Исчезнувший вид (джен)

Ньют вытирает потекший от октябрьского холода нос и озадаченно смотрит на довольных лукотрусов. Потом задумчиво проводит рукой по влажным волосам и садится на корточки перед рассохшимся деревянным корытцем, поросшим с одной стороны зеленым мхом. Этой постройке с покосившимися дверьми, пахнущей внутри яблоками и мокрой листвой много лет. Никто не помнит, зачем ее вообще строили, но она стояла в одиночестве и запустении, забытая всеми, и Ньют уговорил Кеттлберна разводить здесь лукотрусов и флоббер-червей.

Постепенно появляются и другие животные, которых раньше привозили на территорию школы для занятия по уходу за магическими существами, а потом отпускали на волю.

Ньют с этим категорически не согласен, хотя его слова пока еще никто не воспринимает всерьез. Ну как можно изучить существо за одно занятие? За один час? Сам Кеттлберн едва ли знает о магических животных больше, чем написано в нудном и глупом учебнике, где гиппогрифам отведено десять унылых строк.

Ньют недовольно шмыгает носом, вдыхая запах прелых листьев и влажной земли, и не понимает, откуда у лукотрусов в корытце взялась эта стайка быстроногих мокриц. Ведь вчера вечером его не выпустили из замка в наказание за испорченное зелье, и он всю ночь не спал, переживая об оставленных без еды питомцах. Кеттлберну ведь на малышей наплевать, он наверняка покормил только тельцов, огненных крабов и гиппогрифа.

— Думала, они все съедят.

Ньют резко оборачивается и поднимается на ноги. Остановившись у дверного порога, как у черты, стоит невысокая девочка в слизеринской форме и каждую секунду то поднимается на цыпочки, то опускается. Она ниже Ньюта, и ей, видимо, это совсем не нравится.

— Им достаточно одной или двух в день, — тихо отзывается он, закладывая руки за спину.

Ее лицо — бледное пятно в ореоле иссиня-черных волос, слегка припорошенное румянцем. Темные вишни глаз смотрят вызывающе и вместе с тем — выжидающе. Ньют невольно закрывает ладонью грудь, чтобы не дать ее взгляду пронзить сердце.

— Откуда ты знаешь про моих лукотрусов?

— Я за тобой подглядывала, — беззастенчиво признается девочка и решительно переступает порог. — Я знаю, что тебе разрешили ходить на уроки по изучению магических существ, хотя ты второкурсник. Помнишь, как меня зовут? Наверняка ведь не помнишь. Ты только животными интересуешься, люди для тебя так — все на одно лицо.

Ньют смотрит на нее растерянно, потом отступает на шаг назад, окидывает незнакомку внимательным взглядом и качает головой. Он сдается сразу же. Ее лицо он помнит, оно мелькает перед ним в Большом зале и на занятиях — оно обычно печально, и в глазах — затаенное одиночество, но имени он не помнит. Имена, фамилии, даты, ингредиенты для зелий отказываются запоминаться надолго. Зато про лукотрусов он может рассказывать до утра: их места обитания, характер, привычки…

— Лита Лестрейндж, — девочка протягивает ему свою маленькую тонкую руку, и на ее бледно-розовых губах выступает лукавая улыбка. — Слизерин.

— Ньют Саламандер, — он пожимает ее со всей серьезностью и уважением, на какие только способен. Девочка кажется ему чужой, но в то же время — удивительно похожей на него самого. И потом, Ньют считает, что протянутая рука — не шутка. Протянутая рука — это всегда начало чего-то нового и волнующего. — Пуффендуй.

Лита отчего-то громко смеется, распугивая лукотрусов, и на мгновение прячет лицо в ладонях. Скрывая внезапно нахлынувшее смущение, Ньют приседает на корточки и смотрит на мокриц, бестолково бегающих из угла в угол деревянного корытца. Лукотрусы опасливо выглядывают из-за кадки с жухлой пальмой и настороженно смотрят на него своими коричневыми блестящими глазками.

