Сучий сын (джен)

Матери не было. Том еще раз прогнал в голове эту мысль, чтобы точно убедиться в этом. Может, он все еще спал? Но во сне ты обычно не чувствуешь холода, и никакая морковь не липнет к рукам. Том глухо закашлялся. В животе заурчало. Дикий монстр внутри был голоден, он бы точно не отказался сейчас от огромного куска пиццы с колбасой и сыром. Томми неуверенно поднялся, посмотрел в сторону лестницы. Если бы мама уходила из дома утром и вернулась, пока он спал, она наверняка разбудила бы его, хлопнув входной дверью. Но могла ли она сделать это так тихо, что его хрупкий сон не рассыпался, точно карточный домик? Томми глубоко задумался, какая могла быть причина, почему она до сих пор не сидит здесь и не смотрит телевизор.

В последние дни мама много плакала и молчала, а если не молчала, то молилась. Он сам слышал не раз, как она, опустив голову на сцепленные в замок руки, что-то шепчет, думая, что он уже спит. Единственное, что сумел он разобрать в одну из ночей, полных бреда и жара, было нечто наподобие мольбы о спасении и прощении. Томми не забыл этого, потому как обида уколола его в тот самый миг под бок, и он стиснул зубы. Она просила прощения не у него. Хотя и перед ним постоянно извинялась. Но все равно злость тогда казалась ощутимой. Теперь же в груди Тома разрастался самый настоящий страх, что мама бросила его раз и навсегда, хлопнув дверью, пока он спал еще ночью, и так и не пришла. Но, если она все же спала… Значит ли это, что она могла быть все еще в своей комнате? Настолько устала, что сама заболела? Или заразилась?.. Том ведь совсем не беспокоился, когда так громко кашлял и даже не прикрывал рот ладонями, как мамочка учила еще осенью. Он, наоборот, старался кашлять так, чтобы она в очередной раз убедилась, как ему плохо. Томми прислушался. Кроме урчания собственного живота и тиканья часов он более ничего не слышал, никаких признаков простуды у мамы. Может, она думала, что он спит, и не хотела будить, поэтому и старалась быть как можно тише? Да и дверь в ее комнату была закрыта утром…

Томми поежился. Темнота, рассекаемая фонарем с улицы и гирляндой с елки, сдавливала легкие и топила в себе. Страх рос, и чем сильнее он становился, тем чернее Тому представлялась эта темнота вокруг него, и тем зловещее казались мигания красным и зеленым цветами справа сзади. Если мамочка была дома, она была в своей комнате. Значит, чтобы проверить это, нужно было пройти к ней туда, постучать и забраться в кровать, уворачиваясь от сопливых платков, залезть под одеяло и крепко-крепко обнять. Томми зажмурился, обхватив себя руками. Никакого монстра наверху нет, даже сейчас, когда стало темно. Никто не нападет и не схватит, никто не украдет. Папочка говорил, что в доме никакой монстр не доберется. Том согнулся в кашле. Он прерывисто хватал губами воздух и вновь разрывался от боли в груди. А когда все стихло, долго пытался придумать, что же делать теперь. Малыш нащупал в мешочке последний леденец, покрутил его пальцами через ткань. Может быть, стоило отдать его мамочке, если она заболела?.. Но что, если она вообще не там? Да и леденцы она не так любит. Томми покосился на елку. Эх. Все сахарные трости остались висеть на самой верхушке. Дотянуться до них было просто невозможно без табуретки. Малыш машинально потянулся рукой к ушибленному днем затылку. Нет, сегодня залезать он точно никуда больше не собирался.

Засунув мешочек обратно в карман, Том осторожно побрел в прихожую, ведь там выключатель находился достаточно низко, и до него можно было добраться. Однако, лишь ступив вперед, он услышал оглушительное шипение внизу. Ой! Малыш настолько ушел в свои мысли, что совсем не заметил под собой пластмассоводорожные пути, и в его ногу врезался поезд. Как хорошо, что теперь там не было ни одного пассажира и никто не пострадал! Обернувшись, Томми взглядом зацепился за фигурки полицейского и индейца. Их приключение так и не завершилось. Точнее, последняя концовка оказалась слишком трагичной, чтобы ее допустить, но у Тома не было времени сесть и придумать что-то более радостное. Он тяжело вздохнул, позволяя сердцу сбросить напряжение и страх. Все наладится, да. Стоило верить папе. Наклонившись, Том схватил лейтенанта и прижал его пластмассовую фигуру к груди. В трудную минуту следовало полагаться на верного напарника. И не то чтобы Томас дрожал от мысли, что ему придется ступить в густую темноту наверху… Нет, полицейский был нужен, чтобы в случае чего прикрыть спину, не более.

