О любви и булочках (джен)

Каждый год в Чистый четверг бабушка запиралась на кухне и начинала творить волшебство — по-другому маленький Якоб Ковальски, которого в школе называли Джейкоб, а дома Якуб, назвать это просто не мог. Запахи с кухни просачивались умопомрачительные, как будто там открывалась дверь в сказочное королевство, где стоят пряничные домики, растут, звеня леденцовыми листьями, конфетные деревья, а ночами по небу проходят тяжелые, жирные блинные тучи. Бабушка поначалу прогоняла Якоба, но потом позволила ему присутствовать — а со временем даже стала доверять делать кое-что самому. Она просеивала муку — и большое сито словно парило в ее ловких руках, а мука сыпалась на стол горкой, похожей на засыпанный снегом королевский замок. Для куличей нужно было много яиц, самых свежих, а еще масло, сахар, изюм…

Бабушка творила тесто, как будто… как Господь небо и землю в день творения, о чем рассказывали на уроках Закона Божьего. Якоб никогда не осмеливался сказать это вслух — но про себя сравнивал, почему бы и нет?

— Тесто для «баб» не терпит шума, — шепотом говорила ему бабушка. Куличи она упорно называла «бабами» или «бабками». — А еще оно не любит недобрых мыслей. Поэтому я всегда думаю о чем-то хорошем: о том, какое славное сегодня утро, как весело поют птицы, как в садике расцветают первые цветы, — бабушка смотрела на Якоба, а в ее голубых глазах светилась любовь. — Или о том, как я встретила твоего дедушку, как рос мой сын, как растешь ты, Якуб… Готовить надо только с добрыми чувствами — тогда все получится.

Якоб кивал — он и сам думал так же. Потом бабушка пекла мазурки — и Якоб, высунув от усердия кончик языка, толок орехи и резал слишком крупные изюминки. Мазурки бабушка пекла часто, почти каждые выходные. Каких только рецептов мазурок у нее не было — миндальные, марципановые, с изюмом, султанские, яблочные, апельсиновые, с розой, с финиками, шоколадные… А еще бабушка могла испечь вкуснейший маковый штрудель, пряники, пончики… О, эти бабушкины пончики, похожие на немного сплющенные шары, которые жарились во фритюре, а внутрь бабушка всегда клала начинку — конфитюр из лепестков роз, а иногда ликер или даже пудинг. А перед Великим постом бабушка пекла хворост, который называла «Хруст». Якоб обожал это хрупкое печенье, обжаренное в кипящем масле и посыпанное сахарной пудрой, тесто для которого бабушка доверяла ему, и он гордо взбивал его деревянной лопаткой, чтобы придать нужную рассыпчатость и хрупкость. Этот «хруст» помогал подсластить предстоящие сорок дней Великого поста, поэтому для Якоба он был не просто лакомством… и как он был счастлив, когда необычайно хрупкие и тонкие печенюшки буквально таяли во рту. А еще бабушка умела печь шарлотки, маковец, кремувки… Да самые обычные булочки с корицей в ее руках превращались в изысканное лакомство!

И Якоб в детстве мечтал, что когда он вырастет, то непременно откроет свою булочную — чтобы, как и его бабушка, дарить людям маленький кусочек волшебства. Потом он часто видел во сне свою мечту — маленькую уютную булочную, пахнущую свежим хлебом, ванилью, корицей… Пахнущую любовью, миром и счастьем.

* * *

Мировая война, полыхавшая в Европе, на родине бабушки, зацепила его самым краем — Якоба мобилизовали и он попал в состав Американского экспедиционного корпуса. Ему очень повезло, что он умел готовить — в самую гущу сражений хорошего повара не посылали. Но и того, что он успел навидаться, хватило с лихвой — и еще несколько лет он просыпался от ночных кошмаров. А вот теплые детские сны про булочную почти перестали ему сниться. По возвращении с войны он побывал на могилах родителей и деда с бабушкой — те умерли в один год, друг за другом, пока Якоб был за океаном, и пошел искать работу. Его звали остаться в армии — но и войной, и армией он был сыт досыта. А в мирной жизни армейский повар не интересовал никого, и Якоб Ковальски пошел рабочим на консервный завод.

Родственники уговаривали его не маяться дурью и обзавестись семьей, предлагая кандидатуры хороших девушек — но Якоб все медлил. Он вспоминал бабушкины рассказы о том, как они познакомились с дедушкой Яном.

