Элементы (джен)

«A girl at the window looks at me for an hour

Then everything falls apart

Broken inside me

It falls apart»

Дверь была, как обычно, не заперта. Студент сидел на кухне, играл на гитаре и пил пиво из чайника. Я повесил мокрую кофту на крючок, переобулся в тапочки и, перешагнув через спящего посреди коридора Трофима, уселся за стол. Студент протянул мне чистый стакан.

— Я хотел переждать дождь у нас в гараже, но почему-то не смог открыть, — сказал я, тоже наливая себе пива.

— Да там в сарае прогнила одна балка, в середине, крыша просела. Вот я и поменял замок, чтобы туда никто не ходил. Мало ли что. Завтра сходим на стройку на фабричке, найдём что-нибудь — заменим балку, — Студент извлёк из гитары минорный аккорд и добавил: — Ты сегодня какой-то особенно мрачный. Снова хандришь или что-то случилось?

Я рассказал о том, что только что сделал. Студент возмутился:

— Отшил Беллу. Да ты что! Почему?

— Я понял, что не могу. В итоге я бы ей всё равно сказал. Или ещё кто-нибудь сказал бы. Она начала бы трахать себе мозги, а заодно и мне. Я решил, что лучше сделать это раньше, тем более, что мы с ней ещё не...

— Ну блин, ну Ник, — перебив меня, Студент поднялся со стула, поставил гитару к окну и накинул кофту. Мы вышли курить на балкон. — Ты же не будешь жить с этим вечно. Сколько можно отшивать хороших девчонок? К Белле, кстати, я и сам не отказался бы подкатить. Зря ты с ней так… Знаешь, — он как-то хитро покосился на меня, — я начинаю думать, что твой чёрный прикид, пентаграмма на шее и обитые железками сапоги — это траурный костюм. Только панихида что-то затянулась.

— Я не в трауре, Студент, — я стрельнул окурком вниз и вынул из пачки вторую сигарету. — Прикид здесь ни при чём. Просто не могу забыть Аньку. И с Беллой разговор вышел не из приятных, она расстроилась. Я ещё зачем-то пытался изобразить, словно я до сих пор убит горем и, кажется, немного с этим перебрал. Испортил настроение сам себе.

Студент, к счастью, не стал бодро уверять меня, что вскоре всё пройдёт и станет легче — только вздохнул, глядя на туманный простор перед его балконом:

— Ладно, скоро Зуй придёт. Обещал принести что-то интересное — скоротать вечер. Я тут новую песню пишу, пойдём покажу, мне даже самому она нравится…

Песня и правда получалась хорошая. У неё пока что был только один куплет и один припев, но Студент сказал, что раз мне она тоже по душе, он потом её допишет.

Около семи пришёл Зуй и принёс ещё пива, которое мы продолжили пить, разливая по стаканам из большого алюминиевого чайника с деревянной ручкой.

Пиво из чайника стало нашей традицией ещё с тех времён, когда нам приходилось прятать его от родителей, маскируя под чай. Теперь скрываться было без надобности: мама Студента, женщина с нелёгкой судьбой, разрешала обоим своим сыновьям иногда выпить немного пива, поняв однажды, что это их не оскотинивает. Но традиция сохранилась. А ещё из чайника наливать было удобнее, чем из канистры — пиво у Студента обычно бывало разливным.

Помимо этого Зуй принёс ещё две бутылки водки — правда, уже тайком, — поэтому в девять мы были совсем пьяные. Сидя на лестнице в подъезде, мы вместе придумывали оставшийся текст для новой студентовской песни, который он строчку за строчкой записывал в свою большую песенную тетрадь. Время от времени мы заглядывали ему через плечо, стараясь разобрать косые буквы, и смеялись над тем, что у нас получалось.

Примерно через час Студент заявил, что хочет спать, и мы с Зуем, покурив с ним напоследок, пошли на остановку. По дороге Зуй сунул мне в карман пальто непонятно откуда взявшиеся полбутылки водки, сообщив при этом, что он стащил несколько штук прямо из ящика при отгрузке продуктов в соседнем магазине. На остановке мы снова покурили, потом пришёл троллейбус, Зуй поехал домой, а я решил для начала зайти во двор напротив школы и немного выпить там в одиночестве.