В прихожую Том пробрался, крепко зажмурившись и едва не стукнувшись лбом в стену. Одной рукой он прижимал к себе игрушку, а другой проверял пространство перед собой. Увидеть страшные зеленые (или желтые) глаза чудовища и хищный оскал было для него настолько невообразимо, что он только и делал, что отгонял пугающие мысли. Мелкая дрожь пронизывала его конечности. Том старался кашлять максимально тихо. А когда он открыл глаза, то быстро проскочил вглубь коридора и нащупал заветную кнопку. Пространство озарилось светом, и Томми не мог не выдохнуть с облегчением. Малыш остановил взгляд на лестнице, и сердце замерло в тревоге. Он неосознанно укусил себя за губу, неуклюже потоптался на месте и усмирил журчащего в животе монстра. Мама… Прошу, подай знак, что ты там, взмолился про себя Том. Но дом ответил ему тишиной, и лишь в гостиной неизменно тикали часы.

Отдышавшись, малыш выпятил грудь вперед, как самый настоящий супергерой, и это придало ему смелости. Что бы ни ждало наверху, его сил хватит, чтобы одолеть любое зло. Его кофта по-прежнему была выпачкана в моркови, точно символ борца за справедливость, знамя на поясе и солнечном сплетении с запахом сырости. Наверняка это отпугнет чудовище и привлечет мамочку. О да. Том скромно улыбнулся. Она увидит и сразу бросится к нему, снимет с него пижаму и, охая, выскажется, какой же ее маленький Томми грязнуля. Не волчонок, а самый настоящий поросенок, вот кто! Малыш просиял. Да, мама так и скажет. И они наконец простят друг другу все обиды. С этой мыслью он придавил голой ногой первую ступеньку на лестнице. Наверху его ждала темнота, еще более густая и непроходимая, чем внизу. Ведь никакой свет из окна не прорезал ее насквозь, и только маленький мальчик со своим пластмассовым помощником рискнул бросить ей вызов.

Второй этаж встретил его скрипом половиц. Том унял дрожь в коленях и сглотнул. Как же его радовало, что боль в горле почти сошла на нет, и только скребущийся монстр заставлял его морщиться. Внезапная идея пришла малышу в голову, и он даже рванул в свою комнатку, поспешно включив на столе лампу. Высыпав на ладонь последний леденец, Томми с хитрой улыбкой запустил его в рот и коварно захрустел, проверяя эту малютку на прочность. Живот тут же возмутился, точно совсем ему не льстило, что в него запускают такую вкуснятину. Но Том гордо проигнорировал его, сгребая в охапку, прямиком к лейтенанту, все таблетки, ложку и бутылочку с сиропом. Если мама бросила его сегодня одного из-за болезни и даже не вышла, когда он шмякнулся на пол с таким страшным грохотом, то ей вся эта гадость ой как понадобится!

Том ухмыльнулся, стараясь не придавать значение тому, как дрожит в страхе сердце. Он окончательно избавлялся от сонного состояния и теперь находил в себе силы придумывать что-то радостное. Тяжело вздохнув, малыш прошагал в темный коридор. Он специально оставил за собой рассекающую монстра на кусочки полосу света, пробивающуюся через открытую нараспашку дверь. Том крепко прижал к груди все свои богатства и решительно постучал кулаком в дверь напротив. Ему страшно захотелось крикнуть: «Открывайте, почта!», лишь бы только самому рассмеяться и отпугнуть тревогу, обволакивающую его целиком, точно скользкий язык великана своей слюной. Том вспомнил вдруг, как долго стоял вместе с отцом на пороге дома и ждал, когда мамочка впустит их.

Малыш поджал губы. Она откроет. Сейчас она встанет и откроет. Том ненароком всхлипнул, повернув голову в сторону своей комнаты. Занавески были одернуты, и он видел окно беспрепятственно. Снаружи точно так же, как и тогда, стремительно атаковал все живое и неживое детеныш метели. Только теперь он вырос. И обозлился еще сильнее прежнего. Томми вновь настойчиво постучал кулаком в дверь и теперь уже подозвал маму к себе тоненьким голоском. Но по ту сторону не послышалось и шороха. Неужели она все-таки ушла из дома и так и не вернулась? Том закашлялся, едва не оплевав мокротой пол. Согнувшись пополам, он схватился за ручку и повис на ней, лишь бы удержаться и не упасть. И вдруг произошло нечто внезапное — дверь поддалась и приоткрылась. От страха малыш вздрогнул, отступил в неверии на шаг назад. Сердечко заколотилось в волнении. Проход в мамину комнату стал шире, и тьму, царящую в ней, прорезал свет лампы со стола Тома. И тогда он увидел на полу собственную длинную тень. А прямо под ней — ее. Свою маму.

Она лежала на животе, повернув к нему свое лицо. Коса растрепалась настолько, что даже длинные пряди из нее выбились и от ветра, созданного открытой дверью, взмыли в воздух, подобно ветвям молодого дерева — в разные стороны. Мама всегда заплетала волосы на ночь, чтобы они не лезли в лицо, не расползались по подушке, занимая столько места. А еще однажды Том по привычке вскочил на ее кровать и так придавил ее локоны, что она вскрикнула от боли и страшно выругалась. Должно быть, именно с той поры она никогда не изменяла своей привычке.

