Ангел во плоти и святой узник (гет)

Консуэло была измучена несколькими днями бесконечных допросов и выслушиваний лжесвидетельств, оговоров и правдивых, но раскрывавших все планы ордена и потому предательских показаний переметнувшихся за баррикады.

Все они, как один, смотрели на неё смело, невозмутимо и осуждающе, не отводя взгляда — будто бы объединившись против Консуэло — так, словно изменницей и их первым и самым главным потенциальным (почему мы употребили именно такой эпитет в отношении нашей героини — читатель поймёт чуть позже) врагом была она сама. Да, последнее действительно было так — ведь объяснение каждого корыстного политического деяния, говорящего не в пользу того или иного правителя и ставящего в жертвенное положение простых крестьян, было много заранее искусно, ловко и хитро перевёрнуто в пользу феодалов, вельмож, королей и императоров, делая их невинными и почти святыми монархами в окружении таких же советников и разного рода помощников, делающих всё для блага и процветания вверенной им державы, коим препятствуют обманщики и предатели государства, замышляя коварные планы ради осуществления своих преступных намерений и воплощая их в жизнь самыми гнусными способами, угрожая их жизням, занимаемым графами и герцогами высоким должностям и престолам самодержцев.

Отдавая приказы тайной разведке, власть имущие не гнушались ничем, дабы сделать срок пребывания какого-нибудь особо ненавистного адепта, опасно приблизившего себя к коронованной особе и достигшего определённых успехов в "одурачивании первых лиц государства" и тем самым "подающего надежды в науке тихих дворцовых переворотов с незаметного согласия самих властителей" в каземате пожизненным, или, по крайней мере, как можно более долгим — дабы по выходе из застенков бывшего служителя братства тот был бы уже дряхлым стариком и окончательно лишился сил для воплощения своих преступных идей — "если, конечно, он не потеряет разум раньше срока, к которому будет приговорён, и в его голове останутся хоть какие-то мысли — коли он совершенно не утратит способности думать" — всё зависело от тяжести и масштаба "проступков" — повелевая фабриковать новые доказательства и подбрасывать улики.

Да, братьям так же приходилось лгать — но защищая себя — пытаясь хотя бы в самой малой степени сократить грозящий срок — если свет надежды ещё мерцал впереди — пусть и едва заметным отблеском. Но любые их слова (и истинные — в том числе) — а другого, собственно, не следовало и ожидать — переиначивались в пользу истцов и было ясно, что речи служителей Ордена Невидимых заведомо ничего не значили и не принимались в расчёт ни при каких обстоятельствах.

Ну а судьба уже "состоявшихся" государственных преступников была решена и известна заранее — ещё до начала судебного разбирательства — сидеть в тюрьме до скончания своих дней, и вынесение беспощадного приговора было лишь делом времени — самого краткого срока — о чём мы упомянем ещё не единожды.

Но больнее всего для Консуэло было обнаруживать, что очень многих из тех, кому она доверяла более всех остальных — как могла доверять только Альберту и считала самыми преданными соратниками — оказалось так легко переманить на другую сторону — предложив высокий пост, совершив подкуп, искусив властью и деньгами, а порой в ход шло и всё вместе — для упрямых и непокорных. О последних обстоятельствах Консуэло догадывалась интуитивно — внимательный читатель, имеющий хорошую память, поймёт, о чём идёт речь — эти сытые улыбки, говорящие об обогащении за счёт быстрого восхождения к вершинам власти и самодовольные, наглые выражения лиц говорили сами за себя.

В горьком удивлении она не могла поверить всему тому, что слышит от тех — в том числе и о ней самой — кто подчас ещё вчера или каких-то несколько дней назад так самозабвенно клялся, положив одну руку на Священный Устав Ордена, а другую — на левую сторону груди — хранить преданность заветам братства до смерти. Они приписывали ей ровно те пороки, которые теперь выказывали сами.

