, — как представитель Четвертого отряда, я уполномочен заявить, что для отчета Спорткомитету о проведенном мероприятии вам, Виктор Петрович, на кроссе... и трех отрядов хватит.

(Гоблиновы уши...)

— Но вы понимаете, что речь идет о здоровье вашего наставника? — Мягко напоминает Маргарита. — Кстати, почему гонг молчит? Давно пора отбой бить!..

— Гонга не будет. — Ябеда опускает глаза в пол, хитро улыбаясь. — Дежурная Страшникова из Первого его уже полчаса найти не может.

— И куда же это он у нас делся? — почти ласково интересуется Петрович, буравя Ябеду такими глазами, какие я во второй раз увидеть не хочу.

— Гонг свистнул я, — гордо вскидывает голову Ябеда, — а Куланова с Аббасовым его в воде утопили. За буйками. Только вы их не трогайте: это я попросил заплыть подальше, когда Солдат Джейн… то есть, Ольга Юрьевна, купалку закрыла и с вышки слезла. Сам-то я плавать не умею, но мы же — Четвертый, мы же все заодно! Что — минус семьдесят за дисциплину? Чихать, зато «Альтаир» нас запомнит! И Четвертый все равно останется первым, пусть даже и с конца…

— С конца — через мой труп, Луферов! Так остальным и передай...

— Есть передать остальным через ваш труп!

Ябеда оборачивается прямо к директору, выдергивает из-под погона смятый берет, в секунду нахлобучивает его на выгоревшие белесые вихры и навытяжку берет «под козырек».

— А отбоя не будет, Виктор Петрович, пока отряд не получит исчерпывающую информацию о дальнейших ваших действиях в отношение нашего наставника.

(Ну, Луферов... )

— Нихренасе — бунт на корабле! — собирает с полу челюсть Серый, — ну вы даете, подколодные!

— Да-а-а. Я думала, у нас Второй — самый проблемный, — Мургарита смотрит на меня, как прокурор Руденко на фашиста во время Нюрнбергского процесса. — Виктор Петрович, не пора ли вам взять инициативу в свои руки?

— Пожалуй, да. Только ведь тут надо найти единственно верное решение... Утро вечера мудренее. Валентина Федоровна, делайте свое дело. И впарьте коллеге димедрола с анальгином — подъем на завтра на него не распространяется. А чтобы этот чиканутый, как вы изволили выразиться, и далее никуда не делся, повторите это столько раз, чтобы хватило на три дня. Посещение посторонними исключить.Перевязки по расписанию. Потом — осмотр. Если все в порядке будет — за полтора суток до кросса выпущу из кунга. Если нет — в город и никаких гвоздей. Завтра в одиннадцать весь педсостав — опять же, кроме некоторых состоящих на лазаретном режиме, — собирается у меня на совещание. Приедет представитель Спорткомитета, утверждаем программу экстрима. Луферов, пойди на кухню, возьми у них там большую крышку от кастрюли — отбой ею давать придется, подъем — тоже.

— Разрешите обратиться к кадету Неверовичу?

— Ну, еще тебе чего? Обращайся.

— Неверович, поздравляю. Вы одержали сегодня полную и безоговорочную победу, даже не обнажив фехтовальной подушки. Один брык копытами — и целых три дня в радиусе вашего пребывания никаких зловредных Зануд, правда? Вот и думайте, стоило ли так праздновать труса — ведь я вам даже не куратор...

— Ага, — лыбится Серый, — выполнили мы ваше поручение, Виктор Петрович. Не без потерь, но выполнили.

— В следующий раз буду думать, что и кому поручать… Валентина Федоровна, коллеге можно встать на несколько минут? Сергей Евгеньевич, окажите содействие, давайте покажем Зануду Четвертому через двери кунга. Пусть сам своих юных политтехнологов на место поставит!

— Делайте, что хотите, вы начальник лагеря, — бухтит фельдшерица, — но через три минуты чтобы в отделении никаких других долбаков, кроме этого долбака-пострадавшего, не было! Шить его пора. Ишь, набились в перевязочную, стерилизуй тут за вами всеми, старыми и молодыми…

— А Сергей Евгеньевич вашу гитару раздавил! — Ябеда Луферов чуть ли не на полкорпуса всунулся в узенькое окно медицинского автокунга и навис прямо над моей койкой.

— Спасибо за информацию, Луферов…

— И — все?

— Ты предлагаешь мне расцеловать тебя за такое известие?

(Драной «Музиме-резонате» с фанерной верхней декой было вдвое больше лет, чем мне. Третий колок проворачивался исключительно плоскогубцами, струны стояли над двенадцатым ладом на высоте почти семи миллиметров, отчего строй сбоил уже на пятом ладу. На ладовых порожках время выгрызло глубокие зазубрины. Но у меня нет другой гитары. А Серый теперь до конца смены будет прятаться от меня по всем кустам…)

— А так в отряде все норм, — продолжает Луферов, — пока вас нет, Скардольф нас на экскурсии в заповедник с Первым объединил. Потом родительский комитет приезжал, и батя провел у нас крутую лекцию про Курскую битву. Хотел еще вас повидать, а Сколопендра Федоровна не пустила. Саблина опять влюбилась: ее Михалыч на косе с Колькой из поселка поймал. А на пионерболе мы с Первым сыграли. Выиграли, конечно, хотя мадам Тараканова, которая судила, спрогнозировала — продуем. Лично я им вколотил три мяча, 15:7 в нашу пользу! Кстати, Тараканова…

Он не успевает доложить, что там конкретно еще Тараканова. В окно вплывает тревожное шипение кадета Гольянова:

— Атас! Шеф шуршит!

Ябеду сдувает ветром. Горячим ветром душного южного июльского вечера в середине смены спортивно-оздоровительного кадетского лагеря «Альтаир».

Шеф — директор лагеря Виктор Петрович — уже пришуршал. Низко пригнувшись, боком вдвинулся в неширокий дверной проем, пододвинул табуретку.

— Здрас-сьте, Виктор Петрович...

— Привет. Ну, ты как? Готов приступить к исполнению обязанностей?

— Готов. Но по вами же установленному положению срок моего ареста в лазарете истекает завтрашним утром. Велено лежать — вот и буду лежать. Вместо того, чтобы вы из дурного милосердия свой авторитет подрывали из-за какого-то… чиканутого.

(Куратор Четвертого отряда Зануда останется Занудой до победного конца. Тем более, что на панцирной койке лазарета дрыхнуть удобнее, чем в забитом ракетами оружейном пакгаузе типа «Эгоист»).

— А ежели я лично тебя раньше выпустить пришел? Я говорил со Сколопендрой… с Валентиной Федоровной. Она утверждает, что швы снимать рано, конечно, но ходячим считать тебя вполне можно.

— Ага... Ходячим недоразумением. — Я поворачиваюсь на койке к окну. То есть, к шефу спиной. Старик скрипит табуретом. Прицокивает языком. Наверное, опять крутит усы.

— Та-ак… Незапланированная депрессия, значит? Двух с половиной дней больничной изоляции хватило?

— Хватило.

— Я могу поинтересоваться причиной?

— Можете. Коллега Серый насмерть раздавил мою гитару. А сегодня утром, когда Сколопендра ушла на утреннюю планерку, под дверь лазарета было подсунуто вот это.

На вырванном из зачетной ведомости по физподготовке разлинованном листе — округлые, аккуратные строчки. «…Вашими усилиями в Четвертом отряде создана невыносимая моральная обстановка… Насаждается дух нездоровой конкуренции детей, поощряются жалобы и доносительство, покрывается хулиганство… Оскорбления, недостойное обращение, употребление обидных прозвищ по отношению к детям и преподавательско-вожатскому составу… Я не в силах более в этом участвовать, подаю директору заявление о переводе помощником куратора в любой другой отряд и оставляю за собой право поставить в известность родительский комитет. Без уважения — Крюкова Ольга Юрьевна, физрук».

— Да, была у меня Оленька. Действительно подала заявление. Хочет в Третий — к Тара… к Троекуровой. Они давние подруги. Я подписал.

Я вскидываюсь, резко сажусь на постели. Смертельно хочется закурить — но кто же даст, в лазарете-то!

— Она не могла мне в глаза все это сказать, ваша Оленька? Дождалась, пока по травме в медпункт упекут? Всю смену ходила паинькой — ни слова против! А теперь, за двое суток до главного спортивного события — дезертировала?

— И поставила меня перед выбором: я ее перевожу, или смена вообще остается без своего основного физрука. В город грозилась съехать. И Михалыча с собой увезти. А куда мы без Михалыча? Такого теха во вселенной больше нет.

— Вот, с-с-сказать бы, да не при старших же по званию!!!

Старик молчит и смотрит на меня в упор. Во взгляде — ничего хорошего. Лед и пламя в одном флаконе. Левый ус уже три раза вокруг пальца обмотан.

— А теперь слушай меня. Если, конечно, мое слово для тебя еще хоть что-то весит. Ольге Юрьевне я благодарен. Она посмела сделать то, что давно было пора сделать: привлекла внимание к странностям и непорядкам в твоем отряде. К твоей внутренней политике. И лучше — она, чем родительский комитет. Сейчас времена такие… Родители за твои дела могут даже в суд подать.

— Только не родители Четвертого отряда. У меня они — золотые. Вон, Ябедин отец пожертвовал личным выходным, приехал, подстраховал меня, пока я тут под больничным арестом прохлаждаюсь, лекцию привез про войну…

— Между прочим, это я старшего Луферова вызвал. Он дал себя уговорить приехать — на условии, что вместе с ним будет его жена, Ябедина мама. И пока он читал свою лекцию про войну, кстати, весьма интересную, Инесса Николаевна Луферова проедала мне плешь на тему, какой особый подход нужен к ее сыну — большому таланту с тонкой нервной организацией натуры. Еле живым ушел…

— Ну, теперь вы знаете, что я испытываю, регулярно бывая в гостях у старого однокашника.

— Да, ведь вы с Костей Луферовым еще в школе дружили… Однако вернемся к неприятному прецеденту. Осознаешь, что в силах Ольги Юрьевны продолжить ставить в известность кого надо и кого не надо?

— Разумеется. Типично дезертирский подход: «или он — или я!» Да и пёс с ней. Пусть жалуется. Если через три дня, когда Троекурица Тараканова ее забодает полчищами своих тараканов (а поверьте, так оно и будет), Солдат Джейн попросится обратно — я ее пошлю туда, куда даже Серый по ночам не шастал. Она сама лишила себя права принадлежать к числу предводителей доблестного Четвертого — лучшего альтаировского отряда.

— Не попросится. — Старик запустил ручищу в необъятный карман, долго шарил там, потом жестом записного фокусника извлек наружу огромный серебряный портсигар с монограммой. — Будешь?

— В лазарете не положено.

— Так пойдем, погуляем, пока Валентина Федоровна не вернулась! За костровые штабеля, чтобы не светиться. Я сам туда частенько хожу.

Из-за штабелей мы выпугали Ёжикова, Гончарова и Неверовича, с какой-то непонятной мне целью обдиравших с поваленных березовых стволов широкие белые ленточки коры.

(Где же вы свою Ганьшину потеряли, разгвоздяи?)

На мое традиционное «Почему не на занятиях, Второй? Минус пять каждому по дисциплинарке!» наглый Ёжиков ответствовал заявой: «А вы права не имеете, вы на лазаретном режиме!» Но минус десять получить не успел — мгновенно раздиспелился вместе с товарищами, видимо, обнаружив за моей спиной еще и директора.

— Я вас внимательно слушаю, Виктор Петрович.

— Скажу честно — жалоба на тебя у меня не первая. И может настать такое время, когда я не смогу больше спускать все эти кляузы на тормозах. Основные претензии жалобщиков: придираешься к детям, срываешься на них направо и налево, хамишь. Вколачиваешь в неокрепшие души комплексы неполноценности. До смешного дошло. Знаешь, составляя краткие характеристики педагогов к викторине для капустника, Маргарита Георгиевна о тебе написала: «Кто помнит всех воспитанников по именам, различает по шагам, а называет по прозвищам?»

— При том, что с интересными учениками я на «вы» общаюсь?

— Отлично звучит: «Вы, кадет Паскудникова…»!

— И вы видели, что когда Серый нес меня в позе пожарника в медпункт, именно она, Бескудникова, бежала следом. Вместе с Ябедой Луферовым.

— Да, ребята беспокоились за тебя. Даже нашли оригинальный способ задержать отбой. А ты ежедневно, с упертым педантизмом, достойным лучшего применения, гнобишь их на занятиях. Комоедова своего, вон, напрочь по крокам размазал…

— Зато Комоедов пройдет дистанцию до конца. И не подведет команду.

— Знаешь, с какими словами ворвалась ко мне физрук Крюкова?

— Предположу, что с мерзкими: «Такой-растакой Зануда, сволочь первостепенная»…

— Нет. Она сказала: «Я больше не хочу быть Солдатом Джейн». Ты в курсе, отчего она такая стриженая приехала на этот раз?

— Мода, наверное. Зимой, вроде, волосы у нее были подлиннее.

— Гм… — Старик пососал «ротмансину» и сплюнул в песок, — мода! Этой весной у Ольги Юрьевны умерла от рака родная сестра. Евгения, я знал ее. Когда у Евгении вылезли волосы после шестой химиотерапии, Ольга из солидарности остриглась наголо. Чтобы морально поддержать. Это все, что она могла для сестры сделать. Теперь вот только обрастать начала…

— Не знал.

— А если бы знал — вел бы себя иначе? Перестал бы шугать окружающих, как псих, и прессовать Тараканову вместо того, чтобы собственных тараканов в башке, наконец, передавить? Не верится. Вот что: это первый и последний наш разговор в таком ключе. Но если ты самоутверждаешься за счет коллег и воспитанников, значит, я ошибся в тебе. Все. Собирай вещи, ступай в отряд. Я сам фельдшеру скажу, что твой срок медицинского ареста закончился раньше.

— Почему?

— Потому что ты мне нужен. Одно дело делаем, хоть и по-разному.

У хлипких металлических ступенек медицинского кунга оказался припаркован велосипед. На руле у него болталась фанерная табличка: «Законный трофей Четвертого отряда. Спасибо, что не подрались!»

Серого, однако, в округе не наблюдалось. Вместо него на ступеньках птичкой восседала сияющая Бескудникова, а около переднего колеса мотался, переминаясь с ноги на ногу, Ябеда Луферов.

— Кадеты, почему в восемь вечера не в расположении своего отряда? Минусов захотели?

— А нас Сергей Евгеньевич попросил перегнать велик из Второго к медпункту. Мы на нем и приехали. Классный, только седло высоко — еле до педалей достал! — Луферов громко тренькнул звонком. — Ну ладно, вы отдыхайте, а мы пошли.

— Не пошли, а поехали. Бескудникова — впереди меня на раму, ты — сзади на багажник. На ходу меня не щекотать, Луферов, а то навернемся, дорога под гору, я руль не удержу. Сейчас законный трофей Непобедимого Четвертого будет торжественно доставлен к месту своего нового постоянного базирования.

— Вы с нами?

— Ну, так…

— Ура! — коротко выдохнула Бескудникова.

А потом мы летели по самому длинному альтаировскому спуску — через весь огромный бивак, на глазах у всего лагеря. И кофейные косички Бескудниковой хлестали меня по физиономии, а теплые звездочки ее ладоней доверчиво лежали на руле рядом с моими. В спину жарко дышал Луферов, на каждом ухабе вцепляясь, как котенок, в мой ремень.

…И почему-то некому оказалось крикнуть, что у нас сзади — колесо…

Футбол в «Альтаире» — дело неизбежное и обязательное. Всеобщее, всеобъемлющее и всепроклятущее дело. С утра на поле техи стригут траву, вручную выбирают все камушки-палочки, поправляют и затягивают сеткой ворота, громоздят скамьи для зрительских трибун, ставят шатер-судейскую. К началу битвы сползаются в зрительские ряды поголовно все, кто не играет: педсостав, воспитанники, волонтеры, медики, повара, техи, гости из районного Спорткомитета, специально приехавшие родители, приглашенные местные и, кажется, даже мухи с полевой кухни.

И бьется насмерть в честной спортивной баталии отряд на отряд. Фанаты делают плакаты и сочиняют стебные речовки. Обсуждений острых моментов хватает до следующего матча. В конце смены подводятся итоги — и, старанием спонсоров из родительского комитета, победившая команда увозит на память комплект настоящих олимпийских мячей — по одному на брата. Или сестру — девчата в командах иногда тоже попадаются.

Самое страшное наказание для играющего кадета — отчисление за проступок из команды. А умение судить футбол — обязательное условие для отрядного куратора и его помощников. Даже в доску неспортивная княжна Тараканова была неоднократно замечена посреди зеленого поля со свистком в голливудских зубах…

Впрочем, сегодня ей это не светит. Играет Второй против Третьего. А судья должен быть «полный нейтрал», не принадлежащий ни телом, ни душой ни к одной из играющих в данный момент команд. То есть, это я буду судить нынешний матч в качестве главного арбитра, а Оскар Рудольфович Лунц и его заместительша Нина Павловна Маркова из Первого сойдут за линейных…

(То есть, можно считать, что линейных судей у меня нынче просто нет. Скардольф в силу возраста и комплекции редко успевает следить за мячом. А краснощекая полноватая Марковка больше беспокоится о том, чтобы кадеты ноги не переломали.

Я люблю, как вдохновенно, справедливо и профессионально судит Мургарита, способная и в свои годы носиться впереди ветра от мяча. И Серый тоже ничего смотрится в черной судейской форме, особенно — с учетом его обостренного чувства справедливости. Он сам когда-то отлично играл... Но для этого надо, чтобы не было на поле Второго отряда…)

До свистка — пятнадцать минут. Просмотрев заявочные листы и передав Скардольфу «рыбу» игрового протокола, шнурую в судейской бутсы. И слышу, как у тряпочной стены шатра шушукаются голоса.

Ганьшина и Ёжиков…

— Ромыч, где Игогоша? Он до сих пор не переоделся. Вон, форма на лавочке валяется…

— Нету. В расположении отряда, по крайней мере.

— Ты чё! Он же наш единственный вратарь!!!

— А я ему сторож? После завтрака, когда купались, на месте был. Потом, вроде, в библиотечную палатку потащился. Сказал, что придет. И — с концами.

— Ты там смотрел?

— Димон там был. А Игогошу не видели.