Рот был приоткрыт, как и всегда, когда она серьезно задумывалась о чем-то или волновалась, тихо дыша и успокаивая тем самым ритм собственного сердца. Ведь именно мама и научила Тома этому упражнению. Не нагружать слишком сильно сердечко и помогать ему — так она говорила, когда маленький Том плакал от тяжести в груди и одышки. Кому как не ей было знать, как плохо, когда сердце болит.

Глаза были открыты. Они неотрывно глядели на Тома с таким ужасом, что его собственная маленькая душа провалилась под фундамент их безмолвного дома и задрожала где-то там, за пределами его тела. Мама никогда не смотрела на него так. Даже тогда, когда они с Дагом принесли в дом огромную жабу, грязные и мокрые с головы до ног. Даже когда он сломал тот проклятый тостер, из-за которого она назвала его гадким мальчишкой, не заслуживающим подарка на Рождество. Даже когда они с отцом вернулись, вопреки ее собственному желанию выбросить сына из своей жизни раз и навсегда. Потому что это смотрела не она. Это смотрел кто-то чужой. Кто-то с ее с виду мягкими щеками и губами, ее длинной русой косой, в ее бирюзовой ночнушке. Кто-то, кто выглядел как мама, но не был мамой. Уже не был.

Отчаянный крик разорвал тишину в пух и прах. Крик звучал в маминой комнате, коридоре, комнате Тома, внизу, на кухне, в гостиной, прихожей, под елкой, кроватью, диваном, маленьким красным поездом. Крик звенел в ушах и жег слизистую в горле, разрывал голосовые связки и барабанные перепонки. Тома окатили из огромного ведра ледяной водой. Холод прожег его насквозь. Он чувствовал, как по лицу стекают горячие струйки. Тело пронзило судорогой. Послышался лязг ложки, глухо шлепнулся лейтенант на линолеум. Банка сиропа тяжело упала Тому на ногу, и он дернулся, и на мгновение крик обернулся воплем. Он упал на колени, шлепнувшись ладонями об пол, и в глаза вдруг ударил свет лампы. Том рванул прочь, оглушительно хлопнула сзади дверь. А через несколько минут он очнулся, обнаружив себя под одеялом, зажимающим себе рот обеими ладонями и захлебывающегося от слез. Приступ кашля привел его в чувства.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — наконец язык начал его слушаться, и наружу вылилось что-то кроме слюны, мокроты и молока вместо обеда. — Ааааа!

Он впился пальцами в собственные волосы и сжал их в кулаках так, что застонал от боли. Он мелко и часто дышал, продолжая вопить, как только в легких собиралось побольше воздуха. Том безнадежно задыхался. Его сердце рвалось на части, обливаясь кровью. Он метался из стороны в сторону, поворачиваясь в секунды с одного бока на другой и обратно, тщетно пытался прийти в себя и снова кричал. В один миг он с грохотом свалился на пол, и оглушительный стук в мозгу поставил жирную точку в этом жутком отчаянии.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Том вернулся в сознание. Время остановилось и будто перестало иметь какое-либо значение. Его горло отзывалось хрипами. За окном разбушевалась метель. Ее бешеный вой пробудил в Томе ужас, ставший первым чувством, выдернувшим его из лап обморока. Мелкая дрожь прошлась по телу. Том был покрыт холодным потом с головы до ног. Слезы застыли следами на щеках. Он лежал на полу и не мог пошевелиться. Глаза смотрели на него из комнаты напротив. Ни одна мышца не напряглась, чтобы встать или подвинуться, отвернуть от жуткого взгляда голову. Том стал точно как мама. Только он хоть что-то ощущал. И хотя бы моргал, в отличие от нее.

Он не мог понять, что заставило его согнуть пальцы на руке, и как долго он лежал без движения. В какой-то миг его сердце настолько взмолилось о помощи, что Том не посмел не подчиниться разрывающей его боли. Малыш медленно повернулся на живот, подтянул к нему колени и обнял себя. Сделал глубокий вдох, как учила мама. И глубокий выдох. А затем повторил еще столько раз, сколько потребовалось, чтобы онемение ступней наконец спало. Не исчезло до конца, не успокоило Тома, но хотя бы просто позволило ему подняться. Он остановил свой невидящий взгляд на матери. Она была не в себе. Это был чужой человек. Ее нужно было привести в чувства. Вернуть мамочку обратно. Ее нужно было спасти. Позвать кого-нибудь на помощь. Том глухо застонал. Наконец его голова разродилась мыслью. Наконец он ощутил, что значит быть живым. И безмолвно расплакался.

