На два не делимся (джен)

…Я сказал: «У меня был брат, теперь я один.

Возврати мне брата, я буду хотя бы цел».

Но молчал шаман, над костром поднимался дым,

ничего не менялось в его лице.

А. Лемерт

-0-

Миссис Градини наконец-то подстригла газон. Наверное, где-то кто-то умер. И если бы это была ирония.

Идти по идеально скошенной, торчащей куцей щёткой траве всё равно почему-то тяжело. С каждым разом — труднее. Расстояние увеличивается в геометрической прогрессии, и на очередной лишний фут прибавляется ещё немного тяжести. Так просто обвинить в этом только лишь свои негнущиеся разбухшие колени.

На набалдашник деревянной трости то и дело пристают комки земли, и ему приходится остановиться несколько раз, чтобы стряхнуть налипшую грязь. Бесполезная палка, хлам. Он помнит, Элис привозила ему новую, какую-то больно навороченную. Наверняка Джо впихнула вместе с гостинцами — как будто не знала, что он к ней даже не притронется. Он убрал ту трость в шкаф и больше о ней не вспоминал, продолжал ходить с этой кривой корягой, которую вырезал своими же руками. Чисто из упрямства.

Напряжённое плечо гудит и тянет, и он перекладывает трость в другую ладонь. Цветы он перестал приносить уже и бог не вспомнит когда: несусветная, лишняя глупость, всего лишь дань традициям, которые им просто некогда было чтить, — и успевает дойти до того момента, как большая стрелка сливается с цифрой «двенадцать», на таком же дурном упрямстве.

Садится он почти так же долго, как и добирался досюда, — колени ноют, совсем не сгибаются. Подниматься он, наверное, будет до вечера. Неважно.

Белая прямоугольная плита сверкает, отражая полуденное солнце, до жжения слепит глаза. Он успевает натянуть солнцезащитные очки, прежде чем в глазах начинает печь от скопившейся влаги. Назойливое июньское солнце. Он уже давным-давно не помнит, какова соль на вкус.

Он молчит, ждёт, когда секундная стрелка дошагает на полный оборот, и после этого говорит, хрипло и тихо:

— Привет, Сэмми.

И касается тёплой гранитной плиты — боязно, как будто под пальцами хрупкий горный хрусталь, — мягко проводит ладонью по выбитым очертаниям букв, стирая пыль и налипшую сосновую хвою. Тряпку — обрывок от его старой клетчатой рубашки, — которую он спрятал за плитой, либо унесло ветром, либо кому-то вдрызг требовался носовой платок.

Он шёл сюда конец апреля, весь май и начало июня, но здесь сегодня — навсегда вчера. Месяц назад Сэму в очередной раз не успело исполниться двадцать четыре.

Он рассказывает, почему так долго не приходил, рассказывает о том, какая тёплая была весна, а потом смеётся, пока не начинает давить в груди, потому что Сэму, наверное, всё равно.

Он хочет сказать «прости», а получается негромкое:

— До встречи.

Он откуда-то знает: скоро. Ему сердце подсказывает — упрямо, назойливо, почти каждый день; а горы таблеток всего лишь сжигают последние деньги.

Он медленно возвращается к скрытому за рощей дому, оборачиваясь через каждые три тяжёлых, неровных шага, чувствуя вместо ручки трости в своей ладони гладкий чёрный руль. Небо вдруг становится синим-синим, и молнией проносится воспоминание: точно таким же оно было на тринадцатый день рождения Сэма в Таллахасси.

Впервые за тридцать лет он уходит отсюда живым.

-1-

2009г.

Тишина тычется остриём в желудок, оттуда — ржавым буром к сердцу и лёгким и долго ворочается там, скоблит. От этого противно, до выворачивания наизнанку почему-то звенит в ушах и пересыхает во рту. Нёбо ощущается шершавой берестой с палочками-заточками чьих-то долгих оставшихся дней. Его собственных, может быть. Метафора.

Здесь так тихо, будто кто-то умер.

Сэм издаёт смешок, который на выдохе смазывается в рваный хрип, и крепче сжимает маленький букет бело-жёлтых плюмерий вспотевшей ладонью. От тропических цветов исходит едва заметный тонкий, щекочущий ноздри аромат, напоминающий цитрусовые и какие-то пряности. Дин презирал жёлтый, Дин избегал тишины, Дин ненавидел поме́ло и лимоны, и именно поэтому Дин здесь.

Сэм делает два широких шага и, наклонившись, кладёт букет на небольшой уступ в основании плиты. Ботинки утопают в разрыхлённой, еще свежей земле, грязь неприятно липнет к подошве, отчего ноги становятся практически неподъемными. Сэм с тихим вздохом садится прямо в траву, засыпанную не разбитыми комками глины, сгибает ноги в коленях и, склонив к ним голову, тянется пальцами к чёрной гладкой плите с выгравированной на ней курсивом надписью.

Мрамор холодный, даже ледяной. Солнце палит так, что все грызуны попрятались в тень, и совсем нечем дышать, до клякс под веками кружится голова — лето в Саммервилле, какая ирония. Дикая, необузданная июньская жара Южной Каролины.

Плита жжётся — холодом, и Сэм отдёргивает руку, но тут же возвращает её обратно, скрывает ладонью дату смерти, ощущая кожей выщербленные линии. Мир расплывается перед глазами, только Дин — всегда чётко.

— Привет, Дин, — говорит Сэм чуть слышно. Ловит ртом горячий, тягучий, как карамель, воздух и слабо улыбается. Щёки кислотой щиплет пот, Сэм размазывает его тыльной стороной ладони и поспешно добавляет: — Прости, я взмыленный, как буйвол. Вчера весь день надраивал кухню, ты представь, там хуже, чем в подземельях. Да и, если честно, выходить на улицу не хочется совершенно. Тут вдарило аномальной жарой, адское пек…

Какофония из пронзительных звуков пилой проезжается по барабанным перепонкам.

Сэм глотает буквы, лицо кривится в мелкой судороге; пальцы до побелевших костяшек вцепляются в плиту, царапают по блестящей на солнце поверхности криво обрезанными ногтями, словно в надежде найти хоть какую-то опору. Он склоняется к земле в три погибели, ещё глубже зарываясь ботинками в слой земли, прячет лицо в коленях, зло, сухо всхлипывает.

— Прости, Дин.

Он не в силах вдохнуть в себя приторный запах плюмерий, слишком сладко. Сэм сильнее, до тянущей боли в пястье, жмётся ладонью к могильной плите: хочется почувствовать мельком не безликий мрамор, нагретый его собственным теплом, а кожаную ткань куртки, пропахшую порохом и резковатым одеколоном.

Сэм поднимает голову, когда спину уже ломит от неудобного положения, мгновение смотрит прямо на солнце, щурясь от ослепительного света, а потом зажмуривается. Под веками горят белые пятна, пляшут чёрные точки и, окружённый сияющим ореолом, улыбается Дин (он и в кошмарах улыбается).

— Я… — Сэм шумно вдыхает, плечом трёт лицо и встаёт. С него градом ссыпаются мелкие комья земли, прилипшие к джинсе. У Сэма даже и мысли не возникает о том, чтобы отряхнуться. Колени простреливает болью, но эту боль игнорировать настолько просто, что даже обидно.

Если бы он мог отряхнуться от всего, как собака, и поскакать дальше… вот так, просто. И чтобы впереди — Дин. Вымарывал жёлтый гравий следами колёс, шугал птиц рычащим роком, морщился от его нотаций, так же, как от лимонов. И — господи, цветы эти, дурацкие цветы… Сэм не назло, просто… должно же быть хоть что-то живое. Метафора, как же.

Сэм улыбается непослушными губами, наклоняется и сжимает ладонью верх плиты, — как плечо. Холодное, неживое. Он помнит.

— Прости, — еле слышно повторяет он, сам не понимая зачем. Обернувшись, смотрит пару секунд на теряющийся вдали за рядом ясеней и сосен дом, а потом снова пристально вглядывается в буквы, будто выбитое чьими-то руками имя Дина хотя бы на миг может стать самим Дином. Сказать хочется много, слова рвутся наружу, расталкивая друг друга, на выходе превращаясь в молчание. Сэм сглатывает колкий комок в горле и обещает то, что важно лишь ему самому: — Увидимся.

Он уходит, не оборачиваясь, раздавленный тяжёлой мраморной плитой, под которой остался Дин.

-2-

Вся прелесть того, что у тебя ничего нет, кроме небольшого рюкзака и старой спортивной сумки среднего размера, впрочем, наполовину набитой оружием, в том, что под ногами не мешается никакой тары. Ты не врезаешься в понаставленные по всем углам ящики, баулы и коробки, и, что самое важное, не нужно всё это часами разбирать.

С другой стороны, ты голый, никчёмный, и у тебя действительно ничего нет.

— Да, Бобби, я понял. — Сэм вытирает вспотевшие ладони о джинсы и крепче прижимает мобильник ухом к плечу. — Ничего здесь не разграблено, всё как и было, только грязи полно. Даже диван целый, здесь, похоже, крыс нет. Придётся, конечно, накупить новой техники: телевизор мёртв, холодильник, похоже, отдал концы даже раньше. Да нет, не нужно привозить. Куплю. Плита работает, всё нормально. Электрики уже везде закончили, сантехников я вызвал в первый день ещё. Да, я… Чёрт!

Сэм шипит от боли. У занозы, торчащей из ладони, кажется, размер со шпиль Эмпайр-Стейт-Билдинга. А ему еще полстены надраивать.

— Занозу посадил.

Бобби говорит ему что-то о том, что мог бы приехать помочь, а Сэм, отнекиваясь, пытается вспомнить, в какой карман сумки он засунул иголки. И без многочисленных ящиков и коробок здесь чёрт ногу сломит.

— Бобби, не надо, всё в порядке. Нет, у меня есть, и ещё Дин… у Дина были несколько кредиток, там много. Да и это не проблема… Да, завтра поеду в Норт-Чарлстон, там посмотрю. Может, в Чарлстон, как получится. Да… Ладно, Бобби, тут ещё уборки выше крыши, я тебе потом позвоню.

Сбросив вызов, Сэм кидает телефон в кресло, и с сидения моментально поднимается облако пыли. Сэм закатывает глаза и идёт искать иголку. Вогнал занозу глубоко, так не подцепить.

Третий день почти прошёл, а Сэму кажется, что он ни на дюйм не сдвинулся с места в своём деле, таком непривычном и поэтому кажущимся диким. Ему бы за неделю навести здесь относительный порядок, чтобы не ощущать себя свалочным койотом. На самом деле состояние дома намного лучше, чем он ожидал, учитывая, сколько времени прошло с последнего его появления. Пять лет назад, правда, тут был Бобби, жил неделю, пока охотился, до него, насколько Сэм знал, тут по той же причине гостил Калеб, в двухтысячном, а до этого, наверное, только они и были — тогда, в девяносто первом. Возможно, отец позже сюда еще и заезжал, Сэм об этом не знает.

Небольшой деревянный дом у границы Саммервилла, отделённый от города лесополосой и ей же окружённый, появился у них совершенно случайно. Джон как-то грохнул гнездо ламий, поселившихся здесь после того, как они выкачали кровь из настоящих хозяев этого дома, и по какой-то причине ему этот дом приглянулся; он решил сделать из него что-то сродни тайной базы. Он даже заморочился документами на недвижимость, фальшивыми, на ненастоящее имя, разумеется, — без этого дом быстро пригребли бы себе власти обратно в госсобственность, так что… дом официально принадлежал им. По сути, в документах он значился летним, но в мягких природных условиях штата в нём вполне можно было жить круглогодично. Что касается такой просто вещи, как уплата налогов, Сэм не имеет ни малейшего понятия, он не помнит, чтобы отец хоть раз тратился на какие-то подобные счета, но на дом до сих пор никто не покусился. Так что Сэм решает об этом даже не задумываться.

Дом — ещё один их маленький грязный секрет, у которого из правды только червоточины в деревянных стенах, осколки оконных стёкол и дыры в настиле на террасе. И ещё воспоминания. Много воспоминаний. Как Дин ловил рыбу в небольшом пруду в десяти футах от дома, что сейчас превратилось в заросшее илом болото, — Сэм уже проверил; как Дин хотел построить им домик на дереве между четырёх сосен, — часть тех досок до сих пор валяется под клёном, и Сэм знает, если он заденет, они рассыплются. Зато воспоминания — нет.

Они были здесь только раз, когда ему было восемь, а Дину — тринадцать. Пробыли долгих два с половиной месяца после серьёзного ранения отца и, несмотря на это, счастливых, беззаботных, по их-то меркам. Он вернулся сюда именно поэтому (как будто ему было вообще куда-то возвращаться). Попахивает мазохизмом, и всё же.

Сэм долго, не моргая смотрит на занозу на своей ладони, а потом, тряхнув головой, роняет её на пол, убирает иголку обратно в сумку, конечно же, не забыв о том, чтобы ненароком уколоться. До ненормального легко — вытащить кусок деревяшки из-под кожи, но никакая зараза не подскажет, что делать с остальными — невидимыми человеческому глазу.

