Всего лишь пепел (джен)

Тепло. Ласковое и обволакивающее, оно клубочком сворачивается в ладонях, точно крохотный котёнок. Льнёт к коже, просачивается сквозь тонкие жилистые ведьмины пальцы, застенчивыми язычками перекидывается на одежду. Робко и безобидно они цепляются за полы тусклой непримечательной мантии, подъедают бахрому и торчащие нитки, как маленькие портняжки, ушивающие платье тщедушному королю. Принц Лотрик прячет горькую улыбку. Покончив с мантией, они принимаются за него. Подкоротить, урезать, подровнять. У вашего величества слишком длинные волосы, ногти, пальцы… Принц перехватывает отрывистый вдох. Больно. Он жмурится. Дым едко стелется перед глазами зловещей пеленой и источает чудовищный смрад: вскипевшей сукровицы, спёкшейся крови, обваренной в этом жутком соусе плоти. Немного погодя, будто выждав нужный момент, сизое кольцо стискивает шею и безжалостно вгрызается в горло. Смиренно принц Лотрик запрокидывает голову. Там, наверху, только чёрное, обезображенное жуткой кровавой раной, необъятное пустое небо в полукруглых каменных арках храма. Больно. Одиноко. Невыносимо. Так не должно быть. Ничего не выйдет. Всему конец.

— Продолжай жить среди проклятых, отрицая, что их истинное проклятие… — шепчет Лотрик, повелитель пепла. — Ты.

Удушливый морок развеивается оглушительным треском где-то совсем близко. Принц Лотрик распахивает глаза, затравленно озирается по сторонам, едва дыша.

— Я разбудил вас, прошу меня простить, — заговаривает голос из темноты, от какого холодно липнет к спине одежда.

— Что вы здесь делаете?

— Я пришёл вас огорчить. — Он делает шаг вперёд. — Вас ненавидят, ваше величество.

Когда облака расстаются с луной, хрупкий призрачный свет прокрадывается через узкое окно, серебря контур высокой фигуры и угловатого хаоса опрокинутого и развороченного убранства покоев: раскиданных стульев, переломанного в узкой ножке круглого высокого столика, на котором в окружении тарелок с фруктами стоял изящный латунный графин. Босыми ногами человек попирает какую-то груду тряпья, увенчанную грязно-синим остроконечным колпаком. От неё за версту несёт маслом.

— Эти бездари не видят разницы между искрой трутницы и пламенем горнила. — Он ударяет носком по груде так, что с неё слетает колпак, являя на тусклый свет исполненное ужаса узколобое маленькое лицо. — Меня печалит, что так мало стражи у ваших покоев, никто не пробует пищу, предназначенную для вас. Какая безалаберность!

— К чему вы клоните, Саливан? — раздражённо сцепляет пальцы Лотрик.

— Вы очень крепко спите, мой принц. Только и всего.

В одно мгновение тени, укрывающие первого учёного, растворяются. Он уверенным шагом направляется к постели и беззастенчиво усаживается на край, стискивая узкую ладонь принца в своих ледяных руках.

— Вы горите.

— Что? — отстраняется Лотрик, пытаясь не выдавать страха.

— У вас жар, — поправляется Саливан.

— Расскажите мне всё, о чём вам известно, я ничего не знаю.

— Знаете. Только боитесь. Закрываете на это глаза. Вашим нездоровьем вы обязаны отцу. На днях по его вине почил ваш брат. Не смотрите на меня так, не Лориан. Оцелот. Вы знаете эту боль и агонию, отчаяние, но ничего не сделали для этого маленького человека. Вы были таким же. Вы не хотите видеть. Продолжаете следовать его воле.

— Это мой долг. Оцелот… мне так жаль… — Лотрик склоняет голову, он этого отчего-то ожидал.

— Вам не жаль. Вы в ужасе. Вы вменяете себе какой-то долг. Это люди спят и видят вас в огне. Вы станете действительно святым в их глазах, когда издохните как собака ради их блага. Простите мне мою грубость, вы просили рассказать. Мне начнёт везти, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Она вернётся ко мне, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Дела снова пойдут в гору, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Треклятая война с мятежниками кончится, когда принц Лотрик взойдёт на свой законный трон. Ах, мир так несправедлив! Всё потому, что он погибает. Всё потому, что вы ещё не превратились в горстку каминной золы, увенчанную оплавленной короной… Прошу простить, не стали Повелителем Пепла. Мало они знают о том, как корчится и извивается погибающий мир. И новая жертва не поможет ему возродиться. Мы набираем воды в дырявое ведро, забываем, кем были, оставляем частичку своих душ там, куда возврата больше нет, где разлагаются уже истлевшие, нами же сожжённые мосты. Все боятся неизвестности, но знание, которым вы обладаете, многим хуже. Или я смею ошибаться?

