Выбор есть всегда (гет)

(в которой Стич наслаждается рефлексией Гермионы, а Поттера и Малфоя заставляет бухать)

Гермиона с головой ушла в работу по восстановлению Хогвартса, чтобы не думать о погибших и раненых. Чтобы не думать о Малфое...

Получалось из рук вон плохо, потому что о погибших напоминали разбираемые завалы сильно пострадавшего замка, раненые в изобилии были представлены в хогвартском лазарете, а о Малфое приходилось думать в свете приближающегося суда, на котором слизеринца вполне могли приговорить к длительному заключению в Азкабан...

Вот уже больше месяца они все вновь жили в Хогвартсе, и Гермиона имела удовольствие ежёдневно наблюдать Малфоя в Большом Зале, который очистили от завалов чуть не в первую очередь.

Малфой приходил в Зал всегда в кампании Забини и Паркинсон. Малфой улыбался и был совершенно спокоен, словно не над ним вот-вот должен был случиться суд. Кроме слизеринцев с ним общался только один человек и, откровенно признаться, это весьма удивило всех. Но однажды он сам подошел к Луне Лавгуд и они, вполне мирно общаясь, вместе куда-то ушли.

Гермиону так и подмывало подойти к равенкловке и спросить. Но только она никак не могла сформулировать вопрос. Да и что спрашивать? О чем может говорить Луна и Малфой? Куда они вместе ходят?

А так ли хочется Гермионе это знать?

За прошедшие дни слизеринец не сделал ни единой попытки подойти к Гермионе и заговорить с ней. Впрочем, девушка тоже не искала встречи.

Она ломала себе голову над тем, что чувствует к молодому человеку. Мерлин, да она вот уже два года с редкими перерывами думает на эту тему! Одно время она была уверена, что влюблена в него, а теперь?

А теперь Гермиона обнаружила, что не может его любить. Убедила себя в этом, потому что невозможно любить человека фактически незнакомого тебе.

А то, что ночами ей снится горькая ухмылка на бледном лице... А то, что она так часто вспоминает как далеким февральским вечером она отчаянно хотела согреть его, а Малфой так искренне хотел согреться... А то, как ухнуло сердце вниз едва она осознала, что её верные мальчики просто не могут помочь слизерицу выбраться из объятой Адским пламенеет Выручай-комнаты...

Так это все ничего не значит! Это все гормоны и жажда романтики. Не более.

Всё портил только висящий на груди кулон с гербом рода Малфоев...

А однажды в Школу приехал Люциус Малфой. Видимо пытался убедить сына в том, что участвовать в восстановлении замка лично тот вовсе не обязан. И вообще это плебейство, не дело аристократам выполнять грязную работу, вот ещё руки марать. Гермиона не знала, что ответил Малфой отцу, но Школу не покинул, выйдя на работы в положенное время на следующий день.

Она действительно не знала этого человека. Больше пяти лет она была убеждена, что это слабохарактерный трусливый ублюдок, пляшущий под дудку отца и совершенно не способный ни на один стоящий поступок. В эту её теорию не вписывался только один немаловажный нюанс — Драко Малфой всегда был хорош в учебе (его фамилия всегда шла второй после её в списках успеваемости)... И она так же как Гарри и Рон была уверена, что Малфой с удовольствием разделяет политические взгляды отца и что главной мечтой его является проданное служение Волдеморту...

Но всего одна случайно увиденная сцена...

И портрет человека, который она писала долгих пять лет начинает терять схожесть с оригиналом. И девушка начинает совершать странные поступки, стремясь нарисовать другой, верный портрет...

Кажется это так просто, подойти к нему и спросить: как дела? И завяжется диалог. И найдутся ответы на все вопросы... Но почему она должна делать шаг первой?

А если этот шаг не делает он, значит ли это, что ему это не нужно?

И в конце концов, зачем ей это? Можно подумать у них есть будущее, даже если допустить, что она влюблена в него. Даже если допустить, что Малфой тоже что-то чувствует к ней, кроме благодарности за спасенную не так давно жизнь и за то, что хранила его страшную тайну на шестом курсе...

И Гермиона настойчиво не смотрела в сторону слизеринского стола, и намерено громко начинала что-то спрашивать у друзей, если до неё долетали звуки его голоса...

И с недовольством ловила себя на ревности, когда замечала, как Лавгуд на пару с Малфоем покидает Большой Зал...