— Дин, — на пробу глухо бормочет Сэм в тишину дома и вздрагивает — в него вкалывает по-новой.

А Дин ему отвечает, Дин всегда отвечает.

Тихим голосом из прошлого — в такой же солнечный день восемнадцать лет назад они делали карамель, вся кухня была усыпана сахаром, и Сэм всё ещё смеялся.

* * *

На втором этаже лишь одна мансарда, и Сэм оставляет её напоследок: нет никакого смысла прыгать с этажа на этаж. Ночует он внизу, на объеденном молью диване, возле почти-нового телевизора, который приобрёл в одном из магазинов подержанной техники в Чарлстоне. Диван короче него самого на дюйма четыре, ноги свешиваются, и пружины втыкаются в бок всякий раз, когда он поворачивается. Собственно, выбора нет. Новый диван пока не доставили, а в мансарде не убрано. Сэм помнит: там оставалась старая двуспальная кровать, на которой они с Дином когда-то ютились. Наверняка пыли там столько, что хватит собрать второй матрас.

Ну, струсил, и что? Можно. Клоунов разрешается считать позором, а это — можно. Призраки из эктоплазмы добрее призраков из воспоминаний. Первых можно грохнуть.

Это была их с Дином комната, и больше, чем пыли, в ней только этих самых воспоминаний, к которым Сэм не готов сейчас возвращаться. До чёртиков глупо, потому что, серьезно, на что ещё он рассчитывал, возвращаясь сюда.

Сэм придумывает оправдания и четыре дня наводит порядок на первом этаже: кухня, ванная, гостиная, коридор, — меняет прогнивший настил на террасе. На пятый он заставляет себя подняться вверх по лестнице, о которую все эти дни спотыкался взгляд.

Там на самом деле всё так, как Сэм и помнил. Большое окно посередине, занавешенное бордовыми дырявыми шторами, та же самая кровать, над которой висит пара небольших светильников, гардеробный шкаф напротив, небольшой стол в углу и стул — вернее, его остатки.

Это несложно, нет, правда, несложно. Сэм убеждает себя поверить. Главное, включить простую механику. Собрать, протереть, починить, выкинуть, снова протереть, передвинуть, протереть, поставить на место. Как конвейер: раз-два-три, раз-два-три...

А потом, после — дышать, спать, жрать. Жить, в общем.

Естественно, без каких-либо замороченных алгоритмов, по сути, так какого…

Сэм кривится от летающей в воздухе пыли, попадающей в нос, в горло, — от неё першит, щурится от солнца, бьющего прямо в лицо через единственное окно, срывает шторы и вешает занавески — зелёные. Дину зелёный нравился, цвет жизни, чёрт возьми, а красный, бордовый — кровь и пламя. Дыру в стене он закрывает картиной — аляповатый какой-то, не витиеватый пейзаж: закат и море. Дин любил прогулки по пляжу и закаты любил.

И ещё — вон всё то, которое «жить». Жить Дин тоже любил, даже больше всего остального.

Прибивая гвоздь для настенных часов, Сэм попадает молотком по пальцу, и это очень, очень вовремя. Слёзы прорывает с такой же силой, с какой сносит все дамбы при аварии на ГЭС. Теперь, по крайней мере, не стыдно. Сэм трясёт распухшим пальцем, матерится, плачет, ржет, как ненормальный, — и всё одновременно.

Матрас долго и старательно он выбивает на заднем дворе, вся трава вокруг покрывается серым; он бьёт его яростно, остервенело, зато потом и правда становится немного легче. Настолько, что, когда ему и с третьей попытки не удаётся затащить огромный матрас вверх по лестнице, он, ударившись большим пальцем ноги о нижнюю ступеньку, усаживается прямо на лестнице и снова смеётся в прижатые к лицу ладони.

В конечном итоге он выкидывает матрас и заказывает новый. Доставщики поднимают его по лестнице в считанные секунды. Сэм застилает кровать тёмно-синим покрывалом и оставляет одну подушку, остальные уносит вниз на диван. Вечером, когда небо становится таким же синим, как то покрывало, Сэм сидит на террасе, поставив ноги на ступеньки, и мелкими глотками опустошает бутылку крепкого пива. Бобби бы снова разорался, может, даже врезал бы пару раз, с него теперь станется. Но его здесь нет, а Сэм честно не собирается нарушать свое слово.

Хочется. Очень хочется. Теперь страшнее, чем было тогда, когда он рванул в Стэнфорд, и ему пришлось поменять привычный уклад жизни, самому поменяться под него, пытаясь понять, что делать дальше. Жить Сэм тогда не умел, только выживать. Теперь нет желания.

Через три месяца отведённое самому себе лето всё равно закончится, и самое простое, самое надёжное для него — охота. Вот это видится чётко определенным. Иначе что? Развести собачий питомник и помогать таким же, как он, несчастным и обездоленным? Вернуться в университет и распугивать соседей по комнате своими ночными пробуждениями после кошмаров? Притвориться, что Дин гордился бы им?

Глупо пытаться найти то, что потерял, навсегда и бесповоротно. Но Дин хотел бы — вот Сэм и ищет.

Сейчас, когда прекратилась ремонтная кутерьма, когда уже нечем занять руки и мысли, вся затея кажется опрометчивой и ненормальной. Он сам загнал себя в ловушку и съел ключ. Шансов, что он вернётся к предыдущему времяпровождению, вот так, сидя вечерами в глуши и распивая на брудершафт с самим собой, куда больше, чем если бы он мотался из штата в штат, из мотеля в мотель, и в голове молотом стучали лишь ярость и жажда крови. Но они же и оттаскивали его от пропасти. Быть одержимым ублюдком, убивающим всё живое, легче, чем быть собой, пытающимся отчаянно оживить мёртвое.

Хотя и это не помогло тогда. Сорвался.

Понятное дело, чего Бобби так на него орал, когда он вдруг сюда рванул. Ни соседей, ни цивилизации, никакого конкретного занятия — смахивает на невинный и вроде бы даже оправданный путь к верёвке и мылу. Но Сэм дал ему честное слово, чуть ли не на крови расписался.

Бобби поверил: клятву Сэм в действительности давал не ему. И даже не Дину. Себе. И вернулся. Чтобы заставить поверить самого себя: он действительно перепробовал всё. И если бы даже пришлось накрутиться на бобину, выжимая из себя хоть какие-то крохи, по которым он, как по хлебным шарикам, мог бы выползти к свету в конце грёбаного тоннеля… он бы это сделал.

Этот дом — та самая бобина.

Сэм кривит губы в едкой ухмылке, осушая бутылку последним глотком, и с гулким стуком ставит её на доски, бездумно тянется к пистолету, спрятанному за поясом, гладит рукоятку кончиками пальцев, ногтями скребёт по курку. Пьяной мыслью проносится, что отсюда ведь и правда никому не будет слышно одного выстрела. Набрался алкоголя на пустой желудок (и точно, с одной бутылки, как младенца, с непривычки повело, вот же), свихнулся, пошёл отстреливать белок, споткнулся на крыльце, ненароком вдавил спусковой крючок, всадил пулю в горло — в седьмом кругу ему зачтётся, конечно, но здесь никто не прикопается.

Мягкий цветочно-цитрусовый аромат смешивается с резким, терпким запахом пива, внезапно забивает ноздри, и, быстро отдернув руку, Сэм морщится. Лепестки вчера привезённых из города плюмерий каким-то упрёком белеют в надвигающихся сумерках в углу террасы.

Должно же быть хоть что-то живое.

Сэм давится вечерним воздухом, перебарывая желание смять нежные цветы в пальцах, пинает пустую бутылку прямо в траву и заходит обратно в дом. На то, чтобы нарисовать демонские ловушки в каждой комнате и рассыпать соль у дверей и окон, уходит два часа.

Сегодня он впервые засыпает на кровати в мансарде и ночью вскакивает в ледяном поту с именем Дина на губах.

В тишине, после вечности криков Дина в кошмарах — спасение.

-3-

Во всём доме неубранными остаются только кухонные шкафы и гардероб в мансарде. Поэтому, вернувшись от Дина и отзвонившись Бобби, чтобы с деланным весельем отрапортовать, что он ещё не умер, Сэм принимается разгребать горы мусора: и полезно, и спасает вроде как.

В кухонной стенке обнаруживаются залежи кофе десятилетней давности, пакеты с заваркой, какие-то приправы, даже заплесневелые кукурузные хлопья — всё это Сэм выкидывает, едва взглянув. Немногочисленную кухонную утварь из шкафа он перемывает и складывает обратно в вычищенные шкафы.

Дин наверняка ржал бы: домохозяюшка выискалась, ну. А кофе бы отобрал: мол, что ему сделалось-то за это время, не разбазаривай добро направо и налево, Сэмми, мы ещё заживём. У кофе цвет могильной земли и трупный смрад, и Сэма внезапно скашивает, минут пять выворачивает наизнанку над унитазом. Вчерашнее пиво натощак о себе напомнить не забывает, сука. Либо просрочка, либо Сэм разучился пить, что попросту смешно, он же в этом херов чемпион.

Сэм возвращается из ванной, чуть позеленевший, когда кофе снова начинает пахнуть кофе, но так и не теряет своего цвета. Сэм не глядя бросает поржавевшие банки в чёрный мусорный пакет и, забыв об остальном мусоре, выносит его в контейнер, стоящий во дворе. В телевизоре что-то вещают о магнитных бурях и вспышках на Солнце.

Тут остаётся не так уж и много вариантов: психотерапевт (карточка, кстати, где-то так и валяется), пуля, не просыхать, либо смириться, — потому что, в конце концов, красный коврик у двери должен оставаться всего лишь красным ковриком, Импала по-прежнему просто чёрная, и её нельзя перекрашивать, а томатный сок в холодильнике уж точно не пакет с артериальной кровью.

(И это ведь всего лишь начало второй недели, Сэм, или, если честнее, второго года. Пшик).

Последний шкаф Сэм разбирает спокойно и, перед тем как подняться наверх, долго умывает лицо на кухне под краном ледяной водой. Захватив с собой сумку с так и не распакованными вещами, поднимается наверх, считая ступеньки. Он наизусть помнит их количество, ещё с детства, это совсем нетрудно: их тринадцать, и самая верхняя ниже остальных, на ней — въевшееся в дерево пятно от клюквенного сока («Ну ты и растяпа, Сэмми») и глубокие следы собачьих когтей, наверное, какого-нибудь бульдога предыдущих хозяев. Людей, в смысле.

Дину тоже тогда было тринадцать. Сэм ненавидит аллегории, но это слишком. Слишком.

В шкафу-гардеробе в мансарде, его спальне, такой же огромный слой пыли и спутанная друг с другом куча какого-то тряпья. Сэм, морщась, вытаскивает этот клубок наружу, а потом, распутав его, минуту вспоминает, что он, в общем-то, дышать умеет. Куча тряпок превращается в проеденный молью старый джемпер Дина, такую же потрёпанную футболку, заляпанную чем-то красным, и его собственные джинсы, тоже в каких-то пятнах.

Тот самый клюквенный сок, ну конечно.

Криво усмехнувшись, Сэм какое-то время рассматривает джемпер Дина, проверяет карманы, в них пусто, затем аккуратно складывает всю одежду и бросает её в мусорный пакет. Больше в шкафу ничего нет. Сэм тщательно моет его изнутри, полирует широкое, большое, в половину роста, зеркало на дверце с внутренней стороны, избегая взгляда на него, потом складывает свои вещи. Ещё остаются две пустых полки и забитый вещами Дина, пропахший его одеколоном рюкзак в багажнике Импалы: ни носить, ни оставить, ни выкинуть, ни сжечь — никак.

Сэм психует и раскидывает свои трусы, футболки и носки сразу по трём полкам, и теперь будто бы совсем не остаётся свободного места. Дверцу шкафа перед тем, как уйти обедать, он оставляет распахнутой настежь, чтобы выветрился запах моющего средства.

Зеркало отражает продавленное кресло, кусок бежевого покрывала на кровати и две пуховые подушки.

* * *

1991г, апрель.

— И как ты пьёшь эту гадость? — Дин морщится, глядя на стакан у Сэма в руке. Сэм оставляет его вопрос без ответа, панически разглядывая свои мокрые джинсы. Папа его убьёт: он только вчера привёз вещи из прачечной.

— Дин… — Сэм слышит в своем голосе жалобные нотки и поднимает взгляд на брата. Дин вздыхает чуть слышно и возводит очи горе.

— Дай сюда. — Не вставая с кровати, он тянет руку к стакану с клюквенным соком. — Переодень штаны. Не мог выпить сок на кухне?

— Но ты же позвал, — бурчит Сэм, поспешно суёт стакан Дину в руку и, хотя по-прежнему чувствует себя виноватым, мгновенно выставляет иголки. Открыв шкаф, он вытаскивает на свет новую пару джинсов, затем, стянув с себя замаранные, скатывает их в беспорядочный ком и прячет на самую высокую полку, до которой может дотянуться, и только после этого надевает чистые.