Том брел к коридору, медленно ступая трясущимися ногами, сжимал руками свои плечи и неотрывно смотрел в пол. А, выбравшись из комнаты, смог даже заметить, как откололся кусочек от двери и теперь валялся на полу. Он так сильно хлопнул ей, когда сбегал, что даже и не обратил внимание, как она лишь ударилась и отскочила назад, не застряв в проеме. Наверняка это ужасно испугало маму, если она только могла еще слышать. Слезы падали вниз одна за другой. Тень вновь накрыла мать, и тонкие ноги Тома замерли на месте в двух шагах от ее тела.

— Я боюсь, мама, — язык вновь позволил ему говорить, и Том взмолился, дрожа всем телом как от проливного дождя. — Перестань, мама, я боюсь.

Том глубоко дышал, болело охрипшее горло. Он зарыдал. Закрыл лицо руками и наклонился вперед, чувствуя, что ноги его почти не держат.

— Я боюсь…

С мамой случилось что-то невообразимо страшное. Том не знал, что именно это было за состояние, и ужас, что испытывал он в эти мгновения, шел откуда-то из глубины его нутра. Он точно чувствовал это, точно понимал, что этого не должно быть. Ни с его любимой мамочкой, ни с папочкой, ни с Дагом и маленькой Пегги, ни с ним самим. Никогда. Откуда — он не мог себе вообразить. Но сердце бешено колотилось, а слезы стали ему неподвластны. Том поднял взгляд в окно. Снаружи светила растущая луна, и жуткие завывания ветра были подобны волчьей песне, и ничего приятного в ней не было и не могло быть. Снег валил на землю стремительно, со свистом, и эта бешеная пляска снежинок в вихре шокировала и отталкивала. К Тому постепенно возвращались все чувства. И в нос ударил запах. Том сделал неуверенный шаг вперед, испуганно посмотрел на нижнюю часть тела мамочки, ведь до этого его скрывала кровать. Вдруг он весь внутренне содрогнулся, резко закашлявшись до удушья и, отвернувшись, вылил на пол все содержимое своего желудка.

Застонав, Том вытер рот. Никогда ему еще так сильно не хотелось провалиться сквозь землю от стыда и страха. Его сердце разрывалось от боли, губы безмолвно взывали о помощи, лицо корчилось в рыданиях. Мамочка, наконец подумал Том. Мамочка, милая, пожалуйста, встань. Он вновь посмотрел на нее. И хрипло закричал от отчаяния, пронзившего стрелой его насквозь. И тогда ноги не выдержали, и повалили его слабое тело на пол подле матери.

Это сон, это только плохой сон, дрожащими губами шептал Том, прижимая к груди руки и глубоко дыша, в попытках пережить еще один приступ. Совсем скоро он откроет глаза и увидит перед собой другую мамочку — растерянную, напуганную, но такую родную. Она взволнованно потянется к нему, проведет ладонью по лицу и скажет: «Ну что ты, маленький, это только кошмар». Точно, так и есть. Она никуда не уходила, он не бродил по пустому дому и не ронял на себя дракона-кастрюлю. Все это только приснилось. Томми повернулся на бок, откашлявшись. Пальцы сами потянулись вперед и коснулись недвижимого лица.

— Эт-то сон… — рыдая, прошептал он ей. Пальцы прошлись вдоль носа, остановились на щеке. И Том только сильнее ужаснулся. Мама остыла. Ледяная. Твердая. Это не могла быть она. Мама никогда бы не… Она всегда говорила, что ходить под себя — плохо, и это делают только совсем несмышленые малыши. А глаза… Вблизи глаза казались засохшими, помутневшими и абсолютно слепыми.

— Мамочка… — дрожащей рукой он погладил ее лицо и оставил на нем следы от моркови. Несколько слез скатилось по скуле на пол, и он сглотнул ком. Язык слушался его отвратительно. Сознание оставалось спутанным, точно как во сне, но запах, этот запах разбудил бы любого. Том едва справился с приступом тошноты. — Я тебя спасу… И мы вместе проснемся…

Пожалуйста, помогите, кто-нибудь, думал Том, еле шевеля пальцами ног от онемения, сплетенного его сердечком, точно гусеница собственный кокон. Он растворялся в пространстве, словно его тело исчезало, становилось вялой кашицей или вовсе желе, не способное на движение. Том едва дышал. Каждый вдох был окрашен болью в груди, да такой, что даже стоны обернулись пыткой, а не облегчением. Сон не кончался. Сон растянулся на тысячи секунд, и Тому казалось, что каждую он может не только посчитать, но и почувствовать, потрогать, будто это лоскуток ткани, очень хрупкий, очень нежный. Из последних сил он повернулся на живот и поднялся на колени. Ладони еле ощущали пол под собой, они потеряли эту способность вместе со ступнями, затекшими и как будто ватными. Я не могу укрыть ее одеялом — отчаянием пронеслась эта мысль в голове крошки Тома, и губы задрожали от надрывистого стона. Не могу укрыть ее одеялом, чтобы она согрелась и поправилась. Он смахнул рукой слезы с лица, хрипло откашлялся, схватившись за горло от резкой боли внутри и, стиснув зубы и затаив дыхание, наклонился к матери и коснулся губами ее холодной щеки.