Резко откидываю полог шатра, даю три протяжных свистка:

— Команды — к построению!.. Запасные тоже. Сверяем списочный состав и номера игроков!

Третий отряд. Форма синяя, номера и гетры желтые. Капитан Росляков, Алябин, Данилин, Коц, Михалевич, Кукузина, Тимошевский, Дормидонтов, Бурмистров, Конкин, вратарь Безуглых. Трое запасных. Все налицо, готовы, лыбятся… Второе место в турнирной таблице на текущий момент. Выиграют — подвинут Второй… Они подвинут, а мы на следующей игре — совсем вниз свалим. Но до нее еще надо дожить, до следующей игры.

Второй отряд. Форма и гетры алые, номера тоже желтые. Состав почти на сто процентов совпадает с улетевшим недавно в звездное небо с директорского костра списком террористов: капитан Ёжиков, Ганьшина, Неверович, Козлов, Дмитриевский, брат и сестра Красношляпины, Ягловитин, Деревягин, Благодатских. Запасных трое — и все маленькие. Вместо вратаря — сиротливая дыра в шеренге… Нету Игогоши Гончарова!

— В-вратарь где?

— Отсутствует по неизвестной команде причине… — цедит сквозь зубы конопатый Ёжиков. — Если он еще живой, найду — убью. Тоже мне, друг.

— Даю задержку старта на пять минут. И минус десять по дисциплинарной шкале. Через пять минут не появится — снимаю команду с игры с техническим поражением 0:3…

(Сейчас Ганьшина меня безо всякого «корсара» взорвет. Взглядом. На одном эмоциональном выбросе.)

— Ну, или ставьте запасного, капитан Ёжиков.

(Фамилия у него — подходящая. Двенадцать разъяренных ёжиков и их капитан… И что нынче мешало бы мне, как прежде, выкатить это вслух? А ведь что-то мешает. Чертов Петрович!)

— Подготовленного запасного вратаря у нас нет, — внезапно выдает Ганьшина. — Эти малыши только на двух тренировках были, во второй линии бегали.

(Воплощение честности в великоватых по размеру футбольных трусах...)

— Ну… пусть Ёжиков сам встанет, а на поле выйдете в меньшинстве.

— Дайте нам еще пять минут. Мы будем ждать Гончарова.

(Правильно, Ганьшина, выйти в меньшинстве для вашего отряда, славящегося единством и сплоченностью — это просто кошмарский ужас!)

Неверович с убитым видом садится на траву.

— Все, братва, это то, на чем собачки хвостик носят…

— Не ной, Неверович. Без тебя тошно! — несется со всех сторон.

Я щелкаю секундомером:

— Отсчет пошел. Каждая минута — минус два дисциплинарных балла. Наберется десять — пишу «техничку».

У кромки поля уже вовсю бесятся трибуны. Зритель разогрелся, как в микроволновке. И с чего-то более всех разбушевался мой Четвертый. Любопытно, гоблинские уши!..

— Восемь… Девять… Десять! — Щелкаю секундомером. — Второй отряд, ваше время вышло.

— Стойте! Стойте! Я сыграю!!!

От трибун опрометью несется Рафик Аббасов.

Мой…

Привыкший выходить на поле в зеленой форме.

Вратарь Четвертого отряда и сборной школы. Разрядник, занимающийся в школе олимпийского резерва. И — гений-неудачник, недавно наловивший от «Чайки» тринадцать голов… Прибил бы, да полномочий не хватает!

— Ты? Аббасов? За Второй отряд?!!

— Ну, у них же правда нету никого…

— А действительно, ребята, поставьте Аббасова. Уставу лагерной спартакиады это не противоречит, — словно из ниоткуда, возникает позади меня Серый.

(Конечно — не противоречит. Такие идиотские прецеденты там вообще не прописаны! Из разряда «Этого не может быть, потому что не может быть никогда»).

— Ну что, Второй, даете Аббасову форму Гончарова — покрасоваться в ваших воротах?

— А чё делать-то еще, придется… — вздыхает капитан Ёжиков.

— Пацаны, что вы делаете? Вам же нарочно навязывают ходячую дыру в воротах! Помните, как с «Чайкой» было? Сборная так три года не проваливалась! Это всё вы нарочно придумали, да?!

(Ганьшина… Ганьшина, ты — моя смерть… Звезда «Альтаира», космическая террористка! «Да чтоб Луна тебе за шиворот упала, чтоб засосала тебя Черная дыра!»)

— Да, черт возьми. Я уничтожил вашего Игогошу к зеленым гоблинам. И мысленно приказал Рафаилу Аббасову свалиться на ваши головы с подкупающим своей оригинальностью предложением. Ради единственного удовольствия — слушать ваши бессмысленные вопли в свой адрес. Все, моё терпение лопнуло, три свистка и «техничка».

— Вер, не надо! — Неверович буквально оттаскивает Ганьшину от меня, — пусть… Команда мы или нет! Надо играть… назло этому Зануде. Так играть, как еще никогда не играли. И плевать, что там — в воротах. Одевайся, Рафыч, спасибо тебе!

Ёжиков стискивает руку Аббасова и кидает ему форму.

На девятой минуте Раф вытащит из «девятки» совершенно безнадежный крученый. На двадцать восьмой грудью примет пушечный пенальти Рослякова. На сорок третьей обломит Третьему гол престижа.

Второй выиграет со счетом 4:0…

Сразу после трех финальных свистков команда будет прямо в штрафной качать своего отстоявшего всухую вратаря. Да. Качать. Да, Второй отряд. Да, моего Аббасова… Потому что качать победителя — это традиция.

А через десять минут, когда Аббасов и Ёжиков будут украшать автографами плакаты и фанатские карточки, на спортплощадку с визгом ворвется княжна Баньша Тараканова. Она же — Виолетта Тимофеевна Троекурова. И на глазах у честного собрания влепит мне звончайшую пощечину с правой руки. А на левой ее руке будет висеть потный, злой, зареванный и помятый Игогоша Гончаров. И встанет с трибуны Старик Петрович. И без мегафона перекроет голосом футбольное поле:

— Волонтерам и вожатым развести отряды по местам расположения. У родителей — час времени на общение со своими детьми. Педсоставу через три минуты собраться у моего шатра. Гончарову и Аббасову — присутствовать. Ужин — по расписанию.

— Может, кто-нибудь мне все-таки объяснит, что это было? — Петрович говорит тихо, но внятно, отчеканивая каждое слово.

— Я, я объясню! — Воет Баньша Тараканова. — Когда окончилась игра, мы с Олей Крюковой решили сходить в Четвертый отряд за ее оставшимися вещами. Лагерь был еще пуст — все на футболе, вот я и подумала, что можно быстренько обернуться. Оля стала свертывать свою «запаску» и набивать рюкзак, а я просто прогулялась по расположению. И проходя мимо одноместки вот этого негодяя (крашеный ноготь закачался в сантиметре от моего носа), услышала, что, вроде бы, внутри кто-то ноет. Ну, открыла. Гляжу — там Игорек лежит. Полотенцами связанный, а во рту — кляп… Представляете, какое скотство: перед матчем связать вратаря! Бедный мальчик чуть не задохнулся.

— А вместо него воткнуть в ворота этого своего монстра из сборной, чтобы не дать Третьему выиграть! — Ввертывает свои пять копеек Солдат Джейн. — Мы понимаем, по морде — это недостойно, но и вы, Виктор Петрович, поймите, должны же быть какие-то границы человеческой подлости!

— Да, несомненно. Должны! — качает головой красная, как помидор, Марковка. — Победа Второго была важна для Четвертого отряда, это все мы знаем. Но не таким же способом!

(Мило, Нина Павловна, от вас не ждали…)

— Гончарова сюда. В центр, — требует Старик. — Игорь, не стесняйся, пожалуйста. Расскажи, что с тобой случилось.

Игогоша мнет в руках бейсболку. Молчит.

— Говори, Гончаров. Ничего тебе не будет, — кладет ему руку на плечо сухонькая Мургарита. Глаза ее через очки буравят бледного Аббасова.

— Ну, это, я пошел в библиотечку — книгу отдать. А то Мирра Яковлевна уже пару раз напоминала. А по дороге, возле Растеряши, мне сделали темную. Молча спальник на башку, тык под дых и поволокли… Связали и запихали туда, где все наши бомбы.

— Кто?

— А фиг его знает! Они же молчат. И на рожах у всех футболки намотаны, как «арафатки» у басмачей… Но, скорее всего, Четвертый. Хотя, может, и Третий… Не знаю, все было очень неожиданно.

— Подонок! — Верещит Баньша Тараканова, — так отзываться о моих детях!

(Только что подонок был бедным мальчиком, который чуть не задохнулся. Теперь она сама готова его придушить).

— И ни одна душа на весь лагерь не заметила, что тебя обижают? — С сомнением в голосе басит Скардольф.

— Ну, так все уже на футбол пошли, и конечно, некому было обратить внимание.

Кстати, Растеряша — это специальное такое дерево. Осинка в руку толщиной. На ее ветвях у нас принято развешивать потерянные вещи. Если на территории «Альтаира» у вас пропали ключи, носок или бандана — будьте уверены, через некоторое время, как правило — после ближайшей уборки, все это непременно окажется на Растеряше. Приходите и забирайте. А слева от осинки есть просто замечательные заросли терновника для устройства массовой засады. Хорошо место выбрано, честное слово!

— Сколько было нападавших? — строго спрашивает Серый.

— Штук пять или шесть. Я их считал, что ли? У меня мозги уже на поле были, я опоздать боялся.

— Аббасов!

— Я!

— Это были ребята из Четвертого отряда?

— Да, Виктор Петрович. Это были наши. Когда до старта игры оставалось совсем немного, Комоедов предложил мне спор, что Второй сдрейфит и явится неполной численностью. Ставил мотор от шлифмашинки — полезная вещь… Значит, знал, что во Втором кого-то не будет. Гляжу — без вратаря вышли. И тогда я сам решил за Второй сыграть. Сам, меня никто не подначивал, зуб даю. Просто, чтобы все по чесноку было!

— Ну, нифигасе — «наши сдрейфят»!

— С чего бы это моему Второму сдрейфить?

Это Серый и Мургарита. Одновременно. И с таким возмущением, что чуть шатер не вспыхнул. Действительно, слова «сдрейфить» и «Второй» совершенно не вяжутся друг с другом в свете текущей реальности...

— Да, пр-рецедент! — Грустно роняет Скардольф.

— А ты, Зануда, что молчишь? — Серый смотрит безнадежным, каким-то очень собачьим взглядом.

— По-моему, здесь уже все сказали и сделали за меня. Вопрос для некоторых присутствующих вполне раскрыт. Могу лишь убедительно потребовать обойтись без повторных вторжений в мое личное пространство с оплеухами. В общем, я отказываюсь давать показания.

— Аббасов, Гончаров, вы свободны, — устало произносит Петрович.

Все молчат. Даже Баньша. Такая тишина придавливает к этой милой лужайке так, будто над тобой, как над затонувшим «Титаником», три километра океанской воды…

Наконец, тишину нарушает Мургарита:

— Виолетта Тимофеевна, у меня к вам два вопроса. Будьте любезны, ответьте последовательно, сначала на один, потом на другой. Так, вопрос первый — ваш отряд проиграл. Почему вы не были рядом с ребятами в этот трудный миг, чтобы поддержать их, а пошли с подружкой за какими-то вещами?

— Да мы бы не проиграли, если бы не этот… коллега! Я еще заявлю претензии по судейству матча! И по обращению с детьми. Мне Ольга многое рассказала, какая у них там, в Четвертом, обстановочка!

— А на вопрос-то вы и не ответили… — устало констатирует Мургарита, — что ж, ответьте хотя бы на второй. По-вашему, могли бы все это наши архаровцы из Четвертого провернуть сами — не посоветовавшись со своим наставником?

— Не могли!!! Исходя из того, что мне известно, инициатива у детей там жестко подавляется, посмотрите, они же все затюканные ходят, правда, Ольга Юрьевна! Их называют позорными кличками, заставляют шпионить за всем лагерем. Вечно какие-то ночные делишки, какие-то летучие мыши, какие-то наглежи и комплексы! — Она оборачивается ко мне. — Моя интуиция подсказывает, что похищение вратаря — это поступок с прямого вашего одобрения, если вообще не ваша идея. Коллега, вы не наставник, а просто какой-то УПЫРЬ!

— Между прочим, Виолетта вы наша Тимофеевна, — неожиданно звереет Серый, — этот упырь не дал вам задохнуться дымом на пожаре, когда вы в очередной раз удалились по частным делам, бросив свой отряд на вожатых, как и теперь. Вы, гоблин вас побери, сидите здесь исключительно благодаря этому упырю и Скардольфу. Потому что когда мы дверь выбили, я… по дури сознание потерял.

Серый стоит — на грани потери самообладания. Его трясет. Баньша этого не замечает.

— Я благодарна. Но это ничего не значит в свете последних событий!

— Зану-уда, не молчи, — безнадежно воет Серый, — молчать сейчас политически неграмотно. Ну, ты же ни ухом ни рылом в этой истории, а? Даже этой … стрекозе должно быть понятно! Ну, так и скажи!!!

— Ты уверен?

— Да.

— Хорошо. Я скажу. Вину за мерзкий инцидент полностью беру на себя…

(Тараканова аж привстает! Продолжаем!)

— Да, мне не было известно, что готовится такая отвратительная операция. Но значения это уже не имеет, потому что сам факт, что она состоялась, говорит о том, что как наставник я — ноль. Вернуться к этим сволочам после того, что они совершили — не в моих силах. Меня от них теперь тошнит. Вместо того, чтобы воспитывать, я их только гноблю — вот они дерьмом и исходят. Заявление об уходе подам сразу после совещания. У меня все. Больше ни одного вопроса, коллеги.

Никто и никак не успевает мне ответить. В шатер душный вечерний ветер вносит Ябеду Луферова. Спотыкаясь о кеды бессильно опустившегося наземь Серого, он летит прямо к ногам нашего Старика.

Подслушивал, гад…

— Виктор Петрович!!! Это я!

— Вижу, что ты, — затравленно поднимает глаза Старик. — А дальше что?

— Я предложил Игогошу спрятать. Я один это придумал. Пацаны только согласились.

— Зачем?

— Да стёба ради. И чтобы Второй «техничку» схавал, а то много они выпендриваются… В лучшем случае, потом матч переиграли бы.

(Ага, переиграл бы он… А мне опять судить — и получать в спину мячом исподтишка от всяких чертовых Ежиковых?..)

— А они считают, что много выпендриваетесь вы…

— Что есть, то есть, Виктор Петрович! Не могу отрицать.

— Остальной отряд охотников за вратарскими головами тоже весь залег в окрестных кустах — подслушивать ход нашего совещания?

— Да. А Комоедов Бескудникову держит. Она еще на первых словах Виолетты Тимофеевны хотела сюда вскочить и вцепиться ей в волоса. На полном серьезе, несмотря на то, что это — учительница…

— Пойдемте, коллеги, — Петрович грузно поднялся, — Поговорим с Четвертым отрядом.

Поляна была пустынна. Но Старик приказал окружавшим ее зарослям барбариса и туи:

— Кадеты Четвертого отряда, всем объявиться и выйти на открытое пространство!

Ладно, когда на поляне в мгновение ока возникает весь списочный состав Четвертого численностью в тридцать восемь душ… Это у наших бывает. Но чтобы после этого из кустов полезли еще и вожатые!!!

— А вот теперь — говори, — толкнул меня в спину директор.

— Я?

— А что — я, по-вашему, должен!? — Петрович сорвался на крик. — Вы будете гадить, а я разгребать, да? Не смей молчать, слышь!..

— Держись только, — скользнув за левым плечом, шепнул Серый.

— Внимание, Четвертый! Меня всем хорошо слышно?

(Дружное, гудящее «угу!», после которого всегда замирало любое шевеление в отряде — куратор говорит! Похоже, сегодня я слышу его в последний раз).

— Я не спрашиваю, кто конкретно делал темную вратарю Второго отряда, бил его и связывал. Это уже совершенно не важно. Потому что есть то, что важнее.

(Ну что, удивлены, что я не требую выдачи головой непосредственных участников операции «Игогошеннеппинг»? Вот еще — морочиться буду... Но, гоблиновы уши, как же мило и пикантно выглядит выражение глубочайшего офигения на скуластом личике госпожи Таракановой! А вы, коллега, похоже, рассчитывали на то, что я первым делом фамилии потребую? Обломитесь, сирена вы наша… пожарная! Четвертый своих не сливает).

— Этот красивый матч войдет в историю «Альтаира». Но, к сожалению, не тем, что ворота традиционного соперника всухую отстоял герой Четвертого отряда. А тем, почему ему пришлось совершить этот спортивный подвиг. Аббасов, интересно быть героем?

— Не-а…

— Правильно. Потому что если нужен герой, значит до этого какая-то мразь обеспечила геморрой, который без героя не ликвидируется. Любой подвиг — это исправление чужих ошибок, просчетов или подлостей ценой собственной жизни. Аббасов героически разрулил ситуацию. Геморрой для ее возникновения обеспечили вы.

(Тихо-тихо, ни «шу-шу», ни «хи-хи»… Поймал Зануда аудиторию за уши, теперь все пойдет, как надо и дойдет до того, до кого надо).

— Вы унизили своего товарища, связав его, как овцу последнюю. Подставили своего куратора под публичную пощечину. А цель всего этого, как выразился ваш же товарищ, «ради смеху, чтобы не выпендривались». Должно быть, вам сейчас весело?

— Не-а! — раздается из толпы уже несколько голосов.

— Или, может быть, вы уверены, что после вашего «подвига» Второй навсегда перестал выпендриваться? Да он будет это теперь делать чаще. Выпендриваются на тех, кто раздражает. А вы доказали, что замечательно умеете это делать.

(Молчат. Но глаз не опускают. Отлично. Надо шаг сейчас сделать. Оторваться немного от плотной шеренги педсостава за спиной, чуть абстрагируясь от «мудрых и правильных взрослых», которым не принято доверять у тех, кому уже двенадцать… Но при этом остаться собой — и на той стороне планеты, где стеной сомкнулся у белого шатра старший коллектив «Альтаира»).

— С вашей точки зрения, господа кадеты, вы неплохо постебались. А с точки зрения закона — совершили самое обыкновенное грязное и противное уголовное преступление. Удивлены? Ознакомьтесь со статьей УК, которая про незаконное и насильственное лишение свободы… Это очень мерзкая категория правонарушений — преступление против личности. В одном ряду с убийством, насилием над женщиной или ребенком, продажей человека в неволю… Кто-нибудь из вас думал об этом?

