Зигзаг (гет)

Пока в иных умах возникали мысли и строились планы по поводу изменения линии жизни или количества и качества событий в ней, пока Шарлотта мечтала, а перс надеялся — Эрик варился в котле собственных переживаний.

Миновало много дней с того момента, как Кристина ушла, а мысли Эрика с завидным упорством возвращались к ней. Он думал о ней утром, помнил вечером, призывал во сне — и каждый раз образ Кристины представлялся мысленному взору всё более блеклым и размытым. Эрик пытался напитать его красками, которые дарили чувства, но любовь требует участия двоих, а потому все краски тут же выцветали, не успев зацепиться за холст мечтаний.

Она уходила всё дальше. Ему казалось — это оттого, что он мало её любит. Эрик винил себя в недостаточной, как ему казалось, преданности. Если бы он мог представить её гневной, негодующей или обвиняющей, было бы проще расстаться — не забыть, но отпустить — тем более, что себя он считал недостойным Кристины, хотя изо всех сил хотел быть с нею рядом и оставаться у её ног даже если она и не обратит на него свой взор или скользнёт равнодушным взглядом и отвернётся. Но в тот ужасный вечер она подарила свою нежность, несмотря на страх, и тем привязала к себе его мысли. Он помнил о ней, всё так же боготворил, и тяжкое чувство вины не покидало его ни днём, ни ночью. Эрик был неопытен — движения сердца ошеломляли и обескураживали, душевные терзания казались единственно возможным способом доказать ей и самому себе глубину и силу чувства. Он был готов расстелиться ковром у её ног не потому, что это действительно было нужно, а потому что об ином способе не знал и не представлял, что отношение может выражаться иначе.

Кристина была очень молода. Юным представало не только её тело, нежным и неопытным было и её сердце. Если бы рядом с ней присутствовал близкий человек, который мог бы пояснить, что кроется за теми или иными словами и поступками, возможно, она сумела бы разглядеть в Эрике того, кто предназначен только ей и выстроить линию поведения, или напротив — осознать невозможность такого союза и вовремя остановиться пока не случилось непоправимого. Для этого нужна была душевная мудрость и силы, но мадам Валериус была слишком благодушна, очень доверчива и не менее наивна, чем сама Кристина, а потому не сумела стать надёжным проводником на пути для юного сердца. Она не удержала от чрезмерной привязанности, когда это следовало сделать, и ничего не могла посоветовать, когда катастрофа случилась. Кристина, сердце и мысли которой полнились воспоминаниями о нежной привязанности отца, испытывая непреодолимую потребность в старшем друге и наставнике, совершенно не подозревала, что может вырасти из такой дружбы. Не то, чтобы она так уж верила в Ангела, спустившегося с небес, скорее она не хотела думать иначе. Это тоже была наивность, но наивность, которая привела к тяжёлым последствиям. Эрик не винил её, скорее обвинял себя в том, что слишком приблизился к юной девушке, позволил себе полюбить тогда, когда никакой надежды на взаимность и не было. Он не верил в счастливое воплощение надежд, потому и поступки его были неверными.

Едва осознав, в чём состояло его отличие от других людей, Эрик замкнулся в себе и сумел направить свои мысли в иную сторону. В то время, когда юноши его возраста знакомились с девушками и переживали счастливые или несчастные романы — он работал, отделив себя от окружающего мира почти непроницаемой стеной. Талант заставлял держать себя в форме, обида не позволила опуститься и растерять то, что ему было дано от рождения. Лишённый того, что было у других, Эрик решил развивать то, что имел. Сбежав из дома, где его боялись, он прибился сначала к цыганскому табору, где жёсткие условия научили его терпению и выдержке — хлыст и подзатыльники быстро отучили от несвоевременных истерик. Бродячий цирк довершил образование: ранимое и впечатлительное сердце спряталось за холодную отстранённость и эгоизм — иначе невозможно было выжить. Но оно не утратило отзывчивости, что и составляло сердцевину противоречивой натуры Эрика. Здесь начинались все его метания, сомнения и порывы. «Я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью», — слова произвели на слушателей впечатление потому, что были правдивы. Однако, правда состояла так же и в том, что Эрик не мог не откликаться на нежное участие, ласковую улыбку или просьбы о помощи.