В тёмном дворе было пусто. Я сделал несколько глотков, убрал бутылку в сумку и вдруг вспомнил про Беллу. Студенту я говорить об этом не стал, но на самом деле я принял решение не продолжать с ней отношения, когда окончательно осознал, что она напоминает мне Аню. Вообще-то, они вроде бы не были похожи, но когда Белла задумчиво подпирала щёку кулаком или вопросительно склоняла голову набок, я начинал видеть Аню, и это лишний раз бередило глубокую, никак не заживающую рану в груди. Я легко оставил Беллу — между нами так и не случилось ничего серьёзного, меня не мучила совесть.

Я был солидно пьян, но в тот момент отчётливо осознал, что всё сделал правильно. Меня охватило далёкое размытое чувство, будто бы я не совершил предательства и поступил совершенно честно. Сразу стало так хорошо и спокойно, что я даже решил непременно написать об этом в свой дневник.

Я пришёл к себе на Окружной, изо всех сил стараясь казаться трезвым. Дедушка с бабушкой обсуждали на кухне отъезд родителей в Саратов, и не очень-то обратили внимание на меня.

Я прошёл в свою комнату, переоделся, а потом меня, само собой, понесло курить на балкон. Чиркая спичкой о коробок нетвёрдой рукой, я по привычке посмотрел вниз и вправо — и вдруг снова увидел горящее окно Аниной комнаты.

До этой весны оно всегда было тёмным, но недели три назад я начал замечать, что там вновь стали включать свет. Первый раз я даже спустился во двор и простоял с полчаса, ожидая, что за занавесками мелькнёт чей-то силуэт или хоть краешек тени, но так ничего и не увидел.

На меня вновь навалились грусть и меланхолия, отчего я даже слегка протрезвел. Прикуренная сигарета тлела в пальцах, а я всё стоял и по привычке гадал, кто сейчас может находиться в её комнате. Может, к её бабушке с дедушкой приехали какие-то родственники или друзья? А может, родители решили устроить у себя ремонт и временно переехали сюда?

Я вернулся в свою комнату, решив сегодня ходить курить только на лестницу. По дороге я взял из серванта самый большой винный бокал, открыл дедушкин бар и вылил в бокал чуть ли не всё содержимое одной из бутылок. И только уничтожив почти половину бокала коньяка, я наконец ощутил, что мне легчает.

Засыпал я в ту ночь с мыслью, что пора переехать к родителям, чтобы не видеть больше Анино окно.

* * *

Утром понедельника я встретил Лёху на пороге школы. Он выглядел хмурым и словно чем-то взволнованным.

— Тебя чего в такую рань сюда принесло? — усмехнулся я, но он даже не улыбнулся в ответ.

— Тебя жду. Есть серьёзный разговор.

— Говори живее, а то у меня английский.

Алексей вдруг разозлился:

— Блять, да проеби ты свой любимый английский хоть раз в жизни! Сказал же, есть разговор. Пойдём на «школьное место».

— Да что случилось-то? — спросил я, когда мы пришли, не проронив по дороге ни слова.

— Короче, слушай, Киныч, что вчера было, — Лёха достал из кармана пачку сигарет, нервно выбил одну штуку и прикурил. — Я засиделся у Юльки, с мамой её чаёвничали. Где-то в пол восьмого вышел, иду домой по Ткацкой. И вот там, где перекрёсток возле «Союзпечати» и мороженого, вижу: идёт какая-то женщина, а рядом с ней девочка в серой куртке с капюшоном. Я чуть не ёбнулся в обморок! Киныч, ты не поверишь. Анька вернулась!

У меня в груди опять что-то сжалось, но я ответил Лёхе, что он просто обознался и что ничего такого, само собой, не может быть, по причинам, которые ему прекрасно известны, и что зря он дёрнул меня с урока ради своих фантазий — придётся теперь объясняться с классной, почему я опоздал.

— Прошло полтора года, Лёха, мы начали забывать её — вот и всё. Поэтому тебе и померещилось что-то в потёмках, — закончил я, развернулся и уже хотел было возвращаться в школу, как вдруг Алексей добавил:

— Они вошли в твой подъезд.

Я застыл на месте и оглянулся. Алексей, сидя на изгороди, разглядывал молодую траву под ногами:

— Слушай… Сейчас май, на том перекрёстке вечером было светло, как днём! И зрение у меня хорошее, в отличие от тебя. Я думал, может, стоит их догнать. Но не стал. Решил вначале проследить, куда они пойдут, и сказать тебе. Это была она, Киныч. Я клянусь тебе!..

Я задумался, сопоставляя все факты, которые имелись на тот момент. Но Лёха не давал мне думать:

— Она была в серой кофте чуть выше колен, с капюшоном. Стройная, худенькая. Она даже как будто совсем не подросла. И походка — её!