— Я тебя спасу, — прошептал Том напоследок и медленно, постоянно останавливаясь на передышку, выполз из комнаты на четвереньках и даже не взглянул в сторону своего напарника, распластавшегося на полу.

С лестницы Том спускался целую вечность. Цепкими пальцами он впился в перила так, как не впивался в родного отца, когда ледяной ветер обдувал их со всех сторон, стоящих на крыльце. Он то и дело перехватывал их чуть ниже и пересаживался с одной ступени на другую, и все думал о том, как не выдержит и покатится кубарем в объятия чудовищу. Хоть на первом этаже и брезжил свет — Том больше не чувствовал той хрупкой безопасности, что он пытался себе внушить чуть ранее. И все же он справился. Не свернул себе шею и не сломал ноги, когда закашлялся до рвотных позывов и слез. Уцелел, пусть и стонал от боли в груди и дышал, казалось, одними усилиями воли. Перед глазами было мутно, голова, не прекращая, кружилась, и его не стошнило, должно быть, только потому, что больше нечем было. Желудок был пуст, как и мешок с леденцами, как и черепная коробочка с мыслями.

В прихожей он едва стоял на ногах. Это было необходимо, чтобы сдернуть с вешалки свою красную курточку. Том едва дотягивался до рукавов, и именно за них он и дергал, когда, поддавшись, петелька порвалась, и малыш рухнул на пол. Так он и лежал несколько минут в попытках отдышаться. Тому было страшно смотреть на собственные руки. Наверняка уже поголубевшие, они пробудили бы в нем новую стихийную волну ужаса, и уже ничто не спасло бы его и мамочку. Сон закончится, обязательно закончится, старался он подбодрить себя. Нужно только добраться… Найти помощь. Том не позволял себе рыдать, он стирал кулаком сопли и всхлипывал, но, сквозь мучения, натягивал на себя куртку.

Через пелену перед глазами Томас смотрел вверх, где на шкафу лежали шапки с варежками, и думал, как же он хочет спать. Можно ли хотеть спать во сне?.. Том боялся задаваться такими вопросами. Он кое-как натянул на себя поверх пижамы штаны, мирно греющиеся на батарее, и в какой-то момент даже понял, что его вновь бьет озноб; ощутив тепло на коже, Том покрылся мурашками. Когда же он посмотрел на свои ноги, одну из которых чудом запихнул в сапог, а другую, что потеряла носок в бою с морковью, оставил совершенно голой, синеющей и немеющей, зажмурился и вновь заплакал. Рукавом куртки стер горячие дорожки из слез и пролез и во второй сапог, больно натирающий и до чесотки колючий внутри. Пальцы не были в силах застегнуть молнию до конца — ни на обуви, ни на куртке, ни на штанах. Том чувствовал себя снеговиком — замерзшим и одновременно с этим подтаявшим, совершенно неповоротливым и толстым. Он был не в силах думать что-то лишнее — слезы капали на пол, а сам тщетно пытался сделать хоть шаг и не повалиться без чувств.

Скрипнула дверь и тут же захлопнулась за спиной. И в то же мгновение крошку Тома сцапал в свои коварные руки некогда маленький, но озлобленный, а ныне повзрослевший детеныш — сын Метели. Подхватил точно снежинку и понес прочь с крыльца, по ступенькам в свежие сугробы. Томми насилу сопротивлялся, но пронзительный холод сковал его тело прочными цепями, и он жалобно скулил, плененный и ослабленный, оглушительно кашлял, но чувствовал лишь то, как надрываются его горло и барабанные перепонки, сам же звук затерялся в жестоком свисте и вое. Колючий снег врезался в его лицо и ладони, которые он выставил вперед, чтобы хоть как-то защититься. В легкие проник ледяной воздух, и малыш ощутил, как растет могучая сила монстра внутри, как хочет разорвать его окончательно. Том еле перебирал ногами и рыдал, но продвигался вперед по засыпанной снегом тропинке, почти ничего не видя перед собой, до того непроглядным был снежный шквал.

— М-мама… Спасите… Мама… Мама… — беспомощно шептал он, шатаясь из стороны в сторону. Том трясся, словно потрепанная листовка, приклеенная к хлипкому забору и полностью выцветшая на солнце; безликая, безжизненная, обезнадеженная.

Даг. Даг с семьей должен был уже вернуться. И именно за это знание старался ухватиться замерзающий Томас. Он захлебывался в кашле, а лицо онемело следом за ладонями — теперь, если упасть и дышать, только дышать, не станет легче. Оттого Том не позволял себе падать, пока не увидит лучшего друга и его родителей, а еще лучше — прежнюю мамочку, укрывающую его от всего зла на этом свете в своих объятиях. Нужно всего лишь пройти вниз по улице. Не упасть, не завалиться в снег, следить за дыханием, не позволить боли в сердце убить его. Спасти маму. Вместе проснуться. Снова радоваться печенью из коробки, делиться им с бездомными, дарить им фрукты и деньги, молиться на ночь и перед едой, обниматься, ходить гулять и говорить глупые вещи. Жить.

