Поторопите вечность (гет)

И снова сон. Холодно. Там, где я сейчас нахожусь, очень холодно. Ледяной ветер пронизывает насквозь, проникает под шерстяное пальто, задувает в приподнятый воротник, холодя кожу и тело. Передо мной бесконечная дорога, пересекающая пожухлое, поседевшее со временем поле, она огибает небольшие холмы, забираясь все выше и выше, ведет меня за собой. Я не понимаю, почему так уверен, что где-то там, в конце, меня ждет что-то действительно важное? Но я точно знаю, что эта дорога была здесь всегда и не сомневаюсь, что будет после. Низкие, тяжелые тучи давят на меня сверху, заставляя горбиться все больше и больше. От их великолепной величественности становится страшно, они так низко нависают, что кажется вот-вот и раздавят, придавив к земле. Там куда я иду нет туч… наверное.

Я закрываю глаза, а открыв их, оказываюсь уже в городе, и дорога немедленно стирается из моей памяти, оставляя лишь слабый горький осадок. Сейчас я молод, красив, полон сил, мне кажется, что я могу сделать все и вся. Я счастлив, ведь я спешу домой, где меня ждет лучшая в мире женщина, подарившая мне маленькое сокровище — детей. Люди вокруг пробегают куда-то по своим делам, кажущимся им самыми важными в мире, они не замечают ни меня, ни моего приподнятого настроения, но я и не жду этого от них. Я люблю этот город! Город живет своей тайной, непредсказуемой, сумбурной жизнью. Он словно метеор несется сквозь окружающее его пространство, здесь все правильно, все имеет свою четкую, оправданную жизнью цель. И я наслаждаюсь этим шумом, этой скоростью, этим безумным движением и даже грязью и копотью улиц! Потому что я сейчас иду вровень с этой жизнью, которая ободряет и поощряет меня, заставляя сердце бешено колотиться в такт.

Сейчас вечер… Недавно прошел дождь, и под ногами хлюпают и звенят подмерзшие лужи. Мне не хочется обходить их, и я иду прямо по ним, проваливаясь под тонкую кромку льда. Проезжающие машины сигналят и обдают меня грязной водой, но мне все равно, потому что я счастлив. Сегодня Молли забрала детей, и мы с Джинни побудем вдвоем. Впервые за последний год…

Я практически подхожу к дому, когда прямо передо мной пробегает черная, как ночь, кошка. Отпрыгиваю в сторону, боясь идти дальше. И ведь, вроде, никогда не верил в приметы, никогда в жизни. А теперь вот боюсь сделать шаг. Кажется, что там, где пробежало животное, протянулось невидимое силовое поле, ступив в которое обязательно что-нибудь случится. Но другой дороги нет, это место никак не обойти…

Резко обрываю себя. Что это со мной? Это всего лишь кошка, что она может сделать?. Тем более мне, магу? Я столько лет прожил в волшебном мире и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил, что верит в суеверия. Становится даже как-то стыдно… Меня ждет Джинни, а я тут прохлаждаюсь.

Сердце все же сжимается, когда я медленно переступаю то место, где пробежало животное, и лечу к своему дому, на себе ощущая, что такое любовь, от которой растут крылья. К двери я подхожу уже порядком запыхавшимся, но чувство счастья не оставляет меня, лишь где-то на дне души остается неприятный осадок.

Рука вздрагивает где-то на уровне звонка, но я все же нажимаю на него. Переливчатая трель эхом разносится по явно пустому дому, и словно встряхнув стакан души, поднимая со дна осадок нехорошего предчувствия. Когда я достаю ключи, руки трясутся и не слушаются, не желая попадать в маленькую скважину.

— Спокойно, Поттер, — шепчу я сам себе. — Тебе не о чем беспокоиться. Что ты так разнервничался?

Ключ попал в замок, но теперь не желает поворачиваться. В бешенстве стучу кулаком о дверь, и паника медленно подступает к горлу. Словно испугавшись меня, дверь распахивается навстречу, обдавая ледяным холодом сквозняка.

Дом пуст, ни одного шороха, не считая легкого позвякивания занавески на открывшемся окне. Даже краски как-то мгновенно теряют яркость, становясь серыми и тусклыми, будто из них вытянули всю радость и счастье. По коже ползут противные мурашки, а на лбу выступает пот. Здесь никогда не бывает тихо и так пусто.

Я нерешительно вхожу в свой дом, все еще не веря своим глазам и пытаясь объяснить самому себе, что ничего страшного не произошло, и Джинни просто отъехала куда-нибудь по делам. Но куда? А вдруг что-нибудь с детьми?

Я бросаюсь к холодильнику, на который мы лепим разные послания друг для друга. На нем куча разноцветных фотографий и бумажек со всякой романтической чушью, которую я писал для жены. Она говорила, что все это глупости, а я верил, что таким образом укрепляю наши отношения. В самом центре моя любимая фотография: Джинни сидит на большом одеяле, поддерживая только-только начавшую ходить Лили, а Джеймс и Альбус, по уши испачканные в шоколаде, смеются рядом с ними, показывая на сестру.