(Три фразы до кульминации беседы. Пора выходить на прямую наводку и отрабатываться по эмоциям… Взрывать эту тишину. Ошибусь — Старик не простит, отряд не поймет, педсостав изнасилует… Но пора!)

— Это «уголовка», Четвертый! За это реально сажают. Но вы — несовершеннолетние. А за несовершеннолетних положено отвечать взрослым. В данном случае — мне.

(Напряглись, переглядываются… Все, Зануда, внимание, первый пошел, и плевать, что нету парашюта!)

— В силу определенного дурного опыта мне омерзителен и противен тот, кто ради такой мелкой цели способен унизить товарища позорным пленом. И тот, кто может это покрыть. То есть — вы, Четвертый отряд. Вы мне омерзительны. Работать с вами — честь свою марать. Поэтому мы с вами простимся…

(Есть взрыв! Ропот, вскрики, всхлипы какие-то, все как надо! А теперь восстанавливаем тишину, пока коллеги не вмешались!)

— Молчать!

(Надеюсь, получилось не громче, чем весь остальной монолог, нарочно проведенный в типовом стиле «бенефис Зануды»?)

— Надеюсь, что среди нашего уникального педагогического коллектива найдется тот, кто окажется лучше меня. Тот, кто не умоет руки от негодяев и согласен будет с вами работать. А если не найдется… Ну что ж, на войне полки, которые запятнали себя позором, было принято расформировывать. Я вношу предложение: расформировать Четвертый отряд! Зачинщиков — с позором домой. Пассивных участников и соглашателей — отдать по другим отрядам. Маргарита Георгиевна, персонально прошу Вас за Рафа Аббасова — у него бесстрашное сердце, он пошел против всех, сломал всю эту операцию «Ы», не испугавшись, что за это его могут потом побить. Ему будет лучше во Втором. Виолетта Тимофеевна, к вам в Третий пусть уйдет Лена Бескудникова. Она, как и вы, романтик, наверняка и стихи сочинять умеет. А Коля Комоедов еще при наборе отрядов хотел — к Оскару Рудольфовичу. Уважьте его желание задним числом, коллега, вам ведь нужны старательные, упорные и исполнительные ребята.

— А я? Я же сам признался! Признавшихся прощают…

— А ты, Ябеда Луферов, завтра вместе со мной уедешь в город — отцу сдавать с рук на руки буду, хоть это и будет последний день нашей с ним дружбы длиной в тридцать лет…

— И флаг Четвертого — сжечь? — негромко гудит откуда-то сзади Старик.

(Спасибо… Меня бы на это не хватило, наверное…)

— Конечно, Виктор Петрович. Флаги полков, покрывших себя позором, как будто, всегда сжигали…

(Тишина снова обрушивается на меня, как холодный дождь... И какого гоблина так стучит в висках?)

— И что — не будет больше Четвертого? — тихо спрашивает Лиза Лезвицкая, — ничего больше не будет?..

— Его и не было. Это я, глупый Зануда, придумал себе непобедимый, находчивый и отважный Четвертый отряд. А его и не существовало нигде, кроме моей мечты. Вместо этого были — вы.

— Не, ну, не так же всё! — Кричит в высоту Куланова, — ребята, все же не так! Не бывает без Четвертого! Четвертый в «Альтаире» был ВСЕГДА! Луферов, ты скажи!

— Ну, скажи, Луферов, скажи, — любезно подает голос Петрович. — Ты у этих разбойников, вроде, лидер….

Ябеду буквально выпихивают на середину.

— Ну, это… А если мы докажем?

— Что докажете?

— Что мы не вместо… Что мы есть. Что это, с Игогошей, просто наша ошибка. Я сдуру брякнул. А народ повелся. Но мы можем быть… настоящими.

Его голос дрожит и тонет в нарастающем гомоне. Ребята вновь плотно смыкаются за его спиной.

— Как? — Петрович подходит к нему вплотную и смотрит в глаза, — тишина всем! Как вы теперь это будете доказывать? И кому?

— Всем. Себе — тоже… Виктор Петрович, дайте нам ПОСЛЕДНЕЕ ИСПЫТАНИЕ. Такое, чтобы всем стало ясно, что к чему.

— Какое же это должно быть испытание?

— А вот завтра будет экстрим. Мы готовились.

— Что же, это идея. Но без взрослого руководителя команда на старт выйти не может. Правила есть правила. Вчера от вас отказалась Ольга Юрьевна. Сегодня… сами видите, как вышло. Вас некому вести.

(Э, Старик, а вот об этом мы не договаривались… Тридцать восемь прилипших ко мне взглядов — это не то, чего бы мне хотелось в данный момент и когда бы то ни было еще).

Серый неслышно подходит сзади. И слишком громко для личного предложения изрекает:

— Зануда, может, все-таки простишь их? А я на маршруте помогу…

— Бросаешь Мургариту, Серый? — отвечаю шепотом.

— Мы уже тут с Сергеем прикинули, — Мургарита внезапно возникает рядом с Серым, — Я поведу Второй отряд с Михалычем. Не зря у нас говорят, что «это — тех, который стоит всех». А вас, Сергей Евгеньевич, считаю с сегодняшнего вечера командированным на содействие Четвертому отряду. На весь период Последнего Испытания.

И — привстав на цыпочки, шепчет мне в самое ухо:

— Я не понимаю многих ваших установок и методов, но надо отдать должное: аудиторией вы владеете отменно!

(Вашими же стараниями, Маргарита Георгиевна. Когда некий пятиклассник Зануда сорвал вам открытый классный час — тем, что застеснялся выйти что-то там прочесть вслух, — вы за него крепко взялись… Пришлось научиться работе на публику. Только это не значит, что подобные митинги я люблю, а тут что ни день — к вечеру именно этим и кончается. Жизнь прямо-таки принимает у меня практикум по публичным выступлениям. А мне уже остокашалотело…)

— Так ставьте же точку в своем монологе! Вернитесь к своему Четвертому… Подколодному сейчас. Иначе я подумаю, что вы — последний трус.

— Четвертый… Подколодный, в колонну по двое — и в расположение за Сергеем Евгеньевичем — шагом марш. Я — концевым… Бескудникова, ваша пара — Комоедов, а не я! Вернитесь в колонну!

— Во-во, проваливайте все, наконец, я еще не ужинал, — бухтит нам вслед Виктор Петрович.

Виктор Петрович собрал педсостав за полчаса до официального подъема. Сквозь белые брезентовые стены в святая святых «Альтаира» — в командный шатер — длинными, как руки вражеских спецслужб, косыми лучами тянулось только что проснувшееся солнце.

— Так, погода, стало быть, будет вполне приличная, соревноваться можно, — удовлетворенно пробормотал Петрович и широко, по-братски улыбнулся солнцу.

На его морщинистых щеках тут же с легчайшим хрустом растрескалась плотная, толщиной под миллиметр, корка зубной пасты.

Петрович с ясно слышимым шорохом провел ногтями по щеке.

— Сегодня — экстрим… Перед большими мероприятиями всегда так! Как полагаете, коллеги, чье это дисциплинарное взыскание весом как минимум на тридцать баллов я сейчас из усов буду вытряхивать?

— Наше, Первого! — Выдохнул Скардольф. — Правда, Нина Павловна?

Марковка кивнула.

— Чисто поработали, оштукатурили не меньше, чем в два слоя! Предположу, Кошкин и Нуриманова. А наша футбольная звезда и, надеюсь, будущий пожизненный волонтер «Альтаира» старший Додонов, красавчик-Святославчик, небось, на атасе стоял.

— Говорите, как будто сами видели, — хмыкнул Петрович.

— Видеть — не видел, но имею самые серьезные основания подозревать.

— А мне кажется, это у нас Третий отличился, — взъерошила свою пятимиллиметровую щеточку на голове физручка Солдат Джейн, — есть такая Дина Кукузина. Призер области по спортивной акробатике. Она могла бы сквозь нерасшнурованный входняк просочиться. И совершенно бесшумно! А ее три закадычные подруги охотно пойдут в таком деле помогать.

— Эх, коллеги! Я понимаю, что яркие личности у вас тоже есть, — хихикает Мургарита, — но их, как правило, только друг на дружку хватает. Или, в лучшем случае, на соседей, на волонтеров. А на священную персону Виктора Петровича с тюбиком «Мятной» посягнуть — это исключительно к нам, к моему Второму! Ежиков, Гончаров, Неверович, Ганьшина! Гениальные ребята. Вешайте дисциплинарку на эту четверку приключенцев — не ошибетесь!

(Конечно, вешайте! А она тут же найдет, за что ее снять и еще сверху баллов добросить).

— А Зануда, значит, у нас молчать будет? — Петрович уставился на меня. — Прекратите, коллега, изображать собою мрачную тень от центрового столба в моем шатре и внесите свои предложения по кандидатурам на взыскание. Чтобы Четвертый Подколодный остался в стороне от этакого дела — вот, ни в жисть не поверю!

— В темное время суток ни один мой кадет расположение Четвертого отряда не покидал.

— Вы уверены?

— Как в том, что мы сегодня экстрим играем.

Петрович воззрился на меня так, словно в правом глазу у него — рентген, а в левом — до кучи еще и инфракрасный контроллер:

— Та-ак! Я продрал глаза за сорок минут до подъема, и сразу, даже не умывшись, послал по рации вызов педсоставу, чтобы мы тут до общей побудки успели посоветоваться. Логично было бы, если бы первыми передо мной предстали бы Ольга Юрьевна и Виолетта Тимофеевна — Третий ближе всего стоит. Маргарита Георгиевна могла появиться либо одновременно с девушками, либо несколькими минутами позже, у нее подлетное время — минут семь-восемь. Далее со мной должны были поздороваться Оскар Рудольфович и Нина Павловна, поскольку Первый отряд дислоцирован напротив кухни и столового тента. И только после этого дошла бы очередь до вас, коллега. Четвертый стоит в самом низу, меж спортплощадкой и купальней… Вам двенадцать минут сюда пешком.

— Примерно. При желании можно и быстрее.

— Но не в ту же секунду, когда я тангенту от радио отпустил! Вынужден задать прямой вопрос…

— Да!

— Что — да?

— Это ответ на ваш прямой вопрос.

— Ну, вы… ты… Знаешь, это уже край!!!

— Почему же? Это просто традиция, которой много лет. И которую, на мой взгляд, все-таки стоило соблюсти, раз уж никто из вышеупомянутых воспитанников не сподобился… Пастой по наиболее высокопоставленному и уважаемому лицу накануне главного события смены — это тоже часть «Альтаира».

(Похоже, я становлюсь просто каким-то мастером немых сцен… А Мургарите идут расширившиеся глаза в пол-лица, честное слово!)

— Во, знач, как?! Традиция… Традиция предписывает этой ерундой заниматься кадетам, а не их наставникам!

— Ну, проспали кадеты. Вчера отбой поздно был, и потом, вся эта история с вратарем… Ябеда Луферов напрашивался — мол, возьмите с собой, но с моей точки зрения, здесь стоило без него обойтись. Дистанцию соблюсти, так сказать. Да в одиночку и проще.

— Дисциплинарка Четвертому! Сразу на минус сорок!

— А почему на сорок? Речь шла о тридцати.

— Еще слово — и на шестьдесят!!! Кажется, так кое-кто любит отвечать кадетам? А я вправе считать тебя ценным кадром, идиотство которого стоит дороже… Марш на кухню за ведром воды — я в таком виде на построение не выйду. И чтоб теплой была!!!

— А совещание?

— Ах, да… Всем сдать ранее полученные кроки. Надеюсь, отряды их уже изучили. Вместо них я раздам рабочие — уже с конкретными заданиями. Через десять минут — обеспечить общую побудку, умывание, зарядку и завтрак. Линейка переносится на девять тридцать и сегодня проводится в парадном режиме, с флагами, форма одежды — та, в которой вы будете соревноваться. В десять ноль-ноль — старт. Порядок старта объявлю на параде.

Кеды тонут в желтом сухом песке. Над головами реют отрядные флаги. На трибуне по очереди толкают мутные приветствия почетные гости.

Над неожиданно плотными рядами болельщиков (в основном, приехавших навестить своих чад родителей и представителей местного спорткомитета, которым некуда девать выходные) реют разноцветные лоскутки самодельных плакатов. Ну, всякое там «Первый будет первым!», или «В нашей команде — каждый герой! Выше знамена, отважный Второй», или даже «Узнает весь лагерь еще до обеда, как Третий отряд обеспечил победу!»

(Так, а это еще что такое?)

Над трибуной родительского комитета родного Четвертого всплывает в ослепительные небеса не плакат, а, представьте себе, натуральный воздушный змей. Коробчатый, четыре на четыре. Увешанный соответствующей эмблематикой, как спартач перед решающей встречей на первенство страны. На хвосте у змея здоровенными зелеными буквами написано: «Побеждают лучшие. Лучшие это — мы!». И помимо вездесущих «альтаировских» звезд и наших хищно изогнувшихся курсивных четверок в виде дракончиков с вытаращенными глазками, на боку змея красуется… новый талисман смены.

Летящий вверх тормашками черный нетопырь. Причем, нарисованный, почему-то, в моем форменном бадлоне с традиционной звездищей на пузе.

(…Ну, Ябеда-старший, ну, Константин, мать вашу, Александрович Луферов!.. Спасибо, дорогой. Интересно, сам всю ночь рисовал или дражайшая Инесса Николаевна помогала? После мероприятия переговорим!)

— А похож… — Воззрившись на этот шедевр родительской мысли, глубокомысленно изрекает Серый.

— Кто и на что похож, коллега? Поточнее, пожалуйста.

— Нетопырь…

— И где же это вы видели нетопыря в форменном бадлоне?

(А ну-ка, поподробнее для ясности, пятая ты колонна, услужливо засунутая в мою команду вездесущей Мургаритой! Чтоб еще раз со мной пошел кто из Второго!)

— А я его и сейчас вижу.

— ?!!

— Ага. На правом фланге Четвертого, рядом с собой… У народа, считай праздник, а у тебя вид, как будто ты явился отбывать каторжную повинность. И причем, перед этим тебе бес-щекотун дня три спать не давал... Зануда, раз в пять лет надо обязательно хотя бы на пять минут включать чувство юмора. Для здоровья полезно, честное слово. Подумай, может быть, сегодня — именно такой день.

(Интересно, кто-нибудь, кроме Серого, способен так виртуозно говорить гадости ближнему с совершенно невинным выражением лица? У, с-сказать бы, да народу на плацу чуть побольше, чем дофига…)

— Кстати, коллега, вы кроки обменяли? Старик обещал их заданиями украсить.

— Конечно. Держи первое задание!

Мятый листок ложится в мою руку. Мочалка, а не документ.

(Блин-компот, мог бы и аккуратно донести, одно слово — Серый).

Абрис местности — тот же. Первый кон, четырехкилометровый кросс по лесопосадке вверх от берега к шоссейной дороге, с двумя естественными препятствиями в виде той самой речки-вонючки, в которую Серый ночью нырял, и отвесного обрыва. Только легенда добавлена. В фирменном стиле окаянного Петровича — без поллитры не поймешь:

«Достоин только тот побед, кто разуму не враг. Подскажет азбука тебе, где спрятан первый флаг».

И еще приписка. «Наставнику. Обязательно сделай, что должно».

Кстати, шеф — как раз на трибуне. Значит, дурацкий митинг, наконец, себя исчерпал…

Над стройным камуфлированным каре гремит неподражаемый баритон Петровича:

— Возвращайтесь с победой, кадеты «Альтаира»!

(Ага, это значит, мы с Серым, пока едва не подрались, всю начальственную речь прошляпили… Ладно, добавим блеску и треску от себя).

— Четвертый! Слышали, что шеф сказал? Без победы не возвращайтесь!

— Ур-ра-а!!!

— «Ура» будет, когда в вашей копилке будут оба контрольных флага и Орифламма. Наш старт первого этапа — Кудрявая горка. На стартовую позицию — рысью марш!.. Серый — головным, я — замыкающим.

— Вам не кажется, коллега, что при форсировании водной преграды переносить кадетов через речку-вонючку на собственных закорках — неполиткорректно? Это все-таки для них экстрим, не для нас…

— Дно илистое. — Буркнул Серый, подбирая себе на горб Лизу Лезвицкую. — Ноги вязнут. Девочкам трудно будет.

— Конечно, ты же сам проверял… Но я никого себе на хребет вешать не собираюсь.

— Конечно. Я сам справлюсь. А то Сколопендре опять тебя шить придется.

(Вот же, всем напомнил, благодетель болотный…)

— И сколько времени ты намерен потратить на переноску всех девятнадцати девочек Четвертого отряда? Этак мы уже на первом этапе окажемся глубоко в хвосте! Слазь, Лезвицкая! Это — приказ, покатаешься на этом волчаре Сером в свободное от соревнований время. Мозговой штурм — три минуты. Далее — семь минут на реализацию лучшей из выдвинутых идей. Время пошло!

(Главное — картинно щелкнуть секундомером! Шевели мозгами, Четвертый, я точно знаю — у тебя они есть… Только так мы в график уложимся, гоблинские уши!!!)

Речка-вонючка устроена как положено: левый берег пологий, правый — обрывистый. В обход, до злосчастного моста, с которого Серый той самой ночью сигал, когда добыл второму рентгенопленку — это почти вдвое увеличить дистанцию. А быстро навести переправу — нечем. В окрестностях — ни одной сухостоины достаточной длины, чтобы перекинуть с берега на берег.

— Кадет Кривандин, это вы так робко руку тянете? Ну, что у вас там?

— Ну, это… Вы нас на пары разбили. Пусть каждый парень возьмет свою девочку, как Сергей Евгеньевич — Лезвицкую, и потопаем вброд. Тут нигде глубины нет больше, чем вот досюдова… В смысле, больше полметра.

— Тоже мерили, что ли? А мне казалось, у вас тогда на линейке штаны были мокрые от страха перед гневом Петровича, который знал, где вас, троллячья задница, ночью носило… Но, однако, верное решение. Кто ваша пара?

— Силуянова Лерка.

— Повезло вам, Кривандин!