— Помогите!..

Том слышал, как скрипела калитка за его спиной. Калитка перед их домом, которую он оставил незакрытой. Как же холодно, сквозь слезы подумал он, и тихо посочувствовал ей — этот скрип был похож на стон, такой жалобный и робкий. Но нельзя было останавливаться. Ноги продолжали быть непослушными и постоянно путались между собой — сугроб на дороге стал подобен густой пене в молоке, такой же противный и навязчивый. Рябь в глазах вызывала тошноту, или же Томми только решил, что виной тому была именно она, но от резкого света фонарей он щурился, а вечно мелькающие перед глазами снежинки вызывали желание лишь отвернуться и крепко-крепко зажмуриться. Могучий сын Метели был безжалостен к ним всем, и губительнее всего была беспомощность перед его мощью. Томми молил его, чтобы все закончилось, ведь он продрог насквозь и теперь едва шевелился, а дом Дага был еще так далеко… Но ветер только сыпал ему на голову снег и сжимал горло и легкие своей ледяной хваткой, пока он, маленький и беззащитный, задыхался в рыданиях и кашле.

Когда он добрался до знакомого каменного забора, сын Метели разъярился сильнее прежнего — пронзительный вой оглушил Тома до звона в голове, отчего малыш сморщился, стиснув зубы и прикрыв онемевшими ладонями уши. Они горели, и это стало единственным, что сумели почувствовать с трудом сгибающиеся пальцы. Тем не менее Томми сделал еще пару шагов к калитке у дома семьи Дага, почти не поднимая ног. Они давно потонули в сугробах, и малыш даже боялся себе представить, сколько снега было в его сапогах. Но он не чувствовал ничего — только оковы на ногах, но все его тело было сковано, и даже ужаснуться не было времени и сил. Его сердце в волнении подскочило в груди, и Том сделал последний рывок и схватился обеими руками за оледеневший металл. В отчаянии подергал ручку, лишь бы только пробраться внутрь. У дома было темно — в фонаре сгорела лампочка, но мистер Бёркл, видимо, не успел никому об этом сообщить. В окнах также было темно, и в голову Тома начинало приходить страшная догадка. А потом… Дверца просто не поддалась. Даже когда малыш навалился на нее всем своим весом, когда потянул изо всех сил на себя и, наоборот, оттолкнулся, она не двинулась с места. Она была заперта.

У Тома подкосились ноги. Заперта. Заперта! Ну конечно, они еще не вернулись. Том застонал, опускаясь перед калиткой на колени. Металл оставил обжигающий след на ладонях, и малыш, всхлипывая, посмотрел на них. Фонарь у дома напротив был бледен и холоден, он не сумел бы осветить тело Тома полностью, и все же фантазия в красках рисовала эти посиневшие, скрюченные веточки. Мама лежала там одна, и теперь он растерял остатки той надежды на спасение. Томми тоже был один — один против свирепого ветра и снегопада, против собственного ужаса и беспомощности. Маму не спасти, подумал он и завопил, пока горло не надорвалось от приступа кашля.

Том лег на живот — силы покинули его, и малыш только стучал зубами от пробирающего насквозь холода и осознания, что он никак не может проснуться. Сейчас самое время очутиться в своей постели, вздрогнуть, заплакать и потянуть в матери руки, чтобы она обняла. Но вместо этого Том старался делать вдохи и выдохи, при этом не стонать от боли в груди. Перед глазами стоял образ мамочки — она там, такая твердая, холодная и страшная, и он ничего не может сделать. Слезы топили снег под ним, лицо горело от колючего мороза. Его глаза упорно закрывались, и в какой-то миг Том не сумел воспротивиться этому порыву. Все наладится — услышал он вдруг голос отца в своей голове и поджал губы. Самое время… Проснуться. Просыпайся, Том, просыпайся. Так отчаянно он пытался внушить себе эту мысль. Но этот день улыбался ему, и губы его кривились в издевке.

* * *

— Том, подожди меня немного здесь.