Раз за разом будучи поражаемой тем, насколько далеко могут зайти человеческая подлость, двуличие и жестокость, Консуэло непрестанно качала головой, губы её приоткрывались, а по щекам текли слёзы, затуманивавшие взгляд, и со временем она даже перестала думать о том, чтобы сдержать или вытереть их. Веки у Консуэло распухли, а белки покраснели. Поначалу глаза её при взгляде на каждого из этих людей, проходивших перед ней бесконечной чередой, расширялись от рвущих душу на части искреннего удивления и потрясения. Она видела, как стены их братского мира ломаются и осыпаются сами по себе, как в воздухе кружится пыль от разлетающихся стен и стёкол белого, светлого и красивого здания — лучше и благороднее любого дворца — что возводили все они, верующие в счастье, с такими старанием и тщанием, подбирая каждое слово и фразу, и даже интонацию голоса — которое оказалось слишком хрупким, не выдержавшим напора алчности и лицемерия, и вокруг неё становится всё меньше готовых идти рядом, за руку, плечом к плечу, до самого конца. И эти бреши превращались в огромные чёрные дыры, сквозь которые чудовищный ледяной ветер уносил надежду на лучшее будущее и продолжение самой жизни.

С течением времени Консуэло постепенно перестала ждать от каждого из них чего-то иного и обречённым, уставшим взглядом встречала этих людей, восходивших на трибуну, и всякий раз её ожидания оправдывались, и в какой-то момент она, ощущая солёные ручьи, всё текущие и текущие по её щекам и губам, уже перестала поднимать голову, чтобы смотреть в глаза тем, кто в своё время жестоко лгал, заслуживая доверие, но, сейчас вонзал в душу Консуэло кинжал за кинжалом.

Опустив глаза, она лишь беспомощно, но в то же время в невероятном напряжении всего тела — по причине всё новых и новых приступов слёз — перебирала пальцы правой руки пальцами левой, сложив их на коленях. Плечи её были опущены, а некогда выученная часами репетиций безупречно ровная осанка забылась ею, казалось, навсегда. И вначале Консуэло напоминали, чтобы она смотрела в глаза каждому человеку, пострадавшему от её в высшей степени чудовищных деяний — ибо обратное было нарушением закона — но, видя, что преступница не повинуется — всё грубее и очень быстро перейдя на крик — заставляли, а порой подходили и насильно, взяв за подбородок, заставляли лицезреть бесстыдные взгляды предателей — в уверенности, что ей перестало хватать смелости, что страх перед неизбежным наказанием сковал всё её существо.

И ложь из уст бывших "верных святым заветам" была не трусливыми ударами в спину, но смелыми и открытыми — стрелами, попадавшими в самое сердце.

Да, незыблемым основанием, фундаментом их союза по-прежнему оставалась личность Альберта Рудольштадта, и вера Консуэло в стойкость и волю своего сподвижника была непоколебима.

Но что могла дать эта твёрдая убеждённость, когда, как и сейчас, их разделяла граница между странами, и, как уже знает наш любезный читатель, ей не была известна судьба её избранника — быть может, он сейчас вот так же сидел перед судьёй, был так же бессилен, и при взгляде на каждого изменника, как нельзя искуснее сыгравшего свою роль — его душили тихие слёзы, а сердце холодело от тающей надежды, одиночества и безысходности, подступавших всё ближе? При всей масштабности и исключительности своего духа перед лицом закона тогда он потерял бы всю свою силу, всё своё влияние.

Принимая приговор, Консуэло стояла смиренно и прямо, неимоверными усилиями воли оставаясь в ясном сознании, преодолевая головокружение, смело смотря в глаза судье, не признавая ни своей вины, ни вины своих преданных братьев. Устав от нескольких дней бесконечных слёз, от которых уже заболели глаза, она едва держалась на ногах.

Считаем нужным заметить здесь, что помощник судьи, секретарь и судебный художник смотрели на Консуэло с сочувствием и боролись с желанием подойти и поддержать её — в особенности во время зачитывания вердикта — даже не столько физически — чтобы осуждённая смогла простоять всё это время — сколько утешить, остановить наконец эти потоки непрестанно лившиеся из её глаз.

Ибо сама себя она утешить уже не могла. В одночасье рухнуло всё. Консуэло лишилась половины смысла своей жизни.

Да, думала наша героиня — в стенах каземата она сможет вполголоса шептать свои новые проповеди и сочинять, сохраняя в памяти, стихи и музыку во славу создателя, что подарил им несколько лет немыслимо опасного, но столь сладостного труда, однако эти строфы и песнопения могут никогда не выйти за пределы её камеры — грядущее в виде смерти в стенах тюрьмы представлялось ей очень вероятным.