У него был талант и ум. Благодаря одиночеству и интуиции он сумел оценить их. Это был дар судьбы взамен внешности, которой не было. Гонимый и презираемый, мальчик мог упасть на самое дно и остаться там, и превратиться в бесформенное ничто, как происходило со многими, но с ним этого не случилось. Эрик сумел выбраться. Что это было? Дар, проклятие — он и сам, пожалуй, не мог бы ответить на этот вопрос. И становится понятной глубоко скрытая вера в провидение, в руку судьбы, которая и бьёт, и ломает, но может и подстелить соломку там, где меньше всего ждёшь.

Рано почувствовав вкус и прелесть мистификаций, Эрик использовал свой ум для того, чтобы развить и эту способность до совершенства. Он придумал и воплотил удивительные вещи ещё до того, как познакомился с теоретической частью творения иллюзий. Ему повезло: первое своё здание в качестве архитектора он построил, не попросив взамен ни единой монеты, но вложил в него весь свой талант и ум. И слава покатилась. Дальше было проще.

Кристина появилась в тот самый момент, когда ему уже не нужно было бежать и прятаться. Хотя он и не был принят в обществе себе подобных, но отлично научился обходиться без оного, и научился извлекать пользу из своего положения изгоя и мистификатора. Сколь важно для человека, чтобы случившееся с ним перемена произошла вовремя? Как уже говорилось раньше — Эрик был готов впустить любовь в своё сердце. Не имея опыта романтических отношений, он фактически не знал, какой должна быть девушка, которая покорит его сердце, не искал какой-то конкретный образ, а ожидал вообще чего-нибудь, потому что пришло время. В случае Эрика время несколько запоздало, но ничто и никогда не помешало бы ему явиться всё равно. Кристина явилась и оказалась воплощением грёз. Холодный доселе разум испытал эмоциональный шок, перед которым оказался слаб, сердце — зачерствевшее лишь снаружи — расширилось, и огонь чувства слизнул ледяную корочку. Любовь, одержав быструю победу над почти холодным и почти отстранённым разумом, лишила его возможности сопротивляться и со временем превратилась в одержимость. Они не могли быть вместе потому, что любовная одержимость делала Эрика упрямым, жестоким и эгоистичным, а Кристина, конечно же, была слаба, но всё же не настолько, чтобы легко покориться деспотии возлюбленного. Обоюдная любовь должна была изменить обоих, но не изменила, возможно, потому, что ее, по сути, не было. Виновато ли в том отсутствие времени на развитие чувств или желания обоих, теперь было уже не важно. Сейчас Эрик хотел успокоиться, но никак не мог. И это тоже была одержимость, но теперь одержимость образом.

Бедная Шарлотта! Если бы только она могла знать, какое осиное гнездо встретит и, повинуясь извечному женскому любопытству и желаниям, захочет разворошить, она ни за что не остановилась бы на отдых у театральной решётки на улице Скриба.

* * *

Шарль выздоравливал медленно. Силы не спешили возвращаться, словно надеялись, что он сам откажется от них. Но ребёнок упорно цеплялся за жизнь и жизнь, наконец, сдалась. Бледные щёчки так и оставались бледными, но жар больше не мучил страшными неуправляемыми приступами. Он много спал, посапывая едва слышно, не обращая внимания на шум вокруг, а когда не спал, то лежал тихо, не шевелясь, глядя в потолок. Но когда он видел, что на него никто не смотрит, золотистые глаза его внимательно изучали всё, что находилось в комнате, и всех, кого замечали рядом с постелью.