— А та женщина? — спросил я.

— Не Надежда Петровна, — помотал головой Лёха. — Но мало ли кто? Она ей что-то говорила, Анька улыбалась… Да я как увидел, у меня всё детство перед глазами пронеслось.

Я закурил, начиная сильно нервничать. Алексей поднялся, шагнул ко мне и сказал вполголоса:

— Киныч, мы же с тобой никогда не были на её могиле, даже не знаем, где она. Мы не видели её мёртвой. Нас никто не позвал на похороны. Её родные нас игнорируют, сколько бы мы ни пытались поговорить с ними.

— Но Надежда Петровна сказала нам… — начал я, вспоминая тот давний короткий разговор, и осёкся.

— Вот именно: она не сказала, что Аня погибла, — закончил Лёха.

Я уже не был уверен ни в чём. Перебирал в уме все возможные варианты альтернативного развития событий, выбирая наиболее реалистичный. Какое-то время мы молча курили, будто стараясь привыкнуть к мысли, что Аня может быть жива, а потом Лёха сказал:

— Только единственное, чего я не понимаю: если Аня вернулась, то почему она ничего не сказала нам? Думаешь, она на нас злится? А с чего бы?

Вздохнув, я погасил окурок о трубу.

— Нет, Лёха. Боюсь, дело только во мне.

* * *

В половине пятого я был на месте. Я устроился на лавочке напротив своего подъезда и стал ждать появления девочки в серой кофте с капюшоном.

Я почему-то был абсолютно спокоен и совсем не волновался. Наверное, так было из-за того, что за день я успел прокрутить в голове все возможные последствия нашей встречи, не исключая, впрочем, и того, что девочка может оказаться вовсе не Аней.

Я в раздумьях просидел перед подъездом около трёх часов, и когда уже почти отчаялся, из-за поворота всё-таки появилась маленькая серая фигурка в капюшоне. Я сорвался с лавки, дёрнул входную дверь и влетел в подъезд следом за ней. За доли секунды в голове пронеслись сразу все продуманные мной варианты. Девочка шла по лестнице, и я ещё вспомнил тогда, что Аня всегда поднималась на свой третий этаж пешком.

Дальше всё случилось за какие-то мгновения. Я бросился бежать по ступеням, и она тоже побежала. Я догнал её на площадке между вторым и третьим этажами, перед окном, на котором кто-то из соседей устроил цветник, протянул руку, схватил за рукав, развернул и скинул капюшон.

— Пусти! Да как ты смеешь хватать меня?!

Аня, переводя дыхание, злобно глядела на меня.

— Я единственный, у кого есть полное право хватать тебя и делать с тобой что угодно, — процедил я сквозь зубы и тут же получил оглушительную пощёчину.

Я схватил её за руку и потащил вниз по лестнице. Она вцепилась в перила:

— Отпусти, или я буду кричать!

— Я быстро заткну тебе рот.

Я продолжал тянуть её вниз, чувствуя, что она сопротивляется слабо, словно не в полную силу. Когда мы оказались на улице, она проговорила:

— Куда ты меня ведёшь? Зачем?..

Я всё так же сквозь зубы ответил, что сейчас мы отправляемся ко мне на Щербаковскую и будем жить там долго и счастливо.

Крепко держа её за локоть, я шёл быстрым шагом, и ей приходилось бежать за мной, но через пару минут она попросила:

— Подожди, отпусти, пожалуйста. Я сама пойду, только не тащи, умоляю. Я задыхаюсь — мне так нельзя.

Она говорила уже спокойно, и я замедлил шаг. Мы неторопливо шли по Окружному, я держал её за руку.

— Ты, Анечка, всегда любила преподносить сюрпризы, — заговорил я, тоже сбавив тон. — Они и впрямь были хороши, но последний — просто шедевр.

— Что ты хочешь? — спросила она.

— У меня есть план из трёх пунктов, каждый из которых будет выполнен.

— Звучит страшновато…

Я вздохнул:

— Нет в этом ничего страшного. Это же я, Аня. Как я могу сделать тебе что-то плохое?

— Ты напугал меня.

— А почему ты от меня бежала?

— А почему ты весь в чёрном? Это что, траур?..

— Считай, что так.

После моего ответа она замолчала.

* * *

Я открыл дверь, пропустил её в квартиру и, скинув ботинки, сразу повёл её в спальню. Здесь я снял трубку телефона, положил рядом с аппаратом и велел ей раздеваться.