Дин смотрит на его манипуляции, задрав брови.

— И что ты…

— Там твой джемпер, — Сэм упрямо сжимает губы. Дин удерживает невозмутимое выражение лица, хотя видно: уголки губ так и норовят подпрыгнуть вверх. — Он провонял пивом, ты поэтому его спрятал, чтобы папа не увидел. Я всё знаю, знаю, что ты пробовал. Но я не скажу папе. Если ты не скажешь про сок.

— Я нем, как рыба.

— Давай мне сок.

Дин не глядя протягивает Сэму стакан. Тот врезается Сэму в костяшки, и часть сока, вылившись, оказывается у него на футболке. Сэм тут же отскакивает, как заяц, так и не взяв стакан. Ему сейчас точно влетит за то, что не выпил сок на кухне.

— Чё-ёрт, — без каких-либо эмоций в голосе тянет Дин, мрачно разглядывая пятно на своей футболке. Поставив стакан на прикроватную тумбочку, он встаёт с обречённым вздохом и снимает с себя футболку. Не глядя на застывшего Сэма, подходит к лестнице и ей же вытирает налитую лужу: Сэм споткнулся на последней ступеньке, облил соком себя и пол устряпал.

— Что ты делаешь, Дин? — тихонько спрашивает Сэм за его спиной. — Давай я тряпку принесу.

Дин, поднявшись с корточек, оборачивается и подмигивает.

— Заметаю следы твоего преступления.

Он подходит к шкафу и, открыв его, вытаскивает с полки испорченные Сэмовы джинсы и свой джемпер. Скомкав свою футболку, заворачивает её в джинсы Сэма и запихивает всё это непотребство в джемпер и снова закидывает эту кучу на верхнюю полку. Потом достаёт чистую футболку и за пару секунд её надевает. Сэм ошарашенно смотрит на него через зеркало, висящее на дверце. Дин встречается с ним взглядом и усмехается.

— Да ладно тебе, Сэмми, папа не узнает. Вернёмся сюда в следующий раз, заберём и втихушку постираем.

— Ты правда думаешь, что мы вернёмся? — быстро спрашивает Сэм. — Папа привезёт нас сюда? Мне здесь нравится…

Дин неопределенно угукает: опять избегает прямого ответа. Сэм подкрадывается к нему сзади, встаёт за спиной, вцепившись в его предплечье обеими ладошками. Зеркало отражает двух слегка потрёпанных мальчишек: у младшего во взгляде ещё есть место наивной, сияющей надежде, старший смотрит так, чтобы эта надежда не угасла.

— Запомни это, Дин, запомни нас, — вдруг чрезвычайно серьёзно говорит Сэм, высовываясь из-за спины Дина и вглядываясь в его лицо через зеркало. — Когда мы сюда вернёмся, здесь будет уже другое отражение, потому что мы будем другими. И мы вспомним про сегодняшний день, да? И про сок, и про кораблики на пруду, и про папину пиццу… Правда же, вспомним? Дин?

Дин взлохмачивает ему волосы и улыбается.

— Конечно, Сэмми. Конечно, вспомним.

* * *

О главном Сэм, конечно же, забывает. Ударяет совсем неожиданно, и вот он уже нарезает круги со шлангом вокруг Импалы, до блеска вычищает салон и бесконечно твердит одно: «Прости, прости, Детка, я сейчас, я всё сделаю, прости, прости, прости». У неё-то, в отличие от него, дома нет, каждый день под открытым небом, да хозяин и тот неродной. Нет, родной, конечно, Сэм же весь её, с самого раннего детства, и детальки лего, те, что выбивают её сердцебиение, принадлежат ему, но вот наоборот… вряд ли, она не его. Сэм и не претендует, и никогда не стал бы. Она — Дина.

«Детка» вырвалось само, до Сэма дошло уже позже. Да и должен же хоть кто-то… Смешно, но Сэму всегда казалось, что без общения она одичает, потому Дин с ней и разговаривал. Да оба одичают. Так было бы проще, если честно.

Вымыв Импалу, Сэм отправляется нарезать круги вокруг дома. Идеально не получается, он живет в роще, но зато на недостаток манёвренности Сэм пожаловаться точно не может. Если бы кругом были берёзы, он бы ёбнулся на пятом круге и точно врезался — у него и так перед глазами мир ходуном ходит, и везде мерещится какая-то хрень.

Когда Сэм возвращается в дом, то напоминает себе, что мир не пил и что он точно знает: он и сам с утра был трезвым.

И ещё он знает, что зеркало должно отражать его, именно его, заросшего, усталого, с синими безднами под глазами, а не пустоту. Ещё три часа назад так оно и делало, хотя Сэм и пытался не смотреть: краше в гроб кладут. И всё-таки «мёртвый» было только условностью. Теперь в отражении имеется всё: и кресло, которого здесь и в помине нет, и кровать — чужая, а вот его самого, кажется, стёрли из памяти мироздания.

Вздохнуть бы с облегчением: всё, наконец, финиш, пиздец, но Сэм минут пять таращится на слегка ошалевшего себя в зеркале в ванной, а потом столько же щипает себя за руку, как идиот. Одичал всё-таки, и правда, а всего вторая неделя. Только после этого Сэм с невозмутимым лицом обливает шкаф святой водой — мокнет практически вся одежда, находящаяся в нем, и даже не дымится. Отражение по-прежнему продолжает выдавать ошибку в системе.

Так что Сэм садится у кровати, прислоняется к ней спиной и закрывает глаза. Когда он их открывает, в первую секунду ему кажется, что он проспал лет сорок, в следующую — он свихнулся к чертям, в третью: какого, блядь, чёрта, — а на четвёртой он вскакивает и наставляет на отражение пистолет.

У отражения испещрённое морщинами лицо и руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, седые волосы, в которых ещё пробиваются редкие тёмные пряди, короткая борода и глаза, которые почему-то кажутся Сэму знакомыми. В них боль знакомая, а ещё — неверие, и испуг, и надежда, и чёрт знает что ещё. Сэм не разбирается.

— Какого, блядь, чёрта, — вслух повторяет он, и старик в зеркале крупно вздрагивает, словно стекает с кресла на пол и с беззащитным, уязвимым выражением лица вдруг тянет руку к Сэму, становится совсем близко, непозволительно близко. Сэм может рассмотреть почти каждую морщинку, каждую веснушку на его лице. Он невольно делает шаг назад и только чудом не падает на кровать навзничь, врезавшись ногой в каркас, но ни на секунду не отводит дула пистолета. И, когда ладонь незнакомца касается стекла — с той стороны (так мелодраматично, заезженно, боже, и рука, и зеркало это — всё), Сэм почти нажимает на спусковой крючок.

— Сэмми?

Голос звучит тихо, неверяще и немного хрипло — и мгновенно становится важным то, что не от криков, а от времени.

Пистолет выскальзывает из враз ослабевшей ладони; Сэм даже лажает истинно по-охотничьи — оружие падает бесшумно. Нет, вдох-выдох — это на самом деле чертовски тяжело. Но хладнокровие Джон вбивал в него с самых пелёнок, и именно по этой причине Сэм молча открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба, с трудом втягивая в себя воздух, и зеркало до сих пор не валяется мелкими осколками по всему полу.

Видеть эти глаза наяву оказалось ещё страшнее, чем во сне.

— Сэм? Ты..? Как… Сэм?

Веснушек ведь теперь и правда стало еще больше, а Сэм же ему говорил, говорил…

Не отрывая взгляда от зеркала, Сэм пятится вдоль кровати, резко разворачивается и слетает вниз по лестнице.

Хладнокровие — вечное наследие Джона, поэтому Сэм и сбегает — хладнокровно, когда действительно хочется поверить в то, чего нет. Он стоит на коленях посреди гостиной, обхватив себя руками, пока его сводит судорогами, и, отдавая все свои силы на надрывистые вдохи, он ненавидит отца за то, что не может издать ни единого внятного звука.

Только вот Джон всё равно был бы доволен: уже через минуты три о его постыдной слабости напоминают лишь до зубовного скрежета стиснутые челюсти и подёргивание пальцев, и, когда Сэм поднимается обратно наверх, твёрдо сжимая в руке вытащенный из комода пистолет, он спокоен, как чёртов вол.

Он всё ещё там, ждёт. Он — это не Дин. Потому что Дин умер, Дина здесь нет, Дин в Аду, Дин…

Сэм крепче сжимает зубы и, в два ровных шага достигнув кровати и встав напротив шкафа, жёстко смотрит на незнакомца. У не-Дина глаза Дина, такой же изгиб бровей и те же встопорщенные, только седые, волосы. У не-Дина на шее — жёлтый божок на чёрной нитке и на предплечье копия шрама — от колючей проволоки… Не-Дину на вид около шестидесяти, и ему чертовски не идёт борода.

— Кто ты?

Плюс балл за то, что голос даже не дрогнул. Незнакомец в зеркале — он снова в кресле — на этот раз при его появлении лишь слегка напрягшийся, улыбается в бороду и, Сэму на мгновение кажется, закатывает глаза. Улыбается и закатывает глаза, когда на него наводят пушку. Признак шизофрении — в последний момент заткнуть жгучее желание прочитать лекцию об инстинкте самосохранения тому, в кого собственноручно целишься. Сэм щёлкает курком и свирепо сощуривается. Ещё плюс балл за то, что оконные стёкла не дребезжат от грохота его сердца.

— Дин Винчестер. — Голос старика звучит грубее, тише, глуше, но Сэм всё равно его узнаёт.

Вот так вот, просто. Захотел — получай.

— Врёшь, — мгновенно реагирует Сэм (а не-охотник в нём думает: не ври, не ври, не ври мне).

— Да? — Старик в зеркале не выглядит ни капли разозленным, более того, у него до странного довольный вид. Но Сэм видит, видит его взгляд — у Дина иногда помимо его воли проскальзывал похожий… Тогда, когда Сэм попросил его убить, и потом, когда он очнулся — с кровавым пятном на спине и непонятным давящим чувством неправильности. Сэм на секунду прикрывает глаза, отгоняя все мысли, и надеется, что его лицо по-прежнему выражает только одно: отстраненную холодность.

— Кто. Ты? — повторяет он. Голос на последнем слове короткой фразы даёт петуха. Блядская истеричная развалина. — И каким чёртом ты сюда попал?

Незнакомец в зеркале тихо вздыхает и, слегка нервным жестом проведя ладонью по бороде — от этого простого жеста Сэма почему-то передёргивает, — спокойно отвечает:

— Меня зовут Дин Винчестер, и ты это прекрасно знаешь.

Сэм открывает было рот, чтобы тут же возразить, но старик мгновенно поднимает ладонь, словно предугадывая его порыв, и Сэм… Сэм затыкается. Безусловный рефлекс, срабатывающий только с…

— Родился двадцать четвёртого января семьдесят девятого, — буднично продолжает не-Дин, но Сэм замечает его чуть подрагивающие ладони. Не настолько уж он и старый, для тремора конечностей. — В чёрной Шевроле Импале шестьдесят седьмого года: отец всё же не успел довести маму до больницы. Отца зовут… звали Джон, маму — Мэри и… Какого чёрта я рассказываю тебе то, что ты и сам знаешь? — в последних словах слышен настолько диновский упрёк, что Сэм невольно вздрагивает.

Облизав пересохшие губы, он грубо приказывает:

— Продолжай.

— Такой же упёртый… — тихо бормочет тот себе под нос, и Сэма вновь прошивает дрожью. Но поражают его не слова, а тон, каким они сказаны: от услышанной явственной болезненной нежности напополам с застарелым горем Сэму становится паршиво. — В восемьдесят третьем маму убил Желтоглазый демон, отец стал охотиться, мы кочевали из штата в штат, потом ты… потом Сэм поступил в Стэнфорд, — от этой внезапной оговорки в сбивчивом, поспешном рассказе Сэма резко бросает в жар, — я охотился один, но потом отец исчез, и я вернулся за Сэмом…

У Сэма закладывает уши, и перед глазами начинают мелькать чёрные точки. Голос доносится до него как через слой ваты, но он слышит каждое сказанное слово, которое врезается в него подобно остро заточенному ножу. Кажется, накладывается всё, всё до последнего: и солдатики в пепельнице — неожиданно рассказ переходит на всякие мелочи, о которых могли знать только они… они с Дином; и подарок на тринадцатилетие, и даже первый пароль от его ноутбука, который Сэм и сам уже успел забыть.

Не мог же он… Или мог. Если это один из самых издевательских обманов, то Сэм как никогда готов наивно обмануться.

— Сэм? Сэмми? Эй, ты в порядке?

Сэм резко распахивает глаза, медленно опустив пистолет, его взгляд тут же проясняется. Какого чёрта, никто не смеет называть его «Сэмми», кроме… Но злости нет. Боже.