От его пристального взгляда холодеет в груди. Это только сон. Проклятие — страх, восстающий из тёмных углов по ночам. Завывающий холодным ветром, скрипящий половицами, жалобно и заунывно трещащий каминными поленьями. Он сгущается, если слишком долго на него смотреть. Рисует образы, леденящие душу. Обдаёт испариной. Выедает как варёное яйцо серебряной ложечкой, силясь не повредить надтреснувшую скорлупу. Веет в лицо своим тошнотворным дыханием.

— Я не предсказываю будущее, Саливан, вы заблуждаетесь, — снисходительно улыбается принц Лотрик, пряча мечущиеся глаза за утопающими в чёрных кругах веками.

— Вы ещё поймёте, мой дорогой принц, что заблуждаетесь здесь лишь вы. Только и нужно, что открыть глаза, когда у вас хватит на это смелости.

Даже сквозь темноту Лотрик видит этот взгляд. Полный отеческой мягкой снисходительности к глупому ребёнку, который снова ни в чём не преуспел. Но Саливан терпелив. Он подождёт. Его ледяные руки отступают во мрак, а Лотрик облегчённо выдыхает. Строгий и надменный первый учёный снова подымается в полный рост, вежливо кланяется, но в поклоне этом мелькает что-то издевательски заискивающее. Хватает бездыханное тело безымянного визитёра за тонкую, непропорционально маленькую ручонку и волочит по полу до самого выхода.

— Я распоряжусь приставить больше стражи, — бросает он через плечо напоследок.

И тихо ускользает за дверь. Босые ноги гулко шлёпают по коридорам, похолодевшая кожа раба шершаво стирается о замковый камень. До хлюпающей плоти, до скрипящих костей, до бесформенной человеческой каши, от одной мысли о которой Лотрика начинает мутить. Одно только присутствие первого учёного всегда вызывает тошноту и слабость. Его слова оплетают паутиной, обезоруживают, бьют в самое сердце, но словно ненарочно, не целясь. Мятежники выстроены в очередь на плаху, мертвецы лежат неподвижно в своих могилах, исполнение долга — чушь, вбитая в голову ещё во младенчестве. Проклятья нет. Проклятья нет. Проклятья нет… Это всего лишь отец нас покинул. Во рту стоит привкус желчи. Что есть правда? Кому теперь верить? Королю? Эмме? Народу? Саливану? Себе?..

— Кто ты такой, принц Лотрик? — спрашивает он хриплым голосом самого себя.

— Дурак, — отвечает ему комковатая мгла отовсюду, словно из каждого тёмного угла.

— Кто ты такой, Лотрик, Повелитель Пепла?

— Проклятье.

Лотрик растягивает кислую улыбку. Усмехается. Затем заходится нервным смехом, дребезжащим от стоящих в глазах слёз. Силы разом иссякают, но принц пытается не смыкать глаз. Тьма разговаривает с ним куда охотнее во сне, чем наяву. И с каждым разом всё крепчает ощущение, что она не враг, что она не причиняет боли, что она права.

Когда звенят колокола часовни, Лотрик смаргивает осевшую на глазах за ночь пыльную поволоку. Внутренний голос всё молчит, а вспыхивающие в голове зачатки мыслей мигом затухают.

— Доброе утро, ваше величество.

— Доброго утра вашему величеству!

— Доброго здоровья, ваше величество.

— Что?..

Распахиваются шторы. Кто-то выносит по частям попавший под раздачу столик. Кто-то другой заносит точно такой же, только целый. В беспорядке отыскивается латунный графин, звонко наполняется чистой водой, с бряцаньем водружается на своё новое законное место. Тот быстро обрастает тарелками с цитрусами и ягодами: кислыми до горечи лимонами и приторным виноградом. Деревянные ножки передвигаемых стульев визгливо скрежещут по холодному полу. Вазы выплёвывают пропахшие увяданием цветы и пожирают свежие, упиваясь водянистым соком с обрезанных стеблей. По ковру оглушительно скребёт метла, вдоль кровавого шлейфа, ведущего в коридор, звучно чавкает склизкая тряпка. Слуги громко перешёптываются. Звякают играющие солнечными бликами кубки, шуршит чистое бельё. В висках набатом стучит боль. Принца Лотрика рвёт прямо на постель.

— Позовите преподобную Эмму! Его величеству дурно! — Покои взрываются гомоном, топотом и суетой.

Залитый тусклым солнцем крохотный мирок кружится перед глазами. Лотрик отирает испачканным покрывалом уголки губ. Смотрит перед собой в пустоту и мечтает о глухой предрассветной тишине, в которой он провёл последние часы.

— Выходите отсюда, все. Пятно в коридоре хорошенько ототрите, а бельё оставьте, я сама перестелю.

Никто не перечит Эмме. Гул смолкает. Остаются столик со стульями, графин, подносы и кубки, чистенький ковёр и старушка Эмма.