Он разглядывал высокого тёмного человека с усами, похожими на щёточки, и тот представлялся детскому взору важным генералом, способным одним мановением пальца вызвать к жизни какие угодно разрушения. Когда-то давно у Шарля была любимая игрушка — деревянный солдатик в мундире и с саблей в руке. Этот человек очень напоминал эту игрушку. Он никогда и ничего не спрашивал, только внимательно смотрел, наклонившись, и быстро отходил в сторону, и Шарлю хотелось, чтобы он быстрее вернулся и улыбнулся ему. Возможно, мальчик тогда нарушил бы своё затворничество и посмотрел в глаза этому человеку. Шарль запомнил, что все называли его Самир. Это было первое имя, которое он запомнил, и первый человек, которого стал выделять из череды других людей. Пожалуй, Самир ему нравился, хотя и внушал небольшой страх.

Потом был доктор. Шарль решил, что это доктор потому, что этот человек всё время разматывал повязку на его больной руке и чем-то мазал её и снова заматывал. После всего этого руке становилось легче и мальчику хотелось есть. Тут же появлялась мама и совала ему в рот какую-то еду. Он проглатывал её машинально, не чувствуя вкуса. Почему-то Шарль хотел, чтобы мама поскорее ушла. Иногда рядом появлялась сестрёнка. Она теребила его за волосы, наверно, думала, что гладит, но потом мама быстро уводила её. Зачем? Лиза так ласково шептала что-то непонятное и целовала в ухо. Шарлю хотелось улыбнуться в ответ её шёпоту, но он не успевал. Он смотрел вслед удаляющейся девочке и хотел, чтобы она вернулась. Но ей редко разрешали подойти к нему.

Когда мамы не было вместо неё Шарля кормил другой человек: мужчина, темноволосый с круглым добродушным лицом и пышными седыми усами. Глаза его искрились весельем, он всё время что-то говорил и ласково улыбался. И каша под этот мягкий говор съедалась моментально, и сонное блаженство охватывало руки и ноги, хотелось спать, и сны были не запоминающиеся, но какие-то очень приятные. Он носил имя такое же мягкое, как его говор. Шарль помнил ощущение, но не мог запомнить сочетание букв. Он часто хотел ответить на ласку, которой мужчина щедро делился не только с ним, но со всеми вокруг, но слова почему-то разбегались, прятались, словно зайцы в нору. Шарль шевелил губами, пытаясь поймать их, повторить по памяти, но терялся сам, и тогда от него убегали даже буквы. Он забывал, как они произносятся.

Кроме всех этих людей в комнате присутствовал ещё один. Шарль всегда чувствовал, когда он появлялся, и всегда знал, где он находится, хотя редко его видел. Это было очень странное чувство ничуть не похожее на боль, которую он переживал, когда его беспокоила рука или голова. Шарль всегда слышал, когда кто-либо входил в комнату или проходил мимо кушетки, на которой он лежал, но этот человек появлялся в комнате совершенно бесшумно. И в этот момент все ощущения Шарля, все чувства его, включая зрение и слух, словно собирались в груди, и что-то начинало ворочаться там и пробираться наружу. Оно рвалось изнутри, иногда причиняя физически ощутимую боль. В такие минуты Шарль замирал, покрываясь сонмом ледяных мурашек. Почти сразу же, как только он впервые испытал это, мальчик дал человеку имя — Тёмный. Почему? Потому что Шарлю казалось, что в присутствии этого человека его накрывает тёмное бархатное покрывало. Под этим покрывалом было тихо, тепло и безопасно, но темно. Он долго не мог запомнить, как зовут Тёмного на самом деле. И даже много дней спустя, Шарль по-прежнему называл Эрика так, как именовал его для себя в первый раз.