— Я наложила заклинание, — звонкий голос Литы раздается за его плечом. — Так что мокрицы не смогут разбежаться, и лукотрусы не останутся голодными, если тебя снова заставят пересдавать зелье радости. Помочь тебе с ним? Оно же очень простое. Если, конечно, ты захочешь стать моим другом. А я могу притащить тебе интересные книги об опасных зверях, в библиотеке отца их целых пять штук. Лукотрусы, конечно, милые, но такие безмозглые.

Ньют обиженно поджимает губы и выпрямляется. Конечно, ему хочется иметь друга. Настоящего друга. С ним мало кто общается: Ньют умеет говорить только про зверей, а многие к ним странно равнодушны. Он уже столько раз наталкивался на непонимание, что теперь старается не выдавать свою неукротимую любовь к живым существам, у которых пусть и не две ноги, и не две руки, а — лапы, хвосты, клювы — но сердце у них всегда горячее. Животных Ньюту понять легко: они не способны на предательство и не умеют лгать, они искренни и в своей преданности, и в своей ярости. Люди же кажутся ему страницами из учебника по древним рунам, который он видел на столе у старшекурсников, и лицо каждого — отдельная страница, а значение рун на ней приходится искать в словаре.

И сейчас, обидевшись за своих лукотрусов, он набирает в грудь октябрьский воздух, чтобы…

— Извини, — торопливо говорит она, cловно что-то вспомнив. — Я сочувствую утрате: слышала, твои флоббер-черви на прошлой неделе погибли от холода.

— Не погибли они, — Ньют выдыхает весь набранный воздух обратно в осень и поглаживает подобравшегося поближе лукотруса по лепестку. — Кеттлберн их для усыпляющего зелья отдал.

— Все равно у них чувств нет, — задиристо замечает Лита, проверяя, насколько крепок лед его любви ко всем существам, даже самым глупым, и можно ли переманить его на свою «опасную» сторону.

Ньют рассержено затягивает черно-желтый шарф. Он уважает каждую жизнь, даже самую короткую, как у червя или бабочки, и никому не под силу это изменить. Даже этой девочке с темными блестящими глазами.

— Чувства есть у всех.

— Ладно, — Лита соглашается неохотно и, подышав на замерзшие руки, интересуется: — А на гиппогрифа можно посмотреть?

— Нет. Но я могу рассказать тебе о них столько, сколько ты не найдешь ни в одной книге. Моя мама их разводит много лет, — Ньют переступает с ноги на ногу, потом решительно поднимает на Литу свои серо-голубые глаза. Он — экспериментатор и не боится рисковать. Дружить — так дружить. — Зато я могу показать тебе гриндилоу и Лунных тельцов. Только они такие застенчивые, что придется дождаться ночи и спрятаться за кадками с цветами, чтобы их не напугать.

— И все? — Лита морщит нос и засовывает руки в карманы мантии. — Я думала, у нас много существ в школе.

— Много, но в отсутствие Кеттлберна мне разрешено общаться только с некоторыми, — терпеливо поясняет он, забывая добавить, сколько раз нарушал этот запрет. — Утром я покажу тебе пикси и мелких бесов, они сейчас спят. А каждое новолуние в старую хижину у леса приходит глинокок. Я видел его дважды. Если не боишься — я возьму тебя с собой в следующий раз.

Лита гордо вскидывает голову, встряхивая волосами, заплетенными в две тугие косы. В полумраке домика они кажутся юркими черными змеями.

— Я ничего не боюсь.

Ньют улыбается, но тут же настороженно хмурит брови, все еще не веря, что у него появился друг.

— Ты слизеринка. Слизеринцы не дружат с Пуффендуем. Я слышал, как Эйвери недавно говорил…

— Эйвери — дурак, — Лита изо всех сил топает ногой. — Они и про меня много чего говорят. Смеются над моим увлечением животными, смеются, что я — не Лестрейндж, а подкидыш. Даже отец смеется. Летом я рисовала глизня, а он подошел и с яростью разорвал рисунок. Сказал, что я не должна тратить свое время на ерунду.