Валерия Силуянова ростом на голову выше назначенного кавалера. И в полтора раза тяжелее. Девочки в этом возрасте вообще быстрее взрослеют. Дама в двенадцать-тринадцать лет — уже барышня, а юноша — он до самой армии, считайте, пацан… Но этот пацан придумал вариант. Вот пусть и реализует, гоблинские уши! Инициатива наказуема исполнением!

— Одобряю. Сергей Евгеньевич, разрешаю вам переправить вашим способом Саблину, она — самая большая, Грядунов ее точно не донесет. Вы — первые. Далее все встали с травы, построились в соответствии с выбранными парами. Барышни выбирают: если они жалеют или боятся своих кавалеров — значит, будут мокрые. Если хотят быть сухими — едут на кавалерах, невзирая на зрелищность этого мероприятия. За Сергеем Евгеньевичем — в цепочку, на дистанции пяти шагов между парами. Я замыкаю…

(…Потому что ни одна собака не должна слышать, что я скажу, когда окажусь в отвратительно-желтой, вонючей и холоднючей водище выше колен. Когда мои кеды будут с омерзительным сосущим звуком вычмокиваться из ила. Когда я возблагодарю Петровича за доверие, а судьбу — за то, что мне давно не тринадцать лет, и у меня на закорках нет еще и девочки… Короче, задание — врагу не пожелаешь. Интересно, шеф всем отрядам на первом этапе вымокнуть наладил? Или это спецподарок штрафникам — всю остальную дистанцию проходить в мокром камуфле? Добрый ты у нас, Петрович!)

Пора. Вода обжигающе холодна — у этой речки, оказывается, на дне холодные ключи. При всей ее мутности и вонючести...

Лед и огонь неразличимы при мгновенном касании. Ничего, жара, не обсопливятся как-нибудь! Главное — потом задать хороший темп, чтобы сохли на бегу…

Впереди меня тяжко качается широченная спина Комоедова. На плечах у него всадницей с картин Роксборо гордо восседает Бескудникова. И почему сразу вспоминается Булгаков с его путешествием юной ведьмы Наташи на борове?..

( Ладно, молчу, молчу).

— Четвертый! Мокрым — отойти за кусты и выжать брюки! Через две минуты — старт марш-броска на второе препятствие. Там будем косогор штурмовать… Луферов, чего вам?

— А я в шортах, мне в кусты не надо.

— А я вижу. Зато мне — надо. Изыдите, а? Потом поговорим!

— Не -а, мне сейчас надо!

— Ну?..

— На взятии косогора нас подляна ждет. Техи вечером постарались.

— Вы и за техами шпионите?

— Не-а! Они сами. Я только видел, как они понесли на склон три листа авиационной фанеры и бухту «основнухи».

— И что?

— А вот то, что фанера будет на склон присобачена, намочена и намазана жидкой глиной. А посередине будет один трос висеть, чтоб наверх лезть. По этой фиговине… Представляете, какого мы все после этого цвета будем?

— Вполне…

(Да, Луферов, мне бы твои проблемы! Твое зеленое, с иголочки, многопиксельное камуфло тут, конечно, в большом выигрыше перед моим бывалым стандартным форменным бадлоном!)…

— Благодарю за информацию! Добрый вы, Ябеда, и ласковый. Умеете поднять настроение перед новым этапом! Четвертый, слушай мою команду! Подъём, привал окончен. Аккуратно выдерните у Серого папиросу изо рта, разбудите его и — стартуем.

Я не буду в подробностях описывать, в каком виде мы все оказались к концу первого этапа. Прав Ябеда Луферов — подляна, особенно с учетом того, что из смены в смену именно Четвертый законно брал свою кучу плюсов на линейках на аккуратном, и прямо скажем, щеголеватом внешнем виде.

(В Четвертом все претензии по этому поводу могут быть только лично ко мне! И только лично от Мургариты).

— Серый, сколько у нас времени?

— С опережением идем. Причем, минут на двадцать…

— Десять убиваем на приведение себя в порядок. Вот здесь, — тыкаю в абрис, — ручей делает петлю. Форсировать его вторично не обязательно, но… Нам предстоит еще одно купание, Четвертый. Причем — поголовное и прямо в шмотках. Но лучше быть мокрыми на тридцатиградусной жаре, чем похожими… э-э-э… на ходячую детскую неожиданность.

— Уй-ё! — восклицает Гольянов, — и стоило после этого девок на горбу тащить?! Они же теперь все равно мокрые будут!

И вот тут мы с Серым включаемся одновременно:

— Сами вы, Гольянов, девка после этих слов! Минус пять дисциплинарных!

— Не девок, а девочек, если ты хоть на волос — джентльмен, дружище! Минус пять дисциплинарных!

— Ага. Есть. Пишу себе десять, значит… С кухней? — упавшим голосом вопрошает Гольянов.

— Без кухни.

(Толку от тебя там… Больше хлеба сожрешь, чем нарежешь!)

— Свободен, Гольянов. Слушайте, коллега Серый, а вы борзеете — в моем отряде минусы развешивать! Отмените, а? Многовато — десять за одно слово.

— Не-а! Долг платежом красен! В конце концов, у моих половина всей дисциплинарки — твоя! А я тут — пятая колонна из Второго отряда, как вы изволите выражаться. Значит, хотя бы один раз за весь поход вместо пользы обязан принести немного вреда…

(…Надеюсь, вы положили рацию и спички в гермопакет, коллега?..)

Если он рассчитывал, что я это просто так оставлю — жестоко ошибался. Пришлось в процессе отстирки шмоток в речке весьма некорректно поскользнуться на камушке. И аккуратно уронить Серого в мутную холодную воду с головою. Четыре раза подряд.

Щедрое солнце хорошо сушит форму: ощущения от ерзающей на бегу по телу одёжи самые противные. Бодренькой рысью почти обретший былую щеголеватую эстетику Четвертый дружной плотной стаей вылетает на пыльный проселок.

— Сейчас будет поворот налево, — дышит в ухо Серый, давно сделавший вид, что коллега Зануда вовсе не собирался на отмывке утопить его, как щенка. — Там небольшой населенный пункт на абрисе. За ним — конечная точка, где нам что-то должен подсказать обычный алфавит…

— Не нам, а кадетам. Наставники в мозговом штурме не участвуют.

— Я как раз хотел предупредить: не подсказывай. Я буду обязан доложить в жюри. Снимут баллы, пошлют на штрафплощадку с дополнительным заданием…

— За кого вы меня принимаете, коллега?!!

— За моего старого приятеля-неприятеля Зануду, который за свой Четвертый неконструктивно порвет даже председателя Спорткомитета. За наставника, отряд которого просил Последнего Испытания, чтобы вернуть себе честь. Нам ведь в сложившихся условиях — только побеждать.

— Нам? Ты ж, вроде, со Второго… Что, если победим — останешься у меня вместо Ольги?

— Нет. Это временная командировка. К тому же нефиг детям наблюдать, как мы друг дружку в речке топим.

(Понял, значит, ради чего мне в очередной раз пришлось пожертвовать метром-другим размокшего лейкопластыря? Ну, ну…).

— Ладно, дело твоё! Четвертый! Дорожный указатель видим? К повороту!..

Стандартный синий прямоугольник в белой рамке: «п. Мраки, 400 м». Малонаселенный, должно быть, посёлок. Уж очень слабо наезжена заросшая острым желтым быльем дорога — колея еле просматривается. Умирающая деревня из трех домишек и протухшего колодца, заколоченные окна, единственная столетняя бабушка-Яга, доживающая свой век на малой родине назло всей цивилизации… Тоска и запустение. Плавали, знаем! Даже случайный, мимолетный визит в такие места способен ввергнуть любого путешественника в хороший депрессанс. А тут еще и название соответствующее — Мраки.

Да, кстати, а где они вообще? Вместо четырехсот метров мы уже все шестьсот сделали. Колея окончательно потерялась в траве, впереди, в сотне шагов — глухая стена леса. А прямо по курсу перед нами — ровненькая такая изумрудная полянка с реденькими и кривенькими рябинками да осинками...

Хлюп!..

— Ой! А-а-а!!! — Ябеда Луферов на всей скорости вылетает на поляну и с визгом проваливается по колено…

— Стоять, блин-компот!!! Кто шаг сделает — пришибу на месте ко всем зеленым гоблинам! Это болото!!!

(Самое опасное, добавим, болото — низовое. На вид — травка травкой. А наступишь — и ухнешь в липкую, тягучую преисподнюю. Хорошо, если по колено, как легонький Луферов, а не сразу по самую шею).

— Да мы уж и сами поняли, — нестройно тянут мои кадеты.

Серый одним движением, как редиску в огороде, выдергивает Луферова на относительно твердое место — наполовину босого. Трясина недовольно чавкает, крохотное озерцо черной воды мгновенно затягивается зеленью. А левого парусинового теннисного тапка с эмблемой дорогой спортивной фирмы — как не бывало…

— …А ведь вы выбыли, Луферов… Без обуви — это гарантированный недопуск к дальнейшему продвижению… Вряд ли тут где-нибудь под кустом внезапным подарком от Петровича стоит сменка вашего размера! И минус изрядный прилетит… Паршиво, Луферов!

(Как же я без тебя, окаянный ты Ябеда? Без чудовища белобрысого, залезающего во все щели, что таракану впору. Без гения сыска и шпионажа, знающего всё и про всех, и потому нелюбимого всеми соседями. Без самой большой моей проблемы и самой большой моей победы, состоявшейся в тот вечер, когда именно ты попросил для Четвертого Последнего Испытания?)

Луферов молчит. Зло размазывает кулаком по лицу внезапные слезы. И ему — наверное, впервые в жизни — совершенно нечего сказать. Он знает, что ему не дадут пойти босым. Я же и не дам. Не положено. Сейчас мне придется достать из кармана «экстренную связь» — портативную рацию, которой каждый наставник снабжен как раз для таких случаев. Включу, встану на волну и брошу в эфир:

«Зануда — Центральному. В координатах шестиста метров по дороге налево от указателя «п. Мраки — 400» требуется подобрать выбывшего. Луферов Денис, Четвертый отряд, без травмы. Захватите запасные кеды тридцать седьмого размера».

Через полчаса за ним придут волонтеры, обуют и уведут в лагерь. Только тогда мы сможем двинуться дальше. К потерянным за бойца штрафным баллам прибавится куча потерянного времени. И не быть уже Четвертому первым, никак не быть!

— Погоди! — Серый решительно перехватывает мою руку с рацией. — Тут ребята обмозговали кой-чего… Выслушай их.

— Валяйте. Только быстро. Наше опережение уже на ноль сошло, начинаем проигрывать по графику.

— Тут вот что, — растирая рукой красный вспотевший лоб, гудит Комоедов, — Четвертый ведь своих не бросает, да? Раз Ябеде нельзя идти, объявим его «трехсотым» и будем тащить. По очереди. Две жердины выломаем, куртку на них натянем. (Недвусмысленный взгляд на Серого. А что, олимпийка у него подходящая!). Посадим Ябеду — и вперед. Скорость, конечно, упадет слегка, но зато штрафняка за выбывшего не будет.

(«Трехсотый» — это значит раненый. Ну хорошо, хоть не «двухсотый», это вообще покойник… Хорошо ты устроился, Ябеда! Не своими ногами пойдешь дальше.)

Не дожидаясь моего угрюмого «Одобряю!», Серый расстегивает олимпийку.

Ябеда, словно брата родного, обнимает огромного Комоедова, размазывая по его форменке горючие сопли. И не может выдавить даже «спасибо»…

Вот только куда, собственно, мы пойдем? Где он, трижды проклятый всеми местными бабами-Ягами-долгожительницами поселок Мраки?

— Сергей Евгеньевич, абрис, пожалуйста! Значит, так, возвращаемся к указателю, повторное ориентирование проводим по точке три — поворот дороги. Если через пятнадцать-двадцать минут выйдем в пункт назначения, а потом почти мгновенно найдем разгадку про азбуку — потеряем очень мало. Правда — за счет двадцатиминутного перерыва, предназначенного для отдыха между заданиями.

(Абрис. Мятый лист формата А4. Тонкие карандашные линии. «Достоин только тот побед, кто разуму не враг»… А вот и злосчастный поворот. Никакого болота. Домиков нарисовано далеко не три штуки, приличный такой населенный пункт получается… Так, что тут написано? П. МАРКИ… МаркИ, а не Мраки!!! И мы метров пятьсот до настоящего поворота не добежали!)

— Кривандин, Аббасов, Толманова, Лезвицкая — к указателю впереди нас, быстро! Сорвать его к троллячьим задницам, пока в это болото какой-нибудь дачник-неудачник на авто не въехал!!!

Когда через десять минут к злосчастному повороту прибывает, наконец, основная часть отряда — с Луферовым на импровизированных носилках — указатель уже лежит в траве. Настоящие делаются из жести. Этот — из обыкновенного крашеного оргалита. И налицо — следы от двух шурупов, которыми сие явно рукотворное произведение было присобачено к обыкновенному деревянному столбу дорожного освещения. Убогая подделка. Позор на мою нечесаную башку — можно было и сразу это заметить!!!

— Тут еще вот что было за столб засунуто, — Аббасов протягивает мне сложенный вчетверо лист бумаги.

«Что вернулись? Ну тут же ясно было написано Мраки! Так вам и надо, Четвертый! Враг будет разбит, победа будет за нами! С горячей плюхой вместо привета — Второй».

— Серый!!!

— Ну?

— Чей почерк?

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка… Судя по пропущенным знакам препинания, Ёжикова, пожалуй… Это надо, а! не поленились где-то раздобыть оргалит, вырезать под шаблон, раскрасить и ночью подвесить на стандартной высоте! Гении, гоблин их задуши!

— Вы, как будто, восхищаетесь своим Вторым отрядом, коллега! А как насчет чести?

— Полагаю, коллега, это была месть за покраденного вратаря. И месть гениальная. Но о чести тут, конечно, и речи не идет.

— До такого… дерьма даже мои не додумались бы. Установить указатель поворотом раньше настоящего!.. Рацию верни!!!

— Зачем?

— За шкафом!!! Кину инфу Центральному. Минус сотка твоему Второму — это минимум за такие вещи, Серый.

— Нет.

— ?!

— Штабу доложим после прохождения всех заданий. Баллы снимут, не сомневайся, такого даже Мургарита не простит. Но не сейчас. Не сейчас.

— Это еще почему?

— Зануда, чтоб тебе пусто было, ты вообще как побеждать настроен? С помощью вовремя поданной жалобы — или, так сказать, естественным путем, вопреки обстоятельствам? Дай своим ребятам себя проявить, пожалуйста. Они именно этого от тебя и ждут!

(Чтоб мне пусто было? Эх, Серый, если бы ты знал, что такое по-настоящему пусто!)

— Умеешь ты под дых бить… Всегда умел.

— И добавим: никогда не стремился. Ты просто умеешь нарываться. И тоже всегда.

— Отряд, подъем! Продолжаем движение.

— Четвертый! Пить — не больше, чем по два глотка, отяжелеете — начнете тормозить. Кому жарко — может вылить себе по поллитра воды на затылок и за шиворот!

— Жестко! — Ерошит взмокшую челку кадет Кривандин.

— Мягко на травке дрыхнуть. А у нас на привал не больше десяти минут. Время пошло.

Побелевшее небо плавится от жары. Тонкая стрела колодезного журавля взлетает в горячую высоту. Серый ловко перехватывает у влажного края сруба тяжелое ведро. В хрустальных ледяных бликах дробится солнце.

— Надеюсь, коллега, вы всех наличных лягушек туда зачерпнули? А то Куланова с Саблиной явно намерены нарушить мою рекомендацию?..

— Может, пусть побольше отопьются? — Серый явно старается не замечать моих очередных колкостей, — в принципе, взрослым на марш-броске положено по три литра на день…

— Кем положено, Сергей Евгеньевич?

— Ну, типа, армейская норма… А ограничивать воду при физнагрузках — это ж и до обезвоживания недалеко… Дети все-таки.

— О нормах заговорил? Хорошо. Тогда учти, что ежели ты сейчас высосешь, к примеру, свои три литра, то только половина его пойдет на твою терморегуляцию и обеспечение водно-солевого обмена. А остальное просто через двадцать минут позовет тебя в кусты, если доползешь… Несколько раз подряд. И чем жарче погода и холоднее вода, тем меньше питья идет на пользу и больше — в кусты. Все всё поняли? Перед нами, как бы, не стоит боевая задача полить все кусты в поселке Марки. А пить будете вот с этим.

(Выколупываю из кармана тщательно завернутый в кусок полиэтилена спичечный коробок. Не промок… Разворачиваю и одним движением вытряхиваю его содержимое в ведро. Кристаллы прозрачнеют, опускаются на оцинкованное донышко, медленно растворяясь).

— Это чё — допинг? — Ябеда Луферов, покачиваясь на обутой ноге, балансирует в воздухе босой и смотрит на меня с нескрываемым восторгом.

— Ну, как вы думаете, Луферов, Четвертому Подколодному ведь нужна победа любой ценой, да? Мы же твердо намерены забить баки Второму вместе с его подлыми Мраками, не так ли? И, естественно, ни перед чем не остановимся, как велит вековая традиция «Альтаира» и общие умонастроения Четвертого отряда.

— Понял! Эль-карнитин, да? Крутой бустер физической работоспособности! Ща мы как втопим — Второй и обделается!

(Как же — «втопим»… Втопят все, кроме тебя, Луферов. А ты, вовремя утративший в болоте тапок, на их горбу поедешь. Но попить тебе, конечно, тоже дадим — для хорошего настроения).

— Именно. Разболтайте и разбирайте воду. Вперед. Потом достанете второе ведро, чтобы желающие могли облиться.

Серый смотрит на меня, как солдат на вошь. Изжелта-карие глаза мечут молнии, как демонстрационные разрядники из кабинета физики. Его бы воля — сейчас бы из колодца уже мои ноги торчали…

— Отойдем?..

— Отойдем… Саблина, проконтролируйте порядок на водопое!

(Да, да, Саблина, это лучший способ удержать вас саму от нарушения питьевого режима!)

— Ну и что это было, Зануда? — Серый просто зеленеет от гнева.

— На, лизни, собака ты страшная, — протягиваю ему коробок, где к донышку прилипла парочка белесых крупинок, — не дрейфь, не отравишься.

— А все-таки?