Чаще всего Тёмный сидел или стоял где-то, и Шарль его не видел, но каким-то необъяснимым образом чувствовал, когда тот бывал благодушен или сердит. Доктор очень часто обращался к нему с вопросами и тогда Шарль слышал голос, которым говорил Тёмный, и в нём просыпалось какое-то смутное туманное беспокойство, томительное вспоминание чего-то очень важного, чего забывать ни в коем случае было нельзя. Теперь нужно было это вспомнить, во что бы то ни стало! Шарль напрягал слабые силы, и у него снова начинала болеть голова, накатывала усталость, он вновь капризничал, проявляя себя не с самой лучшей стороны. И однажды во время такого приступа беспомощности и беспокойства он почувствовал его рядом на расстоянии вытянутой руки. Неосознанно дёрнувшись в ту сторону, не обращая внимания на острую боль в заживающей руке, Шарль вцепился в то, что было рядом, от присутствия чего ему становилось тепло. Впервые за долгое время мальчик неожиданно глянул прямо в глаза и замер на полувсхлипе. Он уже давно боялся смотреть в глаза кому бы то ни было. И теперь был оглушён неожиданностью того, что произошло.

Шарль не видел черт лица, не видел светлая кожа или тёмная, есть ли на лице усы или борода, он не видел почти ничего, кроме глаз, глядевших на него в упор. Ему казалось, что этот взгляд держит его, обнимает за плечи, за шею и тянет куда-то, шепчет что-то, от чего становится легко. Словно по тоненькому слабому мостику из этих глаз прямо в его сердце пробиралось тёплое мягкое сочувствие и ободрение и тем вызвало в нём странное, незнакомое до сих пор дрожание, потребность, нестерпимую нужду что-то сделать, совершить — пусть даже то, за что его могут осудить или совсем наказать. А может быть, ему, наконец, повезёт и он получит дар, о котором мечтал давно, даже не осознавая этого — он мечтал о друге, не зная, что мечта его так называется. Мальчик обнял здоровой рукой, склонившуюся к нему голову, и заплакал навзрыд, захлёбываясь. Он чувствовал, что проваливается куда-то, откуда не сможет выбраться, тонет в своих собственных слезах и отчаянно ухватился за руку, которая его поддерживала и казалась твёрдой, цепкой, уверенной и настоящей.

Шарлотта, оказавшаяся неожиданной свидетельницей этой сцены, выронила чашку. Жалобно звякнув, чашка покатилась, выплёскивая содержимое. Шарлотта застыла, будучи не в силах ни уйти, ни остаться. В этот момент она испытала нечто похожее на ревность.

* * *

Завершился октябрь, пролетел ноябрь, надвинулся промозглый слякотный декабрь. Все ждали снега, но снега не было и, глядя на серую обледеневшую землю за окном, на стылые голые ветви деревьев Шарлотта с тоской вспоминала искристое белоснежное рождество в родительском доме, укрытые пышной снежной шубой деревья парка вокруг усадьбы, где прошло её детство. Пожалуй, она никогда ещё так часто и так остро не тосковала по утерянному благосостоянию. Виновата ли в том была праздность, в которой она сейчас жила или что-то иное, Шарлота не задумывалась. Она так же не хотела думать о том, что пребывание её здесь не вечно и рано или поздно ей придётся съехать и жить своим домом и своим хозяйством. Что будет потом? Какие возможности для прибавления достатка будут у неё — она не знала. Самир не говорил, а она не расспрашивала, хотя не раз порывалась, но каждый раз, словно некая тяжёлая печать сковывала её язык.

По утрам Шарлотта выходила гулять с Лизой в Тюильри. Румянец возвращался на личико девочки. Она становилась очаровательной и отлично понимала, что другим приятно смотреть на неё. Это вызывало к жизни милое непосредственное кокетство. Девочка быстро стала любимицей Дариуса: он готов был возиться с ней часами.

Первое время Шарлотта часто просыпалась ночами на мокрой от слёз подушке. Тяжёлые сны, в которых она снова и снова переживала катастрофу, обрушившуюся на неё, долго не покидали. Но молодость и время постепенно брали верх над унынием, страхами и воспоминаниями. Сны уходили в прошлое. Страшные картины гибели мужа, её собственная беспомощность и безумное бегство из Лиона в никуда тревожили всё реже и реже. Новые мысли и надежды заменили прежний ужас довольно быстро. Шарлотта успокоилась и похорошела. Уверившись в том, что на данный момент её положение прочно, она принялась за обдумывание и воплощение плана, связанного с Эриком.