Клэр отпустила руку Тома и поспешила отойти в магазин, что стоял неподалеку. Ее тело покрылось мурашками сразу же, стоило лишь потерять из виду красное пятнышко, заслоняемое толпой. И Клэр прекрасно осознала — это не из-за мороза. Мысли сжирали ее больше недели. Больше недели она варилась в этом котле, прокручивая в голове диалог с отцом Тома. С сыном они были неразлучны, и оттого только более мерзко и скверно она чувствовала себя. Больше недели взаперти с маленьким демоненком, оставшимся без внимания друга, а значит — целиком переключившимся на нее. Клэр плакала каждую ночь. В своем страдании она была одинока, Бог, казалось, оставил ее гнить заживо. После приступа Тома Клэр все больше думала о том, что есть правильно, а что неправильно на этом свете, и вольна ли она решать, как ей поступить. Том постоянно грустил — оно и понятно, ведь папочка не дал о себе знать. Папочка не посмел больше звонить, отвечать за свои гадкие слова, сказанные в ту отвратительную ночь, в ночь рождения Спасителя. Именно с той ночи Клэр начала думать, как же сильно она жаждет провести следующее Рождество в одиночестве, уверовав в то, что она не брошена в своем несчастии.

Клэр набрала полный пакет продуктов. Теперь стоило заплатить за все, выйти на улицу и отправиться домой, ведя за руку маленького губителя ее души. Она прошла мимо прилавка с конфетами и впервые за долгое время ничего — ничего! — не взяла оттуда. В этом больше не было надобности. Капризы Тома остались при нем, там, на улице, возле телевизоров. Он так обожал пялиться в экран, пока Дуглас не заявится в их дом. Клэр про себя усмехнулась. Бог не посмеет ее осудить. Он сам толкнул ее в эту пропасть. Она вышла из магазина и более не оборачивалась в проулок, где остался стоять Том. Впервые ноги понесли ее прочь с такой легкостью. Впервые она почувствовала себя такой свободной, окрыленной мимолетной эйфорией. Нужно всего лишь уйти. Всего лишь уйти, и эта жизнь наконец обретет смысл. Она всего лишь последовала знаку. Том не погибнет. Том будет в порядке. Том во власти Господа, Он не покидает никого и никогда — так говорил Мартин неоднократно, так что пусть наконец отвечает за свои слова! Пусть Он теперь обратит свою милость на них и рассудит, что истинно, а что ложно. Пусть о нем позаботятся хорошие люди. Пусть они оба будут счастливы. Пусть вся эта боль уйдет. Нет, не так. Пусть эта боль останется стоять перед телевизорами, а она сама уйдет и никогда больше не подберет ее себе. Пусть страдания наконец прекратятся!

Впереди начиналась набережная. Подумать только, ведь здесь все началось. Клэр отдалась воспоминанию точно взошла под водопад — теплый, безобидный поток. Сколь же мучительно было бремя, что породило это место, эта встреча. Как он был нелеп в тот день и невнимателен, с самых первых его слов было понятно, что он не умеет разговаривать с женщинами, но так старается. Он стал для нее совершенно другим миром, и как же хотелось стать в нем своей. Привнести в него больше света и тепла — она чувствовала, как же холодно там, в его мире, и как же сильно он сам жаждет наконец обогреться. Как все могло зайти так далеко?.. Как удалось ей потерять разом все и остаться пустышкой, пылью, что разносит ветер по набережной. Том не должен был быть никогда.

Клэр смахнула снег с лавочки и опустилась на нее, положив пакет с продуктами рядом. Ее глаза краснели постепенно, лицо морщилось словно бы от холода с того самого момента, как она зашагала прочь. Ее маленькое проклятье, ее огромное несчастье. Он всегда так нежно улыбался, когда она пела. Всегда так нелепо смеялся над собственными проказами. Но был совершенно не управляем в своих капризах. Клэр подумала вновь, что никогда бы не справилась, никогда это испытание не обернулось бы для нее радостью. Все бессонные ночи, все оглушающие крики и плач. Как же много всего этого было! Теперь нужно только не оборачиваться, не возвращаться. Он не был нужен ей, не был нужен отцу, не был нужен никому. Но он будет счастлив. Бог о нем позаботится. Бог знает, что делает. Бог…

Клэр согнулась, закрыв лицо руками, и заплакала. Бог чуть не убил его в ту ночь. Он хотел, чтобы это произошло, хотел ведь, хотел? Чтобы, когда Рик позвонил, она, рыдая, сообщила ему, что их сын умер. Его маленькие ножки были бы синими, как и руки, как и лицо, когда она, глотая слезы, говорила эти страшные слова. А теперь… Теперь она не в силах даже улыбнуться? Просто уйди домой и не возвращайся. Выбрось поезд в сугроб, там ему самое место. Не думай о нем, он всего лишь испытание, и ты нашла выход. Пожалуйста, не думай. О нем позаботятся более хорошие люди, чем ты. Такая мать ему не нужна. Пусть теперь все встанет на свои места. Пусть теперь внутри проснется хоть какая-то радость!