Откуда ей было знать, что эти двое просто ходят на Хогсмитское кладбище? Где Луна осторожно опускает нелепый букетик из собранных по дороге цветов на мрамор надгробия Колина Криви. А Малфой долго о чем-то молчит над могилой бывшего слизеринского декана.

И что во время этих походов они почти всегда молчат, хотя Малфою так и хочется спросить Луну, а не была ли она влюблена в этого смешного мальчишку с фотоаппаратом? Но он не решался. Да и странная бы это была любовь — девушка ни единой слезинки не проронила. Просто стояла и грустно улыбалась... А может и любила, просто Луна сама по себе странная. Так зачем лезть в душу?

Конечно, Гермиона всего этого не знала. Да и не стремилась узнать, если честно. По крайней мере, она настойчиво себя в этом убеждала.

— Гермиона, — окликнул её как-то Рон и поманил к дивану, на котором сидел он в компании Гарри.

Девушка подошла и замерла возле парней в ожидании вопроса, отчего-то ей казалось, что она знает, о чем пойдет речь. Вернее о ком.

— Герм, это возможно не моё, то есть не наше дело, — не уверено начал Гарри, — но... Что происходит между тобой и Малфоем?

— Ничего, Гарри, — как можно более честно постаралась солгать Гермиона, а потом подумала, что она и не лжет совсем, ведь между ними действительно ничего не происходило.

— Тогда почему ты так переживала за него в Выручай-комнате? — недоверчиво прищуривается Гарри.

— Послушайте, вы правда думаете, что я смогла спокойно улетать, когда знала, что за моей спиной заживо сгорает человек?

— Нет, но... — начинает Рон, только его перебивает Гарри:

— А реакция Малфоя и эта сцена позже в коридоре?

— Гарри, а ты не допускаешь мысли, что Малфой был в шоке и испытывал обычную, как правило, всем свойственную благодарность за то, что ему спасли жизнь?

— Белыми нитками шито, Герм, — негромко комментирует тот.

— Вот и мне показалось, что между вами двумя есть что-то большее, чем нежели простое стремление помочь с твоей стороны и благодарность с его.

— Тебе показалось, Рон, — негромко и беззлобно, но оттого не менее твердо отвечает девушка, — ничего между нами не происходит. Да и что может происходить, сами себя послушайте!

Гермиона совершенно не желала говорить о Малфое с кем бы то ни было. И вовсе не потому, что боялась быть не понятой или стыдилась, просто говорить-то было как раз и не о чем...

Однако говорить пришлось. Вот только не с друзьями, а с аврорами. Гермиона настойчиво набивалась в свидетели защиты и успокоилась только когда её стали принимать в серьез.

Естественно её бурная деятельность в попытках оправдать Малфоя и не допустить заключения того в Азкабан не укрылась от Гарри и Рона, но они больше не третировали Гермиону расспросами, решив, что когда придет время она сама им все расскажет... Если сочтет нужным.

А если бы они спросили, то Гермиона не минуты не задумываясь ответила бы, что просто хочет справедливости и Малфой действительно не заслужил наказания, по крайней мере, столь серьезного...

Она и себя убедила, что движет ею именно стремление к справедливости, а вовсе не романтические чувства.

Она убедила себя в том, что выдумала свою влюбленность, что то озарение, которое накрыло её в предрождественскую неделю, когда она шла по тихому лазарету к койке слизеринца — это был лишь плод её фантазии и попытка отвлечься от Рона и его романа с Браун...

Она даже убедила себя в том, что Малфой её использовал, пусть и не во зло...

Так какая к Мерлину любовь? Просто он оказался совсем не таким плохим, как она думала. Просто между ними возникла... Дружба?

Да. Это просто дружба. Это слово все объясняет лучше не куда. И то, как рьяно Гермиона защищала Малфоя перед аврорами. И то, как пыталась... поддержать?.. на шестом курсе... И даже его отношение в это слово замечательно вписывалось. А то, что они целовались? Так ну и что? С Крамом Гермиона тоже целовалась!

Вот и все...

* * *

— Малфой? Что ты тут делаешь?

В голосе ввалившегося на Астрономическую башню Спасителя Магической Англии, нарушившего уединение слизеринца, не было ничего кроме изумления.