— Мой принц, отдайте покрывало, — заботливо хлопочет она, Лотрик разжимает кулаки. — Хорошо, теперь садитесь в кресло. Я приведу вас в порядок, у вас проповедь сегодня, а вы в таком виде!..

Заворожённо Лотрик наблюдает за тем, как старая жрица, достаточно ловко, хоть и еле слышно кряхтя, перестилает его постель. Приятно похрустывают простыни. Туман в голове начинает рассеиваться. Покончив с делом, Эмма наливает воды в кубок и подаёт Лотрику вместе с какой-то плошкой, щёточкой и пузырьком медового эликсира.

— Для начала прополощите ротик, а потом я помогу вам одеться.

— Эмма, я уже не маленький, — бубнит Лотрик.

— Потом надобно будет привести в порядок волосы… — продолжает она. — Все спутались, слиплись. И куда только подевался гребешок? Вам нужна будет ванна?

— Эмма…

— И сердечно прошу, не пренебрегайте короной хоть в этот раз, вас часто путают со жрецами. Возможно, волосы мыть не придётся, если их хорошенько причесать. Поднимите ручки, я сниму…

— Эмма!

— Да, мой принц?

Она настырно стягивает с Лотрика одежду, но всё же замирает в ожидании того, что он скажет.

— Ничего… — измученно выдыхает он, обхватив себя за плечи. — Извини, что повысил голос.

— Вы чудовищно исхудали, мой милый Лотрик, — прижимает руки к груди Эмма. — Так вы не протянете до восхождения на пепельный трон. Что же мне с вами делать-то?

Сначала Лотрик вспыхивает. По бледным щекам расползаются багровые пятна. Но вскоре сиюминутный гнев сменяет собой вязкая тоска и новый прилив такой обычной для него боли. Эмма это не со зла, она просто не понимает.

— Гребешок на маленьком сундуке, — вяло улыбается принц.

Он чистит зубы с эликсиром, позволяет себя одеть, причесать, но корону оставляет на коленях, словно говоря: «Позже я её обязательно надену». Эмма одаривает его взглядом, полным обожания и теплоты. Лотрик знает, что с ней нельзя поделиться, она не поймёт. Никто не поймёт, кроме Лориана. Если бы он только был здесь.

— Мне нужно с вами поговорить, мой принц, — неловко начинает Эмма. — О вашем отце, брате. И о вчерашнем случае.

— Я уже знаю. Мне сказал Саливан. А отец…

— Он заперся в архивах и носа оттуда не кажет. Мой принц, уже второй год пошёл, — занимается она, не дослушав, но вскоре запинается. — А этот первый учёный…

— Сэр Эверет к вашим услугам! — Лотрик с Эммой изумлённо поворачиваются в его сторону. Давно он тут стоит?

— И слышать о нём ничего не хочу, пусть даже сделает из библиотеки свою гробницу, если ему так нравится, — отвечает Лотрик шёпотом. — Можешь идти, Эмма. Вы рано, сэр Эверет.

Он неуклюжий для рыцаря, этот сэр Эверет: мнётся на месте, зажато кланяется и как будто плохо видит из-за шлема. О нём принц Лотрик слышал другое. Впрочем, кому какое дело.

Обычно в это время над городом разносится оглушающий рокот колоколов. Каждый седьмой день они возвещают о том, что проповедь в этот раз будет читать кто-то очень важный, но память уже начинает подводить. Решётка ворот острыми зубцами упирается в камень, но путник точно знает, что это — далеко не единственный способ попасть внутрь. Когда-то давно ему уже приходилось отсюда бежать. Та записка, которую кто-то вложил ему в сжатый кулак и которая наставляла убираться из этого места поскорее, уже истлела. Она обращалась к путнику по имени, которое он тщетно пытался сохранить: произносил вслух, только проснувшись, заклинанием повторял перед сном, ножом увековечивал в древесной коре, веткой чертил на земле и однажды даже выжег его на ладони раскалённым гвоздём. Только деревья обрастают грибами и мхом, земля размывается бесконечными дождями, а раны на нём самом затягиваются, не оставляя и следа. Память же превращается в решето. Однако ноги уверенно идут по знакомой нетоптаной тропинке, опасно виляющей вдоль рва и утекающей в низкий узенький проход между камней, подточенных могучими корнями какого-то старого дерева. Путник бросает взгляд через плечо. Позади, сливаясь в бесцветное мутное пятно, громоздится покосившимися домами безобразное поселеньице. Они толпятся у самого моста, будто отчаянно желают его перейти. Оттуда лентой к горизонту тянется дорога и обрывается нечётким силуэтом недавно богатого имения, оцепленного кольцом яблоневого сада. Тоскливое зрелище. Путник трёт грязными пальцами переносицу и исчезает в пасти прохода, сгорбившись и почти припав к полу. В первый раз, как только он спустился сюда, у него спёрло дыхание от тесноты и непроглядного мрака, обычно обитающего в таких местах. Тогда провожатый взял его за руку. Маленького и жилистого, его здесь ничего не стесняло в движениях. Путник не мог с точностью припомнить, с каких пор он водит дружбу с рабами. Возможно, когда-то он был славным парнем и не кидался с оружием на людей, показавшихся ему хоть сколько-нибудь подозрительными. Свод в последний раз неприветливо ударяет ему по макушке и уносится вверх, а запах сырости окончательно сменяется смрадом нечистот. Здесь, в этом лабиринте из затхлых путей и тупичков, в самом непроходимом среди них очень давно кто-то явно страдающий муками совести возвёл алтарь. Даже сегодня он не кажется заброшенным: вверх, легонько подрагивая, поднимается чад зажжённых свечей.