— Да, я… — Ему приходится сглотнуть несколько раз, чтобы выдавить из себя следующее слово, от которого его мир, вполне возможно, больше не вернётся на своё место. Не этого ли он хотел? — Дин? Это… Но ты… я…

Дин, постаревший, изломанный временем и сшитый морщинами Дин, вдруг улыбается. Сэм отчётливо видит в его глазах блеснувшие слёзы.

— За день до твоего… за день до двадцатичетырехлетия Сэма, — ровно продолжает Дин, словно и не обратив внимания на его помешательство, — его убил Джейк. Воткнул нож в спину, я почти успел, я был там, но Сэм, он… умер.

— Да, — хрипло подтверждает Сэм, когда голос Дина теряет свою твердость, и он замолкает. — И ты продал свою душу за меня, тебе дали год, ты…

Договорить у Сэма не получается. Он заранее знает следующие слова и больше всего на свете не желает их слышать. Ещё вчера это было тем, что он услышать мечтал.

— Никто не пришёл. — За какую-то долю секунды Дин перестаёт быть его Дином и становится тем, кем, по сути, и является: усталым стариком. — Так никто и не пришёл. Я перепробовал всё, но… он умер. Я бы многое отдал, чтобы было так, как у тебя. Но я не вернул его.

Последние слова ударяют своей простотой.

В тот раз, когда среда вне правил отобрала у него Дина и оказалась страшнее бесконечных вторников, было не так тошно. А сейчас — так, словно он закинул Дина в пекло во второй раз, собственноручно. Впрочем, без «словно». А ещё он его оттуда и не вытаскивал.

Сэм делает крошечный шаг назад и, врезавшись голенями в кровать, обессиленно падает на нее. Зеркало его не отражает, но взгляд глаз… Дина отражает его собственный.

— Когда я тебя увидел, сильнее всего я хотел поверить в то, что ты — это он. Я на это даже купился на какой-то миг, — Дин тяжело поднимается с кресла и, опираясь на трость, подходит ближе, но останавливается, так и не дойдя до зеркала. Теперь Сэм видит его не в полный рост. — Но тридцать лет бесполезных надежд, как ни странно, наоборот не позволяют в конечном итоге поддаться старческому маразму. Ты выглядишь не так… не так, как он. А мне на старости лет намного проще поверить в другие миры, чем в то, что… — не его Дин, вдруг колеблется, не договаривает, обрывает фразу. — И всё-таки… это намного больше, чем то, что я мог бы получить.

Сэм трусливо прячет лицо в ладонях, пока его мир вкривь и вкось, но всё же со стоном возвращается на своё прежнее место, и поэтому тихие, полные безрадостной незнакомой мудрости слова Дина «эта смерть, сладкая, как тосол, — намного дольше и мучительней» для него всего лишь слова. Да блядь, метафора.

— Я вижу тебя, — тупо и бессмысленно говорит Сэм, по-детски обиженно. Он и сам не знает, кому слова адресованы: Дину, который здесь, или тому, которому он хотел бы сказать эти слова. Правда, во втором случае они превратились бы в ложь.

Ну точно ведь, сладкая, как тосол.

И такая же яркая, как фейерверк, разорвавшийся перед лицом.

-4-

Сэм свихнулся.

Он свихнулся к чертям, потому что через полчаса он звонит Бобби и слегка истеричным голосом интересуется, насколько реальны реинкарнации, переходы в чёрных дырах и существование параллельных миров. Бобби решает, что он пьян, Сэм его разуверять в этом не собирается. Признаваться, в чём дело, — тем более. Ему это только на руку, хотя он теряет целых десять минут на выслушивание лекции о его безалаберности и неумении держать контроль. Сэм всё знает, терпеливо обещает принять к сведению и стрясает честный ответ. Про чёрные дыры Бобби сказать ему нечего, кроме как «иди проспись», а вот про реинкарнации и миры он всё же рассказывает, и довольно долго, — от скепсиса в его голосе у Сэма начинает гудеть в висках, и всё его существо тянется к камере на мобильном телефоне. И нет, планета не схлопывается от того, что Сэм теперь точно уверен, что где-то есть сестра-близнец этой самой планеты, и происходящее — не издевательство его сознания или проделки Вселенной. Бобби, конечно, говорит, что это сказочки, кто-то, где-то, когда-то, всё белыми нитками шито и обмыто литрами бурбона и самогона, чуть ли не фунтами каннабиса. Сэм раньше и в Ад не верил. Пришлось. Про Валгаллу умалчивают оба.

Потом он идет к холодильнику и в пару присестов приканчивает чуть ли не половину купленной на чёрный день бутылки. Контроль он держит, а значит, Бобби не к чему будет придраться. Да Сэм чертовски дальновидный стратег.

А ещё у него в комнате волшебный шкаф с зеркалом — окном в параллельный мир, в котором он кормит червей, а Дин — есть, Дин не умер из-за него, у него радикулит, бурсит коленных суставов, седая борода, из-за которой он похож на Эдварда Смита, и ему пятьдесят девять. Почти как Нарния, только с излишне звезданутым сюжетом. В шкафу грёбаный идеальный мир, утопия, в которую ему не попасть.

А он ведь на какое-то мгновение даже поверил, что он не облажался, что у него действительно получилось… Он тогда вывалил бы Бобби чек за раскуроченный дом, с процентами. И бонусом верджвудский сервиз завернул бы в подарочный бант. Если бы.

Заливает напалмом враз, и в тартарары летит весь его прошлый форрестовский маршрут, вот так вот просто. Хочется, нестерпимо, как тогда: сорвать с себя чеку и сделать «бум» в радиусе полумили. Но он сдерживается. (Собственный ремонт угрохать жаба душит, не так ли? Лицемерно. И, может, как-то ещё).

Тряхнув головой, Сэм цедит из бутылки глоток за глотком. Разговоры с самим собой — отдельная прелесть, выскочившая недавно, как прыщ на подбородке. Он ведь, наверное, даже мог бы посмеяться. Над ситуацией, над выворачивающим мозг сюрреализмом — видеть Дина старым со своей колокольни высотой в минус тридцать три года, да и вообще… в принципе видеть Дина старым. Не то чтобы Сэм ударялся в размышления о философском камне, кибернетике и всё такое, просто он никогда и не задумывался о том, что рано или поздно, это совершенно естественно, они, чёрт побери, постареют, и Дин тоже. Даже ещё раньше его самого. Не имело смысла. Назавтра они могли валяться в подворотне отдельно от собственной головы, вечно молодые, вечно мёртвые.

Да, он мог бы посмеяться. Раньше. Если бы надежда не издохла на второй минуте. Самонадеянно. Посмеялся бы над Дином, у которого есть не какой-то там гипотетический Сэм, которого скопировали с него во всём, кроме даты смерти, а он сам — вот такой, слегка с прибабахом, не так давно просохший и вытащивший брата из Ада. Даже в мыслях это звучит эгоистично, но Сэм ничего не может с этим поделать.

Градус ударяет в голову, и Сэм думает, что пусть он и эгоист, нечестно, что его Дин в Аду, а у того, другого Сэма (что в земле) — нет; тот Дин тридцать лет, которых никогда не будет у его Дина, завтракает хлопьями и пьёт кофе; и Вселенная славно развлеклась, наблюдая за ними, как за шариками для пинг-понга. Через секунду Сэм ненавидит себя за эти мысли. Дети ведь не ответственны за грехи своих родителей, ну и… тут почти так же. Главное не задумываться, сколько их ещё может быть… таких вот нарнийских шкафов, где другие Сэмы пусть немножко, но везучее, чем он. Эта мысль кажется такой дикой. Как и та, что в теории Римана всё же есть истина — точка пересечения параллельных где-то существует, а квантовая интерпретация Эверетта [Многомировая интерпретация, или теория параллельности (множественности) миров Хью Эверетта — согласно ей предполагается существование параллельных вселенных, похожих на наш мир, но представляющих его бесконечные вариации, а, следовательно, где-то, по Эверетту, существует мир, в котором не случилось каких-то конкретных событий, произошедших здесь] всё-таки тянет на Нобелевку.

У Сэма теперь буквально скелет в шкафу, и это чересчур.

Это чересчур, он свихнулся, и, когда на ночь Дин, ладно, это как ни крути Дин, закрывает дверцу своего шкафа с той стороны, и Сэм в зеркале наконец-то видит себя: по-прежнему с прибабахом, пьяного, одного, он хочет орать, чтобы всё вернулось обратно.

Ему противно смотреть на собственное помятое отражение, особенно тогда, когда он знает: всё может быть иначе.

* * *

— Младшая дочь Джо уже зарезервировала одну полку в своём доме для моей урны, — буднично говорит Дин одним утром, и в этой фразе внезапно проявляется настолько весь молодой, дерзкий Дин, что Сэм от неожиданности давится своей лапшой. Он не думает о том, в какой момент за эти две недели он стал завтракать в собственной кровати. Ещё ужинать и иногда обедать.

Это… даже бывает интересно. Никогда не знаешь, когда из старины Гендальфа («ох, да пошёл ты, Сэм», и это тоже так по-диновски), иногда выдававшего такое, о чем Сэм и помыслить не мог, связывая в одном предложении с Дином, внезапно выскочит нахальный наглец и обольёт его чёрным юмором. Сэм раньше считал, что оно само пропадает, с возрастом, но Дин, очевидно, исключение из правил, а не правило. Ну, так всегда было.

— Они так тебя любят? — интересуется Сэм, когда ему удаётся справиться с голосом.

— Настолько, что готовы ставить свечку кучке моего праха перед сном? — вопросом на вопрос отвечает Дин и усмехается в бороду, но на неуловимую секунду выражение на его лице становится беззащитным. — Элис, она такая. Вся суть, в общем-то, не в красивых возвышенных чувствах, а больше в том, что ей доставляет немыслимое удовольствие делать всё наперекор матери.

Про Джо, которую Эллен так и не смогла удержать от охоты, и та выскочила замуж за охотника, Сэм уже знает практически всё. И про её двух дочерей, в которых проснулся тот же фанатизм к истреблению нечисти, но младшая пошла дальше и теперь, кажется, собиралась открыть школу для охотников. Дело, в общем-то, хорошее, но Сэм собирается держать это мнение при себе. Он вскидывает брови, оставляя реплику Дина без ответа и не собираясь проводить никаких параллелей, с хлюпом втягивает вермишелину в рот. Дин морщится. У него ямочка на правой щеке — такая же.

— Попахивает сумасшествием, не находишь?

Дин пристально смотрит на него, будто видит насквозь, и Сэм первым опускает взгляд.

— Ничего. Джо расщедрилась обещанием, что я буду летать над прериями Айовы, свободный, как ветер, а не ютиться в тесном горшке на каминной полке до тех пор, пока меня нечаянно не насыплют в кружку вместо сахара.

Сэма передёргивает.

— Чувак, я вообще-то ем.

Дин прячет улыбку за кулаком и послушно замолкает.

Когда он стал звать человека, старше его самого больше, чем на тридцать лет, чуваком, Сэм не задумывается. Точно так же, как и обо всем остальном. От взгляда Дина горит шея, но Сэм не поднимает глаз, приканчивая остатки вермишели из тарелки, стоящей на коленях.

— Ты уже был у него? — внезапно спрашивает Дин.

— У кого?

Воцаряется неестественная тишина, и через пару секунд Сэм понимает: что-то не так. Он берёт тарелку в руки, подползает к краю кровати и спускает ноги вниз. У Дина на лице странное выражение, которое Сэм не может расшифровать.

— Сегодня пятница.

Это не шарада, во фразе кроется реальный смысл, и Сэм, правда, близок к нему. С каких-то пор желудок, кажется, стал справляться быстрее, чем мозг. Вилка падает с тарелки на пол и приземляется на доски с гулким стуком. Сэм вздрагивает.

— Да, — наконец отвечает он. — Да, ещё рано утром.

Это не ложь. А цветы он не купил. Идти пустым казалось слишком неловко, неправильно, и он нарвал охапку кленовых листьев. Нельзя было их назвать букетом — до осени ещё два с лишним месяца, ни красного, ни жёлтого, ни оранжевого, но… Дин же любил зелёный. Сэм помнит. Сэм ставит это себе в оправдание и сбегает на кухню мыть тарелку. Шею и щёки заливает краснотой, но это ведь действительно не преступление, не так ли?

Потому что цвет не имеет значения.

Дин умер. Это было второе мая, пятница.

В воскресенье они нарушают негласно поставленное ими же табу, и Сэм почти не удивляется. До этого они позволяли себе лишь разговоры о будущем Дина, о котором Сэм не мог знать: его собственное будущее пошло по совсем другому сценарию. Так что Сэм готов. Почти что.

— Мне сегодня впервые за пять лет приснился Сэм, — сообщает Дин. Немыслимая откровенность — один из бонусов старости.

Сэм, привалившись спиной к кровати, заставляет себя сидеть ровно и ничем себя не выдать. Это всё еще странно, и всегда будет. Слышать о себе, которого никогда не знал и который знаком настолько, что Сэм запросто может назвать то, что ел на завтрак когда-то его двойник.