— Соль, коллега. Обыкновеннейший натрий-хлор, без малейших причуд и чудес. В норме в твоей крови содержится около девяти целых сорока пяти сотых граммов соли на литр. Как в Мировом Океане. Если бегать так, как мы, приходится потеть. Концентрация соли в крови растет, и организм стремится ее уменьшить, поэтому и пить так хочется. Но если выпить столько, сколько охота, двигаться уже не сможешь. Поэтому с жаждой надо бороться, и определенный эффект здесь может дать именно легкое подсаливание воды — до состояния гипотонического раствора. Главное — не злоупотребить, а то соль начнет слишком интенсивно удерживать воду в организме, давая усиленную нагрузку на сердце и повышая вероятность теплового удара. Но коробок на ведро — это мало, Серый…

— Тьфу, бррр!.. Уберите от меня этот ходячий справочник по физиологии!!! То есть, это не карнитин?

— Ну, разумеется. Но они теперь, как верно выразился Ябеда Луферов, втопят. Эффект плацебо никто не отменял.

— Ух, ты ж, ё!!!

— А ты думал?..

— Прости.

— Ладно, забыто. Возвращаемся, а то две лишних минуты потеряли… Четвертый, по центральной улице поселка Марки — рысью бегом марш!

Длинный порядок аккуратных домиков уже закончился, асфальт — тоже. По ногам хлещут сухие травы полузаброшенного проселка. Роща на пригорке, выцветший ковыль, разбитый поворот на машинную станцию…

— Привал. К концу отдыха доложить о разгадке первого вопроса квеста!

«Достоин только тот побед, кто разуму не враг. Подскажет азбука тебе, где спрятан первый флаг».

— Шевели мозгами, Четвертый, я тебя знаю — есть они, есть!

— А откуда в лесу азбука?..

— Хороший вопрос, Серый. Но решать его будут кадеты.

(Мои кадеты, а не бешеный лохматый всемподрядпомогач с желтым взглядом доброй побитой собачки, которого мне столь любезно одолжила несравненная Мургарита…)

— Азбука должна быть не в лесу, а у нас в башке, — неожиданно произносит тяжко отдувающийся плашмя на траве Комоедов, — проходили же в первом классе!

(Надо же, Комоедов, вы тут что-то даже не мимо проходили?..)

— Между прочим, когда Комоедов меня достать хочет, он эту вашу азбуку в палатке ночью на мотив «Сулико» поёт. Нудно до безобразия! — Ябеда Луферов, восседая на своем импровизированном портшезе, старательно изучает собственные погрызенные ногти.

— Комоедов, а вы, оказывается, петь умеете? И мы до сих пор не слышали? А ну-ка, продемонстрируйте.

Цвет лица Комоедова резко начинает напоминать закатное небо над Ялтой в середине ноября. Пухлые, как у негритенка, губищи вытягиваются к яблочным щекам и отчетливо складываются в что-то среднее между куриной гузкой и соплом ракетного двигателя:

— Я убью тебя, Ябеда!

— Отставить, Комоедов. Если что — это моя наставническая привилегия, дарованная лично его папашей, моим бывшим товарищем по учебе Константином Александровичем Луферовым.

(Скорее уж, его достойнейшей матерью Прекрасной Леди Инессой…)

— А вы пойте, пойте Комоедов! Я не верю в ваше стеснение. Вы же не постеснялись в первый свой день в «Альтаире» во время купания стащить необъятные штаны Скардольфа, намочить их и, завязав двойным плоским узлом, высушить на солнцепеке.

(Скардольф тогда обломал все свои холеные ногти в попытках ЭТО развязать и впервые в своей долгой жизни не вышел к общему обеду. А я выслушал полуторочасовую лекцию на тему «Вашитроглодитыколлегасовершенноневедаютстыда» от обыкновенно добродушной и всепрощающей Марковки. Вас бы на мое место, Комоедов!)

Весь Четвертый поголовно выставляет на Комоедова глаза в нетерпеливом ожидании бенефиса. Серый искрит и корежится:

— Зануда!.. Ты опять?

— Нет, снова. Комоедов, не тяните наше время!!!

— …А-а-бэ-эв-э-э-гэ—э-дэ-ежзэээ… И-ка-лэ-мэ-нэ-э-о-пэ—рээ!.. — сдавленно ползет над поляной довольно приятный юношеский баритончик. К удивлению, Комоедов сносно ведет мотив и очень неплохо попадает в ноты. Четвертый дружно регочет вповалку на траве.

— Ё! — Вспыхивает в воздухе звонко и тонко, как маленький взрыв.

— Что значит — «Ё», Бескудникова?

— Коля забыл букву Ё спеть… Правильно будет: А-бе-вэ-гэ-дэ-е-Ё-жэ…

— Стоп! — хлопая себя по стриженому лбу, взвивается с травы Кривандин. — ГДЕ ЁЖ!!!

(Тридцать секунд всеобщего молчания. Молодец, Кривандин, доберемся до базы — весь запас конфет из палатки Серого — в твою пользу!)

— Какой ёж? Ты что — с глузду?.. — Икает Комоедов.

— А ты запиши, что спел. Если без АБВ, то в азбуке присутствует просто самое прямое указание на то, где может находиться флаг. Он там, ГДЕ ЁЖ!!!

(А ведь действительно! ЧЕТВЁРТЫЙ отряд просто должен был обратить внимание на ЧЕТВЁРТУЮ букву алфавита. Старик Петрович — в своем репертуаре, чтоб ему чернила в суп попали! Век не забуду процедуру выцыганивания у дежурных кухонных техов ведра теплой воды нынче поутру…)

— Осталось выяснить, где тот ёж. Общий мозговой штурм! А Луферову лично от меня — минус пять!

— За что?

— За то, что не первым догадались про ежа. Кто у нас отличник, вы или я, в конце концов?

— Вы наставник. А мне сегодня тормозить можно. Я — «трехсотый»…

(Браво, Ябеда, уел... Почти! Лет через пять даже дорастешь до того, чтобы уедать меня качественно и мгновенно. А то лет с трех пытаешься — и все никак… Все-таки дети друзей под ответственностью — это форменная троллячья задница).

— Еж обыкновенный европейский, Erinaceus europaeus, — Луферов морщит лоб и ожесточенно трет острый подбородок, — отряд насекомоядные, семейство ежовые. Растет до двадцати-тридцати сантиметров, хвост — три сантиметра, морда вытянутая, нос острый и постоянно влажный... Моего ежа Фуфликом звали, только он в прошлом году сдох. Я его на даче похоронил, под ракитой, ну, вы помните…

— Не думаю, что Виктору Петровичу пришла в голову мысль засунуть флаг на задний двор вашей дачи — в ежовую могилку… Плюс пять, Луферов!

— За что?

— За проявленные отличные знания зоологии позвоночных и светлую память о безвременно почившем домашнем еже Фуфлике.

— Смеетесь? А он хороший был. Толстый и умный. Хотя и топал по ночам, как конь, по всему коттеджу…

(Умный еж — это что-то… Поговорку про «ежу понятно» все помним? Или это по сравнению с твоим лучшим другом, Ябеда?).

— Это тебе намёк, Комоедов. Пора становиться хотя бы умным в придачу к толстому — тогда Ябеда будет тебя уважать и любить! И даже простит тебе тяжелую походку. Где еще может быть этот троллячий ёж?..

— На голове. — Накручивая на пальчик золотистую прядь, морщит курносый нос Лезвицкая. — Так прическа Солдата Джейн называется. Я раньше думала, что под ёжиков стригут только мальчишек…

— И на чьей же голове мы будем искать ежа?

— На саблинской!

— Обоснуйте! — Я перехватываю руку Саблиной мгновением раньше, чем она вцепляется в шевелюру Лезвицкой.

— Флаг с самого начала был с нами. Это — саблинская бандана. А ёж — это потому, что два года назад Саблина лечила дворового котенка и лишай подцепила. И ее остригли, как мальчика… Чего глядишь, Катюха, об этом все знают. И в школу ты стриженой ходила, в косыночке, Петрович тебя видел.

— Не годится, Лезвицкая. Волосы у Кати Саблиной давно отросли. Она у нас красавица, на нее все обалдуи и двоечники заглядываются.

(И дай бог вам, Лезвицкая, в своей жизни спасти хотя бы котенка...)

Пауза. Только слышно, как Серый тихо насвистывает какой-то незатейливый маршик. Кажется, «От героев былых времен» Аграновича — из фильма «Офицеры»…

— А еще есть противотанковый ёж.

Эти слова роняет Гольянов. Как в пустоту.

(Браво… волчара ты Серый, собака страшная!!! Песенкой своей ты кинул Четвертому такую жирную подсказку, что даже тугого на решения Гольянова тряхнул! Сам-то понял, что свистишь, или решил все-таки спасать ни к черту не нужный тебе не свой отряд?..)

— Когда мы сюда шли, слева был указатель на выложенную белым камнем тропку и надпись «К мемориалу», — продолжает Гольянов, — там — памятник восемнадцати комсомольцам, которые в войну остановили здесь танковую колонну фашистов. Батя Луферова об этом на лекции говорил.

(«…Делай, что должно, наставник!..»)

— Отряд, подъем! К мемориалу!

Обелиск, бордюр и противотанковый ёж. Стандартный для небольших населенных пунктов, почти типовой монумент выглядит запущенным: фамилии восемнадцати героев почти не видны под слоем пыли. Под ежом — старенькое оцинкованное ведро с двумя дохлыми гвоздичками, но при этом — со свежей водой. У ведра — сверток… В свертке — ветошь. Много ветоши. На всех хватит, постарались техи...

(«…Делай, что должно…»)

— Бескудникова, Куланова, Лезвицкая, соберите на поляне полевые цветы. Остальные — делим ветошь, мочим тряпки в ведре и оттираем памятник. Флаг нам откроется… в процессе уборки. Десять минут на всё!

(Щелчок секундомера. Да, Петрович, верно ты подметил, мои вечно на субботниках — последние. Лишняя тренировка не помешает.)

…Лучи безжалостного солнца дробятся на искры на влажном красном граните. Четвертый равняется в шеренгу на тропе. Луферов гордо восседает на носилках, покоящихся на плечах Гольянова, Кривандина, Аббасова и Комоедова.

(И чихать, что они перекошены, потому что Гольянов — выше!)

Над шеренгой — флаг.

Три минуты назад его полотнище извлекли из ниши для лампады у подножия обелиска. Пока ребята убирались, Серый вырезал из орешины древко. Бордюр и плита с именами умиравших здесь пацанов — всего на пять-семь лет постарше моих — усыпаны скромными полевыми цветами.

— Четвертый, равняйсь — смирно! В память о погибших героях Великой Отечественной войны объявляется минута молчания!

А Серый мнет в руках следующую записку Петровича, найденную в конверте рядом с флагом:

«Способен весь маршрут пройти лишь истинный герой. Он между небом и землей отыщет флаг второй».

Вот, как хотите, так и понимайте этого Петровича…

Всего полчаса спустя, запыхавшись на новом марш-броске, мы выходим в точку поиска следующего флага. И теперь дружно толпимся у глубокого обрыва. Когда-то здесь прошел ледник или сель, сползая с горы в море. Теперь дорогу нам преграждает тысячелетний овраг. Глубиной с десяток метров, не менее…

Через овраг перекинута классическая «двухверевочница». Она же — полиспаст для «чайников». Вторая категория сложности по классическому курсу начальной туристской подготовки. Конструкция сколь примитивная, столь же и устрашающая на вид.

(Особенно — для кадетов типа «Гольянов — Луферов — Лезвицкая — Куланова — Комоедов», для которых до попадания в «Альтаир» слово «туризм» ассоциировалось исключительно с пляжем, морем, гостиницей и тупыми аниматорами. Ага. «Где-где? — В ХургадЕ!»)

На противоположной стороне оврага, на сосне, на высоте около шести метров реет второй флаг.

— Внимание, отряд! Чтобы добраться до второго флага, нам придется пройти по этой системе. Человеки-пауки, шаг вперед! Будете показывать технику перемещения по полиспасту личным примером.

— Сергей Евгеньевич, маму вашу… уважаю!.. Извольте не вмешиваться в учебный процесс не своего подразделения!!! Тем более, что шутить вы умеете примерно так же хорошо, как Скардольф — танцевать. Отряд, слушать сюда. Перед вами переправа типа полиспаст. Всем навести ревизию в карманах, чтобы по дороге никакие ценные реликвии не выпали. Основная грузовая веревка имеет диаметр двенадцать миллиметров, и выдержит любого из вас, так что оставить дрожь в коленях! Она предназначена для передвижения участников квеста на ту сторону оврага при помощи блока и карабинов. Вторая основная, диаметром десять миллиметров — транспортировочная, для движения и дополнительной страховки, когда вы будете висеть и ехать, куда следует. При ее же помощи вы будете отправлять обратно индивидуальную страховочную систему и каску. Их нам техи заложили по одной штуке, поскольку по полиспасту едут по очереди, строго по одному. Сейчас Сергей Евгеньевич, в полном соответствии со своей шуточкой, будет превращен мной в человека-паука и будет личным примером показывать, как вы попадете на тот берег.

— Гыть! — икает Серый, но противно-оранжевую каску на лобастую упрямую башку все-таки нахлобучивает. Каска ему мала и смотрится просто прыщом каким-то. Ничего, ремешок под подбородком удержит!

Напялить систему ему приходится помогать, а то Серый то и дело пытается засунуть свои мослы не в ту петлю. Наконец, оранжевая корда плотно обхватывает его бедра. Серый ловит на грузовой основной веревке подвешенный на блоке карабин и цепляет к нему свою систему. Проводит сквозь этот же карабин транспортировочный проводник.

— Ну, я поехал, пожалуй! Пострахуй, потрави транспортировочную аккуратненько, чтоб не застряла внизу ни на чем…

— Сам ты пострахуй… И я с удовольствием потравил бы тебя — дустом. Как профессионального человека-паука. Но на данном этапе ты мне еще нужен, поэтому ползи себе по ниточке и постарайся не повторить свой подвиг на гнилом мосту. Да, и на той стороне займи место главного пострахуя — сейчас к тебе первым Комоедов поползёт!

— А почему я?

— Если под Серым переправа не рухнет — значит, рухнет под тобой. А мы все дружно окажемся в числе выбывших из соревнований, и весь этот геройский геморрой будет для нас в прошлом… Удачи, Сергей Евгеньевич!

Серый укоризненно вздыхает и легко скользит по полиспасту на ту сторону. Техи постарались — переправа идет с минимальным провисом, как надо. Пожалуй, и Комоедова выдержит! Если мне удастся на нем систему застегнуть…

После переправы еще нескольких бойцов Серому помогают перетягивать транспортный конец в несколько рук, и дело идет споро. В течение трех четвертей часа весь Четвертый уже на той стороне. Кроме нас с Бескудниковой…

— Ваша очередь, кадет! — подставляю ей под шаг петли системы.

Она тоненькой ногой вступает в круг, очерченный оранжевой кордой, и крепко зажмуривает глаза. Вечно удивленные глаза зеленовато-коричневого цвета. На системе не хватает дырочек, чтобы застегнуть с необходимым натяжением. Каска — на сей раз она велика — так и норовит сползти на лицо… Прилаживая систему, я чувствую отчетливую мелкую дрожь.

— В чем дело, Бескудникова?

— Боюсь…

Слово падает в пространство тихо и горько. Кошачьего цвета глаза распахиваются и смотрят на меня со смесью ужаса и надежды.

— Вы намерены выбыть из соревнований, Бескудникова?

— Нет. Но мне страшно. Я всегда боялась высоты.

Она смотрит на меня из-под обреза каски, словно побитый щенок из-под козырька конуры. Так, словно я прямо сейчас могу с этим что-то сделать. А что?..

(Пройтись пальцами по точкам «меридиана божественного спокойствия» на ее руках и голове, сбивая всплеск адреналина?.. Громко гаркнуть над ухом: «Трусливые кадетки мне не нужны, вперед, Бескудникова»? Пригрозить поменять ее на время у Мургариты на отважную Ганьшину? (конечно, это никак не возможно, но сказать-то никто не мешает)… Пообещать отчислить нафиг и совсем?.. И почему я вместо этого опускаюсь на траву прямо у ее ног и тупо обхватываю башку руками?..)

— Что с вами? — Тон ее меняется мгновенно.

— Видите ли, кадет Бескудникова, я тоже очень боюсь высоты.

— С детства? — неожиданно спрашивает она.

(Так, уже неплохо: страх не парализовавший любопытства — победим!)

— Почти. Вернее — с того момента, как в школе с такой же штуковины при мне упала и едва не утонула в реке одна девочка. А моя очередь идти была следующая…

— Но вы же — взрослый.

— Иногда об этом приходится забывать, чтобы выдержать все, что ни преподнесет городу и миру Непобедимый Четвертый… Вот что, у нас с вами всего два варианта на выбор, дорогая Лена Бескудникова. Первый: мы вместе выбываем из игры — благо впереди остался всего один этап, Серый вас до финиша доведет. Это минус пятьдесят, потому что за вас снимут двадцать, а за меня Петрович, наверное, на все тридцать разбушуется… Или вместе, прямо сейчас, переправляемся на плацдарм, уже занятый нашими основными силами.

— Вместе? Но система ведь одна?

— И она достанется мне. Вам все равно великовата… Вам придется быть тупо прикантованной ко мне спереди спиной — вот этой жуткой и жесткой грязной веревкой.

— Я согласна… А что такое «прикантованной»?

— Замените это слово на «присобаченной» — и будете правы.

— А если серьезно?

(Ни фига себе — расклад… Интонации Мургариты в возгласе Бескудниковой?)

— А если серьезно, это значит: «привязанной особым способом, который используют для фиксации предметов моряки и строители».

— Морским узлом? — Восторженно шепчет Бескудникова.

— Ну, да. Даже сразу несколькими.

…И она снова выдыхает свое короткое, тихое «Ура!»

— Эй, там, на том берегу, Четвертый!!! Страхуйте впятером! И не забудьте Петровичу нажаловаться, что Зануда учит девочек нарушать технику безопасности!

Мы едем по основной грузовой мучительно долго, плавно перебирая транспортировочный конец в четыре руки. Когда что-то застревает или подергивается, в меня где попало тут же вцепляются тонкие пальцы. Голова набита оранжевыми солнечными искрами. Порезы от проклятого стекла активно вспоминают о своем существовании. Каска Бескудниковой предпринимает периодические попытки выставить мне все передние зубы… Экстрим по-«Альтаировски» в полный рост! А что, я думал — в сказку попал, в конце концов?..