Вообще-то что Поттер, что Уизли вели себя по отношению к нему на удивление спокойно. Даже помогли Грейнджер вырвать его, Малфоя, из лап Визенгамота, жаждущего расправиться со всеми, носящими метку. Собственно сегодня и состоялось последнее слушание по его делу, оправдательное слушание...

— Я в числе тех, кто помогает в восстановлении Хогвартса, забыл?

И это тоже было правдой. Малфой совершенно искренне считал, что обязан помочь в восстановлении Школы, ведь она была столько лет его домом. А если учесть, что возвращаться в Меннор, после того, как там почти два года жило это, слава Мерлину и Поттеру наконец-то почившее, чудовище совершенно не хотелось, то Хогвартс был единственным домом Драко. И Малфою хотелось отблагодарить старый замок, за то, что в нем, оказалось, есть место, даже для такого как он.

— Да я не это имел в виду, — смутился Поттер, — Что ты делаешь на Башне?

Малфой долго смотрел на гриффиндорца, пытаясь отыскать в его взгляде враждебность, и не находил.

— Гриффиндорцы все такие, да?

— О чем ты?

— Ну... Такие... Всепрощающе-святые...

Поттер заинтересованно склонил голову, даже не собираясь видимо комментировать предположение слизеринца. Да Малфой и не нуждался в его комментариях.

— Я здесь пью, Поттер, — сухо проинформировал он, — огневиски.

— А. Надо полагать в честь снятия с тебя всех обвинений?

— Не только, — нахмурился Драко и отвернулся.

Надо было догадаться, что Поттер притащится сюда. В любой другой день, не потащился бы, но сегодня ж годовщина смерти его обожаемого директора. Ты идиот, Малфой! Кретин и идиот! Это же очевидно!

— Ты в его смерти не виноват, Малфой, — неожиданно выдает Поттер, до того неожиданно, что Малфой давится вискарем и долго кашляет. А в голове возникает умильная в своей феерической невозможности картина, как Поттер участливо похлопывает его, Малфоя, по спине. Теперь Драко кашляет, маскируя почти истерическое хихиканье.

— Ты в порядке?

Да твою ж мать! Так и помереть не долго!

— Поттер, — хрипит Малфой, — я ж тебе сегодня ничего плохого не сделал, пожалей. Я ж сдохну сейчас от того бреда, что здесь происходит.

И тут Гарри Поттер смеется — беззлобно, открыто...

А когда они оба успокаиваются, спрашивает:

— И много у тебя Огневиски?

— Две бутылки, будешь? — предлагает Малфой, сам себе поражаясь.

— Не откажусь, — и присаживается рядом на нагретый за день камень башни.

— Ты не виноват, Малфой, — серьезно повторяет Поттер, — никто не виноват, если уж на то пошло, даже Снейп. Дамблдор уже умирал, Снейп совершил своего рода благодеяние. Такая эвтаназия, знаешь?

Драко удивленно косится на сидящего рядом гриффиндорца, вон оно даже как. Занятно...

— Помянем что ли? — хрипло произносит он, подразумевая обоих хогвартских директоров, и протягивает Поттеру не открытую бутыль.

— Шотландский?

— Малфои дерьмо не пьют.

— Ага. Ну да, а я и забыл, — усмехается Поттер, — помянем.

Молодые люди молча пьют обжигающую жидкость, вот только если Малфой успевает сделать несколько глотков, то Поттер закашливается с первого.

— Слушай, Поттер, а ты вообще хоть раз пил хоть что-нибудь крепче сливочного пива?

— Нет, — смаргивая выступившие слезы, давит из себя Золотой мальчик, — но что-то мне подсказывает, что начинать никогда не поздно.

— Да? Мне кажется Помфри с тобой не согласится, — шутит Малфой и слышит, как негромко смеется гриффиндорец.

— У меня сейчас взорвется голова, — предупреждает слизеринец.

— С чего бы?

— А у меня в ней все происходящее здесь не укладывается.

— Тебя что-то не устраивает?

— Нет, но...

— Ну, раз нет, тогда пей! За Снейпа, — Поттер салютует бутылью и прикладывается к горлышку, побуждая слизеринца последовать своему примеру.

За Снейпа.

И за Дамблдора.

И за Тонкс. Так странно, мать абсолютно искренне переживала смерть племянницы...

И за Криви, до которого Малфой не успел добежать...

За Гойла, вставшего между Фенриром Грейбеком и какой-то гриффиндорской девчонкой... Грег всегда был добрым парнем. Глупым и ведомым, но добрым...