— Ему лет одиннадцать, наверное, было, — продолжает Дин. Его голос звучит совершенно спокойно, обыденно, — возможно, и правда, через несколько десятков лет потеря ощущается по-другому, только вот это не слишком утешительно. Тут и неделю нормально хер продержишься. Сэм невольно задерживает дыхание. — Там была какая-то ярмарка, колесо обозрения, тир… и куча клоунов. Аж в глазах пестрило. Он-то, конечно, видел иначе.

Дин улыбается сам себе, на мгновение словно становясь моложе лет на десять.

— И он всё время держал меня за руку, ни на секунду не отпускал. — По его лицу пробегает едва заметная тень, и морщины становятся резче, глубже. — Хотя ведь терпеть не мог, мол, я его как собачку таскаю, не маленький уже…

Сэм безрадостно усмехается и прячет взгляд: да, он знает.

— А всё равно ведь. И про небо что-то говорил, я не успел запомнить…

Дин, ссутулившись в кресле, молчит, полностью исчезает в воспоминаниях о сне, неуловимые, рассеивающиеся. Сэм знает, каково это, можно сказать, тут он профи. До них уже не достать, не прорваться сквозь стену реальности, но будешь пытаться до последнего, лишь бы коснуться хоть на чуть-чуть. Чик — и капкан захлопывается: сам пришёл, сам.

Дин сейчас кажется невыносимо старым.

Сэму хочется сказать, что у него, Дина, есть преимущества, что это благословение, так или иначе, и пусть далёкое, почти ненастоящее, но всё же воздушные шарики и высокое небо. А не вечные кровь, огонь, всё красное, и среди этого — Дин, истерзанный, измученный, ускользающий от него. Даже когда Сэм спит, ему не убежать от реальности.

Вместо этого Сэм задумчиво произносит:

— Я потом через кучу лет отыгрался. Когда неделю, после вторников, брал Дина за руку при переходе через дорогу. Тебя это дико бесило.

Дин словно оживает, поднимает глаза, светится.

— Ну ещё бы, мало было и без того разговорчиков о том, что мы… ну, того, — он громко смеётся. Сэм понимает, что через лет двадцать его приоритеты в понимании юмора повернутся другим боком. Но он тоже улыбается, вспоминая больше показушную, чем настоящую злость Дина. Не так уж и паршиво от этого теперь.

— «Они специально для тебя скоро сделают розовый сигнал светофора, Сэм», — фыркает Сэм.

Дин снова хохочет. У Сэма щекочет в груди.

— «И пешеходную зебру цвета радуги», — Дин очень точно изображает интонацию, какой были сказаны эти слова. На этот раз смеются оба. — В детстве на самом деле я мог делать это официально, Сэмми, и безо всяких намёков со стороны.

Сэм ничего не отвечает и только машет рукой, скрывая улыбку. Ему до нелепого привычно и… хорошо. И «Сэмми» — правильно. Дин не меняется ни через время, ни через пространство. У обмана мягкие лапы и гипнотизирующий взгляд, и Сэм отдается весь, без остатка, даже забыв о сопротивлении.

После этого разговаривать об общем прошлом, разделённом на два мира, становится легче, и, в конце концов, Сэм перестаёт отличать один мир от другого. Это как спустя много лет отыскать семейные альбомы с фотографиями и рассматривать их — с чистой грустью и почтением к памяти.

Может быть, думает Сэм отстранённо, когда, закрыв дверцу, укладывается спать, может, через тридцать лет он точно так же будет сидеть здесь у этого зеркала и ждать Дина, за которого его Сэм продал душу и попал в Ад. И тогда, может быть, если он сможет в это поверить, если он заставит себя поверить, когда-нибудь эта реальность покажется не худшей из всех существующих.

Может.

Ночью Сэму снится Ад и в нём — Дин. У него слишком тёмные от крови и пота волосы, лицо испещрено глубокими порезами там, где никогда не будет старческих морщин, и по гладкому подбородку изо рта вытекают красные ручьи. Сэм резко просыпается, давясь безмолвными криками, судорожно глотая прохладный ночной воздух, и его лицо мокрое от слёз.

Утром Сэм подскакивает в шестом часу. За окном — алое.

Глаза горят, словно в них насыпали килограмм песка. Он так и не смог уснуть. Валялся на кровати, пялился в потолок и методично раскатывал себя по дыбе. Сэму не нужно смотреться в зеркало, чтобы знать, как он выглядит: лицо осунулось, капилляры набухли, страшный, как сама смерть.

Он и не смотрит, пусть там всё ещё он. Рано.

Открыв шкаф, Сэм поспешно выгребает из него кучу вещей, не разбирая, что хватает, беспорядочно швыряет всё на кровать и с силой захлопывает дверцу обратно. Зеркало изнутри жалобно звякает, качнувшись на непрочных креплениях.

Одевшись, Сэм спускается вниз и собирается звонить Бобби, но часы настойчиво показывают половину шестого и не собираются изменять скорость своего хода по его капризу, поэтому ему только и остается, что включить телевизор и рассеянным взглядом следить за движущимися картинками. Те отказываются приобретать какой-то смысл. Через двадцать минут Сэм засыпает, уронив голову на грудь, и на этот раз ему ничего не снится.

Просыпается он ровно в девять. Подлетает с дивана как подстреленный, на сорванной пружине, умывается за три минуты, закидывает спрятанную в диване сумку с оружием в багажник Импалы, хватает со стола горсть арахиса и вылетает из дома, на ходу звоня Бобби.

Неожиданная просьба найти ему работу радует того чуть больше, чем гипотетический кутёж тет-а-тет с бутылкой тёмного. Сэм ведь завязал, оба раза. С первым — временно, со вторым — вроде совсем. Так что дело Бобби отыскивает ему с загадочной быстротой и удачливостью: соседний штат, обычный призрак — так, разминочка. Последний раз такая была ещё у них с Дином.

Сэм и не жалуется, этого пока достаточно.

— Спасибо, Бобби, — выдыхает он в трубку, выводя Импалу на трассу, ведущую к Саммервиллу. — Нет, всё нормально. Сбрендил уже совсем, сидеть безвылазно в четырёх стенах, разве что за продуктами иногда выезжаю. Конечно есть, ты не думай. Ремонт ещё не закончил, туда-сюда… Ладно, Бобби, давай. Я тебе потом позвоню.

Сэм бросает телефон на соседнее сидение и закусывает костяшку большого пальца. Врать просто, а убегать от самого себя — немаленькая проблема, на самом-то деле.

Призрак — та ещё стерва. А Сэм будто хватанул победу в долбанной олимпиаде, он и не задумывался до этого, насколько ему не доставало адреналина. Опрос свидетелей, бумажная мутотень — всё это, конечно, прилагается, но забитый официозом и волокитой в архиве день проходит словно мимо него. Дин точно ржал бы: у тебя, Сэмми, семь пятниц на неделе. Или в довесок облил бы святой водой — куда дели его скрупулёзного ботаника-брата, который весь из себя: библиотека, картинки в книжках и перевод сказок с языка сиу в манускриптах индейцев Лакота.

Может, так оно и было бы. Хотя вряд ли: будь Дин с ним, Сэму не пришлось бы объединять две роли в одну, и он по-прежнему предпочитал бы завернуться в газеты.

Теперь Сэм и вправду наконец дорвался. У призрачной бабулечки по имени Стейси, откинувшейся накануне, имеются с ним свои счёты. Она искренне полюбила дом престарелых, в который её закинули обожающие дети десять лет назад, а Сэм не совсем вежливо пытается её оттуда вытурить, с намёком, что не очень хорошо убивать тех, кто действительно и бескорыстно любит своих родителей: зависть — это не серьёзно. Особенно когда эти «те» совсем недавно кормили тебя с ложечки, вытирали рот и меняли тебе простыни.

Все доводы старушке Стейси по барабану, и она долго гоняет Сэма по опустевшим (три убийства за два дня — все на выход, дамы и господа) коридорам, пока Сэм пытается отыскать её зубные протезы, а потом столько же швыряет его об стены, будто попрыгунчик.

У Сэма шумит в ушах и двоится в глазах; на этот раз мир перед ним делится на два. Не умножается. Можно сказать, охота удалась.

Зубные протезы, ту ещё мерзость, Сэм, в конце концов, находит и сжигает, и примерно около часа его повсюду преследует вонь горящего пластика. По пути назад он заходит — хромает — в цветочный магазин, и эта вонь мгновенно сменяется приторным цветочным ароматом, от которого в горле поднимается желчь.

Сегодня не пятница, Сэм знает.

Он кладёт новый букет — белые маргаритки — рядом с прошлым, который ещё не успел завять, аккуратно стряхивает с плиты сосновые иголки и сидит рядом до тех пор, пока вся кровь из порезов и ушибов на его лице и руках не засыхает и не темнеет, покрывшись тонкой корочкой. За всё время он не говорит ни слова, и он не плачет.

Когда он встаёт, солнце уже прячется за горизонтом, напоследок размазывая по небу золотые огненные всполохи. Помедлив, Сэм прижимает к губам три пальца и касается ими края плиты. Голос от долгого молчания сиплый и чужой:

— Помнишь, Дин… Ты говорил…

Опустив голову, Сэм прячет лицо за волосами и усмехается самому себе. В свете заката его тень и тень от могильной плиты вытягиваются в два раза выше. Одна тень идеально прямая, вторая гнётся, пригибается к земле.

— Ты как последнее вино столетней выдержки, Дин, — горько говорит он, пальцы сводит от соприкосновения с мрамором. — Так хочется попробовать, но знаешь, что этого больше никогда не повторится. Не напьёшься.

Сэм убирает руку, этими же тремя пальцами с печальной улыбкой шутливо отдаёт надгробию честь и, развернувшись на каблуках, уходит. Одна из теней неотступно следует за ним, но на какой-то миг, перекрывшись тёмным отпечатком от тонкого ствола мёртвого ясеня, она бесшумно рвётся пополам.

* * *

Дверцу он приоткрывает наполовину и, морщась при каждом неловком движении, методично раскладывает вытащенные в порыве вещи обратно на полки. Рёбра старушка ему ушибла прилично, но жить можно. Дин сидит на краю кровати с потрёпанной книгой в руках и, когда Сэм появляется, он поднимает глаза и молча смотрит на него поверх очков.

Очки идут ему больше бороды, но Сэм удерживает эту реплику при себе. Возможно, его Дину и борода была бы к лицу. Почему бы и нет? Сэм не знает.

На последнем заходе он запинается мизинцем о край шкафа и не сдерживает злобного мата. В зеркало он не смотрит, но спиной чувствует прожигающий его обвиняющий взгляд. Совсем не действует: отражается.

— Дин не хотел бы, чтобы ты умер.

Сэм замирает, не донеся пару носков до предназначенного им места, и стискивает пальцы свободной руки в кулак. Глубокий порез на щеке начинает саднить: дёргается губа. Сэм глубоко втягивает воздух через нос и, не поворачиваясь, спокойно отвечает:

— Дин не хотел бы, чтобы я бросал дело.

Сложив все вещи в шкаф, Сэм медлит пару секунд, но всё-таки распахивает дверцу до конца, параллельно своей кровати. Встав спиной к зеркалу, Сэм стягивает с себя футболку и невольно шипит, стоит ему нечаянно коснуться повреждённых рёбер.

— Посмотри на меня, Сэм.

Сэм, изогнувшись, разглядывает огромный наливающийся синяк над тазовой косточкой и думает, что теперь придётся повременить с пробежками. И даже с похождениями по лестнице.

— Сэм.

Выдохнув, Сэм на секунду прикрывает глаза, надевает футболку и только тогда поворачивается. У Дина измождённый вид, накидывающий ему лишних лет десять, и Сэм упорно делает вид, что не замечает, как чуть дрожит книга в его руках. Лёгкие уколы вины игнорировать ну совершенно несложно.

— Это не поможет, — говорит Дин, взгляд у него очень усталый, не-диновский. — То, что ты делаешь… это не поможет. Даже если ты будешь возвращаться в состоянии ливера, это никуда не исчезнет. Уверен, ты уже не раз пробовал.

Сэм сжимает челюсти.

— Это моё дело, — сквозь стиснутые зубы цедит он. — И это был всего лишь призрак.

Он прикусывает себе язык, но уже поздно: это и так прозвучало как оправдание.

Дин пронзительно смотрит на него, и Сэм снова ощущает, как сверху давит плита, только теперь в целых тридцать лет. Дин еле слышно вздыхает; от этого вздоха у него чуть трепещут крылья носа. Прикрыв глаза, он медленно потирает переносицу. Сэм замечает, какие у него худые, с выпирающими синеватыми венами кисти рук.

— Ты винишь себя. — Утверждение, а не вопрос. Зубы — ещё чуть-чуть, и раскрошатся к чёрту. — И я не имею права пытаться переубедить тебя, да и ты всё равно не услышишь.

От этого «не имею права» почему-то херово. Сэм мелко трясёт головой, прогоняя морок, и утыкается взглядом куда-то в грудь Дину. По спине пробегает холодок: он помнит эту рубашку. Нет, не помнит. Знает.