В конце переправы естественный провис веревки переходит в заметный подъём. Я изо всех сил тяну на себя отчего-то влажный транспортировочный, и только по отчетливой рези в ладони соображаю, что сорвал здоровенный пузырный мозоль, возникший при неаккуратной страховке других кадетов… Тьфу, что такое «не везет», и с чем его едят!.. К счастью, Серый успевает плавно натянуть «транспортировку» и перехватить карабин. Прокрут, щелчок — и мы с Бескудниковой в связке рушимся спиной. Не на траву, а… на подставленные со всех сторон руки Четвертого.

Нас отвязывают друг от друга, освобождают от системы и импровизированных концов, дают приложиться к фляге противно-теплой воды.

— Флаг!..

— Уже сняли. Вот он! Кривандин Лезвицкую подсадил — и она на сосну влезла. — Докладывает уже готовый к путешествию на носилках Ябеда.

(Если бы он мне вчера доложил, что Кривандин подсадил Лезвицкую, это означало бы, что он ее в чем-то подвел. «Подсадить» — это на языке Четвертого чуть-чуть полегче, чем «подставить». А теперь — всего лишь на сосну…)

— Не расслабляться, Четвертый! У нас перебор времени по графику на четыре минуты. Вперед — бегом марш!

Кеды вязнут в песке. Солнце шпарит. Форменный бадлон прочно и неотвратимо прилип к спине. Впереди длинной вереницей пыхтят тридцать семь обалдуев, разгвоздяев и двоечников. Нет, тридцать восемь — иже Серый с нами...

Над колонной кривобоко качается самодельный портшез из двух жердей и дырявой серовской олимпийки. С него виновато взирает на окружающую действительность притихший и полубосой «трехсотый» Ябеда Луферов. Тридцать девятый участник похода, геморрой ходячий…

Частично все-таки утративший гордый блеск непобедимости, помятый и потный Четвертый отряд «Альтаира» унылой рысцой следует по маршруту экстрим-кросса к финальному этапу — брать вожделенную Орифламму. Завершать свое Последнее Испытание.

Орифламма — это флаг. Главный флаг соревнований. Шикарное полотнище алого шелка, отделанное золотыми кисточками. Пламя и золото, как во времена древних королей... Отряд, первым добравшийся до Орифламмы, и станет победителем.

Плюс: Орифламму не принято прятать. Ее так разместят, чтобы заметна была издалека. Минус: если все четыре отряда прошли дистанцию без существенных минусов, пойди её ещё возьми из-под носа у конкурентов! А результатов остальных отрядов мы пока не знаем…

Кроки последнего этапа, честно добытые кадетом Лезвицкой в гермопакете на древке флага второго этапа, неумолимо ведут нас прямиком на берег моря. К «альтаировской» купальне.

— Три тысячи троллячьих задниц! Вот она!!! — окаянный Ябеда Луферов, указуя чумазым пальцем в сверкающую даль, подскакивает на своих носилках. От неожиданности Кривандин, Гольянов, Забелин и Комоедов роняют хлипкую конструевину, которая рассыпается, и посреди колонны образуется весьма живописная куча-мала…

— Четвертый, гоблин вас раздери!!! Не останавливаться!!! Вперед, подколодные!!!

Выдергиваю Луферова за что попало из кучи товарищей, и задницей вверх перекидываю через плечо в «позу пожарного». Что мне еще остается… Утопил тапок в болоте, зараза, а за босого в строю меня Петрович без чаю сожрет.

— А кое-кто обещал, что ни одного кадета на себе не потащит… — ядовито лыбится Комоедов.

— А кто тебе сказал, Комоедов, что Ябеда — нормальный кадет? Это — воплощение моего проклятия!

— Не рычи… Ты ж — не я! — Серый укоризненно взирает на меня и помогает Комоедову подняться.

Эх, ответить бы, да некогда. Рвем дальше — туда, куда секунду назад указывал тонкий палец с обкусанным ногтем.

…Вот она — Орифламма. Триста метров до нее осталось! Воткнута на высоте всего-то трех с половиной метров на ту самую деревянную вышку в форме усеченной каркасной пирамиды, с которой во время занятий плаванием следит за порядком и отдает команды свистком неугомонная дезертирша-физкультурница Солдат Джейн.

В обычное время на эту вышку физручка поднимается по деревянной лестнице. Теперь лестница убрана. А все четыре грани аккуратно и гладко зашиты листами пятимиллиметровой фанеры. Как хочешь, так и лезь за этой троллячьей Орифламмой!

На холме над пляжем белеют тенты, высятся судейские столы. Представитель Спорткомитета с постной физиономией, почетный гость — отставной военный, не опускающий бинокля взлохмаченный Петрович с мегафоном — все на месте. За веревочным ограждением, под сенью дурацких фанатских транспарантов — гомонливая толпа зрителей.

Но хуже всего, что мы — не первые.

У кромки воды, в пятидесяти метрах от вышки с Орифламмой, умывается Первый отряд в грязных желтых футболках, во главе с отдувающейся, но сияющей Марковкой. Скардольф, сидя прямо на песке, пожевывает негорящую трубочку-носогрейку и шевелит усами, как тюлень.

(Эти-то как раньше нас успели, блин-компот?)

Одновременно с нами, только с противоположной стороны песчаной косы, в кильватер за неутомимой Мургаритой на пляжик влетает Второй отряд. Громадный Михалыч маячит замыкающим, сияя улыбкой во все аж отсюда заметные тридцать два зуба. Весь личный состав у Второго — на месте.

(Ну да, глупо было бы надеяться, что Горшков утопит в болоте Магомедалиеву, а Ганьшина до потери сознания заездит своего Ежикова… Кто б им дал!)

— Приветствуем участников соревнований, прибывших на финишный этап вторыми! — гремит на полнеба мегафон Петровича, — Второму и Четвертому — слава и честь… А также по десять дополнительных баллов! Напоминаю, что Первый, прошедший свой маршрут с одной потерей и утративший двадцать баллов, но достигший промежуточного финиша раньше всех, получил пятнадцать!

Отдышаться у нас ровно столько времени, на сколько запоздает со своим явлением Третий. Как только финишируют они, начнется борьба за Орифламму… Можно стряхнуть с плеча подвывающего Ябеду и жадно присосаться к горячему горлышку фляги, любезно протянутой прозрачной рукой вездесущей Бескудниковой.

— Четвертый, не садимся! Дышим, приводим себя в порядок. Желающие могут разуться, умыться. В воду дальше, чем по колено, не заходить!.. Саблина, это у вас колено?.. А по-моему, уже талия, если я, конечно, не ошибаюсь — на вас ее не видно!

— Гыть! — воззрившись куда-то вдаль поверх голов, икает Серый. — А что — и так можно?..

Там, куда он глядит, по крутой тропе с горы на пляж шустро катит в розовой маечке Солдат Джейн. За ней, пестрой цаплей в развевающемся драном парео и очередной нелепой шляпке, перебирает длинными ногами в цветных брючках княжна Тараканова. А над головами их кадетов нахально плывет на руках… алюминиевая стремянка!

— Не можно, Серый… Задачу и инвентарь для решающего штурма нам должны объявить непосредственно перед финалом. Сейчас Петрович им вставит фитиля! К тому же они, кажется, не все.

В подтверждение моих слов над косой надтреснуто гремит мегафон:

— Третьему — плюс пять баллов за прохождение маршрута! И минус сорок за сошедших с дистанции Коца и Чугунову!.. Виолетта Тимофеевна, извольте подойти к судейскому столу… вместе со стремянкой вашей загадочной!

(Влетит ей сейчас! Неотвратимо, страшно и неистово влетит! Пойти, что ли, послушать-позлорадствовать?)

— Виолетта, где вы взяли то, что на маршруте не было заложено, и откуда узнали, что Орифламму надо будет по стене штурмовать? — бушует Петрович. — Вас что — снять с финала совсем? И что у вас за «моральная поддержка» за спиной? Коллега, изыдите вон, ради всех святых! Вы мне еще с утра извинения не принесли — за зубную пасту!

(Это я-то — моральная поддержка Таракановой?!! Только и остается, что окатить судейский стол мутно-мрачным взглядом и торжественно, с достоинством удалиться прочь… Чтоб тебе в вечернем чаю собственный носок обнаружить, Петрович! Психолог ты наш… восхитительный!)

Когда зареванная княжна тоже возвращается к своему отряду, директор снова берется за мегафон:

— Участники соревнований, внимание! По красной сигнальной ракете каждый отряд приступает к разработке способа подъема на башню. Как только способ найден, на судейский стол должна с курьером поступить записка с его указанием. Один и тот же способ не может быть использован двумя отрядами. Из дополнительных штурмовых средств можно применить лишь те, что найдутся непосредственно при участниках и в пределах отмеченной веревочным заграждением зоны пляжа и спортплощадки. Получив исполнительное разрешение от главного судьи, отряд приступает к выполнению задачи. Как только Орифламма окажется в руках одного из участников соревнований, не считая кураторов и наставников, будет дан сигнал, закрывающий турнир. Взятая Орифламма приносит отряду сто баллов. Абсолютный победитель определяется с подсчетом всех баллов, заработанных и потерянных с момента старта.

Оставляя легкий дымный шлейф, ракета с шипением и свистом уходит в ослепительную лазурь.

Время пошло!..

Первый отряд готов с ответом почти мгновенно. Не прошушукавшись и минуты, кадеты «стреляют» у Скардольфа огрызок карандаша, и курьер несется наверх — только пятки сверкают!

Третий молчит. Из-под него будто фундамент выбили. Но мозги скрипят — аж отсюда слышно!

Второй гомонит и подвывает, что-то бурно обсуждая.

Щелкаю секундомером:

— Что зависли, Четвертый? А ну, шевели думалками! Три минуты на решение — пять секунд на бросок курьера до судей!

(Секундомер, падла, не работает. Не иначе, все-таки погиб в речке, даром, что был в гермопакете…)

— А лестницу никак нельзя потихоньку спереть? — заговорщицки щурится Комоедов, — она, как бы, тоже в зоне огороженной территории оказалась!

— Комоедов!!! Чтоб тебе в столовой техи компот посолили! У меня уже зла на твои глупости не хватает…

Первый получил исполнительное. К одной из граней пирамиды подскакивает стайка «желтых» пацанов, вооруженных перочинными ножиками, и начинает синхронно выкручивать здоровенные шурупы, которыми техи привернули фанеру. Правильно — снять листы и влезть по каркасу! У троих из пятерых ножики ломаются сразу же — привинчено все капитально. Оставшиеся в строю двое осознают, что могут предаваться этому медитативному занятию — выкручиванию — вплоть до самого вечера…

Но Первые не сдаются! Один из утративших свой нож малышей наглейшим образом пытается выпросить отвертку у Михалыча. У нормального теха всегда ведь есть с собой отвертка! Но Михалыч — не нормальный, он — выдающийся, и отвертки у него нет. Он может только сочувственно погладить пыхтящего от досады кадета по вихрастой голове.

(Любого из моих просто разорвало бы от таких телячьих нежностей верзилы-теха!)

Мои обсуждают варианты — один другого чудесатее… Перебирают перспективы оперативного выкапывания голыми руками шведской стенки со спортплощадки, например.

(Тьфу, даже слушать не хочется, неудачники-разгвоздяи-двоечники! Таракановская лестница стереотипом в головах застряла… За пять минут до победы вознамылились продуть, не иначе! Ты ли это, Четвертый? Где твои фантазия, хитрость, азарт?.. )

Первый уже выкрутил скопом нижние шурупы, а до следующего ряда не достает — бойцам роста не хватает. И тогда рослый смазливый Додонов, любимый Марковкин ботаник, невозмутимый спортсмен, которого все пацаны лагеря зовут «царь Додон», а девочки — «красавчик-Святославчик», подсаживает на плечи какого-то мелкого соотрядника. Крохотный шкет, восседая на шее могучего товарища, высунув язык от усердия, приступает к методичному выколупыванию верхних шурупов.

Тут же из кучки сидящего на песке Второго отряда стремительно вылетает Игогоша Гончаров.

— Эй, царь Додон!!! Спасибище за идею! — И, то ли похлопав оторопевшего Додона по спине, то ли шлепнув его маленького напарника по заднице, несется к столам судейской коллегии...

Второй отряд выбирает гимнастическую пирамиду — и тоже получает исполнительное.

(А что, даже инвентарь никакой искать не придется… Для пирамиды инвентарь — сами бойцы!)

У подножия свободной от шуруповыковыривателей стороны вышки атлантами встают четверо самых крепких и сильных Мургаритиных бойцов. Им на плечи лезут Неверович с Ежиковым. Красношляпин подсаживает туда же беспрестанно раздающую пацанам всяческие ЦУ Ганьшину…

(Ганьшину, Ганьшину, смерть мою, кого же еще!!!)

Когда Ганьшина уже почти оседлала Ежикова, пирамида рассыпается по уровню Неверовича… Итог: куча-мала у подножия стены и универсальное заклинание удачи: «На колу мочало — начали сначала!». Атланты на сей раз располагаются к стене лицом, с упором руками. Неверовича закидывает им на плечи Ежиков, затем лезет сам — и обрушивает всех второй раз. На Ганьшину. Которая издает сдавленное «Ой!» и еще нечто витиеватое, совершенно немыслимое в устах добропорядочной и положительной барышни-отличницы.

— Четвертый! Есть решение? Продуваем безбожно!!! У них ведь сейчас всё получится…

— Есть! — Звонко выкликает Ябеда Луферов. — Отряд обсуждение закончил.

— Излагай!

— Вы кино «Человек с бульвара Капуцинов» смотрели?

— Допустим…

— Помните укатайно-ржачный момент, как индейцы городок штурмовали? Там такая тётка была, которая на палке по стене взбегала. Парни за другой конец палку держали, а она прямо шагала доверху! Круто!

— Кажется, этот каскадерский прием у киношников называется «вертикальный вольт»… — ввертывает свои пять копеек Серый. — Разбежаться с шестом… У стены трое-четверо работают как противовес, а головной взбегает прямо по стене. Шест — не проблема, четырехметровые юниорские для прыжков в высоту есть на спортплощадке. Но этому приему учиться надо…

— Мы смо-ожем! — ноет Луферов. — На даче пробовали с Гольяновым, Забелиным и Комоедовым. Как я влетел на сарай — маму едва обморок не хватил!

— Я тебе за Инессу Николаевну задницу надеру, Ябеда!..

— А вам нельзя. Телесные наказания в учебных заведениях отменены в 1912 году.

(И смотрит! Реакции ждет… Обломись, Ябеда!)

— Ты не врешь? У вас это получалось?

— Не-а! Не вру! Пацаны — свидетели. Правда, одну жердину мы сначала сломали…

— Добро. Разрешаю. Пиши заявку!.. Кривандин! За шестом на спортплощадку! Бескудникова — с запиской в судейскую! Быстро!!!

— Зануда, а он же у нас — босой «трехсотый», — Серый пальцем тычет в пыльную Ябедину ногу.

— Кадеты Четвертого, кто из отряда готов пожертвовать боевому товарищу обувь тридцать седьмого размера?

— Я! — Изящная Лезвицкая принимается расшнуровывать кеды.

…Розовые девчоночьи кеды, расписанные умильными физиономиями щеночков-далматинцев…

Ябеду перекашивает до трудноузнаваемости.

— Другого варианта нет, Луферов! Смешнее тебя в таких кедах, наверное, буду выглядеть только я. Но я не надену…

— Постесняетесь?

— Не налезут!.. А ты — герой. Ты сможешь.

(Пауза на десять секунд… Ну что, подколодные, дальше будем время терять?)

— Есть, наставник! — и Ябеда решительно тянется за дамской обувкой.

Пирамида Второго отряда тем временем восстанавливается после третьего разрушения — на сей раз по уровню атлантов. У царя Додона и его желтомаечного напарника остался один ряд еще не вывернутых шурупов и только половина последнего ножика… А в судейскую по тропе несется, наконец, курьер запоздавшего Третьего отряда.

— Сергей Евгеньевич, еще раз, пожалуйста, как эта фигня называется?

— Вертикальный вольт.

— Внимание, кадетам Луферову, Забелину, Гольянову, Комоедову — к исполнению вертикального вольта приступить!

Они вылетают с шестом наперевес на короткую прямую перед злосчастной вышкой и торпедой несутся вперед — как на таран. Зрители заворожено замирают. Судейский комитет привстает за своими тяжкими столами.

— Коллега, что вы делаете? — подлетает очень сердитая Мургарита и шипит, как выкипающий чайник над костром.

— Побеждаю!!!

(Этот её взгляд надо видеть… Нет, пожалуй, лучше не надо. Не все выдержат…)

И в тот миг, когда с хлопком падает на песок все-таки отвинченный Додоном фанерный лист, Ганьшина с плеч Неверовича и Ежикова влезает на платформу вышки.

Древко Орифламмы плотно загнано в степс — жестяной стакан, прибитый к деревянной основе платформы. Ганьшина дергает его так и сяк. Но коварная деревяшка не поддается. Перестарались техи, ящик пива им каждому на рыло!..

Когда девочке, наконец, удается вырвать древко из степса, слева от нее внезапно вырастает взлетевший на шесте Луферов. И за навершие Орифламму — ЦАП!

— Сгинь, Ябеда ЛУЗЕРОВ!!! — верещит Ганьшина и рвет древко на себя.

— Как скажете, леди! — криво усмехается Луферов, явно копируя мои интонации. Легко сдергивает шелковое полотнище с древка и с вожделенным трофеем отважно сигает в песок с трехметровой высоты. Орифламма в полете разворачивается в его руке огромным огненным языком…

Ганьшина успевает на прощание перетянуть Ябеду древком поперек спины.

Со стороны судейского стола в небо залпом взвиваются три красные ракеты, гремит гонг, заливается свисток, орут зрители. И тут же все сигналы тонут в душераздирающем вопле Ганьшиной:

— НЕ-ЧЕСТ-НО!!!

— Что, Кубок теперь пилить будем? — риторически вопрошает Мургарита, — Пополам?.. Моя-то знамя первая схватила!

— Ну что вы, Маргарита Георгиевна. Кубку вовсе не будет некомфортно стоять целый год в моем кабинете — совершенно целым. К тому же, традиция против разделения на части этого славного древнего артефакта…

— Значит, он наш, коллега!

— Конечно, наш, коллега. Переходящий, общешкольный… Вот, к моему Четвертому и перешёл очень вовремя!

— Ну, это мы еще посмотрим!!!