— Прости меня, — падает путник на колени, сцепляя руки в мольбе. — Прошу, прости меня. Знаешь ли ты, сколько раз нужно ударить мечом проклятого мертвеца, чтобы перестало страдать его бессмертное тело и получила свободу душа? Я не знаю. Больше, чем позволяет мне совесть. Прости меня. Прости…

Его провожатый каялся у этого алтаря в воровстве, но что-то подсказывало, что тот никогда не переставал подрезать кошельки и прикарманивать всё, что его хозяин не так положил. Путник не осуждает его, но… Хватит с него этих криков, стонов, хрипов, хруста костей, бульканья крови. Он становится тем, кого так ненавидит — чёртовым жнецом, с тем лишь отличием, что поверженных врагов он не пытается сожрать. Но есть ли в этом какая-то принципиальная разница?..

Он поднимается с колен. Невидимый груз всё ещё тяготит душу, но становится немного легче. Даже если милостивая богиня его простит, сам себя он уже не сможет. Пока будет помнить.

Крупные крысы копошатся под ногами, недовольно пища и пытаясь прокусить и без того дырявые сапоги. Путник не взял с собой факела, чтобы их разогнать, — свет ему без нужды. Не имеет значения, где подняться наверх — все пути ведут в город. Путник взбегает по первой подвернувшейся ему лесенке, рукой опираясь на покрытую чем-то липким и скользким стену. В сапогах чавкает зловонная каша, которой подтоплено всё подземелье. Испачканную ладонь он вытирает о полу своего рваного плаща — грязнее тот всё равно не станет. Серый свет пронзает лучами тени, загоняя их обратно в стоки. Воздух становится чище. Вдохнув его полной грудью, путник ожидает услышать такие знакомые запахи мокрого белья, развешенного на верёвках; подгнивших фруктов в плошке не чьём-то столе; землистую сырость затопленных лужами выбоин, в которых плещутся воробьи; малоприятное, но такое родное амбре людского быта с нотками скисшего пота, вездесущего чеснока и домашней браги. Но вдох обдаёт ноздри пылью и пустотой. Это больше не тот город, который путник когда-то знал.

Пустая площадь встречает совершенно не свойственной ей тишиной — лишь невдалеке бряцают тяжёлые дутые доспехи. Высокий человек, грузно вышагивая, патрулирует окрестности. В руках его массивная алебарда, которой он выстукивает ритм по мощёной улице в такт собственным шагам, за плечами — трепещут на ветру перья. Путник не горит желанием попасться мятежникам, потому скрывается в ближайшем переулке, всё так же опасливо прислушиваясь. Какое-то время бряцанье, неторопливое, мерное, монотонное, преследует его по пятам, но после направляется совсем в другую сторону. Его путь расходится с маршрутом патруля. С губ слетает вздох облегчения. Битва, когда-то звеневшая здесь скрещёнными мечами, утонула в пучине пустынного города, иногда ещё напоминая о себе глухим грохотом, и оставила за собой груды иногда обезглавленных, иногда испепелённых тел, стихийные баррикады из всякого хлама и обломков и знакомый смрад, который обычно шлейфом преследует старушку смерть. А раньше отсюда можно было учуять тёплый, сладковатый запах свежих булок и хрустящих сухарей. Ещё двадцать три шага, и слева замаячит так низко над головой знакомая вывеска. Когда-то он выходил из лавочки с тремя небольшими свёртками, аккуратно обвязанными бечёвкой, от которых исходил тонкий цветочный аромат. От ностальгии сухо зудят ладони. Путник наклоняется, чтобы не удариться о вывеску, и продолжает свой счёт. Двести одиннадцать шагов до пекарни, там направо; пятьдесят девять шагов до чудесного домика одной пожилой дамы, где за неприветливым забором, устремлённым в самое небо иглами прутьев, разбит не так давно пёстрый, жизнерадостный цветник, где теперь сложили головы покачивающиеся на сухих серых стеблях нарциссы, фиалки, ирисы; всего двадцать семь шагов до ссудной лавки и каких-то пятнадцать — до скрипучей облупившейся двери. Рука сама тянется к затёртой ручке.