Ньют снова делает шаг назад и пристально разглядывает ее лицо со сверкающими от негодования глазами.

— Ты Лестрейндж, — говорит он наконец. — Только глубоко внутри. Так хочешь посмотреть на Лунных тельцов? У них недавно малыши появились и уже успели подрасти. Но придется подождать до полуночи. Если что, у меня бутерброды есть.

Лита с сомнением засовывает руки в глубокие карманы мантии и тут же вынимает их. Потом поочередно поправляет косы. Переминается с ноги на ногу. Ньют смотрит на нее выжидающе и нащупывает рукой бутерброды в сумке, надеясь, что они еще не превратились в крупные крошки с прилипшим к ним маслом и сыром.

— А их много? Малышей? — интересуется Лита, небрежно откидывая тяжелые косы за спину.

— Десять, — Ньют вовсю улыбается и достает помятые бутерброды из сумки. — Хочешь?

Лита кивает — кивок дается ей с видимым усилием, словно она заставляет себя сделать шаг навстречу. Они садятся на низкую скамейку напротив корытца с мокрицами и усердно жуют пахнущий острым сыром хлеб. За окном небольшой деревянной постройки — темно, но сквозь неплотные, рваные тучи время от времени проглядывает новорожденная луна. Ньют взмахивает палочкой и зажигает несколько свечей, стоящих на высоком коричневом комоде с потертыми медными ручками.

Лукотрусы потихонечку обступают их, забираются на одежду, с едва слышным свистом вдыхают запах хлеба и тут же смешно чихают.

— Когда я рядом с ними, я не чувствую себя одиноким — наоборот, я чувствую себя дома, — Ньют помогает самому маленькому лукотрусу перебраться на колено Литы. — Я бы хотел всю свою жизнь посвятить только им. Авгуреи, глинококи, пятниноги, сфинксы, крылатые кони, кельпи и множество других — почти все они не изучены. Никому не интересны, и не перестаю гадать, почему. Ведь они прекрасны! Может, потому, что в энциклопедиях о них только сухие факты? Да и на занятиях не получится изучить акромантула или химеру — и опять остаются черствые пугающие факты. Как выжженная солнцем трава. Поэтому я хочу стать первым магозоологом, который изучает не только отдельные, самые выдающиеся виды вроде троллей или единорогов. Я хочу изучить всех и рассказать о них волшебникам.

— Значит, у тебя есть Мечта, — Лита задумчиво ломает большой кусок бутерброда на две неравные части. — Настоящая, живая, с заглавной буквы. Судьбоносная. У меня ее нет.

— Так не бывает.

— Мечта — это что-то цельное, это что-то важное, ради чего ты можешь отдать все другое. Мечта обязательно забирает что-то дорогое, иначе не сбудется. Я люблю животных, но не всех, я хочу, чтобы меня понимали — но я хочу это не от всех. Ты говоришь о существах так, словно они — твое предназначение. Я вот ни для чего не предназначена. Я пока просто существую.

Ньют поеживается и натягивает колючий шарф на подбородок.

— Так говоришь, словно мечта — это живое существо.

Лита проглатывает последний кусочек и кивает головой.

— Если что-то в твоем сознании начинается с заглавной буквы, рано или поздно оно потребует жертв.

Ньют пожимает плечами: откуда ей знать наверняка? И, поднявшись со скамейки, он решительно протягивает Лите руку:

— Пошли, они как раз проснулись. Только тихо, иди на цыпочках, у них отличный слух.

Притаившись за пузатыми кадками с жухлыми пальмами и высокими, колючими алоэ, они наблюдают за игрой Лунных тельцов, касаясь друг друга плечами. И когда Лита оборачивается к Ньюту, сияя темными вишнями восхищенных глаз, он понимает: рядом с ним наконец-то сидит его первый друг.