(Когда-нибудь она меня проклянет. Непременно и насмерть. Но не сегодня. Не сегодня…)

Ко мне с трех сторон аккуратно приближаются потирающий руки Скардольф, злорадно сияющая Марковка и разъяренная Солдат Джейн. Последний путь к отступлению уже перекрыт Мургаритой.

(Очень мило! Решили в судейскую под конвоем доставить? Да ладно, в лучшем случае — сделаю вид, будто это у меня такой почетный эскорт…)

У подножия тренерской вышки Четвертый отряд дружно качает Ябеду Луферова. В горячий воздух почти до верхушки деревянной башенки, полуразвороченной Первым отрядом, взмывают то огненный язык алого шелка, то розовые кеды в далматинчиках.

Судьи безмолвствуют, скрывшись в шатре Спорткомитета. Зрители на лысой высотке за веревочным барьером, напротив, орут, прикрывшись от палящего светила своими плакатами. Надо всем этим безобразием гордо реет зеленохвостый коробчатый змей с окаянным черным нетопырем на боку.

На вышке все еще мается зарёванная Ганьшина в растрепанных чувствах. И всякий раз, когда Ябеда подлетает ввысь, пытается искренне благословить его со своих высот. Древком от Орифламмы — по чему попало…

Мы с Серым стоим, как два конченных остолопа, и заворожено наблюдаем, как в бурлящее озерцо зеленых камуфлированных форменок врезается красная футболка с командным номером на спине. Над футболкой прыгает разлохмаченная рыжая башка.

— Гыть! — икает Серый. — Это же наш Ёжиков! Он чё — тоже твоего качать полез?..

— Как бы не так, коллега… Не дождемся мы от Ёжикова этакого благородства!

С разных сторон к ликующему Четвертому приближаются еще два алых пятна. Гончаров — побыстрее, Неверович — помедленнее… Выгребая локтями, как колесный пароход против волны, Ёжиков добирается до Ябеды, выдирает у него из рук Орифламму, одним движением сбивает в ком и завязывает в узел. И жестом заправского гандболиста посылает далеко вверх и в сторону.

Над зеленым бурлящим вулканом взмывает ввысь алая комета. Лоскуток огня в золотой бахроме трепещет на ветру. Над истоптанной желтой косой рыбкой взлетает в яшинском «рондате на 90» самый безбашенный вратарь «Альтаира» Игогоша Гончаров. По-кошачьи цапает в дрожащей от жары лазури шелковый комок, технично перекатывается с предплечья на спину, подскакивает и ловко, с ноги, пасует Орифламму Неверовичу.

(Правильно! Одна из особенностей акробатического приема «рондат»: спортсмен может развернуться в воздухе на нужное число градусов без малейшей потери скорости. Крайне полезное умение, Гончаров, что на футбольном поле, что в драке!..)

Неверович прижимает Орифламму к груди, и с неожиданной для рыхлого троечника прытью несется к спортплощадке, где у самой ограды железной когортой — плечом к плечу, — уже встал кулаками наружу готовый к бою Второй отряд. За ним с грозным нарастающим гулом катится по песку только что потоптавшееся по безрассудному Ёжикову и отважному Гончарову зеленое цунами Четвертого. Лавой! Как красные кавалеристы в плохих фильмах про Гражданскую войну…

— Серый! Сейчас что-то будет!

— По ходу, э-э, Очень Большая Драка?

— Она самая…

— А чё мы стоим?

— Так еще рано. На драку надо вовремя приходить. А то ещё не с кого будет дисциплинарки списывать…

— А если опоздать — то УЖЕ не с кого…

— Опаздывать в этой жизни я умею исключительно на женскую истерику, Серый… Алярм!!!

Бесцеремонно хватаю Мургариту за руку, чтобы через мгновение вместе с ней оказаться между стремительным зеленым цунами и железной алой скалой.

Скардольф пытается нас подстраховать. Вместе с Марковкой… Но спотыкается об отчаянно свистящую на бегу Солдата Джейн, мешкает — и получает прямо в свое выдающееся пузо артиллерийский снаряд в виде несущегося сломя голову Неверовича с Орифламмой…

Влекомый могучей инерцией, коллега сбивает с ног несчастную Марковку, ни в чем не повинного Серого и физручку, поперхнувшуюся собственным свистком.

Итого: весь возможный в данной ситуации резерв педсостава дружно копошится в песке в положении лежа. Следовательно, подкреплений ближайшие три-четыре минуты не будет. А жаль!

…Спина к спине. С Мургаритой… Она — лицом к своим, я — к своим. Изящная заколка в её строгой прическе чуть ли не до половины длины вонзается мне меж лопаток…

— Стоять, Четвертый!

— Отставить, Второй!

Цунами сникает и останавливается — в четырех шагах от нас…

— Четвертый, кру-гом! На сорок шагов отсюда вверх по берегу — шагом марш!!! Сидеть смирно, ожидать меня. Кто куда шарахнется — я потом скажу, что с ним будет.

— Погодите, коллега! — оборачивается наша железная леди, — это не всё! За бессовестную попытку организации массовой драки — с Четвертого отряда пятьдесят дисциплинарных баллов!

(За спиной громко ржёт Второй. Ну, пусть ржёт… Хорошо смеётся тот, кто смеётся не в последний раз!)

— Ладно, коллега. Угодно пятьдесят, значит, пусть будет пятьдесят. Но позвольте и я тогда свое слово скажу…

— На здоровье! И что ж вы скажете? Выгораживать будете, как всегда?

(Нет. Всего лишь стрелки переводить. Как всегда…)

— За оперативное строительство на болоте населенного пункта Мраки и недостойную чести кадетов попытку обмана на сложном испытательном маршруте своих боевых товарищей — со второго отряда СТО дисциплинарных баллов!

Мургарита роняет очки.

— Что?.. Какого драного гоблина?!

— Его самого, Маргарита Георгиевна… Посёлок Мраки… Не знаете о таком? Это предмет территориальных споров между нашими с вами «государствами». Спросите вашего Рыжикова-Ёжикова и иже с ним, где он находится, и как чудесным образом возник на участке нашего маршрута за одну ночь. Прямо на низовом болоте, в котором, между прочим, человек за полминуты тонет.

Эффектно извлекаю из кармана мятое-жёваное ёжиковское послание и жестом дипломата, вручающего главе враждебной державы пакт об объявлении войны, с сухим полупоклоном сую в руку Мургарите. Она подбирает очки, нервно вытирает их снежным батистовым платочком. Читает вслух:

«Что, вернулись? Ну, тут же ясно было написано — «Мраки»! Так вам и надо, Четвертый! Враг будет разбит, победа будет за нами! С горячей плюхой вместо привета — Второй».

Вестником справедливости меж нами нарисовывается вывалянный в песке до ушей Серый. В правой руке у него болтается крепко стиснутый за плечо очень мятый Игогоша. В левой, в аналогичной позиции — не менее мятый Ёжиков с фингалом во весь правый глаз...

(Что, хренов провокатор боевых действий, досталось тебе походя то ли от чужих, то ли от своих? Зато можешь собой гордиться: ты, Ёжиков, только что мир перевернул, сломав кучу стереотипов. С твоей подачи Второй планирует и последовательно реализует сложную интригу, а Четвертый очертя голову кидается на Большое Бредовое Побоище...)

— А это, коллеги, авторы идеи и этого письма. Прикиньте: нарисовали за ночь ложный указатель, и вместо реально присутствовавшего на маршруте поселка Марки чуть не загнали Четвертый в откровенную болотину. Вон, Луферов едва там не утоп, и даже тапочки свои оставил…

— Ну, что вы на это скажете, Маргарита Георгиевна?

— Скажу, что, похоже, победил Первый отряд. Единственный, кто не облажался на этих соревнованиях. Без Орифламмы — зато с совестью.

Она резко разворачивается на месте и твердой, легкой поступью шествует наверх — к судейским столам, к палаткам Оргкомитета… И прорвавшийся с моря ветер крутит песчинки у ее простых парусиновых туфель.

Я знаю — у Мургариты сейчас сухие глаза…

Серый трогает меня за рукав:

— Давай оставим всех этих чертеняк на Скардольфа и пойдем за таракановской стремянкой. Надо Ганьшину с вышки снять — она же до сих пор там сидит, несчастная...

Белый шатер уныло хлюпает на жарком июльском ветру замызганным входным пологом. В шатре душно и… скучно.

Легкий дощатый настил скрипит и трещит под растоптанными берцами Петровича, традиционно измеряющего шагами весьма ограниченное пространство между беспорядочно расставленными пластмассовыми стульями.

За складным столом уныло потягивает из термоса кофе (судя по запаху — с коньяком) приглашенный в качестве почетного гостя отставной полковник. Под Скардольфом грузно стонет его любимый полосатый пляжный шезлонг (и когда успел притащить?) Напротив раскинул длинные мослы на колченогом складном табурете унылый Серый. Медичка Сколопендра Федоровна заговорщицки перешептывается с Марковкой и Солдатом Джейн. В углу, на полу, почти одного роста с напряженно замершей на стуле Мургаритой, валуном восседает необычно грустный выдающийся во всех отношениях тех Михалыч. В другом углу, носом в безразмерную раскладушку Петровича, размазывает слезы по пыльному бледному личику вечно растрепанная княжна Тараканова. За тряпичной стеной слышится, как на почтительном отдалении гомонят болельщики. Я подпираю деревянный каркас у входа. И отчетливо слышу за спиной тихий шорох легких ног по песку.

(Держу пари, что эти ноги до сих пор обуты в розовые девичьи кеды, разрисованные щенячьими физиономиями! Ну, Луферов, ну, Ябеда-корябеда, вечная моя беда! Лучше сам свали от греха подальше. А не то заметят — и гроб тебе с крышечкой… Весом на десяток дисциплинарных минусов!)

Петрович чешет боксерский нос, теребит усы. Сощуренный взгляд колюче скользит то по мне, то по термосу приглашенного полковника.

— Н-н-да, праздничек удался! Впервые у нас такой коленкор, господа наставники — чтобы орифламму прямо на вышке надвое разобрали!..

— Абсолютный победитель кладет в копилку отряда сто пятьдесят баллов, — сухо напоминает натянутая Мургарита. — И делить их пополам считаю нецелесообразным. Знамя есть знамя… А его первой в руки взяла моя Ганьшина. Почему промедлили со свистком, Виктор Петрович? Сейчас бы не было никаких вопросов на тему «честно-нечестно».

— Да, я промедлил. Я в шоке был… из-за некоторых особо продвинутых изобретателей. Интересное решение, Четвертый отряд. Интересное, что ни говори… А если бы шест сломался?

— Вслед за ним, скорее всего, сломалась бы шея мальчика! — выкрикивает покрасневшая Сколопендра. — У меня сердце в пятки ушло, когда я этот ваш трюк увидела!

— Смею заметить, что ничего подобного не произошло, коллеги. Если угодно, можете на следующую смену внести в правила официальный запрет на применение приема под названием «вертикальный вольт». Сейчас такого запрета нет… Равно как и запрета на не менее опасную гимнастическую пирамиду Второго отряда. Значит, знамя взял мой Четвертый. И никаких сомнений по поводу «честно-нечестно» просто быть не может. На момент финального сигнала законным образом добытая орифламма была в руках кадета Луферова!

— Половина орифламмы! Без древка! — хитро щурится Скардольф. — В таком виде ее ни над вашим шатром не поднять, Виктор Петрович, ни впереди колонны торжественным маршем не пронести!

— Да, кстати, а где она? — Петрович останавливается и буравит меня ледяными глазами.

— Здесь… — Серый, неожиданно потупившись, лезет за пазуху и достает из недр растянутой олимпийки ало-золотой потрепанный шелковый ком. — Насилу отобрал у Неверовича! Вцепился, как клещ, измял совсем. И навершие потерялось…

— Вот видите! Это судьба! — хлюпая распухшими губами, подвывает из своего угла княжна. — В конечном итоге флаг-то в руках представителя Второго отряда оказался!

— Смею заметить, что до конца соревнований Сергей Евгеньевич прикомандирован к Четвертому. Так что если и судьба — она на нашей стороне.

(И чего все молчат? Эх, коллеги!)

Длинными сухими пальцами Петрович расправляет на столике злосчастное знамя. Снова поднимает на меня глаза.

— Технику безопасности вы, конечно, нарушать мастаки… Терять нечего, да? А если травма?

— В спорте, особенно экстремальном, травмы случаются, Виктор Петрович. В данном случае их не было, что есть факт. Отряд выдвинул идею «вертикального вольта» совершенно самостоятельно и с моего прямого разрешения воплотил в жизнь. Без подсказок, чему наш товарищ прикомандированный, надеюсь, будет свидетелем.

— Угу, — послушно икнул Серый.

— Но позвольте! Девочка уже держала орифламму в руках, когда эти сорви-головы его… сорвали! — Марковка даже привстала. — Неужели вы не можете просто взять и уступить даме?

— Как говорил один киногерой, в трамвае — запросто. Но не на соревнованиях, где джентльмены и дамы объявлены равными. К моменту финального свистка знамя было в руках моего Луферова. Который, при всех его недостатках, боец что надо оказался. Это так, к слову…

— Да вашего Луферова надо было еще после первого этапа с дистанции снять! Босым ведь шел, говорят! А здесь, в перелеске, опасностей хватает: на тропе камни, стекла, в траве — змеи!

(Сколопендра, тролль вас за уши дери! Говорят, что кур доят, а коровы несутся… Так бы и вылил вам за шиворот весь полковниковский кофе вместе с коньяком, да боюсь, почетный гость не поймет).

Серый поднимается, с хрустом разминая затекшие суставы.

— Да будет вам известно, уважаемая Валентина Федоровна, что босым кадет Луферов не шел ни минуты. Его несли. На моей куртке. Товарищи по отряду. Посменно. Или у вас есть основания не доверять моим словам?

— Нету… Из-за этого у вас рукав почти оторван?

— Ну, да…

— Я все-таки настаиваю, что финал был объявлен с запозданием. Ваша ошибка, Виктор Петрович!

(Стальные нотки в голосе Мургариты надежно маскируют ее готовность расплакаться. Переживает… Но тут — каждый сам за себя).

— Моя. Но тут уж ничего не поделаешь. Стормозил… Прощения просить не буду, Маргарита Георгиевна. И влиять на решение конкурсной комиссии тоже не намереваюсь. Вы кашу заварили — вам и расхлебывать, дорогие мои. Проявите коллективную волю, в конце концов, а уж если не справитесь — тогда, может, и вмешаюсь.

— Тогда прошу внимания. Вы, коллеги, и вы, Александр Павлович, — прямая, как стрела, она резко поднялась со стула и скользнула взглядом по все еще молчащему, как пенек, полковнику, — прекрасно видели, что знамя вытащила из крепления на вышке моя Ганьшина. Победил Второй отряд. А оставить девушку после этого с одним древком в руках, пользуясь организационной ошибкой, это… действительно нечестно, друзья мои! В конце концов, знамя — предмет особенный. Священный, можно сказать. И срывать его так… непорядочно! Мы же с ним на парады ходим! На кадетской присяге его целуем!

— А девочка ведь так его из рук и не выпустила… Молодец! — пискнула Солдат Джейн. — Полагаю, кадет Ганьшина стоит особого поощрения за стойкость и самообладание, проявленное при удержании почетной регалии школы…

(Регалии — или палки от нее, тролль побери?!)

— Позволите один вопрос к почетному гостю, коллеги?

— Что уж там, спрашивай… — Петрович мнет усы и снова косится на полковника. Термос у того уже опустел, но желания участвовать в беседе это, похоже, не прибавило.

— Товарищ полковник, у вас ведь отец воевал? Он вам не рассказывал, почему в войну бойцы, вынося знамя полка из окружения, наматывали под гимнастерку на себя его полотнище, совершенно не думая о сохранности еще и древка?

— И на кадетской присяге, Маргарита Георгиевна, у нас тоже, как бы, не палку целовать принято! — вскинулся Серый.

— Во! А футбольной бутсой по орифламме — это как, можно? — Неожиданно пробурчал из шезлонга Скардольф. — Ваш Ежиков, получается, священную реликвию ногой пнул, как мяч какой! Может, взыскание ему за это полагается?

— Эк, вас прорвало-то, коллеги! — Петрович потеребил усы. — Отставим эмоции, пожалуй. Мы все тут подумали, и я решил: все-таки начислить Четвертому сто пятьдесят очков за взятую Орифламму…

— Йес-с! — почти неслышно прошелестело голосом Ябеды Луферова где-то по ту сторону выбеленного всеми ветрами брезентового полога.

— Но почему? — ледяным тоном произнесла Мургарита.

— А потому что… в самом деле, не палку целуем! И еще… Мы тут о вероятности травм говорили. Знаете, почему обошлось? А потому что доверять надо своим бойцам. Доверять — оно дорогого стоит.

Медные стволы сосен строгими колоннами уходят вверх — к изжелта-синему, пропитанному жарой небу. Желтый песчаный язык одинокого мыска вяло вытянулся разморенным пляжником на мелководье. Здесь тихо, если не считать посвистывания слабого ветра в недалеком кустарнике и мерного, усыпляющего шороха прибоя.

Полчаса назад Серый с вожатыми повели моих разгвоздяев и двоечников на долгожданный обед. Чем дали мне возможность ненадолго смыться из лагеря и привести мозги в порядок.

По окончании общей трапезы — линейка, подведение итогов экстрима… Что там еще Петрович на линейке выкинет? Да не всё ли равно! Главное уже прозвучало. Сто пятьдесят баллов за Орифламму, как ни крути, а у нас в кармане.

Можно растянуться в тени кустарника на горячем песке и мирно послушать прибой, безмятежно созерцая реденькие бледные облака, тихо ползущие на запад в горячем солнечном мареве. Или, если надоест, прикрыть глаза и подремать…

…Как бы не так! Легкие шаги парусиновых туфель шуршат по песку. На физиономию ложится густая тень очередной нелепой шляпки. Стрекоза Тимофеевна Троекурова, тролль её дери! Срочно сделать вид, что я крепко и беспробудно дрыхну? Нет, не прокатит, пожалуй!

Она беспардонно приземляется рядом и чуть ли не дышит в лицо.

— Привет… Пива хочешь?

— Вот, значит, кто его на территорию лагеря таскает! А ведь Мургарита всю дорогу думала на меня…

— А ты — на Серого, да? Держи!

Бутылка ещё закупорена и на ощупь отвратительно тепла. Резким движением, от локтя, запускаю её кувырком в море.