— Беги подальше от этого города. Живи, — слышит путник в своей голове, и всё же…

Щёлк!.. Проржавелые до самого стержня петли разучились даже скрипеть. В распростёртых объятиях стискивает путника мохнатая от пыли паутина. Липнет к лицу и волосам. В глубине дома звучит голос. Тяжёлый, как уханье филина. Путник вздрагивает.

— Куда он их спрятал, говори давай! — Раздаётся звонкая оплеуха, путник снова приходит в чувства, словно предназначалась она ему. — Вот же упёртый! И чем только этот высокомерный ублюдок тебя подкупил? Хорошо, молчи, я сам всё разыщу. Второе лето пошло, как твой прохвост-хозяин не занёс мне и гроша. Но я добрый, прощал всё ему, а теперь бежать пора из этого проклятого города.

Скрипом заходятся дверцы комодов, крышки ящиков и сундуков, комнатку затапливает шуршание тряпья, грохот разбрасываемой утвари и раздражающий до зубного скрежета звон бутылок. Путник украдкой заглядывает внутрь. Посреди этого водоворота из пожитков сидит круглый мужчина в камзоле с крупными перламутровыми пуговицами. Красный, взмыленный, запыхавшийся. Отдышавшись, он продолжает свой монолог:

— Когда вломились пузаны крылатые, они сказали, мол, защиту мне обеспечат, а добро моё всё, тем не менее, годами копленное, реквизировали на свои нужды. Вот только какой дурак им поверит? При мне один такой снёс рыцарю голову! Голову! Молюсь, чтобы это не твой хозяин оказался. Хотя на что сейчас способны эти ваши молитвы. Монета звонкая — вот что в наше время имеет какую-то силу.

В противоположной стороне комнаты, забившись в углу возле кровати, сидит сгорбленное подобие человека: тощее жилистое тело обтянутое болезненно серой кожей. В нём очень трудно узнать кого-нибудь конкретного. В чёрных зияющих воронках глазниц едва ли удастся разглядеть всё ещё влажные потухшие глаза. Глаза опустошённого мертвеца, какими их рисует воображение.

— Ты знал, что этот хлыщ в тайне был романтик? Вёл дневник. Писал сопливые опусы для служанки. Сожалел, что потешался над слепотой какого-то мальчишки и жизнь ему разбил. Это не про тебя ли? И что с тобой только стало?.. — Ростовщик захлопывает найденную им книгу и пренебрежительно отбрасывает в сторону. — То, что он человек сердечный, без сомнения очаровательно, но где — демон тебя дери! — ты спрятал хоть что-то ценное?! Тошнит уже от этих сантиментов. Придётся мне тебя, друг, разговорить.

Он поднимается с полу, прихватив с собой засаленный железный подсвечник, и принимается им похлопывать по свободной ладони, приближаясь к сгорбленному человеку. Ярость бурлит в груди. Стоит путнику забыться на какое-то мгновение, как он находит себя нависающим над круглым ростовщиком в красивом ярком камзоле с крупными золотистыми пуговицами. Не перламутровыми, как оказалось. Забрызганными чем-то густым и тёмным. Как одежда путника. Как его руки. Как засаленный железный подсвечник, который с чавкающим звуком снова и снова опускается на беззубое обезображенное лицо в прошлом достаточно миловидного господина. Оружие выскальзывает из ослабевших пальцев. Его провожатый никогда не переставал подрезать кошельки и прикарманивать всё, что его хозяин не так положил. Путник не осуждает его. Они с ним из одного теста.

Сгорбленный человек не поводит и бровью — всё так же сидит в своём углу, обхватив колени руками. Кожа его будто стекает с лица, как вода с потаявшей сосульки, волосы выпали, а глазные яблоки завалились глубоко в глазницы. Путник усаживается рядом, кладёт руку на плечо. Какое-то время они сидят так молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Оба всё ещё не мертвы, но уже и не живы.

— Я приходил туда каждый день на закате, а ещё перебил больше мародёров, жнецов и тварей, чем ты когда-либо видел. Сделало ли это меня хоть чуточку лучше? — Путник оглядывается на жуткое месиво, в которое по его милости превратился ростовщик. — Кажется, ни капли.

Когда настаёт время уходить, Путник поднимает отброшенный дневник и взглядом просит разрешения прочитать, а человек как будто пожимает плечами. Шелестят страницы, мелькают мутные строки, в которых невозможно угадать хотя бы фразу. Убористый почерк, потёки и винные пятна. Путник силится найти среди всего этого одно единственное слово — своё имя, которое так и не прозвучало вслух. Но как бы близко ни подносил он дневник к лицу, надписи так и оставались каким-то бессмысленным шифром. Забросив эту пустую затею, путник кладёт его под мышку и сочувственно опускает голову в знак прощания. На этот раз точно навсегда.