Лита беззаботно болтает ногами, сидя на лестнице, приставленной к стене домика, и что-то напевает вполголоса. Снег большими холодными звездами лежит на ее смоляных волосах. Заметив Ньюта, она запускает в него снежком и только потом легко спрыгивает на землю.

— Тебя не было в поезде, — Ньют смотрит на нее с беспокойством. В морозном воздухе пахнет навозом и дымом от топящейся в домике печи. — Ты опять раньше уехала?

Ответ читается в ее ледяных глазах, и Ньют торопливо переводит тему, вытаскивая из сумки завернутый в коричневую бумагу пирожок.

— Тебе от моей мамы.

Лита смущенно вспыхивает и прячет угощение в карман.

— Саламандры опять пожар устроили, — говорит она неестественно тонким голосом, словно пытается сглотнуть и не может, потом кивает на домик. — Мы с Кеттлберном полутра тушили, потом возвращали все на место. Зато у нас пополнение: фвупер, докси и гиппокамп!

— Но ты не рада, — Ньют сразу же идет к домику, скидывая сумку и бросая ее в снег. — Ведь среди них нет ни сфинкса, ни химеры.

Лита торопливо бежит за ним, придерживая пальцами концы зелено-серебристого шарфа.

— Мы были правы! — кричит она весело в спину Ньюта. — Сквозь оболочку яиц видны мальки!

— А что с нюхлером? — Ньют справляется с искушением сразу броситься к гиппокампу и заглядывает сначала в большую клетку, полную коричневого меха и разноцветных дешевых украшений. — Кеттлберн выяснил, от чего у него повысилась температура?

Лита опирается плечом о клетку. Темные глаза ее сияют торжеством и радостью.

— И мы снова были правы: у него аллергия на серебро! Я хочу написать об этом эссе, ты не против?

Ньют одобрительно кивает, не раздумывая. Его таблица, составленная наподобие классификации магических существ Министерства — от безобидных до смертельно опасных — понемногу заполняется. Она состоит из нескольких граф, в которые он записывает не скупые факты, а привычки, предпочтения в еде, хорошие качества и недостатки, подробно описывает необходимый подход к разным животным. С дромарогом, например, ни в коем случае нельзя говорить веселым голосом, а с лукотрусом — наоборот, нужно. Гиппогриф требует уважения, а жмыр — поощрения.

Такие открытия имеют свою цену, и на руках у Ньюта иногда подолгу не заживают царапины или глубокие укусы, а осенью в попытке одомашнить саламандру он получил огненный плевок прямо в волосы.

В прошлом месяце таблицу пополнили пикирующий злыдень и клинохвост, а в графе «полезные свойства» у Лунных тельцов появилась забавная пометка: «навоз — отличное удобрение для магических трав, например, мандрагоры». Профессор Бири от открытия был в восторге и сразу же заставил пятикурсников перетащить мешки с навозом в теплицы.

Лита помогает ему во всем: ухаживает за животными, записывает их необычное поведение, если замечает его, пока Ньют уходит на другие занятия. Но практически все время суток они проводят в домике, и даже задания делают, сидя плечом к плечу на жесткой скамье за высоким столом. Благодаря Лите, по зельеварению у Ньюта теперь всегда «выше ожидаемого». Основное время он уделяет трансфигурации и заклинаниям, иногда — Защите от Темных искусств, а по остальным предметам у него частенько мелькают «тролли».

Разумные существа — единственные, кого Ньют пока не решается вносить в таблицу и классифицировать. Это — кентавры, великаны, русалки, вампиры, оборотни... Может ли он классифицировать тех, кто мыслит и чувствует почти так же, как и человек? Та снисходительность преподавателей, которая появляется на их лицах, стоит ему заговорить об их правах, приводит Ньюта в бешенство. Эти существа разумны! Так почему никто не пытается поговорить с ними? Почему люди так боятся неизвестности? Их всегда настораживают «не такие, как все». И по этой причине и Ньют с Литой им тоже не нравятся.