— А еще сейчас ты ненавидишь меня, — со спокойной уверенностью замечает Дин, и Сэм всё же поднимает взгляд, встречаясь с его глазами. Там он видит только сожаление. Его оказывается достаточно, чтобы Сэм вдруг сполна ощутил давящую на плечи усталость сегодняшнего дня и остальной жизни. Сделав спиной шаг назад, Сэм садится на кровать и сжимает руками гудящие виски.

— Я не ненавижу тебя, — бормочет он. Ненавидеть Дина, какого бы то ни было, серьёзно? Но куда ему против трёх десятков лет личного опыта в любительском психоанализе.

— У тебя есть на это причины, — мягко произносит Дин. — И у тебя есть свой ад. Он другой. Но поверь, через тридцать лет он покажется тебе страшнее.

Слова действуют на него как удар тока. Ме-та-фо-ра. Сэм вскакивает с кровати, сжимая кулаки, он дрожит от злости, да что там, его просто колотит.

— Не делай вид, что ты понимаешь! — яростно ревёт он. — Ты не понимаешь! Думаешь, что несколько десятков лет — это всё, этим можно крыть. Чёрта с два, это брехня! И если ты считаешь, что мы похожи, и ты можешь учить меня жизни, готовить к пути по проторенной дорожке, то ни черта подобного. И не потому, что у нас вина разная! А знаешь почему? Тебе больно, чёрт, я знаю, как тебе больно, но ещё я знаю, что где-то в глубине души ты испытываешь облегчение, что всё случилось именно так! За столько-то лет не одну тысячу исходов можно перебрать, не так ли? И у того Сэма сейчас — небеса, Рай, посмертие, я не знаю, что там ещё, но там точно есть что-то, и почему-то я уверен, что ты перепроверил не одну сотню раз! И ещё немного — и будет вам ваше «долго и счастливо»! А он мёртв! Ему вечность корчиться в Аду из-за меня! — На последних словах вся злость Сэма куда-то сдувается, он опускается обратно на кровать и совсем тихо договаривает: — Ты не поймёшь. Я был бы готов ждать и тысячу лет, но я никогда не смогу оказаться с ним по одну сторону. Даже если я перебью всё человечество. В этом моё… наказание.

Он договаривает быстрее, чем успевает подумать. А сознание уже подсуетилось, напоминает; циничными словами режет не хуже ножа. Эхо из прошлого — так говорят ведь? Сэм думает, что ни хера они и не знают, врут.

И душа твоего брата немножечко… заблудилась.

(Твоё наказание, Сэм, правда, что ли?)

Не эхо, вот совсем не эхо — скорее, непрекращающийся тошнотворный визг.

Дин молчит. Сэм смотрит на него устало и чувствует себя более старым, чем он. Дышать трудно. Надо. Вдох-вы-ыдох. (Упражнение начали, и повторяем, повторяем).

Дин не отвечает, и Сэм понимает: это не обида, просто против этого не попрёшь. В глубине души он признаёт: всё-таки в чём-то они похожи, этого не отнять. Оба вернулись именно сюда: пусть Дин и спустя двадцать восемь лет, когда последняя охота отобрала у него возможность продолжать дело и пистолет из руки заменила тростью, и для обоих этот дом оказался обителью, в которой они надеялись отыскать хоть какое-то, пусть и крошечное, успокоение. Просто потому, что так было бы справедливо по отношению к тем, кого они потеряли. Штат, мать его, ими бы гордился. [Имеется в виду намёк на девиз штата Южная Каролина «Dum spiro, spero» («Пока дышу, надеюсь»)] А, может быть, и правда — мазохисты.

Больше в этот день они не разговаривают. Незачем. Оба знают: эти слова скрывали совсем иной упрёк, по которому виноватым становился другой. Дин, в отличие от него, ни на секунду не забывал и не позволял себе обмануться.

Сэм только этим и занимается: сегодня утром он поверил, что это так просто — усыпать всё зеркальными осколками и не порезаться.

* * *

Дин не спрашивает, но Сэм в середине июля рассказывает ему сам: чувствует, что должен, надо. Просто приходит после ужина, после двух выпитых бутылок, с ещё одной, наполовину опустевшей, в руке; садится, захмелевший, на пол у зеркала и тихо, монотонно начинает говорить. Язык, как ни странно, у него совсем не заплетается, и слова текут ровно. Ну да, теперь-то опьянеть ему намного труднее.

— После его смерти я пил по-чёрному почти четыре месяца. Весь сентябрь, весь октябрь, а потом на следующий год: февраль, март… Оба раза из этого дерьма меня вытаскивал Бобби. После первого запоя приволок меня жить к себе, и я три месяца провёл у него под присмотром. Охотились, даже на самый восток уезжали, и всё вроде даже как обычно… Но всегда возвращались обратно. Это и отличало те охоты от наших. Я три месяца до того, как меня свернул Бобби, пытался тебя вытащить, а в июле… — Сэм прерывается, мелко трясёт головой. — Тогда не до охоты было совсем, перепробовал всё: ходил на перёкресток, пытался открыть Врата, выследить Лилит. Лилит — это…

Дин молча машет ему ладонью: я знаю, кто это, можешь не объяснять. Сэм не спрашивает, откуда. Неважно. Недели, месяца ада: бессонных ночей, нескончаемых кошмаров, выглотанного литрами алкоголя, в котором он пытался забыться, всего его тупого существования без Дина — как-то слишком просто ложатся на сухой, безэмоциональный рваный пересказ.

— Лилит-то мы выследили, да… — Подавившись собственной злобой, Сэм делает большой глоток из бутылки; пиво стекает по подбородку двумя струями. — Целую братию охотников собрали, ага… Я надеялся забрать контракт Дина, но ни ч-ч-черта не вышло.

Он молчит долгое время, собираясь с мыслями. У Дина бледное, восковое лицо.

— Мы её грохнули, кстати, — сделав очередной глоток, Сэм молчит мгновение, вспоминает ту бойню.

Вышла реальная заварушка. Это был первый и, Сэм надеялся, последний раз, когда все охотники объединились и, забыв о собственных распри, когти только так драли. Почти у каждого был свой счёт. Они-то, охотнички, Апокалипсис остановили, молодцы, а Сэм так и остался без Дина. Иногда Сэму кажется, что он до сих пор чувствует на своих руках кровь Руби, вернее, её сосуда. Бобби тогда его не смог удержать. Сэм решает об этом не упоминать. Может, Бобби не сильно-то и хотел: уж слишком Руби расстаралась, пытаясь приделать к нему, Сэму, нитки, чтобы потом дёргать им за крестообразные палочки. Он почти позволил, — но Бобби оказался вовремя.

— Ну вот после этого я и запил, крышу сорвало, — Сэм пьяно, ядовито ухмыляется. — Когда понял, что всё, что я мог, я перепробовал, и Дина вернуть не смогу. Не смогу, совсем не смогу, поним… мам… маешь?

Но он ничего не понимает. Не понимает, конечно. Скривившись, Сэм на миг закрывает глаза, пытаясь избавиться от жжения под веками. Прижимает прохладную запотевшую бутылку к виску.

— Я облажался, — тихо говорит он. — Охотился без разбору, лез во все дыры и одновременно бухал. Бобби вытащил меня, когда я висел уже на одном честном слове, набил мне морду, наорал и дал похмелиться. Запер в своём доме еще до кучи. Я прожил с ним до твоего дня рождения. Двадцать четвёртого снова сорвался и укатил кутить. Бобби всё грозился отстрелить мне одно место, но я не вернулся. Опять по кругу пошло: охотился, бухал, не просыхая, а, чуть просохнув, снова охотился… Пару раз чуть не сдох, но обошлось, как видишь. Бобби нашёл меня во второй раз, в апреле уже... Мне тогда уже почти пиздец пришёл: от пойла, да и вампиры были не прочь испить моей кровушки — бонусом с градусом шла. Бобби знатно прочистил мне мозги, как видишь: я здесь.

Сэм вздёргивает уголок губ в невесёлой улыбке. Дин в зеркале вдруг почему-то начинает расплываться.

— Да и меня от самого себя уже воротило, только толку от этого уже было ма-а-ало. Дин не за такого меня душу продавал. А я… я вот так. Но слишком было, слишком, знаешь… Мой другой ад, ты сам мне сказал, помнишь? — Сэм фальшиво смеётся. — Не знаю, что там через тридцать лет, но мне было хуёво уже тогда. Ты сильнее, всегда был си… сильнее. Ты умер зря, видишь, какое я животное, слышишь, он зря умер… И история такая же, подходящая, вот такая вот история, почти сказочка с х… х… хэппи-эн-н-ндом, м-мать его.

Он заканчивает свою исповедь очередным глотком из бутылки и, не дожидаясь никакой реакции, не смотря на молчащего Дина, поднимается с пола и с силой ставит бутылку на тумбочку. Повертевшись пару секунд на месте, та слетает с края тумбочки и падает на пол. Остатки пива расплываются на полу тёмной лужей. Почти клюквенный сок, только пахнет как джемпер Дина.

Сэм устало машет рукой и, скривившись, ничком падает на кровать на живот, подгребает к себе подушку. Голос Дина доносится словно из-под толщи океана.

— Я пытался вернуть его почти десять лет. — Сэм сильнее вжимается лицом в подушку, закрывает глаза. Безумно раскалывается голова. — Демоны, нечисть, жрецы, даже боги искали себе пятый угол, стоило им меня увидеть. Один раз даже охотники объявили на меня облаву, когда я… переступил черту и ещё немного — и натворил бы такого… Не имеет уже значения, меня вовремя ткнули носом. Если бы мог, я перебил бы их всех, просто стёр с лица земли, когда каждый из них повторял мне: прекрати, хватит, ты его не вернёшь, Винчестер, оставь как есть. Я пускал им пулю в лоб, они уходили. Себе не мог. Наверное, я прогрыз бы Землю насквозь, но Бобби меня остановил. Теперь я понимаю, как ему благодарен, но тогда…

Сэм слышит сухой смешок и только сейчас осознаёт, что не дышал всё это время.

— Я его чуть не прикончил. Тоже, как и ты, убирался подальше к чёртовой матери и начинал снова, и снова, и снова… Я практически сгнил, потерял всё человеческое. Изредка выныривал из этого дерьма, Бобби вытаскивал за шкирку, потом я падал в дерьмо с головой снова. Всё пытался найти способ вернуть Сэма. Потом меня позвала Эллен — она смирилась с тем, что Джо всё никак не успокоится, и попросила меня присмотреть за ней, научить тому, что знаю, — Сэм распознаёт в его тоне тёплую насмешку. — Я осел у Харвеллов, хотя хреновый из меня тогда был наставник. Я до этого тоже не просыхал практически полгода, печальное зрелище, лез чуть ли не в змеиные ямы, ходил в виде кровавого месива — вроде помогало. Ничего… Потом ничего… Ты же знаешь Джо, с ней просто не успеешь посидеть в углу за бутылкой виски и наматывать сопли на кулак. Вернулся потихоньку… Мёртвое должно оставаться мёртвым, я помнил.

Сэм вздрагивает, как от удара плетью, поворачивается набок, но глаз не открывает. Осязаемая старость Дина давит ему на плечи.

— На то, чтобы поверить в это, у меня ушёл десяток. Я совру, если скажу, что временами не накрывает до сих пор, что это просто… Но я научился жить без него. В какой-то момент как обрубило. Просто узнал, что ему там не плохо, что он есть — где-то, и… Мне жаль… мне жаль, что у тебя так не будет, Сэм. Мне правда жаль.

Сэм прикусывает уголок подушки. Что-то — алкоголь, наверное, — просится наружу жгучей лавой. Может, крик.

Он засыпает, и перед веками нет ничего, кроме тьмы.

Наутро у него мучительный отходняк, и он не помнит почти ни слова из того, что говорил. Дин улыбается как прежде, читает ему выдержки из газет, время от времени жалуется на небольшие пенсии по стране — просто, чисто посучить, понимает Сэм однажды, это ведь Дин. Некоторые принципы у него не поменялись.

Только отражение.

А они ведь и правда вспоминали. И сок, и кораблики, и папину пиццу.

Сэм теряет мысль о том, что Дин помнит намного больше него.

-5-

Август начинается с того, что Сэм смотрит на своё отражение.

Первые секунды он глупо таращится на свой помятый вид, потом закрывает дверцу и открывает её снова — картинка не меняется. Дин всегда просыпался в семь. На часах девять. Помаявшись у шкафа ещё несколько минут, Сэм спускается вниз, на ходу натягивая на себя футболку. В нос тут же ударяет противная, вышибающая мозги вонь из раковины на кухне.

Сэм морщится и с отвращением подходит к мойке — гора немытой посуды, собранной за три дня, едва балансирует на скользком фаянсе. Вздохнув, Сэм берётся за губку и моющее средство. Он не может вспомнить, что делал последние три дня, но помнит, как Дин ему рассказывал о новшествах информационных технологий тридцатых годов, о политических распрях и курсе доллара — и, чёрт возьми, Сэм слушал эту нуднятину, чуть ли не заглядывая ему в рот.