Печаль остаётся ждать за дверью. Торопливо путник преодолевает очередную лестницу. Храм уже совсем близко. Весь укутанный покрывалом из пепельных лепестков, он лежит как на ладони у самого замка.

— Ты делаешь глупости, — звенит издевательский незнакомый голос. — Или же ищешь способ сложить свою пустеющую голову ради какой-нибудь цели, пока там хоть что-нибудь осталось? Это не поможет. Помяни мои слова, когда это поймёшь.

— Иди лучше куда шёл! — рычит путник и, замешкавшись буквально на мгновение, снова срывается с места.

Ночные гости больше не возвращаются. Свечи расплёскивают зловещие тени, обещая спасение крошечными островками света вокруг себя. Хрупкими, невечными. Внушают спокойствие вблизи и одаривают леденящим прикосновение ужаса, стоит только задуматься, а что там, в той тьме за спиной. Спёртое дыхание замка наводняют тревожные звуки: скрип оконных рам, далёкие глухие шаги и тихий шорох чьего-то присутствия. Нечего бояться. Это только стража. Но в дверь тихонько кто-то стучит.

Принц Лотрик концентрирует взгляд на полном воды графине. Окутанный неверным тусклым сиянием, он исчезает со столика и опасно нависает над входом, норовя проломить череп тому, кто собирается войти.

— Ваше высочество? — шелестит негромкий шёпот.

— Камуи? — от неожиданности Лотрик роняет графин — Берегись!

Тот со звенящим грохотом приземляется в дюйме от чернорука, окатив его водой.

— Очень смешно, ваше высочество, — фыркает Камуи, выжимая промокший плащ.

— Что ты здесь делаешь в такой час?

— Пытаюсь застать вас не в компании господина первого учёного, — хмурится он из-под подбоченившейся от влаги шляпы.

— Вот как…

— Ваше высочество, тот человек, что выдавал себя за рыцаря на одной из ваших служб…

— Сэр Эверет? Я знаю, это не рыцарь. Кем он был?

— Мертвецом.

Затаив дыхание, принц не произносит ни слова, только уставшие глаза теперь любопытным совиным взглядом изучают Камуи.

— Вы отдали приказ разобраться с вредителями в архивах…

— Не припомню, чтобы о чём-то подобном просил распорядиться.

Камуи долго скрипяще откашливается в кулак и сводит брови пуще прежнего. Он как будто хочет что-то сказать, но передумывает.

— Во всяком случае такой приказ мне был отдан от вашего имени. Я выследил их всех: раба, двух мальчишек и пьянчугу-рыцаря. Последний уже давно преуспел в самоуничтожении, потому я, простите меня за вольность, решил ему в этом не мешать, чтобы не вызывать лишних подозрений. Избавился и от раба, и от двух мальчишек. Так я думал, пока не узнал его. Жёсткая походка, которая совсем не сочетается с этой не свойственной рыцарям застенчивостью. Я знаю, кто такой сэр Эверет. Я наблюдал за ним. После службы он вернулся домой, а через какое-то время оттуда вышел мальчишка, которого этим летом я убил…

— А кто отдал этот приказ?

— Господин первый учёный. Он был с вашим отцом и маленьким Оцелотом. Мне жаль.

— Тебя уже известили?

— Я видел своими глазами, тогда в архивах.

— Летом? — недоверчиво переспрашивает принц.

— Да, ваше высочество.

— Я уже ничего не понимаю…

Камуи согласно кивает и прислоняется к стене, размышляя. Громко думает, но ничего не говорит, будто сам не уверен в том, что знает.

— Я ценю твою искренность, Камуи.

— Чего хочет этот человек, я не могу разгадать. Я выведал, что по его указке больных и мёртвых проверяют на язвы какой-то специфической формы. Может показаться, что он ведёт борьбу с неизвестной хворью. Их увозят в специализированные лечебницы. Больше пока мне узнать не удалось. Я бы не стал задавать вопросов, если бы не этот мальчишка. На моих глазах он же упал с крыши на острый высокий забор.

— Сам упал? — косится на чернорука принц Лотрик.

— Скажем, ему в этом немного помогли, — усмехается Камуи. — Только не в этом суть. Возможно, у меня развилась паранойя на фоне того, что избавиться от какого-то деревенского дурачка мне оказалось не по силам. Его тело нанизало не высокие и острые заборные прутья, переломало рёбра и спину, проткнуло грудь в нескольких местах, пробило затылок так, что потёк один глаз.

— Камуи…

— Простите, ваше высочество. — Он прочищает горло. — Вот только второй смотрел на меня ясно и пристально, хотя человек, упавший с такой высоты на забор и получивший описанные мной травмы, умереть должен был мгновенно. Уж я в этом разбираюсь.

— Что об этом думаешь ты?

— Что кто-то в вас безответно влюблён и пытается не дать вам сгинуть в огне, — сипло смеётся Камуи. — Вот я опять позволяю себе лишнего, однажды вы устанете и велите меня казнить.