Он подходит к клетке с пикирующим злыднем и с восхищением рассматривает его зелено-синее оперение. Несмотря на предубеждение Кеттлберна, Ньют уверен: яд злыдня может быть полезен, как слезы феникса, как рог двурога. Однажды у него получится это доказать, стоит лишь запастись терпением. А терпения у Ньюта — все семь вагонов Хогвартс-экспресса.

Ньют знает, что родится из этих таблиц, схем, записей, отрывочных описаний, набросанных впопыхах и впотьмах: потрясающая, живая книга о существах, об их привычках, о болезнях, об отношении с человеком и к человеку. Лита всегда насмешливо кривит губы при слове «потрясающая». Нельзя быть настолько самонадеянным, говорит она, лениво поправляя косы. Ньют считает иначе: Мечта сбывается только у тех, кто уверен в своем успехе.

Лита часто морщит нос, когда приходится кормить лукотрусов мокрицами, убирать клетку нюхлера или слизь за флоббер-червями. Ей по душе саламандры и кельпи, но изучение кельпи не входит в программу пятого курса, поэтому им двоим приходится наблюдать за водяным демоном издалека. Он делает заметки, а Лита увлеченно рисует, быстро скользя карандашом по гладкой поверхности бумаги, и потом дарит рисунки Ньюту, который осторожно складывает маленькие шедевры в толстую папку. Когда он напишет книгу, эти рисунки непременно превратятся в иллюстрации.

— Заклятие расширения? — Ньют проходит по коридорчику и впивается взглядом в огромный бассейн, по размерам в три раза превосходящий домик. — И давно он тут?

— Дня три, — отзывается Лита, вставая рядом с ним и складывая руки на груди. — Я как раз вернулась, и его привезли. Кеттлберн только что не прыгал от счастья. Во всяком случае, его мохнатые брови исполняли какой-то загадочный танец.

Губы Ньюта ожидаемо смеются, но в глазах смеха нет: Лита вернулась раньше, а значит, в семье у них снова ссоры. Ее отцу не нравится ни ее увлечение животными, ни бесконечное нарушение школьных правил, ни рисование, ни дружба с пуффендуйцем. Лита — Лестрейндж, а значит, должна любить Темные искусства, дружить со слизеринцами и выйти замуж за чистокровного. И почему только люди мертвой хваткой держатся за вековые традиции, даже когда они становятся абсолютно нелепыми?

Он бездумно обнимает Литу за талию и привлекает к себе. Она не сопротивляется, только устало кладет голову на его мокрое от снега плечо. Ньют чувствует в ней опасный, темный огонь, тайную страсть, которой в нем нет — он прозрачен и светел, как морская вода в солнечный день. Лита притягивает его как друг, но отталкивает как женщина — его влечет к ней, влечет непреодолимо, но только как к загадочному существу, которое жаждет, чтобы его изучили.

Ньют скользит взглядом по завиткам ее смоляных волос, обрамляющих нежное лицо, и кивает, соглашаясь сам с собой: Лита — существо, не изученное, не открытое никем потрясающее существо — и видеть ее по-другому он не умеет. Единственный экземпляр самого редкого вида на Земле, и этот экземпляр — в его Заповеднике.

— Как дела у Тесея? — тихо интересуется Лита, и в голосе слышатся знакомые нотки ревности. Ее жадность и упрямое нежелание делить его с другими — еще одна черта, роднящая ее с остальными питомцами. Лукотрусы тоже вечно дуются, когда он сначала идет не к ним, а к гиппогрифу.

— Приняли в мракоборцы, — Ньют вспоминает счастливые синие глаза брата и вдруг отстраняется. — А где фвупер? И тебе удалось уговорить Кеттлберна на грифона?