За Грюма, которого Малфою было совсем не жаль.

И за Люпина, которого было жаль искренне...

За Сириуса Блека.

И даже за тетку Беллу...

— А теперь об интересном, Малфой, — нарушил Поттер продолжительную тишину, во время которой они оба молча поминали погибших, даже не обращая внимания друг на друга.

— М-м-м? — заинтересовано протянул Драко.

— Что происходит между тобой и Гермионой? — голос серьезен, взгляд неправдоподобно трезв...

Гребаный же соплохвост! Ну и вот как ему объяснить, что бы не быть убитым, а?

— Да ничего не происходит, Поттер, — пытается отговориться Малфой.

— Да ладно? Правда что ли? — наигранно изумляется гриффиндорец, — то есть Гермиона, до тряски боящаяся летать, просто так рискует своей жизнью и вытаскивает тебя из Адского Пламени? А ты просто так обкладываешь её таким трехэтажным, что мы с Роном заслушаться умудряемся, за то, что она чуть не убилась в выручай-комнате об пол? То есть Гермиона просто так месяц без малого изводила всех и вся, доказывая твою невиновность и то, что ты наоборот всеми правдами и неправдами пытался отбрыкаться от поручения Лорда? Кстати откуда у неё эти сведения, хотелось бы мне знать... И при всем этом, вы не разговариваете, даже в сторону друг друга не глядите... После этого ты все ещё будешь настаивать, что между вами ничего не происходит?

— Вот у Грейнджер бы и спросил тогда, — бурчит Малфой и делает большой глоток огневиски.

— Так спрашивал! — досадует Поттер, — молчит как на допросе! Виртуозно меняет тему или категорично посылает прогуляться в Темный Лес.

— А я, значит, не пошлю, да? — саркастично интересуется слизеринец.

— Может, и пошлешь, — пожимает плечами Золотой мальчик, — вот только от тебя я точно не отстану.

Мерлиновы штаны и весь остальной его гардероб! Ну, вот начерта Малфою выворачивать свою душу на изнанку перед тем, кого всю свою сознательную жизнь ненавидел?

— Ничего между нами не происходит, Поттер. — повторяет он, — просто Грейнджер вот уже второй год только и занимается тем, что спасает мою задницу.

— Ну, предположим, о двух случаях я знаю, но два года?

— С конца октября девяносто шестого, Поттер, — уточняет слизеринец, — с того дня, как узнала о моей метке.

Поттер давится вискарем и во все глаза пялится на собутыльника.

— То есть она — знала?

— Да... — тихо отвечает Малфой.

— Но почему тогда...

— Не знаю, Поттер! — не дает парню продолжить слизеринец, — пойди и сам у неё спроси, почему она ничего никому не сказала, может тебе она сможет ответить.

— Да нет, — отрицательно качает головой брюнет, — я не об этом, я о том, почему ты это допустил?

— Ну знаешь ли, если б я знал, что она припрется в Туалет Плаксы Миртл я б не потащился туда в Хэллоуин, — огрызается Малфой.

— Но потом? Ты же не мог просто так её отпустить?

— Прикинь, Поттер, именно это я и сделал! — почти зло выплевывает блондин.

— Но почему? — не успокаивается гриффиндорец.

— Не знаю, — просто признается Малфой, — не смог. Может если бы она сделала попытку убежать, я бы и предпринял что-нибудь, но она сделала все совсем не так, как я ожидал. Она меня удивила...

— Чем?

Малфой молчал, словно не слышал вопроса, смотрел в быстро темнеющее небо и молчал.

— Чем? — повторил Поттер.

Слизеринец вздохнул и перевел взгляд на сидящего рядом парня.

— Тем, что не считала меня чудовищем. Тем, что искренне переживала, будто я был вовсе не тем, кто травил её пять лет, а кем-то из её друзей. Знаешь, Поттер, за меня, кроме матери, плакала только Грейнджер...

— И отчего же она тебя спасала, позволь узнать?

— Если не позволю, отстанешь? — устало спрашивает Малфой.

— Нет.

— Я почему-то так и думал...

Слизеринец молчит, собираясь с мыслями, вдруг отчетливо осознавая, что ему легко дается этот разговор, намного легче, чем он ожидал. Может потому что пора было уже хоть кому-то рассказать?