— Раньше ты не был таким, — криво улыбается Лотрик.

— Раньше не было меня — только моё умение убивать. Но вы проявили милость, какой я, очевидно, никогда в своей жизни не заслуживал: запретили мне пресмыкаться и преклонять колено, быть лишь орудием вашей воли. Вы спрашиваете моего мнения. Ваша вина в том, что вы меня так распустили.

— Ах вот как! Сию же минуту подпишу приказ о твоей немедленной казни.

— Зачем что-то подписывать? Одно ваше слово… — Он кладёт руку в тугой чёрной перчатке на рукоять своего короткого меча. — Но лучше свою жизнь я отдам, защищая вас. Что бы вы ни решили. Просто знайте, проклятье нежити — не сказки, если я не растерял рассудок. И кое-кто хочет утаить это и не только от вас. По каким причинам — мне не уразуметь. Спокойных вам снов, принц, спасибо, что выслушали.

— И тебе, Камуи. Не пропадай больше так надолго.

Чернорук оторопело усмехается, прячет глаза за полями шляпы. Затем кланяется и тенью просачивается за дверь, непринуждённо перебросившись там парочкой фраз со стражником, будто с ним они знакомы всю жизнь.

Однако всё течёт своим чередом. Дни сменяют друг друга, но об оживших мертвецах больше никто не заикается. Как будто Камуи лихорадочный бред решился сделать оправданием своей неудачи. Недоброжелатели позабыли, за какой из дверей находятся покои принца, но с того дня в глазах людей Лотрик видит презрение, жалость, отвращение, ненависть — всё, чего раньше не мог распознать. Возможно, и не хотел. И опять ни весточки от Лориана. Мятежники как будто залегли на дно. Или просто это мир несётся мимо навстречу своему концу, огибая радужный мыльный пузырь, в котором заточил себя Лотрик? Тусклое солнце подмигивает разноцветными бликами на тонкой водянистой плёнке.

Они уже здесь. Однажды они просыпаются после недолгого сна совсем другими за решёткой каменной коробки в тёмном прибежище. Там лечат больных, думают прохожие, разглядывая обычный для окраин города фасад. Там они коротают вечность.

— Вы опять витаете в облаках, мой принц, — захлопывает Саливан свой неброский кожаный журнал. — И как прикажете с вами заниматься?

— Простите, Саливан. Прошу, продолжайте.

— Если бы в этом был какой-то смысл. Ваши мысли всё равно не здесь. Что тревожит ваш ум?

— Время, — увиливает от ответа Лотрик.

— Занятная тема для размышлений. Оно то тянется, то суматошливо убегает от самого себя, спотыкается о свои же ноги.

— Забавное у вас представление о времени.

— А вам ни разу не приходилось видеть призраков прошлого или будущего?

— О странных вещах вы спрашиваете, Саливан.

Учёный ощеривается, являя целый ряд острых по-кошачьи мелких белых зубов. Он поднимается со стула, шурша полами одеяний, и в один шаг оказывается так близко, что заставляет принца вжаться в спинку кресла. Длинный человек, размашистые шаги.

— Я думаю, нам стоит немного прогуляться, мой принц, — берётся Саливан за лакированные деревянные ручки. — Вы всё равно не в настроении учиться.

Никто не обращается с Лотриком так, как Саливан: бескомпромиссно, грубо даже при всей его вежливости — и от чего-то никогда не несёт наказания. Ему боязно возразить. И когда только Лотрик находит в себе смелость воспротивиться, путь им преграждает лестница, а Саливан с, казалось бы, несвойственными учёным проворством и силой подхватывает его на руки, оставляя кресло ожидать их возвращения.

— Что вы?..

— Не переживайте, мой принц, я обещаю, это будет стоить всех неудобств, — ухмыляется он. — Разве часто с вами случаются приключения?

Залитые светом коридоры сменяются сонным полумраком замкового нутра. Его обитатели всё реже встречаются по пути, провожая их двоих озадаченными взглядами. С каждой новой ступенью, с каждым новым поворотом они всё глубже увязают в гадкой пучине — обиталище чего-то поистине пугающего. Робкий ветерок гуляет по залам, поигрывая полами мантии учёного. Лотрик узнаёт это место. Он уже приходил сюда с отцом. Его одинокий омут спокойствия и тишины. Вынырнув из-за тяжёлой деревянной двери, которую кто-то учтиво оставил открытой, они встречаются с поселившейся в этих местах осенью. Она дышит свежестью, лучится угасающим теплом и тихо шуршит опавшей листвой у Саливана под босыми ногами. Сад выглядит запущенным, будто тут давно не ступал человек: вычурная балюстрада поросла лозами и плющом, зябко подрагивают нависающими прямо над головой ветками разросшиеся вдоль дороги ели, чьи стволы устремляются вниз, в охваченную зыбким синеватым туманом бездну. Они наблюдают за гостями, время от времени скрипуче перешёптываясь. Позади, среди деревьев, мелькает тень.