— Мы встретились глазами — и больше ничего не замечали, — с нежной улыбкой на губах вспоминала бабушка. — Зося, моя сестренка, дергала меня за руку — а я и внимания не обращала. Никого, кроме Янека, не видела. И он смотрел на меня точно так же. Как мы с тех пор и смотрели друг на друга, так и сейчас смотрим. Дай бог и тебе тоже встретить свою единственную любовь. Одну и на всю жизнь.

И Якоб мечтал, что и он однажды встретит девушку, которая станет его единственной любовью — такой, что посмотрев на нее, он не сможет оторвать взгляда. Девушек он встречал много — но той самой, единственной, среди них не было.

* * *

Работа на консервном заводе казалась ему адом — и дело было не в том, что он страшно уставал. Работы он не боялся, а на войне приходилось куда тяжелее. Но видеть, как и из чего готовят еду для людей, оказалось выше его сил. Якоб искренне не понимал, зачем портить хорошие продукты, смешивая их с теми, которые только на помойку и отправить, и еще больше не понимал, как можно готовить еду со злостью. «Чтоб вы подавились этой дрянью!» — постоянно повторял его напарник, и Якобу становилось просто физически больно от таких слов. И тогда он снова начал мечтать о своей булочной: вспоминал и любовно записывал бабушкины рецепты, придумывал оформление витрин, тщательно прикидывал будущие расходы... Но не с его зарплатой было открывать собственное дело — и тогда Якоб решил взять кредит в банке.

То, что с ним случилось потом, он помнил плохо. Помнил, что в выдаче кредита ему отказали, поскольку он не мог представить банку в качестве обеспечения ничего, кроме своих умений, а вот то, что произошло дальше, являлось ему только в часто повторяющихся снах. Смутно, как в тумане, ему виделись небывалые, сказочные звери, парящий над столом и сам собой подрумянивающийся штрудель — и самая прекрасная девушку в мире, которая протягивала ему блюдо с этим штруделем. Якоб смотрел в ее глаза — и больше не замечал ничего. Девушка улыбалась ему — и в ее голубых глазах светилась любовь. А затем начинал идти дождь — и весь мир вокруг растворялся и таял, как тает кусочек сахара в чашке горячего чая. Потом Якоб просыпался — и думал, что ему все же повезло. Он встретил свою единственную любовь — пусть даже во сне. И он мог только надеяться, что эта девушка и впрямь живет в его городе, ходит по тем же улицам, гуляет в Центральном парке, ест шоколадное мороженое и улыбается весне.

А затем... Затем произошло самое настоящее чудо. Странное письмо, лежащее в набитом серебряными скорлупками чемодане. Скорлупками, которые он, подумав, переплавил, чтобы не отвечать на вопросы, на которые и сам-то не знал ответов. И его ожившая мечта — «Булочная Ковальски», в которой продавались и пончики, и булочки, и мазурки — по бабушкиным рецептам. На витринах возлежали свежие, только из печи батоны: вытянутые французские, польские — обсыпанные мукой, берлинские с сияющей от яичной смазки корочкой, изюмные, маковые. Рядом, как адъютанты при генералах, теснились булки — неизменные французские и любимые американцами булочки для хот-догов, бриоши и плетенки, кисло-сладкие хлебцы и пухлые пончики, которые, казалось, могли взлететь от самого легкого ветерка. Пирожные и кексы, крендели и сайки, круассаны и рогалики… Все это покупатели буквально расхватывали, но особенно хорошо разбирались политые сахарной глазурью пряничные фигурки зверюшек, когда-то приснившихся ему в том странном, волшебном сне.

Из дверей булочной умопомрачительно пахло свежей выпечкой — и лица прохожих, торопливо проходящих мимо, на миг становились светлее. Якоб в такие минуты чувствовал себя счастливым — ведь что может быть лучше, чем дарить другим людям крохотный кусочек детства, когда небо было голубым, мир вокруг безоблачным, а из кухни родительского дома доносился чудесный запах бабушкиных булочек?

Дела в булочной шли хорошо, он даже нанял помощника... И ждал, ждал, что однажды откроется дверь, и в его булочную войдет, улыбаясь и поправляя шелковый розовый шарфик на нежной шее, самая прекрасная девушка в мире, которую он видел во сне.