Но более всего Консуэло пугала и вселяла разрывающую грудь тоску казавшаяся ей вполне реальной перспектива грядущего — того, что её любимый уйдёт в мир иной также в застенках, в невыносимом одиночестве, в неведении о судьбе своей избранницы, и Консуэло не будет дано облегчить его муки объятиями и касаниями губ. Но она знала, что за тысячи километров сможет ощутить приближение скорого конца своего сподвижника и чувствами и мыслями сопроводит его душу в последний путь с обещанием уйти вслед, которое, несомненно, в этом случае исполнит очень скоро. И это будет настоящая смерть, но не то, что случилось с Альбертом годы назад. Тогда она будто заранее знала, что он не уйдёт навсегда — что первый чёрный ангел пройдёт между ними, чтобы соединить их сердца ещё крепче, и эту тонкую, невидимую, прозрачную нить не смогут разорвать уже ни второй тёмный страж, коему суждено увести его последним, безвозвратным путём, ни сам дьявол.

"Не может человек, свершивший всё то, о чём говорится здесь — так страдать. Это не притворство. Она же словно Пресвятая Дева", — невольно думали немые свидетели этой душераздирающей сцены, непричастные к обвинениям и не являвшиеся "жертвами немыслимых злодеяний", в то время как остальные — те, чьим главным делом было лишение свободы и жизни этих наместников бога на земле — принимали её слёзы за слёзы страха, осознания всего ужаса наступившей расплаты и раскаяния.

И даже если оба они выйдут на свободу (да, разумеется, в отношении Альберта — если бы она и впрямь узнала о том, что её любимого схватили и осудили — Консуэло могла бы надеяться лишь на чудо, но временами, когда она размышляла о подобном грядущем — эта надежда превращалась в веру и была сильнее любых страхов и тревог) целыми и физически невредимыми — ибо души их неизбежно будут искалечены этим долгим пленом, но она лишь молилась о том, чтобы сердца их не очерствели — то что они смогут сделать в обществе тех, кто останется в живых и сохранит рассудок, пережив эту чудовищную облаву, начавшуюся после вопиющего числа разоблачений и доносов? Ведь отныне им будут закрыты дороги в те страны, где была замечена их преступная деятельность. Куда они пойдут, что будут делать?..

Такие мысли одолевали Консуэло в первые минуты и часы после прозвучавшего беспощадного вердикта. Сердце её было разбито и разлетелось на мелкие прозрачные холодные осколки, красные от крови, что застыли в хаосе и тишине, пустоте и забвении на холодном белом полу среди пыли той руины, что осталась от прекрасного дома, возводимого орденом все эти годы.

«Да и кто останется с нами? И сколько будет нас? Быть может, не все из нас переживут заключение. Я более чем уверена в этом. К тому же, не каждый из нас имеет такое крепкое здоровье, чтобы выдержать эти сырость, полумрак и отсутствие солнца в течение стольких лет. Кого-то могут замучить до смерти, а иные в страхе преследования бегут или, вконец обессиленные и запуганные, сломленные, оставшиеся одинокими — перейдут на сторону зла, и тем самым также предадут заветы ордена… Да и человеческие души в большинстве своём не приспособлены к столь долгому заточению в тишине и одиночестве — они созданы быть свободными, а в особенности душа моего избранника..., — думала она обречённо, садясь в тюремный экипаж в сопровождении двух безразличных, словно и в самом деле не имевших души — конвоиров в серой форме с сонными, пустыми, полуопущенными глазами — ведь их "подопечная" не проявляла ни малейшего непокорства. — Господи, дай нам сил и храни Альберта. Пусть его минует чаша сия", — по причине того, что надзиратели держали руки на её плечах, Консуэло сложила свои тонкие пальцы в молитве мысленно.

Но она не могла бы твёрдо поручиться также и за саму себя — если бы в жизни Консуэло не появился такой человек как Альберт Рудольштадт, если бы однажды она приняла решение идти по этому пути в одиночку. Но рядом с ней всегда незримо присутствовал он — и именно эта поддержка помогала ей сейчас оставаться в живых и не поддаваться душевной слабости, искушению роптать о своей несчастной доле, а страх закончить свои дни в окружении четырёх серых каменных стен временами отступал, чтобы дать отдых её сердцу, и без того истерзанному тревогами об участи её избранника и главного сподвижника.