— Она спасала меня от страха, Поттер. От отчаяния и ненависти. Глупо, правда? Иногда я спрашивал себя, почему именно она? Но так и не нашел внятного ответа... Она спасла меня от убийства, не позволила мне сдаться. Представляешь, Поттер, она мне верила. Мне! Она спасла меня, разделив со мной мою беду, пусть и только тем, что знала о ней... И я не знаю зачем ей это.

— А ты, выходит, просто позволял ей себя спасать?

— А я просто её люблю, Поттер. — горько шепчет Малфой, уже через мгновение жалея, что не прикусил вовремя язык, потому что за его фразой мгновенно следует:

— Давно?

Слизеринец вновь прикладывается к бутылке.

— Давно люблю или давно понял, что люблю?

— Интересная постановка вопроса, — хмыкает Поттер, — давай начнем с первого.

— Не знаю, Поттер. Теперь мне кажется, что всегда, с того самого дня когда впервые увидел её. Знаешь, я ведь помню эту встречу до сих пор в мельчайших подробностях. Ни одну другую я не помню так четко. Я могу просто закрыть глаза и увидеть её... — Малфой чувствует, что его несет, но остановиться не может, — во что она была одета, её странную обувь с цветными шнурками и заколку в форме плюшевого мишки. Её исцарапанные руки... И глаза. Сначала удивленно-испуганные, потом обиженные и наконец возмущенные. С того дня моя память, вопреки моему желанию, тщательно хранила все наши встречи. У меня в голове целое досье на Грейнджер. Мне кажется, я знаю о ней все... Знаю, что когда она сильно чем-то раздражена у неё электролизуются волосы и этим, видимо и обуславливается их непокорность, а вовсе не структурой. Знаю, что когда она чем-то раздосадована, она прикусывает краешек нижней губы, левым верхним клыком, а когда расстроена, закусывает губу резцами и напрягает подбородок. Знаю, что когда она увлечена какой-нибудь книгой, рядом с ней можно без анестезии кастрировать слона, ей будет все равно, настолько она абстрагируется от окружающего мира. Что у нее неправильный прикус, но заметно это, только когда она широко улыбается. Знаю, что у неё хорошо поставлен удар правой, — Поттер ухмыляется, — что она всегда коротко, почти под корень стрижет ногти, что у неё постоянно обветренные губы потому, что кожа слишком нежная, а, Грейнджер не утруждает себя пользованием смягчающим лосьоном. Что она любит горький шоколад. Что её парфюм всегда с нотками цитруса... И все это я узнал за первые пять курсов!

— А за шестой?

— Что она очень маленького роста, — тихо отвечает парень. — И что слезы у неё горькие...

— Какой-то странный у тебя способ показывать свою любовь, Малфой, вытирая ноги о предмет любви, — едко замечает гриффиндорец.

— Нормальный способ. Согласно статистике, так поступают девяносто девять процентов мальчишек, которым нравятся девчонки. Главное обратить на себя внимание и заставить о себе думать, а уж как ты этого добьешься... И потом я пять лет без малого был убежден, что ненавижу её!

— А потом?

— А потом не понимал, что со мной. Я ведь должен был, понимаешь, должен был её ненавидеть!

Поттер пристально смотрит на Малфоя и хмурится.

— И когда же ты понял, что ты её любишь?

— Не знаю! Может когда захотел убить Долохова, или когда ощущал её пальцы на левом предплечье. Или когда хотел разбить морду Уизли, за то, что Грейнджер видит его с Браун... Или когда она мне сказки в лазарете рассказывала, а я боялся заснуть... А может когда бежал за ней к кабинету Снейпа, в день убийства Дамблдора, что бы не дать ей столкнуться с деканом, потому что знал, что тот не будет рад Грейнджер. Не знаю... Знаю, что в Малфой-Меноре я чуть не сдох, когда увидел её. Что я впервые в жизни был благодарен домовому эльфу за то, что он вырвал её из рук моей чокнутой тетки. И мне было так страшно в выручай-комнате, но не из-за того, что я мог там сгореть, а потому что там могла сгореть она...

— И что ты собираешься делать?

— Ничего, Поттер. — хрипло произносит слизеринец и допивает огневиски.

— Мудак.

— Не без этого, — легко соглашается Малфой, поднимается и уходит с Башни, ещё не хватало выслушивать у Поттера, что он обо всем этом думает. И так слишком много сказано из того, чему говориться не надо было.