Аня какое-то время молча стояла, повернувшись ко мне спиной, но потом всё-таки начала не спеша расстёгивать рубашку. А когда я приблизился, тихо прошептала:

— Пожалуйста, будь аккуратней со мной.

* * *

Мы сидели на кухне, разглядывая друг друга. Аня и впрямь почти не изменилась, только лицо стало как будто чуть более взрослым и серьёзным. Закурив, я разлил вино по бокалам и сказал:

— Первый пункт выполнен.

— Каким же будет второй? — спросила Аня, и тон её мне очень не понравился.

— Откуда этот высокомерный тон, Анечка? — спросил я обманчиво ласково.

— Потому что ты не думай, что если я разрешила тебе сделать то, что ты сейчас со мной сделал, так будет и дальше! Я знаю, что ты не один. Я два раза видела тебя во дворе с той девушкой с короткой стрижкой.

Я даже не сразу понял, что она имеет в виду Беллу, с которой мы расстались как будто вечность назад, хотя это было всего лишь в пятницу.

— Нет у меня никого, — сказал я.

— Да не хочу я слушать это враньё! Ты же видел… — она запнулась, слегка покраснела и заговорила спокойнее: — Теперь ты знаешь, что у меня никого не было до тебя. А вот у тебя, наверное, была уже куча девчонок.

— Только эта. Но и её больше нет. И между нами ничего особенного не было.

— Опять ты врёшь!.. Ты хотя бы не говори…

Я перебил её:

— Маленькая ревнивая дура. Не собираюсь ничего говорить, сама увидишь.

Я встал, принёс из спальни свой дневник и, раскрыв на нужной странице, положил перед Аней на стол.

— Читай, — велел я. — Вот с этих строк и до конца.

Аня взглянула на указанные мною слова — «Аня погибла», — потом растерянно посмотрела на меня.

— Приступай. А я пока налью нам ещё вина.

Мне показалось, что она хотела что-то сказать, но потом передумала, начала читать. Вначале Аня внимательно вчитывалась в написанное, но спустя несколько страниц стала пробегать их взглядом по диагонали, перелистывая одну за другой.

В этом толстом блокноте, помимо прочего, освещались и некоторые события последних полутора лет, записанные моим убористым почерком. Пока Аня читала, я про себя радовался, что не имел привычки писать сюда про свои романтические связи. Вообще-то, их было всего три за всё это время, но Ане точно было бы неприятно читать это. Место на страницах моего дневника, кроме прочего, досталось только Белле, и то лишь благодаря тому, что мы расстались, так и не завязав серьёзных отношений.

Аня читала около получаса. Потом допила оставшееся в бокале вино, закрыла блокнот и отодвинула его от себя.

— Не надо было мне это читать до конца, — вздохнула она. — Я, наверное, и правда маленькая ревнивая дура. Всё было ясно и так, когда ты положил его передо мной.

— Что ж, второй пункт выполнен, — сказал я.

— И каким будет третий?

Я снова наполнил наши бокалы.

— Сейчас ты расскажешь мне всё, что случилось за то время, пока мы считали тебя мёртвой.

Аня сделала несколько глотков и задумчиво уставилась в свой бокал. Она долго молчала, а потом наконец начала свой рассказ:

— Последнее, что я помню перед падением с крана, это то, что меня заметили милиционеры. Я так разволновалась, что потеряла контроль. Лестница была мокрой, и я сорвалась. Я пролежала в коме три дня, и никто тогда не мог сказать моим родным, очнусь я или нет. Представляю, каково им было…

Когда я пришла в себя, выяснилось, что, помимо прочего, у меня серьёзная травма позвоночника. Врачи сказали, что я вряд ли буду ходить. И началось: одна больница, потом другая, третья — и так до тех пор, пока не вмешался твой дедушка.

Я слушал её, страшно злясь на себя и на Алексея за то, что мы так легко поверили словам Аниной мамы, а заодно и на дедушку, который, как теперь выяснилось, знал всю правду и полтора года молчал.

Аня тем временем рассказывала, как мой дед через своих знакомых нашёл для неё какого-то «кремлёвского» нейрохирурга, и как она очень долго жила в санатории, сидя в инвалидной коляске, и ждала, пока хирург освободится. Потом была операция, после которой Аня всё-таки смогла вначале просто чувствовать ноги, а затем и ходить. Потом — реабилитационный центр, находившийся где-то в Литве. Так для Ани прошли эти полтора года.