Ещё задолго до начала процессов, почти сразу после основания тайного общества многие, увидевшие свою выгоду в присоединении к этой организации, обеспечивающей себе доступ в кулуары высшей власти, планировали вступление в орден и последующую измену ему заранее, подгадывая собственное изгнание из братства на тот момент, когда им будет открыта надёжная и безопасная дорога в высшие эшелоны правления, и тогда своими бесчестными поступками — знаками немого отречения от всех истин и правил союза — совершали свои незримые выстрелы в сердца верных служителей, чем неизбежно наносили удар за ударом и по репутации тайного общества, и по этим причинам в ряды тех, кто возложил на себя святую миссию по зову сердца, шло всё меньше людей с искренними устремлениями, и очень скоро и старейшины, и младшие его члены могли надеяться лишь на чудо, на какое-то интуитивное, истинное знание ищущих пристанища для своих чистых сердец, горящих огнём и жаждой торжества любви и добра. Но такие люди — уже знавшие о начавшейся охоте и потому понимавшие, на что идут и готовые отдать жизнь за веру, за идеи, за принципы — пусть их было всё меньше и меньше с каждым днём — находились вплоть до того момента, когда были пойманы и осуждены последние враги государства и друзья нищих и обездоленных.

Особо несговорчивым угрожали убийством всей семьи, любимых людей, также состоявших в ордене, пытали последних на глазах у несчастных братьев. Это было ещё одним из самых изощрённых в своей жестокости, но всё же крайне редко эффективных средств добиться выдачи "сообщников". Некоторые адепты от подобных зрелищ сходили с ума. Кто-то — временно, а кто-то — навсегда. Но лишь единицы в итоге в страхе также лишиться разума, выдавали своих братьев.

Если же служитель ордена был одинок, то его так же зверски истязали (в результате чего праведные братья изредка умирали, не выдерживая страшной боли). Адептам же, на коих не подействовало всё вышеописанное — палачи также с глазу на глаз обещали мучительную смерть и изредка следовали своим словам — дабы запугать и заставить признаться остальных.

Но, конечно же, всё, помимо изуверств, неизменно подстраивалось как несчастный случай.

Глубокая рана на шее, причинённая бритвой во время процедур в цирюльне по "неосторожности" мастера — пришедшаяся в аккурат на то место, где находилась сонная артерия, и запасы ваты и бинтов, что заканчивались так некстати, и лекари, которых непрестанно что-то задерживало.

Невнимательность или усталость кучера кареты, что не справился с лошадьми или аптекаря, отпустившего не то лекарство.

Рассеянность торговца пищей, не проверившего сроки годности (и, по совершенно случайному стечению обстоятельств, упаковка продукта — даже небольшая испорченная порция которого была смертельна — оказывалась "бракованной" — эти цифры были с неё стёрты или видны нечётко, а определить непригодность пищи к употреблению по вкусу и внешнему виду было невозможно) и впервые в своей жизни продавшего несвежий товар, в чём тот позже "раскаивался" и "казнил себя", но, увы, очень часто было уже слишком поздно.

Но расплата всех этих людей за свои деяния была минимальной — ведь совершаемое ими зло было "непреднамеренно", и они, признавая свою вину, были готовы "ответить по всей строгости закона" — а всё это являлось основаниями для очень значительного смягчения меры наказания. Содержались они в самых щадящих и, следовательно, несравнимо лучших условиях, нежели несчастные братья — ели почти ровно то же самое, чем питались и до "несения ответственности" "за столь чудовищное преступление — лишение жизни ни в чём не повинного человека" (последние слова принадлежали не только судьям, но и самим ответчикам — дабы выставить себя перед присяжными в самом наивыгоднейшем свете, и, несомненно, также способствовали приговору к самому минимальному сроку лишения свободы), постели их по мягкости и чистоте не отличались от тех, что служили им в течение их всей зачастую сытой и безбедной жизни вне тюремных камер. Последние же выбирались со стенами, между кирпичами которых было как можно меньше зазоров или они отсутствовали вовсе, и находящиеся в самой середине коридора, и потому самый лютый холод зимы не проникал туда со всей своей силой. К услугам этих "кающихся невольных грешников" была самая тёплая одежда, а если её не доставало — та шилась на заказ — порой женами или прислугой тех, кто помогал этой чудовищной кампании, прикрывая беззакония, что творились "во имя спасения" империй и их "благородных" правителей". И, в довершение всего родственникам узников разрешалось свободное посещение оных в любое время дня и ночи. Таким образом можно сказать, что создавалась в некотором роде видимость заслуженного наказания — дабы избежать народного бунта, вызванного произволом, переходящим все мыслимые границы.