Клэр вытерла слезы. Он так не любил оставаться подолгу один. Даже когда утром просыпался, всегда бежал в комнату и так активно прыгал в кровать, что даже матрас скрипел. Однажды он бы точно получил пружиной в ногу или задницу — и так разревелся бы, что у нее вновь завяли бы уши. Он и сейчас, должно быть, плачет. Наверняка уже заволновался и думает, куда себя деть. И кричит, непременно кричит. Он так напуган. Клэр прижала к груди руки. Почему эти мысли были столь мучительны для нее? Почему так жутко становится от представления, что к нему кто-то подойдет и посмеется. И скажет: «О, ну все, мамка наконец тебя бросила?». Почему ее щеки так загорелись от стыда, почему в глазах появился ужас? Господь снова был недоволен?.. Клэр укусила себя за губу. Пусть страдания закончатся. Пусть этот ребенок уйдет из мыслей, пусть все вернется назад. Пусть ее сердце снова будет способно любить, а радость и смех наконец станут ее собственными, а не чужими эмоциями, которые испытывает кто-то другой, кто-то, кто проживает эту жизнь вместо нее.

Клэр отчаянно хотела жить. Но слезы скатывались по лицу одна за другой, когда перед глазами она видела мальчика в красной куртке, который, рыдая, звал ее и просил вернуться домой. В какой-то момент ее дрожащие ноги подняли ее напряженное тело, и она смогла сделать неуверенный шаг обратно. А затем еще один, и еще несколько робких шагов к магазинам. А потом она внутренне содрогнулась, точно только теперь ее глаза открылись, а душа закричала от страха и осмысления, что она натворила. И тогда Клэр сорвалась на бег, не слушая, как Бог и прохожие отпускают в ее сторону ругательства.

Телевизоры смотрели на нее сквозь стекло витрины. Людей было до омерзения много в сегодняшний день. А ветер усилился, хоть на набережной он был суровее и холоднее. Снег опускался на землю стремительно, и мокрое лицо, казалось, привлекало снежинки гораздо больше, чем те постные серые лица.

— Том! Том! — закричала Клэр в толпу, но никто не отозвался. Красное пятнышко исчезло с того места, где она его оставила. И тогда ее сердце замерло от испуга. Его больше нет. Его нет. Его нет!

— Простите, вы не видели мальчика, он здесь стоял? Такой низенький, в красной куртке. Нет? Вы не видели? П-пожалуйста… Я ищу его. Он был здесь. Пожалуйста, помогите мне найти его. Он невысокий, в белой шапке. Совсем еще маленький, в красной куртке. Пожалуйста, вы не видели мальчика в красной куртке?.. Он был тут, один, смотрел на телевизоры. Я-я… Я отошла ненадолго. Здесь был мальчик… В красной куртке. Вы не видели мальчика в красной куртке? Том… Его зовут Том. Пожалуйста, постойте… Вы не видели здесь мальчика в красной куртке?..

* * *

В какой-то миг, или ему лишь показалось, Томас почувствовал свет, бьющий сквозь закрытые веки — словно бы луч, идущий от ласкового солнца. И тогда услышал он странный шум, будто треск снега под ногами. Он немощно открыл глаза, застонав. Но увидел лишь поток холодного света, рассекающий жестокий снегопад. А потом были только голоса, которые тяжело было узнать в искажении.

— Тебе не показалось, там точно что-то красное.

Снег хрустел все ближе и ближе, и Томми поморщился, слыша этот противный звук. Но в один миг вновь это прекратилось, и только странный гул в голове разрывал тишину наравне с его жалобными стонами.

— Дай посмотреть! Папа, это… Том?..

— Черт! Даг, живо в дом. Вот ключи, быстро открывай дверь. Проклятье, Даг, не смотри! В дом, быстро!

— Пол, что там?..

— У этой идиотки совсем крыша съехала, вот что! Господи… — Том почувствовал, как его тело поднимают в воздух и с трудом открыл глаза. Он тут же закашлялся, и боль в груди разразилась подобно грому по всему телу. Вдруг большая рука провела по его волосам, стряхивая с них снег. Часть снежинок завалилась за шиворот, и Томми вздрогнул, хоть кожа с трудом ощутила этот внезапное прикосновение. — Сейчас я занесу тебя в дом, Томас. Маме нужно внимательнее следить за тобой, если она не хочет, чтобы ты превратился в эскимо.

— Н-не могу… Ды… дышать…

— Марта, неси Пегги в дом и вызывай сразу врачей! Пока до этой дойдет, что происходит, мальчику может стать хуже. Сейчас, Том, мы тебя согреем.

— М-мама… М-мама… Я… С-спасите… М-мам…

— Сейчас станет теплее, вот так, не бойся, — в лицо по-прежнему бил свет, но теперь он словно изменился, действительно «потеплел» и обогрел, ведь постепенно Том ощутил, как горит его кожа на лице и руках. Вскоре он перестал чувствовать ту тяжесть одежды, что тянула его к земле. Вдохи и выдохи стало делать немного проще, и вместе с этим облегчением усилилась боль. — Сейчас мы сходим за мамой и дождемся доктора. Только ты смотри на меня, Том, хорошо? Не закрывай глаза. Все наладится, слышишь? Том? Ты слышишь меня? Том?.. Том?!