Лита смеется и машет на него рукой. Ньют разочарованно опускает плечи, хотя он заранее знал, что грифона им не видать. Уж слишком они опасны, чтобы держать их в замке, полном глупых школьников. Перед Рождеством он едва успел спасти двух пикси из рук первокурсников из Слизерина. За то, что он накричал им в порыве ярости, профессор Диппет заставил его вручную чистить все награды в Зале славы, перебрать старые книги в библиотеке и на месяц запретил выходить в Хогсмид. Страшно представить, что случится, если хоть одно животное случайно укусит или обожжет студента.

Он поднимает голову и натыкается на проницательный взгляд Литы. Она все еще опирается плечом о клетку, закусив нижнюю губу, и смотрит на него так, как раньше не смотрела. Да, без сомнения — она очень красива и любит все то же, что любит он сам — и ему до отчаяния хочется, чтобы она осталась в его жизни навсегда.

Его друг. Его поддержка. Его помощница.

— У диринара два малыша родились, — Лита вдруг хватает его за руку и с силой тащит за собой. Ладонь у нее приятно прохладная и нежная. — Ты только потрогай, какой у них пух!

Ньют с наслаждением погружает пальцы в блестящий шелковистый мех красавца диринара, другой рукой поглаживая гладкий клюв. К малышам, которые выглядывают из-под живота самки, он не торопится прикасаться, боясь разрушить волшебство первой встречи. Они должны сами научиться доверять человеку, и Ньют не хочет их к этому принуждать. Пусть сами пойдут навстречу, когда захотят.

Потом он переводит взгляд на Литу. Она сидит рядом, касаясь плечом его плеча, и с широкой улыбкой наблюдает за детенышами. И Ньюту кажется, что он не может быть счастливее. В его собственном заповеднике собраны почти все существа, о которых он мечтает. И книга, которая заставит многих людей стать добрее к животным, сияет вдали как путеводная звезда Мечты.

Он приоткрывает массивную дверь, и злой осенний ветер тут же ударяет в лицо, швыряясь желтыми и красными листьями. Мелкий дождь паутинкой капелек мгновенно украшает волосы.

— Ньют! — Лита не дает ему спуститься с крыльца, с размаху врезаясь в него, закручивая на месте, вцепляясь ледяными пальцами в его запястья. — Ньют!

— Что? Что такое? — он хватает ее за плечи и бледнеет, вглядевшись в ее пылающее лицо и горящие от ужаса и ярости глаза. — Что случилось?

Она на секунду застывает, словно смотря сквозь него, потом быстро, не разделяя слова, бормочет:

— Мы вчера забыли закрыть клетку пятинога.

— Быть не может, — твердо произносит он, ничего не понимая. — Я лично ее закрыл.

Лита яростно мотает головой из стороны в сторону, и ее длинные, тяжелые смоляные волосы ударяют Ньюта по лицу.

— Я возвращалась к нему, помнишь? Клетка была закрыта, но дезиллюминационного заклинания на ней не было. Не было! И сегодня… сейчас… студент наткнулся на Злюку и выпустил его в Лес. Случайно или нет — я не знаю…

Руки Ньюта безвольно падают вниз, смиренно ложатся вдоль боков. На мгновение он перестает осознавать себя. И тут же задает бесполезный, но вырвавшийся наружу вопрос:

— Он жив?

— Да, — Лита отчаянно кусает и без того горящие губы. — Он сейчас в больничном крыле. Имени я не помню, кто-то с Когтеврана.

Ньют ловит себя на ужасной — ужасной на первый взгляд мысли — что спрашивал не про студента. Черт подери! Если пятиног жив, его выследят и убьют, если еще не убили. Сколько существ уже погибло из-за глупости и страха людей! Сколько еще погибнет, пока он не допишет свою книгу?

А потом Ньют все понимает. Разом. Сердце бесполезно ускоряет бег. Оно может хоть выпрыгнуть из груди — ничего уже не вернешь назад. Раненый студент — приговор всему их заповеднику, всем исследованиям и экспериментам.

— Лита, — шепчет он тихо, смотря на нее безысходно.