Самир иногда пропадал днями, пытаясь устроить дела неожиданно образовавшейся подопечной. Он старался сделать это как можно лучше, поскольку надеялся, что таким образом поможет Эрику вынырнуть из отчаяния, которое всё ещё затягивало. Он не видел интереса со стороны Эрика, но надеялся, что время сделает своё дело.

Эрик приходил и уходил, когда вздумается. В его отношении к Шарлотте не было ничего, кроме уважения к человеку, оказавшемуся в трудном положении. Он говорил мало, чаще слушал. Но Самир видел, что Эрик присматривается к ней. Что скрывалось за этим интересом, было непонятно. Потому Самир не спешил подыскивать Шарлотте иное жильё, хотя сам испытывал большое неудобство, вынужденный ночевать, где придётся.

Он надеялся, что встречи сделают всё сами. И бедное сердце начнёт заживать под влиянием нежного участия, которое Шарлотта всё чаще и чаще стала проявлять к молчаливому, а иногда и единственному собеседнику. Маска скрывала выражение лица, и оценить его Шарлота не могла, но она судила по вежливым ответам. И ей казалось, что дело идёт на лад, что таинственный незнакомец становится всё более понятным, что он уже смотрит на неё менее отстранённо, чем раньше. И сама она всё больше привыкает к нему, к его странной, немного резкой манере отвечать, когда что-либо ему не нравилось или задевало. Шарлотта уже не вздрагивала, когда он внезапно оказывался рядом, когда прикасалась к его руке и чувствовала холод даже сквозь мягкую кожу перчатки. Она по-прежнему хотела снять с него маску и посмотреть — что там. Слово уродство гвоздём засело в её голове и беспокоило всё сильнее и сильнее.

Она начинала ждать его уже с обеда, то и дело, оправляя платье и причёску. Она отсылала от себя Лизу и почти не подходила к Шарлю. В эти минуты Шарлотта превращалась в ожидание. Эрик появлялся к вечеру, когда на улице зажигались фонари, иногда чуть позже. Он всегда был одет с иголочки и дорого. В этом уж Шарлотта знала толк! Она не решалась интересоваться денежными делами Эрика, считая, что это неуместно, но источник доходов Эрика её интересовал и даже очень. Скользнув по ней взглядом, он отвечал на приветствие. В эти минуты Шарлотта до странного была уверена, что он думает не о ней, и вряд ли она когда-нибудь будет предметом его размышлений. Слишком уж равнодушно он отвечал на привычные вопросы. Но она гнала от себя такие мысли и изо всех сил старалась быть очаровательной. Шарлотта быстро заметила, что Эрик не любит болтливости и стала сдержаннее в речах, стараясь обдумывать свои слова и подбирать выражения в разговоре более тщательно. Все эти тонкости часто становились причиной головной боли, поскольку Шарлотта не привыкла к таким размышлениям. В такие дни она бывала томной и малоразговорчивой и сама себе казалась интересной и загадочной. Эрик же как будто был даже рад этому и обращался к ней особенно внимательно и осторожно.

Он говорил мало, но охотно отвечал на её вопросы. Беда была в том, что Шарлотта часто не знала о чём спросить — заготовки быстро заканчивались, а Эрик помогать ей не спешил. Слабое оживление Эрика вызвало упоминание о том, что она училась пению. Шарлотту попросили исполнить что-нибудь, она, уверенная в своём мастерстве, справилась с песенкой и получила ожидаемую благодарность, выраженную, впрочем, суховато и не так восторженно, как она надеялась. Больше Эрик петь её не просил, а напрашиваться Шарлотта стеснялась. Но она старалась понравиться, как могла.

Подкралось Рождество. Шарлотта жадно разглядывала витрины магазинов, мечтая о покупках и подарках. Однажды, появившись в облаке морозного воздуха, Самир произнёс слова, которые прозвучали для неё как приговор:

— Мадам, мы нашли для вас достойное жильё и работу.