Я ласково провожу рукой по фотографии, палец скользит по краю изображения и натыкается на тонкую, слегка помятую записку.

«Прости, Гарри. Я так больше не могу, я ухожу. Я сделала ошибку, когда вышла за тебя. Береги детей».

И все… Я с ужасом отдергиваю руку и пячусь от холодильника, спотыкаюсь об детскую машинку и падаю на пол. И никаких эмоций, никакой реакции и лишь легкое недоверие где-то на самом краю сознания. Разве такое могло быть? Разве Джинни могла бросить его? А детей? Как можно бросить троих детей?

Я не знаю, сколько сижу вот так, прижимаясь спиной к холодной стене и уставившись в пустое пространство прямо перед собой. Записка жжет мой взгляд, притягивая к себе, и я закрываю глаза не желая видеть и чувствовать. Комната еще хранит легкий аромат духов Джинни, он душит меня, схватывая за горло, но я не встаю. Потому что боюсь, что все это реальность.

Так я сижу до самого утра. А когда в окно заглядывают первые лучики рассвета, я все же поднимаюсь и, стараясь не смотреть в сторону холодильника, выбираюсь из комнаты, которая нестерпимо давит на меня. И выход кажется сейчас единственным спасением…

Я снова на своей бесконечной дороге, уходящей вверх. Я продолжаю идти, хотя не понимаю смысла своего движения. Я просто знаю, что должен это делать… Дорога петляет, причудливо изворачиваясь и изгибаясь. Тучи все ниже, они набухли, почернели, неподалеку гремит гром, предвещая скорую грозу. Словно предупреждает об опасности. Я огибаю один из холмов, постепенно поднимаясь все выше и выше.

Я бреду по бесконечно длинным, ярко-освещенным улицам. Она ушла от меня… Мысль, которая каждый день бьется в голове, не находя в себе пристанища и разрушая меня изнутри. Я не могу думать ни о чем другом, кроме как о предательстве жены. Это так обидно, так нечестно, что хочется по-детски расплакаться. В кармане звенит телефон, и я с удивлением смотрю на мигающий экран, не в силах прочитать надпись от застилающих глаза слез.

— Да?

— Гарри?

— Невилл?

— Да это я... — он умолкает.

Я останавливаюсь, позволяя городу убежать вперед, мимо меня.

— Что-то случилось? — уточняю я.

— Гарри, не мог бы ты сейчас аппарировать на квартиру Рона и Гермионы? — тихо спрашивает он.

Я вздрагиваю.

— Что?.. — выдавливаю я из себя.

Невилл молчит.

— Гарри, приходи… — сочувствующе просит он.

И я не задумываясь аппарирую к друзьям. Я перемещаюсь в гостиную, так как тут всегда есть место, где приземлиться, чтобы ничего не задеть. И удивленно оглядываюсь вокруг себя, здесь очень много авроров, все они копашаться вокруг, рассматривая, обсуждая, споря. Невилл тут же подхватывает меня за локоть и оттаскивает в угол.

— Что случилось? — требовательно спрашиваю я.

Он отводит глаза и ежится под моим взглядом.

— Ты только не волнуйся, — просит он.

Я судорожно хватаю его за плечи.

— Говори!

Он поворачивается ко мне, ловя взгляд и удерживая его на несколько секунд.

— Рон только что убил Гермиону… никто не знает почему, но он был абсолютно пьян.

Я мотаю головой, не в силах поверить, что такое возможно. Так не бывает, этого не может быть… Теперь уже Невилл трясет меня за плечи.

— Гарри, очнись. Я прошу тебя, возьми себя в руки…

Я медленно сползаю по услужливо подвернувшейся стене. Ушла жена? Рухнула жизнь? Нет, вот теперь она действительно рухнула, утащив за собой все, что смогла.

— Гарри, как давно Рон начал спиваться?

Я пожимаю плечами, не решаясь говорить. Как такое могло случиться? Где был я? За что жизнь так жестоко наказывает меня, отбирая самое дорогое?

В это время из спальни выносят носилки, тело накрыто простыней, но я вижу знакомые очертания. Как во сне, я протягиваю руку и тяну за тонкую ткань, стягивая ее с тела. И встречаюсь взглядом со стеклянными глазами своей самой верной подруги. Они уже не живые, но в них словно поселилась тоска, отражающаяся в моем сердце. И эта тоска властно захватывает меня, потому что я вижу в ней укор. Болевой порог превышен, и милосердное сознание оставляет бренное тело.

И снова дорога, убегающая куда-то вверх. Я иду сквозь тучи, вокруг меня шумит дождь, сверкает молния, и я спешу вперед, чтобы быстрее миновать этот отрезок пути. Вот он поворот, и я не удивляюсь, ныряя в новый нелицеприятный отрезок своей жизни.