Она смотрит на него умоляюще, размазывая пальцами слезы по лицу. На ее руках кровь — но чья, Ньют и знать не хочет. Главное, что не ее. Весь его мир, тщательно выстроенный, вымученный, выстраданный — чего только стоило упросить Диппета построить этот самый дом для животных — летит в бездну. И летит в бездну он потому, что Лита забыла закрыть клетку — в этом нет ее вины, каждый имеет право ошибаться, но ее ошибка унесет столько жизней, что Ньют отчаянно скрежещет зубами.

— Это я виновата, — Лита выпрямляется и сжимает кулаки. — Я люблю опасность, меня тянет к этой неудержимой, непокорной жажде жизни без правил, к превосходству опасных существ. Если бы я не хотела доказать тебе, что могу приручить свирепость и безжалостность, мы бы продолжали ухаживать за нюхлером и диринарами, кормить Пикетта мокрицами и… Но я не могла этого не сделать, понимаешь? У меня нет твоей безмерной любви даже к самым беззащитным существам, я хотела доказать себе, что стою тебя, что вообще чего-то стою… Что я не только…

Ньют смотрит на нее, одеревенев. Зачем она все это говорит? Это уже не имеет никакого смысла. Животных убьют. Не сейчас, не завтра. Когда выздоровеет студент, когда пригласят комиссию из Министерства, когда придет палач… Люди ничего не понимают в животных, они боятся — и поэтому предпочитают убивать, чем изучать. Изучать — долго, трудно, тяжело, временами — опасно. Зато убивать — просто и быстро.

Ньют лихорадочно перебирает питомцев в голове, глядя поверх страдающей Литы. Допустим, Пикетта, нюхлера и Лунных тельцов можно спасти. Диринара не тронут — это вымирающий вид, и потом, их пух очень высоко ценится в магии. Но у остальных нет шансов. Ни одного.

Лита, вся красная, с опухшими глазами и растрепанными волосами, стоит перед ним, опустив голову. Словно ждет приговора.

И тогда Ньют вспоминает ее слова, сказанные пять лет назад, в еще маленькой постройке с рассохшейся дверью.

«Мечта обязательно забирает что-то дорогое, иначе не сбудется. Не захочет сбываться».

Так и есть.

Он не свернет с пути, он знает, что должен сделать в жизни: помочь человеку осознать, что природа — не опасна, что нужно всего лишь протянуть руку, сделать шаг и понять всю ее красоту, пусть даже в кажущихся некрасивыми мелких бесах или в хищном оскале химеры.

Он станет защитником живых существ, напишет про них заветную книгу толщиной не меньше пятисот страниц. И ему безумно хочется сделать это плечом к плечу с Литой. Но остаться в школе он не может. Учиться еще восемь месяцев, просыпаться и засыпать с мыслью, что Диппет отдал приказ уничтожить животных, которые еще так недавно смотрели на всех преданными глазами, жить среди непонимания — Ньют не хочет. Он бы ушел еще после СОВ, но тогда его держал их с Литой маленький заповедник.

Лита.

Кроме того, если не взять вину на себя, не поступить, как должен поступить мужчина, Литу исключат, а вместе с исключением она потеряет право на свободу. Ньют слишком хорошо знает ее отца: человека с ледяными черными глазами и жестокой усмешкой, который разрешил дочери выбрать свой путь, только если она сдаст ЖАБА на отлично. Который тайно привез ей пятинога, думая, что он будет использован в экспериментах, а не оставлен в живых для приручения.

Лита останется. Ньют — уйдет.

Лита останется в школе, сдаст экзамены, станет той, кем хочет — «Флориш и Блоттс» предложили ей стать иллюстратором нескольких новых книг — но из личного заповедника Ньюта она исчезнет. Дань Мечте будет отдана. Самое дорогое будет отдано. Да, Мечты тоже собирают дань, и это теперь кажется Ньют таким неизбежным, таким очевидным, что он произносит тяжелые слова, не обращая внимания на пульсирующую в сердце боль. Эта боль останется с ним навсегда, только слегка притупится с бегом времени.