— Куда вы идёте?

— Разумеется в Храм Огня.

— Это совсем в другой стороне, — закатывает глаза Лотрик.

— Вы многого не знаете, мой принц, не вы ли говорили?

Они останавливаются у стены, от которой за версту веет стариной. Однако стоит Саливану её коснуться, как обточенные камни идут рябью, а после и вовсе расступаются, растворяясь в повисшей в воздухе духоте. Мощёные плитами дорожки обращаются неявными тропинками, обрывающимися на границе моря пахнущих золой и пеплом белых лепестков на фоне чёрного израненного неба и сереющей невдалеке колоколенки. Куда ни ступи — всюду, как грибы после дождя, из земли, налезая друг на друга, растут обветшалые надгробия, затёртые имена на которых уже не разобрать. Замок за спиной задыхается в клубах чёрного дыма, в котором принцу мерещатся какие-то странные, изломанные, самые уродливые из тех, что ему доводилось видеть, бабочки.

Они минуют вросшие в землю исполинские ворота, после чего Саливан опускает Лотрика на истёртую ступеньку, чтобы отпереть последнюю дверь. Куда ведут все кошмары — к пепельному трону. Большому, неуклюжему, вытесанному из цельного камня. Уготованному надежде человечества. Кто бы мог подумать, что она и есть его самое большое проклятье.

— Я не ожидал, что у нас будут гости, — едва слышно произносит Саливан. — Думал, раз последняя хранительница огня кормит ворон на колокольне, то нам никто не помешает.

— Последняя хранительница?

— Тише, — прижимает он сухой заквадраченный палец к губам, — давайте не будем его пугать.

Храм внутри похож на маленький театр: особое место предназначенное для важного господина и его дражайшей свиты, а ложи в мглистых глазницах арок — для зрителей поскромнее. В его сердце — чаша, пронзённая причудливым витым мечом, который заключён в небрежные объятия мерцающим пламенем. У чаши на коленях стоит неприглядный незнакомец. Костлявый, широкоплечий. Весь покрытый сажей и пылью, что сливается в одну чёрно-бурую кляксу. Он протягивает руку, но тут же в нерешительности её отдёргивает, пока снова не набирается смелости прикоснуться к огню. Шумно дышит. Тело незнакомца пробирает мелкая дрожь, когда тщедушный огонёк облюбовывает его ладонь. С чавканьем пузырится и лопается в том месте грубая на вид кожа. Лотрик закрывает глаза. Кто-то по своей воле выбирает такую судьбу. Почему же тогда он — тот, кому суждено спасти всех живых от самой тёмной участи, колеблется? Стиснув зубы до скрипа, незнакомец подсаживает огонёк на вторую ладонь и бережно, словно боясь затушить, прижимает к груди. Жар багровыми всполохами быстро охватывает его целиком с жадностью попрошайки, по удаче угодившего к богатому столу. Трещат потрёпанные кожаные ремешки, обугленные нитки, прокалённые кости, как стонут поленья в жаркой пасти камина. Как стонет горящий заживо человек. Захлёбывается отрывистыми всхлипами, дерёт горло до хрипа — ему не перед кем держать лицо.

— Останови это, Саливан! — Зажмурившись, Лотрик зажимает уши руками с такой силой, что те немеют.

— Мы оба знаем, что это невозможно, — отвечает кто-то в голове.

Принц открывает глаза, когда до этого момента тёплый воздух вскипает в груди. Незнакомец, весь скукожившись, стоит над ним, даже не отбрасывая тени — от белого света, поселившегося у него внутри, болят глаза. Под мышкой он держит закопчённый корешок, зубами вгрызается в растрескавшиеся обожжённые до чёрной корки губы, что с их уголков смолой стекает вспузырившаяся жёлтая сукровица. На секунду кажется, он улыбается. В другую — его фигура обрушивается на каменный пол храма дымчатыми хлопьями. Сияние медленно иссякает в застоявшейся духоте.

— И ваш удел сгинуть точно так же, — вполголоса заговаривает Саливан. — Глумливому свету всегда будет мало. Это не совсем то, что я хотел вам показать, мой принц. Вы видели полыхающее марево на горизонте, пока мы держали путь сюда? И… бабочек?.. — Он не дожидается и кивка. — Об этом я говорил. Отчего-то приглянулось призракам это глухое местечко. Наверняка здесь запуталось само в себе время…

— Кто это? — Слова предательски застревают в горле горьким осклизлым комком. Истерзанный огнём корешок заслонил своим телом хрупкие остатки почерневших страниц — когда-то на них были стихи, но больше пары строк уже не разобрать.

— Кем бы он ни был при жизни, теперь — всего лишь пепел.