Город пробегает мимо меня независимо от желания. Я как-то быстро выпал из его неуловимого ритма и теперь уже вряд ли догоню. Я ощущаю, как вокруг протекает жизнь, проходя через меня, словно песок сквозь пальцы. Это чувство так ослепляюще-остро, так безумно-горько, что хочется плакать от отчаяния, мешающего даже думать о том, что будущее возможно. Я знаю название этому чувству — одиночество. Даже произнося про себя это слово, я чувствую, как каждая буква режет меня, раскаленным огнем.

Окно снова открыто, и в него заливают холодные струи дождя. Я сижу на подоконнике, не обращая внимания на воду, стекающую по моей рубашке и брюкам, по волосам и коже, заставляя мышцы рефлекторно сокращаться. Я не чувствую ничего кроме глухого, пугающего отчаяния.

Внизу горят фонари, мелькают радостные рекламные вывески, не смотря на позднее время, бегают люди, колесят такси. От этой радостной жизнеутверждающей картины становится больно и неприятно, они раздражают и злят.

В ногах валяется уже третья бутылка чего-то очень сильного. Я не могу даже вспомнить чего. Алкоголь на время блокирует страшные воспоминания. Хотя сейчас уже и он не помогает, потому что я все равно вижу перед собой тонкие руки Джини, обнимающие меня и радостные глаза Гермионы и Рона… А нет, это не глюки, это фотография. Истерический смешок вырывается сам собой. Бумажка, приносящая одни страдания. Я поудобнее устраиваюсь на подоконнике и тянусь к новой бутылке. Неловкое движение, и листок летит вниз. Я слежу за ним, затуманенным взглядом, пока он не скрывается в темноте.

Вот оно! Почему я не догадался раньше? Выход так близок, так прост. Я перегибаюсь через подоконник, чувствуя, как голова медленно перевешивает. Это не страшно. Я со странным интересом слежу, как земля медленно приближается ко мне, когда я склоняюсь ниже и отдаляется, когда откидываюсь назад. Вдох — вверх, выдох — вниз. В какой-то момент я перестаю контролировать движение, и оно смело захватывает власть надо мной. Тело напрягается, готовое отпрянуть назад, но земля притягивает к себе неожиданно, властно ухватив за плечи и дернув… Город рухнул навстречу, завертевшись, закружившись в бешеной пляске. И все, что я ощущаю, это радостная благодарность за то, что все кончилось.

Я ожидаю увидеть все ту же дорогу, я ведь должен был дойти до вершины, но вместо этого на меня обрушивается болезненный удар в челюсть, который моментально выводит меня из забытья.

— Поттер, ты что творишь? У тебя трое детей, о чем ты думаешь?

Я открываю глаза, и на меня со всей своей несокрушимой тяжестью обрушивается реальность. Малфой прав, я не имел права разбрасываться своей жизнью, потому что от меня зависят сразу три чужие. Я их создал и только я должен за них отвечать. За своим бесполезным самоуничижением и жалостью к себе я забыл о своих детях. От стыда хочется провалиться на месте.

Так началось мое возрождение. Я очень хорошо помню, как в первый раз увидел Лили. Дочка плакала на руках у Молли, не желая есть. Ее рыжие волосики растрепались, большие зеленые глазки, наполненные слезами, сверкали, словно две яркие звездочки. Когда я вошел в комнату, она сразу замолчала и испытующе долго смотрела на меня, словно проверяя, не сбегу ли я снова. А потом протянула ко мне ручки, невнятно пискнув:

— Папа!

И я нежно прижал к себе родное тельце, со стыдом вспоминая, что чуть не потерял все это. В комнату ворвались Альбус и Джеймс и бросились ко мне обниматься.

И я на всю жизнь запомню строгий голос своего младшего сына:

— Мы верили, что ты не уйдешь.

С тех пор я никогда не оставлял их одних надолго. Я пообещал дать им все возможное, и жил ради этого. Потому что нет ничего более ценного, чем детская душа.

А еще с тех пор я ненавижу город…

И снова дорога, вокруг сияет яркое, ослепляющее солнце. Впереди обрыв, а на краю его сидит Снейп. Не такой, каким я вижу его каждый день. А такой, каким он был когда-то очень давно: сильный, властный, уверенный в себе. Он поворачивается ко мне, и я вижу его глаза, в которых плещется тоже болезненное отчаяние, что было в моих десять лет назад.

— Я боюсь одиночества…

Горькие слова, обжигающие душу. Я подхвачу вас, профессор, как когда-то это сделал Малфой, подаривший мне веру… Ведь жизнь — это самый ценный подарок, который мы можем получить. А чужая жизнь всегда бесценна. Вы вручили мне свою, и я не подведу вас.

Я открываю глаза, неожиданно легко выскальзывая из сна, и еще очень долго лежу на кровати, уставившись в пустоту над собой.