— Я уйду.

— Нет! — кричит она, задыхаясь, и подносит сжатые в кулаки руки к вискам. — Нет! Ты не виноват…

— Я первый придумал построить этот дом для животных на территории школы, — Ньют спокойно выдыхает. Она должна понять. Пожалуйста. Она должна его отпустить. — Кроме того, мой брат ушел на войну…

Ньют пытается придумать, как можно оправдать себя перед Литой этим заявлением — она не потерпит ни жалости, ни сочувствия — но мысли скачут беспорядочно, как десяток фестралов.

Ее глаза — темные, черные вишни — впиваются в его лицо так же цепко, как недавно пальцы сжимали его запястье.

— Я понимаю, — говорит она медленно, словно боясь дышать. — Ты меня оставляешь. Ты уходишь — а я остаюсь. Ты жертвуешь собой — но на самом деле мной. Тебе ведь плевать, что я тебя люблю. Почему ты не просишь меня уйти с тобой?

Ньют осторожно берет ее лицо в ладони. Кожа у нее нежная — совсем как у Лунных тельцов.

— Я люблю тебя, Лита. Но пойми: я люблю тебя как диковинное существо, единственное в своем роде, непокорное, дикое и полное какой-то непонятной, чуждой мне темной страсти и темного огня. Мне нравится изучать тебя, наблюдать за тобой, но я не могу любить тебя как обычную женщину… Ты — друг, и, может, даже соперник… Останься я с тобой — и ты станешь меня за это ненавидеть. Мы слишком похожи в своем желании ухватить мечту за пятки, у нас слишком горячие сердца, чтобы они постоянно бились рядом. Мы ничего не добьемся, если останемся вместе, посмотри, ты и так ревнуешь меня даже к моей тени…

Лита не дослушивает и злым, резким движением сбрасывает его руки. Губы ее кривятся от беспомощности.

— Я — единственное существо в своем роде? Мерлин великий, что ты несешь, Ньют! Но ты прав — и это меня убивает. Это уже меня убило — с этой минуты я мертва. У тебя есть цель: твоя великая книга, твой собственный заповедник. Заповедник Мечты. А я в нем останусь только краткой записью на первых страницах. Ты прав, да, я — только что исчезнувший вид, меня никому не найти, никому не вернуть, никогда не воскресить.

— Я отдал Мечте самое дорогое, — отвечает он тихо. — Тебя. Больше мне нечего делать в этих безжалостных стенах.

— Я знаю, — отвечает Лита дрожащим голосом. Дрожат и ее губы, дрожат выступившие на глазах слезы. А потом она обнимает его с такой силой, что Ньют не может вздохнуть и зачем-то зажмуривается — и окружает со всех сторон, душит терпким ароматом волос, прижимает к себе в отчаянном жесте — и внезапно разжимает руки.

…Когда Ньют открывает глаза, он видит перед собой высокую зеленую изгородь и ярко-красную черепицу на крыше родительского дома. Из покрытой копотью трубы в серое небо валит густой белый дым. Громко каркают взъерошенные вороны на ветвях старого клена. Некоторое время Ньют бездумно стоит напротив калитки, рассматривая темные трещинки на ее влажных досках.

Хогвартс, большая светлая комната, вытянутое лицо Дамблдора со слегка полными губами, который что-то жарко объясняет раздраженному Диппету; мертвые, аспидно-черные глаза Литы и ее белые руки, протягивающие фотографию в золотой раме, — все остается позади, за плечами, в тумане первого октябрьского утра.

Пикетт снова вылезает из кармана и проворно взбирается на плечо по влажному сукну мантии. В большой кожаной сумке, на дне которой лежат заметки обо всех школьных существах вперемежку с иллюстрациями Литы, мирно посапывает спасенный нюхлер. Ньют глубоко вдыхает прелый, терпкий запах осени и легким движением толкает калитку от себя.