В гостиной весь пол усыпан арахисом, крошками от чипсов, клочками пыли и волос, на столе — присохшие капли томатной пасты. В холодильнике шаром покати и воняет протухшей рыбой, и Сэм совершенно не помнит, откуда там взялась скумбрия. На крыльце провалилась ступенька, и Сэм, забывшись, с размаху ставит ногу в образовавшуюся дыру, сдирает кожу.

Матерясь и хромая, он находит за домом оставшуюся доску из тех, что он покупал для настила, и приколачивает её взамен трухлявой. На уборку в доме уходит четыре часа, и у Сэма мелькает тщедушная мысль о том, что, наверное, хорошо было бы нанять горничную.

Дольше всего он убирается в спальне: пять раз перестилает кровать, три раза моет единственное окно, каждые десять минут пробегая мимо шкафа на кухню, чтобы сменить чистую воду на чистую, и четыре — перекладывает вещи с полки на полку.

Зеркало по-прежнему его отражает и зарождающуюся панику в глазах — тоже.

Он притаскивает на кровать ноутбук и ещё полтора часа тратит на махинации с банковскими номерами — на кредитках давным-давно закончились все сбережения, оставалась пара долларов на какой-то одной. Дин был в этом гением, он этим и занимался, каждый раз его подкалывая: значит, прожирать фальшивые деньги тебе не стыдно, а вот нарисовать пару ноликов — это, значит, Дин.

Результатом становятся две тысячи долларов и злость на самого себя.

В продуктовом магазине в Саммервилле он в рекордные сроки набирает полную тележку продуктов, хватает со стойки сегодняшнюю газету, но, мельком взглянув на передовицу, резко останавливается, примерзает к месту. Ему приходится вдохнуть и выдохнуть несколько раз, чтобы убедить себя: так бывает, ничего страшного. Просто он ещё не привык.

Девушка на кассе приветливо, даже заискивающе, ему улыбается. Сэм равнодушно мажет по ней взглядом и отворачивается, чтобы взять со стойки мятную жвачку. Когда до него доходит очередь, кассирша улыбается ему по-прежнему, но теперь на её лице отчётливо видна непонятная жалость. Сэм молча расплачивается с ней и, подхватив три набитых пакета, медленно идёт к Импале. Сгружает пакеты на заднее сидение и, сжав губы в тонкую полоску, плетётся в цветочный.

От запаха плюмерий внезапно тошнит.

Вчера была пятница, и он не пришёл.

* * *

Он врёт.

Он бесстыдно врёт, говоря Дину, что не смог вчера прийти, потому что у него весь день болела голова, и мимолётное, секундное облегчение, что у Дина не получится распознать его ложь, Сэм хочет, но не может презирать. Он просит прощения, что не пришёл, а Дин ему не отвечает. Он уходит быстро, не оборачиваясь, запах плюмерий остаётся далеко позади, но Сэму всё ещё тяжело дышать.

Он чувствует себя ублюдком, но этого недостаточно.

Он должен ненавидеть своё отражение — окаменевшее лицо, сжатые губы и лихорадочно блестящие глаза, — потому что ненавидит себя.

Он ненавидит своё отражение, потому что по-прежнему его видит (и ещё по ряду причин).

Ложась спать, он не закрывает дверцу.

Дин не появляется и на следующий день. Сэм заставляет себя поверить, что он просто на охоте. Скованный бурситом, тростью и тремя годами «посолить и сжечь», направленного только в сторону котлетного фарша.

Сэм помнит, что Дин, как и Бобби, помогает охотникам, но всегда эта помощь была стационарной, и Сэму совсем не хочется думать, что произошло что-то, заставившее его покинуть насиженное гнездо. Это даже в мыслях полная херня: и «насиженное гнездо», и «Дин», и «покинуть», но вообще не думать не получается. Сэм мечется по дому целый день, прерываясь на часы тупого разглядывания зеркала перед собой, потом опять мотается как неприкаянный.

Ложится он уже за полночь и вскакивает через три часа — чёрная тень в зеркале вскакивает вместе с ним. Захватив с собой одеяло, Сэм спускается в гостиную и направляется прямо к дивану: забравшись на него с ногами и обложив себя подушками, он бездумно пялится в телевизор и забывается дёрганым, нервным сном уже под утро.

Проснувшись, он уверен: ему что-то снилось. Там не было красного и фантомного запаха ржавчины. Но он помнит морщинистую неподвижную кисть: с кончиков скрюченных в судороге пальцев на пол стекали капли воды.

Весь день у Сэма нещадно болит голова. Под вечер звонит Бобби и, кажется, думает, что он пьян, но Сэм не собирается его переубеждать. Оставшуюся бутылку пива он прикончил вчера, когда нервы были уже натянуты до предела. Ехать за новой лень.

Бобби между делом сообщает ему о ещё одном пустяковом дельце совсем рядом с Саммервиллем; это явный намёк, и Сэм обещает подумать. Самому себе. На следующий день это предложение кажется реальным спасением: он готов в буквальном смысле лезть на стены, но держится на стальном упрямстве. Единственное, что он точно знает — он не должен сейчас уходить.

Сэм шарахается от собственного отражения, но смотреть не перестаёт.

Когда-то давно так и не была рассказана сказка о маленьком мальчике, который сошёл с ума, беспрестанно сидя у зеркала, показывавшего ему его родителей, которых он никогда не видел. Сэм её сюжет знает.

Ему эту сказку дописывать.

* * *

Сэм просыпается от того, что кто-то негромко его зовёт. За окном уже светло. Окинув себя мутным взглядом, Сэм понимает, что вчера он так и вырубился в одежде. В следующую секунду он уже оказывается сидящим на полу и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало.

Дин улыбается, и его взгляд неуловимо меняется. Сэм не успевает уследить.

— Прости, — сразу говорит Дин. У Сэма что-то с неприятным клёкотом лопается в животе. — Пришлось подорваться среди ночи, нестись к Джо. Она мне позвонила четыре дня назад, чуть ли не в истерике билась: ни Элис, ни Сью ей не отзвонились: ушли на охоту и должны были по графику ей сообщить. Пришлось гнать всю ночь, чтобы её успокаивать. И знаешь что? Оказалось, что им обеим просто пришлось искупаться в болоте, мобильникам, соответственно, тоже. Как Джо умеет орать, ты бы знал. Решил задержаться на пару дней, чтобы она, не дай Бог, их не убила. В такие моменты в Джо просыпаются материнские гены: можно сказать, поставила их в угол и запретила выходить на охоту, — всё это Дин выпаливает практически на одном дыхании. — А ты чем занимался всё это время?

Сэм открывает рот и снова его закрывает.

Он не верит.

Не верит вопросу, потому что видит по его глазам: Дин легко догадывается. И если Сэму и хочется разораться, увидев в вопросе издёвку, которой даже нет, он не может. Слишком уж много вины у Дина во взгляде. Сэм не может понять.

Он не верит ни единому его слову, не верит бледному лицу и тёмным кругам под глазами.

Но снова позволяет себе обмануться.

— Уборкой, — отвечает он, слабо улыбнувшись, и чуть морщится, услышав свой скрипучий голос. — Я слегка забросил это дело, так что пришлось наводить порядок.

В глазах Дина снова мелькает что-то странное. Сэм хочет спросить: что? — но слова застревают в горле. У Дина растрёпанные, спутавшиеся волосы, болезненная худоба, и в бороде запутался кусочек яичницы. Сэм не может на него насмотреться.

— А себя забыл.

Сэм недоумённо моргает несколько раз.

— А?

Дин вздыхает и наклоняется чуть вперед. Кресло издаёт противный скрежет.

— Себя привести в порядок ты забыл. — Дин внимательно смотрит на него, и Сэм невольно ощущает себя под его строгим взглядом нашкодившим мальчишкой. Не младшим братом, нет. — У тебя на голове птичье гнездо вить можно.

Сэм улыбается, открыто и ярко.

— А у тебя в бороде, — поддевает он. Окутавшую тело легкость игнорировать невозможно.

Дин закатывает глаза и вскидывает бровь — с возрастом у него стало получаться гораздо хуже, о чём Сэм не забывает ему сообщить.

— А ты говорил, что я не смогу тебя в этом уделать, — он усмехается и показательно выгибает бровь. — Много ли ты знал.

Дин кривит губы в снисходительной улыбке, и на мгновение Сэму кажется, что она пластилиновая какая-то, пустая. Он, крякнув, поднимается с пола, моргает — и видение пропадает.

— И вправду пойду в душ, — провозглашает он, схватив с полки полотенце и чистые вещи.

Уже у самой лестницы он останавливается, Дин здесь его не видит. И вдруг неожиданно и для себя самого просит:

— Не уходи. Не уходи… вот так.

Дин не отвечает.

Когда Сэм возвращается, он, усевшись поудобней в кресле и отставив трость в сторону, рассказывает ему о дорогах.

2009г, май.

— Я хочу забрать Дина с собой, — сходу заявляет Сэм, стремительно войдя в комнату. Встаёт напротив Бобби и складывает руки на груди: непробиваемая защита.

Бобби давится пивом, которое только что отхлебнул, и янтарная жидкость, изо рта, из накренившегося горлышка, выплёскивается прямо на книгу, лежащую на столе. Жёлтая от времени бумага жадно впитывает в себя всё до капли, темнеет ещё больше, от края до края. Сэм, склонив голову, отстранённо смотрит на расползающееся пятно и думает, что ему это что-то напоминает; будто он — бумага, пропитавшаяся сумасшествием. Метафора.

— Ты… что? — откашлявшись, хрипит Бобби.

— Я хочу забрать Дина с собой, — спокойно повторяет Сэм. — Я не знаю, насколько я останусь… Но в любом случае Дину там будет лучше, — он на секунду прикрывает глаза и тихо выдыхает сквозь стиснутые зубы, — чем на той поляне. Ему будет лучше… там.

Оба знают, что это ложь: Дину всё равно, лучше будет Сэму, и то всё относительно. Не глядя на Бобби, Сэм тем же механическим тоном продолжает:

— Я уже заказал плиту, не крест же тот ставить... Завтра сюда привезут. Мы же установим её сами, сможем?

Хоть что-нибудь у Дина ведь должно быть… по-человечески. Пусть это и нужно только самому Сэму (и пусть это только мраморное надгробие, копирующее миллионы таких же).

Бобби молча смотрит на него, кажется, целую вечность. Одним махом опустошает остатки пива и с грохотом ставит бутылку на стол.

— И как ты себе это представляешь? Как мы повезём Дина из Иллинойса в Южную Каролину?

Как «повезём», а не как «выкопаем». Сэм за это и любит старика.

Он сильнее сжимает руки на груди.

— У тебя пикап. Возьмём, — односложно отвечает он. — За сутки довезём… Если вдруг копы… — он сглатывает, кадык перекатывается под кожей. — Разберёмся. Не проблема.

И, очевидно, решив всё за двоих, Сэм не дожидается ответа, разворачивается на пятках и выходит из комнаты.

В Понтиак они приезжают к следующему вечеру. Останавливают пикап совсем рядом с могилой, чтобы не пришлось далеко тащить гроб. В полном молчании вытаскивают из кузова две лопаты и, так же не говоря ни слова, подходят к торчащему из земли кресту. Под ногами шелестит прошлогодняя трава, звук в тишине леса кажется оглушительным.

Перед могилой они застывают каменными изваяниями, неподвижно разглядывают крест, словно боясь нарушить хрупкую, звенящую тишину. По Сэму скальпелем проезжаются воспоминания: деревянный гроб, грохот молотка, обманчиво мягкий стук земли о крышку…

— Ты уверен, Сэм? — тихо спрашивает Бобби.

Сэм отвечает не сразу.

— Да, — сипит он. Прочищает горло и твёрже говорит: — Да, я уверен.

Бобби смотрит на него с еле распознаваемой жалостью. Сэм и без того знает, как он выглядит: запавшие красноватые глаза и заострившиеся, резко выдающиеся от худобы скулы. Печальное зрелище.

Они роют землю, не переговариваясь, осторожно втыкая лопаты в землю. Сэм вспоминает свою первую вырытую могилу: ему тогда было четырнадцать, он рыл так же: медленно и аккуратно, боясь проломить лопатой гроб. Дин копал рядом, они сталкивались локтями, иногда врезались лопатами, и было, несмотря на сюрреализм происходящего, спокойно, не страшно. Не смертельно.

Выкопать — легче, чем закопать. Принять то, что это Дин здесь, невозможно. Он ведь не может быть здесь, это неправильно. Нечестно.

Сэм дышит через раз и, глотая глухой скулёж, до красноты кусает губы.

Стук заострённого штыка о крышку смахивает на удар гонга, сносящего вестибулярку. Дальше они начинают копать ещё медленнее, осторожно откидывая землю по всем сторонам от гроба.

Самодельный сколоченный гроб такой хлипкий, такой тонкий. Будто не из дерева — из поликарбоната. И крышка как открытый выход, всего-то хватило было бы содрать костяшки до крови, не больше.