Итак, как уже понял наш уважаемый читатель, кроме Альберта и Консуэло среди членов ордена оставались ещё несломленные. Мало или много было их? Трудно сказать, но мы всё же возьмём на себя смелость поделиться собственной точкой зрения. По сравнению с тем количеством служителей, что составляло тайное общество до начала облавы — да, без сомнения — очень и очень немного. По всему миру адептов, не предавших себя и братство, насчитывалось несколько сотен. Общее число не преклонивших постыдно колен перед власть имущими едва ли приближалось к тысяче, но почти все они сейчас либо уже сидели в казематах, либо предстали перед судом и лишь единицам удалось спастись, представив себя непричастными к преступной организации.

Последнее, как понимает наш любезный читатель, было крайне затруднительно и возможно только при чудесном стечении обстоятельств и употреблении адептом всех своих умений выходить из самых отчаянных положений. И часто даже наиболее опытным не удавалось это.

Чтобы запутать следы, в ход шло всё — в том числе и самые невероятные, немыслимые средства. Братья сжигали настоящие и весьма рискованными способами изготавливали для себя поддельные документы, изменяли внешность — от цвета глаз и волос до оттенка кожи, прибегая среди прочих ухищрений к уксусу, употребляя его в неимоверных, опасных для человека количествах, чтобы сделать смуглую или просто тёмную кожу бледнее — принося в жертву собственное здоровье, а по временам и жизнь, усиленно питались специальными продуктами, преображающими радужку, заливали в глаза беладонну, мыли волосы особыми составами, мгновенно делающими златокудрых и оттого ещё более похожих на земных ангелов девушек и юношей прекрасными темноволосыми херувимами.

Но, опять же, в силу различных обстоятельств не всем были доступны вышеперечисленные средства. И тому было несколько причин.

Первая состояла в том, что не у каждого адепта на тот момент оставались деньги, чтобы приобрести названные выше инструменты, настои и снадобья — ибо большинство из них совершенно уместно и справедливо сочли на неопределённое время затаиться и лишний раз не покидать своих убежищ — дабы не выдать себя тем, кто уже напал на их след.

Ни о каком служении в таких условиях, как понимает наш уважаемый читатель, уже не могло идти и речи, ибо то, что развернули против них стоящие у власти лицемеры, можно было назвать настоящей войной. Тихой, тайной, но одновременно зверской.

Или же продолжение работ было крайне затруднительно, и потому адепты, которых жестокая облава застала не в своих родных городах — а таких было абсолютное большинство — переставали получать своё содержание.

Но, разумеется, вопреки всем препятствиям братья старались поддерживать друг друга и на свой страх и риск высылали своим издержавшимся соратникам те излишки ассигнаций, что оставались у них самих, однако этого, как правило, хватало ненадолго.

А порой старшие адепты осознанно шли на подобные шаги — зная, что их неизбежно обнаружат, и им уже не выбраться из цепких когтей судебной системы — но таким образом они, желая сократить срок ожидания неизбежной расплаты за борьбу с неравенством и рабским положением некоторых сословий, уступали дорогу молодым братьям, впитавшим сердцем и душой все заветы.

Члены союза, посвящённые в самые высшие градусы и в иных подобных обстоятельствах нередко уступали все шансы на защиту своим младшим по рангу собратьям, понимая, что их собственные дни — для кого-то — земные, а для иных — свободы — подходят к концу, и видя в этом молодом племени великий потенциал и основу светлой будущности.