— Ой!.. Ну, не хочешь — так и скажи! Какого лешего выбрасывать-то сразу!!!

— Там мелко, коллега. Через пятнадцать минут без проблем достанем — и, поверьте, употребить его будет гораздо приятнее.

— З-зануда!

— Честь имею…

Она сидит на песке, робко поджав длинные изящные ноги в пропыленных парусиновых тапочках. Газовое радужное парео совершенно нелепо смотрится в сочетании со спортивным костюмом. Особенно — с учетом чумазых розовых брючек.

— Я, вообще, извиниться хотела…

— За что?

— За футбол…

— А мне казалось, за оплеуху…

— Ну, да, за неё… Я была неправа. Прости.

— Замечательно... Как по роже — так громко и при всех, а как извиниться — так в кустах, за полтора километра от лагеря. Вы в своем репертуаре, коллега.

— Я не поняла: извинения приняты?

— Допустим, да.

— Слушай, давай начистоту: как ты считаешь, Четвертый честно победил?

— Конечно. А что?

— Ну это же… Просто жуть какая-то!

— Если жуть работает на результат — почему бы и нет.

— А Ганьшина?

— Что — «Ганьшина»? Проигрывать надо уметь. Поверьте, коллега, девица хоть и вредна безмерно, но умна. И она сделает правильный вывод из этой ситуации. Кстати, в том, что вы, Третий, продули вчистую, надеюсь, никто не сомневается? Если не секрет, как планировали флаг доставать?

— Молоток, гвозди, чурки, система. Как на скалодроме. Основную накинуть, прибить первый ряд ступеней, влезть на него, второй прибить — и так далее. Трех рядов чурок должно было хватить.

— Чурок хватило бы. А вот времени — вряд ли.

— Зато безопаснее, чем твой вертикальный вольт.

— Почему — мой? Это Луферов. Инициатива, как вы понимаете, наказуема исполнением…

— А если бы не вышло?

— Если бы не вышло, весь лагерь, включая зрителей, ржал бы над копошащейся в песке под вышкой кучей-малой в составе «Луферов — Гольянов — Забелин — Комоедов». И не более того. А победу праздновал бы Второй отряд — во главе с вашей любимой Ганьшиной. Кстати, у них пирамида три раза падала. Наверняка тоже шишек понабивали. Однако о «нечестности» и «небезопасности» никто что-то не кричит.

— За пивом-то слазишь, Зануда?

— Нет.

— ?..

— Мне уже пришлось сегодня налазиться в воде — во время экстрима. А инициатива наказуема исполнением. Вы принесли это нарушалово внутреннего распорядка — вы за ним и лезьте, пожалуйста.

— Ты просто ужас!

Княжна Тараканова тоскливо взирает на безучастный морской горизонт. Расшнуровывает парусиновую обувку. Закатывает выше колен легкомысленные брючки, явно не без гордости продемонстрировав мне свои изящные голени и тонкие щиколотки, не брезгующие в свободное время физкультурой и танцами. Делает несколько осторожных шажков по набегающей на мысок мерными волнами прозрачной, ласковой воде. Зябко поеживаясь, заходит примерно по колено.

И…

Проваливается с головой!

— И-и-и-и!!!! — долгое эхо ее фирменного баньшевского визга повисает над песчаной косой, мечется меж вековыми соснами, тает в знойной вышине…

…Через мгновение я вытаскиваю её из воды волоком, за подмышки, оставляя на песке широкий влажный след. По волнам сиротливо кружатся соломенная шляпка в цветочек и невесомое радужное парео.

— Кто сказал — тут мелко? Дай хоть что-нибудь — очки протереть!..

— Нету. Вашими стараниями, коллега, у меня опять все шмотки мокрые, включая лейкопластырь…

(Теперь перед линейкой всё-таки придется тащиться к Сколопендре на перевязку).

— У, Зануда!!! Ну хоть шляпу тогда достань… Пожалуйста!

Она сидит на песке, скорчившись, и размазывает по щекам остатки косметики вперемешку с морской водой и слезами.

Сплюнув в песок горько-соленую морскую влагу и от души чертыхнувшись, — терять нечего! — тащусь по мелководью за её шляпкой и парео. Естественно, наступив при этом на дне на злосчастную пивную бутылку и замечательно рухнув в результате на карачки — носом в воду. Ладно, хоть в третий раз не придётся лезть!

— Получите ваше имущество, коллега! Чтоб оно… провалилось!

— Спасибо… Пока что из-за тебя, упырь несчастный, провалилась я! Как я теперь на линейку пойду, скажи пожалуйста?

— Как все. Не думаю, что у нас останется время переодеться.

— Издеваешься?!

— Нет, восхищаюсь. Яма, в которую вас какого-то зеленого гоблина занесло — чуть ли не единственная на десять километров дна. Что вы там забыли вообще?

Она тщательно выжимает превратившиеся в обвисшую мочалку каштановые кудри. Ловко — при помощи здоровенного серебряного перстня авторской работы — вскрывает бутылку. Так и не остывшее пиво вспухает над горлышком столбиком плотной белой пены.

— Угощайся, не тащить же её обратно в лагерь…

— Благодарю. С мокрой коллеги — хоть пивка глоток!..

— Наруш-шаем?.. — громогласно раздается откуда-то из кустов.

Княжна, вздрогнув, чуть ли не роняет своё сокровище в песок.

— Спокойно, коллега… Ябеды, оба-два, Большой и Маленький, объявись!..

Из кустов, сияя, вываливается Ябеда Луферов. На ногах вместо девичьих кед с далматинчиками — новые моднючие найковские кроссовки… Где только раздобыть успел?

Следом, волоча безразмерный черный гитарный кофр — Луферов-старший, председатель родительского комитета и мой старый школьный товарищ. Довольный, будто только что Нобелевскую премию мира получил.

— Ой! Предупреждать же надо! — Княжна Тараканова, выпростав из бездонного кармана расческу и дюжину цветных заколочек, демонстративно отворачивается и принимается тщательно прибирать свою необъятную каштановую гриву. — А признайся, Зануда, тебя впечатлило! Голос был почти как у Петровича!

— Вот ещё… Константину до нашего Старика — как до Луны пешком. Хотя Старик и не умеет так лихо растягивать согласные. Да, кстати, что это у вас, дружище, за гроб с музыкой? Вы, как будто, до сих пор рояль предпочитали — да и то исключительно в качестве украшения гостиной на вашей роскошной даче…

— Почему — украшения? Рояль — это для Инессы, жаль она за него садится редко… А этот, как ты изволишь выражаться, гроб с музыкой — тебе.

— Мне?

— Ага, — Ябеда-младший широко скалится.

— Раскрывай. Не дрейфь, не взорвешься… — Ябеда-старший тяжко ухает кофр прямо на песок у моих ног. — Когда ты мне окончательно осточертеешь, я найду другой способ от тебя избавиться.

В бархатном ложе тяжеленного фанерного кофра — лаковый черный двенадцатиструнный «вестерн».

— Ты чего, Луферов? Это же… Madeira HW-812!

— Ну, ты же знаешь, я в этих вопросах не корифей… Заполз в «Музончик» на Красноармейской, попросил показать что получше. Мне там парень притащил штуки четыре. Смотрю — чёрная… Как раз под тебя. И фирма знакомая — «Мадера». Винишко они неплохое делают, я подумал, может, и гитары тоже?

— Прости, Константин, но я не могу принять такой дорогой подарок.

— А это не подарок. Это компенсация. За раздавленные в хлам фанерные дрова типа «Музима-Резоната» пятьдесят лохматого года выпуска. В конце концов, мне, между прочим, совестно, что мой старый друг таскается по кострам с линейкой, подсунутой под гриф, чтоб он не качался!

— «Резонату» раздавил Серый. По крайней мере, так утверждает ваш наследник.

— А он что — не поведал тебе, как это получилось?

Княжна зависла с расческой наперевес в позе противоракетного радара и начала с нескрываемым удовольствием ловить каждое слово.

— Он доложил только о том, что Серый прикончил мою гитару.

— Ну, на самом деле, это Ёжиков… — воткнув скромнейший взгляд в песок, протянул Ябеда-младший.

— Ёжиков?

— Ну, не тот, который капитан Ёжиков, а ихний папка.

— Не «ихний», а «их»… Так, далее — подробнее.

— А что тут подробничать? — старший из Ябед длинным пальцем с холеным выпуклым ногтем со скрипом провел вдоль по серебряному басу роскошной гитары. — В прошлый раз, когда кое-кто из здесь присутствующих честно отвисал в лазарете, я по просьбе Петровича приехал провести отрядом лекцию про войну. А со мной из города увязался этот папа Ёжиков — домашние пирожки повез в количестве чуть ли не на весь ихний … Их Второй отряд. Можно подумать, тут плохо кормят!

— И?

— И после лекции мы с ним немного поспорили.

— По поводу одного места из Блаженного Августина?

— Ну, типа того… Зануд, не стебись, я никому, как всегда, ничего нехорошего не хотел. И Сергей Евгеньевич — тоже. Он только решил помочь Ёжикову папе встать, когда тот… в пылу нашего спора очень удачно с горы съехал.

— Ага… Прямо под Растеряшу! — восторженно воссиял улыбкой Ябеда-младший. — Вверх тормашками! И корзина из-под пирожков на голову наделась!

Княжна Тараканова сдавленно прыснула.

(Тролль побери мое воображение! Ёжиков-старший с корзиной на голове — это должно быть, смотрелось! И, конечно, никто никому ничего нехорошего не хотел!)

— И тут прибежал Сергей Евгеньевич, стал помогать Ёжиковому папе подняться на ноги, а тот из-за корзины не понял, что к чему, и ка-ак его отпихнет! Ну, Сергей Евгеньевич так и сел. На гитару… Она ж у него за спиной на веревочке висела… Он — сел, а она — «крак!» — и всё. В щепочки… — на одном дыхании протараторил Ябеда-младший.

(Конечно — висела. Прежде, чем угодить на трое суток больничного ареста, мне пришлось дать Серому строжайший наказ беречь гитару как собственный тускло-желтый глаз. Вот он и дотаскался с ней по всему лагерю).

— Понятно… Но при чём тут вы и компенсация?

— Как честный человек и инициатор этого злосчастного спора… Ну, в общем, ты понимаешь…

— Нет, Константин. Не могу.

— Ты что, действительно всерьез думаешь, что я попру этот здоровенный ящик на себе обратно в город? Как ты себе это представляешь? Хватит того, что я его сюда дотащил!

— И ведь не надорвались, дружище?

— Не возьмёшь — обижусь на всю жизнь. И ладно — я, а то ведь и Инесса… Когда она узнала, что это была твоя гитара, она просто пинками погнала меня в магазин!

(Ещё и Инесса… Аргумент, однако!)

Над песчаной косой гулко и призывно плывет, принесенный издалека тёплым ветром, звонкий голос гонга. Начинается линейка.

Младший Ябеда осторожно тянет меня за всё ещё влажный рукав:

— Пойдемте, что ли, а то призы вынесут, а нас и нету! А гитару, если совсем не хотите брать, я себе оставлю. Только вы меня играть будете учить, вот!

И снова в сухом песке утопают кеды. Снова разморенное солнце плавает в жёлтой дымке, уже переехав потихоньку на закатную сторону горизонта. Снова летает над длинными шеренгами всех четырёх отрядов жаркий июльский ветер, теребя на длинном леере коробчатого змея с чёрным нетопырём на боку. Снова шуршат флаги…

И Петрович тоже шуршит — мятой бумагой на трибуне. Подносит к встопорщенным усам мегафон. Голос, усиленный и искаженный хрипучей мембраной, взлетает над колонной.

— Ну, что, чемпионы, сейчас мы все узнаем, кто у нас тут самый чемпионистый… Кубок принесли уже?

— Да вот он! — безо всякого мегафона перекрывает гомон болельщиков монументальный супертех Михалыч, вздымая в могучих руках наше переходящее школьное сокровище. Двухведерный, до блеска надраенный сосуд с крышкой, увенчанной здоровенной медной звёздочкой.

— Тогда приступим… Первый отряд! Суммарно в течение смены вы набрали двести шестьдесят баллов и лишились семидесяти двух дисциплинарных… Итого — сто девяносто три. На футболе у вас почетное первое место с конца. В смысле — четвёртое, значит… Это, выходит, ещё пять баллов в плюс. Сто девяносто восемь. Так, теперь — экстрим. Отряд прошёл весь маршрут и нашел все флаги. Значит, плюс сто. Но при этом у вас была одна потеря, — это минус двадцать. Зато вы финишировали первыми — это плюс пятнадцать. Итого — двести девяносто три балла!

— Ур-р-ра-а-а!!! — Несётся над шеренгой Первого.

Коллега Марковка, подпрыгивая на одном месте, восторженно аплодирует.

— Второй отряд. Вы заработали триста двадцать баллов и… сто шестьдесят пять дисциплинарных минусов… На футболе у вас первое место, значит, плюс двадцать. Экстрим вы прошли на сто двадцать, без единой потери. Молодцы! По итогу у вас — двести девяносто пять баллов!..

— УР-Р-А-А-А-А!!!

— А минус сто шестьдесят пять — это с Мраками или без? — повисает в пространстве негромкий, но отчетливый вопрос, как только воцаряется относительная тишина.

— С Мраками, Комоедов, с Мраками!

— Честно?

— По-твоему, я ещё и вру кадетам? В следующем году точно к Марковке поедешь!

Комоедов надувается так, что кажется вдвое больше обычного. По его необычайной ширины щекам ползут красные пятна.

— Не надо к Марковке! Пожалуйста!

— Третий отряд! — откашливается с трибуны Петрович. — По сумме достижений — триста тридцать пять баллов. На футболе вы заработали десять. На экстриме вы легко раскрыли все тайники, но у вас сошли с дистанции два кадета, это плюс сто и минус сорок. Плюс пять за финиш третьими. Дисциплинарных взысканий у вас на сто двадцать… Это двести девяносто!

— Ура-а-а!!! — явно разочарованная Княжна Тараканова тоненько подтягивает своему сдержанному отряду.

— Ну, и, наконец, четвёртый, — Петрович буравит меня взглядом сквозь пространство и почти не смотрит в свой испещренный черной корявой цифирью измятый листок. — Ну, тут у нас, как всегда, всё сложно. По сумме достижений — триста шестьдесят! За футбол — плюс пятнадцать. За экстрим — сто баллов прохождение маршрута, потерь нет, финишировали вторыми, значит, ещё десять! И, конечно, Орифламма, которая гарантирует получение еще ста пятидесяти баллов. И было бы у вас, дорогие мои, ни много ни мало, пятьсот тридцать пять. Абсолютный рекорд, если мне память ни с кем не изменяет…

— Ур-р-ра-а-а-а!!!

— Но вы же у нас просто так не можете! Вам же на ушах постоять — хоть пирожными не корми… А закон у нас равен для всех. Поэтому: общих дисциплинарных — восемьдесят пять! Незаконное лишение свободы чужого вратаря — минус тридцать! Попытка провокации массовой драки — минус пятьдесят! Утопленный сигнальный гонг, который пришлось искать за пределами купальной зоны с водолазами — минус пятнадцать! И, наконец, некое происшествие нынешним утром, которое мы по обоюдному согласию с вашим наставником (выразительный взгляд на меня) оценили в минус шестьдесят. Итого, дорогие мои, двести девяносто пять баллов!

(Вот же троллячий Дед Мороз!!! «По обоюдному согласию»… Честное слово, жаль, что я тебя — всего лишь зубной пастой, а не лучшими конторскими чернилами, какими штампы ставят. Сиял бы сейчас с трибуны фиолетовой бородой).

— У-У-У-У!!!

От тоскливого воя, стеной вставшего над истоптанной площадкой, зелёный коробчатый змей дергается и, неуклюже спланировав прямо на шеренгу, надевается на голову кадету Гольянову.

Из рядов выскальзывает Бескудникова и безо всякого стеснения вцепляется в мою руку.

— Двести девяносто пять! Как у Второго? И что теперь?

— Не знаю…

— Позвольте слово! — сквозь плотную группку почетных гостей к трибуне протискивается помятый и пыльный офицер МЧС. Пожарный… Кажется, тот, что после злосчастных событий в старом лодочном сарае вез нас с Таракановой в поселковый травмпункт?

— Пожалуйста! — Петрович, ухмыляясь, уступает ему мегафон.

— Кхе! Прошу внимания! — пожарный извлекает из полевой сумки лоснящийся от глянца бумажный лист в красных виньетках и небольшую бархатную коробочку. — За помощь в ликвидации опасного возгорания и проявленные при этом мужество и смекалку Почетной грамотой территориального Управления МЧС и памятным подарком в виде именных часов награждается кадет Луферов Денис Константинович!

Луферов озирается. Вытаращив огромные глазищи, делает шаг вперед. Дергает из-под погона смятый берет, нахлобучивает набекрень. Оглядывается на меня.

— Вперед, Ябеда. Вперед! Заслужил!.. Четвёртый, смирно! Равнение на Луферова!

Он печатает шаг вдоль строя, вколачивая новые кроссовки в песок, и у ног его притихший ветер крутит желтые султанчики пыли.

У трибуны пожарный долго трясет тонкую чумазую ручонку. Ябеда берет грамоту, свернув ее в трубочку, засовывает всё под тот же погон. Вскидывает руку — под козырёк… И тут же, вывернувшись из объятий МЧС-ника, тянется на цыпочках к Петровичу, пальцем показывает на мегафон. Просит слова.

— Спасибо. Я рад, конечно… Только не надо мне никаких часов, пожалуйста. Если так уж надо наградить, лучше запишите на наш отряд еще пять баллов! А то Кубок не делится…

— Награду, которая тебе полагается, ты примешь, — гремит Петрович. — А насчет баллов… Бдительность, которая помогла предотвратить большую беду, конечно, стоит гораздо больше, чем какие-то пять баллов. Но раз ты сказал — пять, пусть будет пять. Итого, триста баллов, Четвёртый отряд! Михалыч, тащи сюда этот… окаянный самовар!

…А потом Кубок плыл на руках над шеренгой, отражая сполохи вновь воздетой на древко Орифламмы. И вечереющее небо над «Альтаиром» треснуло и разорвалось от оглушительного грохота, заполыхав мириадами разноцветных искр, когда Второй отряд разом по команде Серого запустил со спортплощадки весь свой нелегальный арсенал.

И всё на этом свете было в порядке.