— Даже не могу представить, каково тебе пришлось, — сказал я, когда она закончила. — Но ведь ты могла представить, каково было нам с Алексеем. Мы всё это время не могли отделаться от мысли, что это мы виноваты. Ладно дедушка. Но тебе ни разу не пришло в голову хотя бы намекнуть, что ты жива? А, Анечка?

Аня опустила голову.

— Я сама попросила его ничего тебе не говорить, — ответила она тихо. — Если бы ты узнал правду, ты бы меня разыскал и пришёл, я это знаю. Но я не хотела, чтобы ты видел меня такую… Беспомощную, жалкую. Страшную, уродливую, отвратительную… Я же не знала, смогу ли снова ходить. Я была там, а ты бы оставался здесь. У тебя тут жизнь, и учёба, и друзья, и… вдруг появился бы кто-то ещё! Понимаешь? Если бы мы оставались на связи, даже по телефону, я бы вечно думала, что ты врёшь мне. Я бы ревновала и мучилась, а ты бы заверял меня, что у тебя никого нет, и ты будешь ждать, пока я поправлюсь. Я бы сходила с ума от неизвестности, а ты — от чувства вины. Так было бы хуже всего. Я не могла это допустить и ждала, чтобы всё закончилось. И вот, теперь мы здесь. И у тебя есть этот дневник... Прости меня.

— Хорошо, — я заставил себя кивнуть, хотя внутри всё кипело от какой-то невнятной обиды. — Я понимаю и принимаю то, что не должен был видеть тебя в таком состоянии. Но потом-то? Сколько ты уже тут? Месяц есть?

— Налей мне ещё, — попросила Аня, протягивая бокал. — Я собиралась встретиться с тобой ещё в первые дни, но… Потом увидела тебя из окна с той девушкой и не решилась, — она вдруг рассмеялась. — На самом деле в Литве было довольно хорошо. Всякие тренажёры, упражнения, витамины, меня постоянно осматривали врачи. Я сначала просто ходила, а потом смогла даже бегать. Меня там починили. Но… У меня волосы сильно поредели, синяки под глазами до сих пор не проходят. Тогда я была страшная, как пугало. Но даже сейчас… А та девушка с тобой — она была нормальной, здоровой… красивой.

— Аня, — я потянулся через стол и взял её за руку. — Ты очень красивая. Я не буду врать и нести сентиментальную чушь вроде того, что я чувствовал, что ты жива. Я был уверен, что ты погибла, и хотел как можно скорее тебя забыть, но ничего не вышло. Есть множество девочек — красивых, весёлых. Может быть, даже дерзких, умных и смелых, как ты. Но они мне не нужны.

У Ани по щекам катились слёзы.

— А знаешь, — сказала она, — я однажды целый час наблюдала за тобой из окна в подъезде. Это был первый раз за полтора года, когда я тебя увидела. Я тебя сразу узнала, хотя ты отпустил длинные волосы и как-то сменил моду, что ли. Вы сидели на лавочке перед подъездом, что-то обсуждали. Я жалела, что не могу слышать ваш разговор, но выйти боялась. Потом поднялся ветер, стемнело, и вы куда-то ушли, — она усмехнулась: — Я даже пропустила урок, на который шла.

Я тоже усмехнулся:

— Девочка целый час наблюдала за мной, стоя у окна, а потом всё разбилось, сломалось внутри меня, разлетелось на части.

— Что это? Это ты придумал? Или это из чьей-то песни?

— Это из одной песни The Cure. Там есть такие слова: «girl at the window looks at me for an hour, then everything falls apart». Я одно время постоянно слушал эту кассету.

— Поставишь мне? Я ведь даже не знаю, что ты сейчас слушаешь. И не знаю толком, что у вас творилось тут всё это время.

— Ты же читала дневник, — напомнил я.

Аня пожала плечами:

— Это всего лишь слова и буквы на бумаге. Расскажи лучше сам.

— Хорошо, расскажу. И музыку поставлю. Этот альбом будет хорошим музыкальным сопровождением для моей истории. Даже название подходит. Я сейчас.

Я сходил в комнату за магнитофоном и кассетой The Cure «Pornography» и вернулся на кухню. Но прежде чем нажать на «play», я открыл свой дневник на последней записи, положил его перед Аней, дал ей ручку и сказал:

— Пиши вот здесь: «Я вернулась».

Аня написала: «Я вернулась. Мы снова вместе».

А потом я закурил и начал рассказывать.