Некоторые — молодые и особо смелые адепты — тайными путями, нередко под покровом ночи — обменивались доступными средствами друг с другом. Однако зачастую — не только днём, но и в тёмное время суток были обнаруживаемы разведкой правителей — чересчур проницательной для веры игре в непричастность и объяснениям, придумывавшимся порой на ходу и бывшими оттого несуразными и временами звучавшими совершенно неправдоподобно и даже глупо, но произносившимся неизменно с беспечными улыбками — вроде:

— Нам нужно всё это просто для развлечения. А в столь поздний час — ну вы же знаете, как мы заняты днём: балы, приёмы, свидания, пикники, деловые встречи — не до этого. Даже порой выбрать и приготовить подарок нет времени — ведь для этого нужно выделять особое время — чтобы совершить путешествие по всем окрестным магазинам и наконец найти то, что нужно. А ведь нередко ещё нужно посоветоваться с друзьями того, кому он предназначается, а мысли по утрам и вечерам, как вы понимаете, заняты совсем другим — вот и остаётся только ночь. Так что, как видите, дел здесь много... Да и скажите на милость — в чём же здесь преступление?..

— А что же вам мешает вручать друг другу эти подарки прямо на ваших вечерах?

— Ну, знаете..., — тут адепт, надеявшийся на то, что лёгкость и быстрота полёта мысли, а также умение на ходу импровизировать спасёт его и на этот раз — терялся и не знал, что ответить, и в полном молчании, лишь под аккомпанемент собственного сердца, переполненного отчаянием и безысходностью, осознавая, что всё кончено, был сопровождаем в полицейское отделение.

Или:

— Ну, вы же и сами должны понимать — у богатых ведь свои причуды. Это для нас своеобразная игра, которую мы решили затеять... просто от скуки. Я никогда не знаю, что получу. И потому нам просто захотелось создать атмосферу ещё большей таинственности.

Агенты разведки, казалось, были вездесущи и ждали служителей ордена в самых отдалённых и укромных закоулках. Все подобные слова они слушали со смехом, смотрели на братьев словно на умалишённых и без особых церемоний увозили в отделение полиции, а со временем и вовсе перестали задавать вопросы о том, что они делают посреди ночи в неосвещённых фонарями подворотнях и хватали всех, кого заставали за передачей непрозрачных свёртков из дешёвой писчей бумаги.

Однако хуже и безвыходнее всего было, если и адепт, и человек, власть имущий имели хотя бы одну не мимолётную, но продолжительную и обстоятельную, неторопливую беседу, при которой присутствовал третий — свидетель, способный подтвердить сей факт (нередко это были люди "из своих", которым платили за ложные показания) — тогда верное запоминание вышеописанной информации было обеспечено и не спасало уже ничто. И, к тому же, иные черты облика, данные от рождения, оставались прежними — нос, губы, форма лба, овал лица. И стоит ли говорить, что среди верховной власти встречались подчас люди особенно бдительные и внимательные — к чему, собственно, их и обязывало занимаемое положение. Последнее обстоятельство и вовсе не оставляло для братьев никакой надежды — даже на чудо — и тогда рассмотрение дела проводилось в кратчайшие сроки и лишь для формального соблюдения юридического порядка, и проходило тем мучительнее для сердца каждого праведника.

Мы же со своей стороны скажем, что абсолютное большинство процессов по делам врагов власти заканчивалось одинаково — стоило только обладателю одной из самых светлых душ попасть в руки королевской полиции — разница была лишь в том, сколько лет узнику предстояло провести за железной решёткой. А это зависело от статуса, что занимал член братства и, соответственно, какие обязанности при этом на него были возложены. И, таким образом, обладатель самых высших градусов, ведший диалоги с королями, императорами и их приближёнными, неизменно получал наивысшую меру наказания — пожизненное заключение в самых строгих условиях.

Добавим ещё, что в случае, когда находился свидетель беседы — в силу меньшего количества юридических препятствий для вынесения желаемого и ожидаемого "потерпевшей стороной" вердикта — слушание проходило быстрее — к горькой иронии провидения и частичному облегчению немногих из адептов, уже понимавших неизбежность своей горькой участи, в том, что хотя бы эти муки не будут длиться подобно вечности.

Но своеобразная справедливость — если только сейчас можно говорить, пользуясь подобными словами — последствий этой чудовищной охоты была в том, что неофитам, ещё не доказавшим своё высшее мужество, не успевшим духовным трудом заслужить награду вести диалоги с первыми лицами государств — выпадала не самая тяжёлая доля. И это являлось чудовищной соразмерностью, бывшей одновременно тёмной, бездонной пропастью, в которую безвозвратно падали все самые великие из ордена.

