Собственность Т. М. Риддла (гет)

Автор: FieryQueen

Задумывались ли вы когда-нибудь, что стоит за произведениями искусства? За таинственностью улыбки Джоконды, за легкостью сизой дымки над Иорданом, за соблазнительной округлостью плеч Венеры, за ломанностью линий кипящего модернизма? Личная драма и жизнь на грани или понятное желание прокормить себя и домочадцев?

Джин не задумывалась. Ей вообще было плевать на искусство. Она не выносила заумных речей и тишины картинных галерей. Она любила спортивную одежду и шумные сборища друзей, предпочитала фруктовую жвачку и показательно закатывала глаза всякий раз, как кто-то надумывал учить ее жизни.

Том был как раз из таких: из умников, на длинные речи которых хотелось закатывать глаза, надувать и лопать пузырь из жвачки и демонстративно смотреть на часы. Но почему-то Джин все равно его слушала. Слушала, то внутренне скучая, то откровенно не соглашаясь, и все же не могла уйти.

Том писал пейзажи. Темзу на закате и Бруклинский мост, Тауэр и Центральный парк, лебедей в пруду и чаек над заливом. Он мечтал быть великим художником, но на его полотна всем было плевать. Так бывает. Массовый зритель не ищет тонких выверенных вещей, танца образа и смысла, мгновения вечности, застывшего на холсте... К тому моменту, когда иного творца замечали, он уже мог быть глубоко мертв ни один десяток лет. По крайней мере, так говорил Том. Джин считала, что пейзажи — это просто слишком нудно, и надо попробовать что-то иное. Наверное, она тоже была массовым зрителем, с простым вкусом и банальными привычками, но Джин почти всегда пропускала упреки в отсутствии тонкости мимо ушей.

В крошечной мансарде, которую снимал Том на деньги, полученные случайными заработками, пахло масляными красками и сыростью, надуваемой с реки, развернувшиеся листья зеленого чая уныло лежали на донышках мутных кружек, мятые простыни хранили отпечатки их тел, и повсюду витал дух меланхолии.

Том выматывал перепадами настроения, будучи то веселым и романтичным, превознося и обожествляя Джин, то впадая в дурное расположение духа и обвиняя её во всем на свете. Бывало он не спал сутками напролет, выстуживая их комнату через открытое окно. Ему не хватало воздуха, и он был слишком увлечен, чтобы реагировать на холод. Бывало, пропадал где-то на несколько дней, а возвращался всегда осунувшийся и злой. Джин думала, что если оставит его, он совсем зачахнет. Том, в очередной раз выныривая из депрессии, клялся ей в вечной любви.

…Наконец он забросил все свои пейзажи — чаек и закаты, мосты и каналы, — и начал рисовать Джин. Ее длинные боттичеллевские волосы и большие выразительные глаза, острые вершины груди, прикрытой лишь слоем очень тонкой ткани, и маленькие пальчики, касающиеся бледных щек.

…И однажды проснулся знаменитым.

В газетах писали, что, должно быть, он прикоснулся к душе Джин: вынул, рассмотрел на свету и выплеснул на холст. Писали, что не существует пары красивее. На их свадьбе, которую лихорадочно сыграли в захлестнувшей их эйфории, присутствовали даже пэры.

Но тем дальше, тем больше Джин казалось, что рисует Том ее кровью. Обмакивает кисть в ее развороченное сердце и выводит красные письмена...

Так что же стоит за искусством? Талант или злой гений? Бессонные ночи и нескончаемые часы работы и неудачных попыток или одна выпитая до дна муза?

Джин не искала ответы на такие сложные вопросы, для этого нужен был аналитический ум, силы и трезвый взгляд со стороны. Она просто наконец поняла прелесть пейзажей, открыв для себя Ван Гога, и, слушая рваный ритм Nirvana в наушниках, задумывалась над тем, чтобы купить ружье.