Но в этом же была и неправота вседержителя — за наивысшие достижения перед собой и орденом поплатиться едва ли не собственной жизнью — став вечным узником, проведя весь остаток своих дней в голоде и страшных лишениях. Но самым горестным обстоятельством в было прекращение, жестокое, бесцеремонное, многим из служителей братства кажущееся издевательски медленным в любом из случаев — разница в длительности слушаний, напоминавших душевную пытку, по какому-то странному недоразумению не обозначенную в законах в одном ряду с колесованием и колыбелью Иуды, не имела значения, когда душу и сердце раздирали изнутри своими острыми когтями отчаяние и безысходность — обрывание возможности нести свои идеалы по земле и обречённость на вечное молчание.

Однако для Консуэло же — бывшей женой и помощницей Альберта во всём — сделали исключение, приговорив к самому меньшему сроку из всех возможных, предусмотренных в законах для наказания идущих против целей и интересов государства. И здесь сыграло роль мнение о ней как представительнице слабой половины человечества — существе недалёком, глупом, ведомом и внушаемом, находящемся под властью своего фанатичного и, вернее всего, в самом худшем понимании не вполне психически здорового "супруга" (это сомнительное положение подтверждал смехотворный карнавальный свадебный обряд, проведённый между ними в главной штаб-квартире, находящейся не где-нибудь, а прямо под землёй — ибо "до всего этого мог додуматься только полный безумец"), диктующего ей, что делать, а значит, скорее всего, эта несчастная женщина не до конца осознавала свои собственные действия — хотя они и могли привести к опасным последствиям как для неё самой, так и для власть предержащих — и то мягкое наказание, что она получит, обеспечит, тем не менее, ей вечную разлуку со своим "благоверным" — ибо его, по убеждениям всех законников, при поимке неизбежно должны ждать либо смерть, либо вечный тюремный плен — среди прочих и по той причине, что он был слишком опасен — как все сумасшедшие, а в особенности те из них, что являются религиозными фанатиками — способные создать и удерживать в своей власти такую обширную организацию — и это вне всяких сомнений пойдёт ей на благо и заставит опомниться и встать на путь истинный. А о своей любви она за это время забудет, были уверены они — и вновь вернётся на сцену. "А там, вполне может быть, найдёт себе такого же — из лицедеев, или покорит своим талантом какого-нибудь графа — но не подобного этому... полоумному, возомнившему себя новым Христом". Да, несмотря на своё в ощутимой мере презрительное отношение к артисткам, которые "безмозглы и могут только повторять заученные роли, делая лишь то, чему их научили, но абсолютно не разбираются в жизни и не понимают, в кого можно влюбляться, а в кого — нет", представители власти желали ей счастья — или, если угодно — того, что они считали таковым в своём собственном, приземлённом, близком к примитивному и в известной степени извращённом понимании. "Всё-таки она ещё такая молодая женщина — незачем совершенно лишать её этой прекрасной поры. А за пять лет ничего особенно ужасного с ней не случится. По выходе из каземата очень скоро силы и красота быстро вернутся к ней. Свежий воздух и аплодисменты публики очень скоро сделают своё дело".

Но никому из них не приходила в голову мысль о том, что просто так сложились обстоятельства, что Консуэло до сих пор не представилась возможность показать, на что на самом деле она способна, что в государственной системе при ней, в её бытность сподвижницей Альберта Рудольштадта не произошло никаких решающих, существенных изменений. Но это, как видит наш уважаемый читатель, обернулось несомненным благом для нашей героини. Порой не достичь чего-то в своей жизни — означает спастись от опасности, угрожающей жизни.

Да, государственная машина могла бы без всяких церемоний физически уничтожить их всех — ибо в сущности по закону имела право и на это, и так было бы быстрее и легче избавиться от неугодных, но в этом случае был бы неизбежен всенародный бунт — у притесняемых крестьян могло закончиться терпение от творящихся несправедливостей, а число последних, само собой, в несколько сотен раз превышало количество членов братства, и потому восстания простых бедняков боялись куда больше, и это было обоснованно.

Но самой первой и главной причиной было то, что властные структуры всё же опасались лишать жизни главных организаторов этого "преступного сообщества", парадоксально ощущая какую-то необъяснимую силу, исходящую от тех, кто ещё оставался среди живых и не предал миссии союза, тех, кто стоял насмерть — это можно было назвать страхом божьей, священной мести — и потому мы имеем полное право сказать, что Консуэло спас сам господь.