А у Дина ведь там даже подушки нет (Сэм не хотел, чтобы он спал вечно).

— Я наверх.

Сэм вздрагивает от звука собственного голоса. Когда они заканчивают обматывать один край гроба верёвкой, Бобби молча кивает и дожидается, пока он выберется из ямы. Назвать её могилой Дина у Сэма не получается даже в мыслях.

Они осторожно тянут гроб, в нём приглушённо стучит: будто Дин, ворочаясь внутри, ненароком ударяется о стенки. Ему теперь там слишком много места. И — тик-так, чуть слышно: бряцает зажигалка.

Сэм, пытаясь не смотреть вниз, думает: милые кости [«Милые кости» — название романа Э. Сиболд, впоследствии экранизированного. «Милые кости» означают новые взаимоотношения, жизненные связи, которые возникли в семье главной героини после её гибели] так и не обросли плотью, и вряд ли когда-нибудь смогут. Думает о Дине, а не о том, что от него осталось.

Когда они вытаскивают гроб наверх, Сэм принимается остервенело забрасывать яму землёй. Он втыкает лопату в суглинок, сжимая черенок до немеющих ладоней.

…Они на полпути к Саммервиллу, на горизонте задаётся заря.

«Это уже становится традицией, — хочется сказать Сэму, — везти Дина на его же похороны».

Через секунду он жестом просит Бобби остановить пикап и ничком вываливается из кабины на трассу. Он стоит на четвереньках на асфальте, его трясёт от неконтролируемого сумасшедшего смеха, а потом ещё с полминуты выворачивает наизнанку съеденным вечером бургером. Бобби стоит рядом, успокаивающе гладит его по спине и говорит что-то похожее на: всё хорошо, сынок, всё хорошо, ничего, это — ничего.

Возобновившийся смех Сэма перерастает в тихое завывание. Ладони щиплет и саднит: с размаху упав на асфальт, он содрал себе кожу о мелкие налетевшие с обочины камни. Зарастёт — такое зарастает.

Ничего, повторяет Бобби, похлопывая его по плечу чуть дрожащей ладонью, всё будет хорошо.

Сэм отдал бы всё, чтобы ему поверить.

Они приезжают в Саммервилл уже ближе к ночи — оставшийся путь проводят в полнейшем безмолвии. Откуда-то Бобби знает, где Сэм хочет похоронить Дина (и что Сэм вообще не хочет хоронить Дина). Ничего не спрашивая, он проезжает мимо треклятого дома, сминая колёсами высокую траву.

— Косить здесь надо, — задумчиво замечает он. Сэм продолжает смотреть в окно.

Бобби останавливает пикап чуть меньше, чем в полумиле от дома, и Сэм выходит из машины: Бобби и без слов понял его правильно. Если бы не деревья, отсюда дом был бы Дину хорошо виден, нужно положить Дина лицом к нему. Домом Дина, Сэм ведь знает, был он сам.

Здесь вырыть яму намного сложнее: дёрн снимается с трудом, земля не поддаётся, постоянно липнет к остриям лопат. Когда они заканчивают, изредка прерываясь на отдых и один раз — перекусить, уже глубокая ночь и на небе ни единой звезды, сплошная чернота.

Бобби разворачивает белое огромное полотно и передаёт один его край Сэму. Сэм думает, что оно похоже на крыло журавля. Точно на таком же они опускали гроб с Дином в прошлый раз, в точно таком же Сэм хоронил Дина в среду, после вечности вторников, — тогда комья земли разбивались не о деревянную крышку, а о голову Дина.

— Глупо, — говорит он хрипло, отчуждённо. Тупо таращится на полотно в своей руке, словно не понимая, что с ним делать. Зажигалка привычнее. — Глупо. Они же делают это для того, чтобы дорога на тот свет была широкой. А Дин, он ведь…

Никакого «того света» не существует, там, где Дин, вообще нет света.

Сэм с силой зажмуривает веки, пытаясь прогнать образ мёртвого Дина. Он не договаривает, горло перехватывает, и сразу после того, как они опускают гроб в яму, он стремительно уходит. Бобби ни слова ему не говорит, и его понимающее, полное сочувствия молчание хуже любых слов. Снова услышать знакомый глухой стук он вряд ли сможет. Это и для одного раза слишком.

Через десять минут он возвращается и, выверенным движением схватив лопату, помогает Бобби докидать землю на уже набросанный слой.

В третий раз хоронить сложнее, чем в первый.

Потому что Сэм знает: теперь это навсегда.

На то, чтобы поставить недостающие кусочки головоломки на место, у Сэма уходит полторы недели. Оно случается само по себе, когда Сэм понимает, что солнечный зайчик, сверкнувший в отражении, принадлежит не его солнцу. Блистер ярко блестит, прежде чем исчезнуть в кармане рубашки Дина.

Странно, но злости нет. Сосущее опустошение.

— Сердце, да? — ровно сообщает о своей догадке Сэм. — Это сердце? Вот почему тебя не было.

Дин молчит, и это самый явный ответ, который Сэм может получить. Сэм пододвигается ближе к зеркалу и ненароком проезжается ребром ладони по дверце и краю зеркальной поверхности. Отпечатки на ней едва заметны.

— Это неправильно, — отстранённо продолжает он и замолкает.

Дин по ту сторону сидит на краю кровати, держа в руке сложенную газету. Сэм задумчиво разглядывает дату, обгоняющую его самого на тридцать лет, на передовице пишут что-то про начало холодной войны. Он отворачивается от зеркала и смотрит в окно, чувствуя, как сдавливает горло.

— У тебя же всегда было здоровое сердце. Знаешь, если я и думал, то… наверное, это был бы какой-нибудь оголтелый вирус, что-то вроде «заразил по пьяни» и сам не понял, на кого нарвался. В этом заключались бы дикая ирония и подъёб судьбы… но подошло бы. Или диабет из-за M&Ms-a, ты же их мешками жрал. Хотя ладно, это слишком. А эти бургеры твои, луковые кольца в масле? Холестерин шкалит же… да, ладно, неубедительно.

Голос у него прерывается почти на каждом слове, но Сэм упрямо продолжает выдавливать из себя звуки и нести полную чушь. Из зеркала раздаётся тихий шорох газеты.

— Что угодно, но не так, — с какой-то обидой, поделённой на мольбу, говорит Сэм. — Это же не может быть из-за той охоты на ровхеда? Оно было повреждено, да, но тебя вылечили, тот жнец, и ты…

— Сэм, — мягко перебивает Дин, и только сейчас Сэм понимает, что из его горла вместо дыхания вырываются тихие хрипы. Он резко втягивает воздух через нос. Дин навязчиво громко шелестит газетой, но Сэм не чувствует благодарности. — Это всего лишь время. Всё в порядке, просто это…

— Время, — глухим эхом отзывается Сэм.

Дин неосознанно потирает грудь с левой стороны. Сэм смотрит на него широко распахнутыми глазами. Заметив это, Дин дёргается и поспешно кладёт ладонь на колено, елозя ногтями по джинсе.

— Всё в порядке, — настойчиво повторяет он, поставив жирную точку в разговоре, и возвращается к чтению газеты, которую наверняка успел уже выучить. Дата на передовице позавчерашняя.

Сэм вытягивает ноги, скрещивая в лодыжках. С длинным вздохом подтаскивает ручную кофемолку и чашку с зёрнами поближе к себе и, набрав следующую порцию зёрен в сложенные ковшиком ладони, засыпает в камеру. С каждым зерном, исчезнувшим в жёрнове, он чувствует, что успокаивается.

Ничего. Это — ничего. Дин держит сложенную газету одной рукой, а другой постукивает набалдашником трости по полу; звук смахивает на колыбельную метронома.

У свежемолотого кофе густой, тягучий запах, приятно щекочущий нос, и цвет…

Цвет не имеет значения.

* * *

В следующую субботу Сэм притаскивает с ярмарки радужную пружинку. Перед тем, как окончательно подняться наверх и показать её Дину, он трижды спускает её с лестницы. От вида, как она шагает со ступеньки на ступеньку, превращаясь в разноцветную змейку, Сэм приходит в поистине ребяческий восторг, и это немного ненормально, но ему всё равно.

— Я её выиграл, — самодовольно сообщает он, потрясая безделушкой перед зеркалом так, будто это по меньшей мере лотерейный билет на миллион долларов. — В тире для взрослых раздавали детские подарки. И мишени там были, по правде говоря, тоже детскими. — Сэм фыркает, вспоминая ошарашенные лица случайных зрителей. Он не хотел, так само как-то получилось. — Помнишь, ты такую в детстве хотел?

Дин смотрит на него снисходительно и улыбается как-то криво. Солнечный свет косо отражается от зеркала, и Сэму кажется, что в бороде Дина стало немного меньше тёмного.

— Я потом ещё всё тебя подкалывал: обычно все пускают слюни по Трансформерам, крутым машинкам, а тебе подавай радугу, — Сэм захлёбывается словами, рвущимися из него подобно фонтану, теребит в руках пружинку, перекатывая её из ладони в ладонь. — Дин, помнишь? Дин.

Сэм выжидающе смотрит на Дина и растягивает пружинку до пола. Дин кивает, усмехаясь каким-то своим мыслям.

— Давно это было. А Сэм мечтал о плюшевом щенке, огромном, размером с хорошего спаниеля.

Взгляд Дина на какую-то секунду вдруг становится каким-то цепким, колючим, но у Сэма перед глазами до сих пор мелькает разноцветное. Если бы зеркало было только зеркалом, сослался бы на оптическую дисперсию — свет рассеялся бы тоже радугой. Показалось.

— Точно, — подтверждает Сэм, смутно припоминая события того дня. — На самом деле не так уж и сильно я о нём мечтал, скорее, всё дело было только в том, что я хотел отцовского внимания… Папиного. А у тебя мечты были бескорыстными.

Улыбнувшись краешком губ, Сэм садится на край кровати и раскатывает пружинку по всей своей руке, потом складывает и снова тянет. Он не имеет ни малейшего понятия, что забавного находил Дин в этой бесполезной штуковине. Что, действительно?

— Ты знаешь какой-то секрет? — громко спрашивает он.

Ему никто не отвечает.

Когда Сэм поднимает голову, кресло Дина пустует, вдавленное его весом сиденье ещё не до конца распрямилось.

— Дин? — неуверенно зовёт он.

Дин возвращается через три минуты: Сэм сначала слышит стучащую о пол трость, шаркающие шаги, а потом уже видит его самого. Дин носит тапочки. Не вислоухих пухлых собак, конечно, и всё же. Сэм к этому почти привык.

— Ходил попить. — Дин пожимает плечами, снова усаживаясь в кресло. — Надо идти что-нибудь приготовить, но так лень.

Сэму кажется, что он за что-то извиняется, но эта мысль быстро сменяется другой.

— А я вчера приготовил, — хвастается он невпопад, крутя на кисти пружинку. Перед глазами рябит пёстрым: жёлтый-оранжевый-жёлтый-зелёный…

…Вокруг чёрного мраморного камня сентябрьский ветер разметает хвою и засохшие лепестки плюмерий, бывшие белыми ещё две недели назад.

Ни белого, ни чёрного у радуги нет.

-6-

Утром у Сэма поразительно хорошее настроение, но оно, по всей видимости, отражается от зеркала так же, как и световые лучи: Дин странно молчит и на вопросы отвечает рассеянно. У него слишком задумчивый, даже угрюмый вид, и Сэм ляпает первое, что приходит ему в голову:

— Дин, сердце? Болит?

Дин резко поднимает голову, схлёстывается с ним взглядом.

— Что? А, нет… Нет. Нормально. Колени сегодня ломит и давление чёртово… Пройдёт. Пройдёт, конечно.

Немного, но это Сэма успокаивает, потому что Дин действительно не выглядит больным. Странным, отчуждённым, но не больным.

Пожав плечами, Сэм спускается на кухню, разогревает вчерашнюю лазанью, но в горло и кусок не лезет. Смутное, непонятное предчувствие противно скребёт его изнутри. Хорошее настроение Сэм сметает вместе с хлебными крошками со своего стола в мусорное ведро. Он сам звонит Бобби, надеясь, что разговор с ним разгонит странный морок, но собеседник из него тоже получается поганый. Бобби ни о чем его не спрашивает, и это странным образом злит. Скомкано попрощавшись, Сэм бросает трубку и выходит на улицу, глубоко вдыхая стылый лесной воздух.

Он знает, что должен что-то решать. Но… в конце концов, периодический выезд в соседние штаты — не такая уж и плохая идея. Он сможет уезжать и дальше. Чуть позже. Бобина крутанулась слишком сильно, приматывая его намертво.

Наверное, это… дом.

Постояв еще пару минут на крыльце, Сэм возвращается внутрь.

— Я тут подумал, — начинает он, поднявшись к себе в комнату и с размаху плюхнувшись на кровать, — что лучше…

Он глотает остаток фразы, встретившись взглядом с Дином, стоящим прямо у зеркала, и понимает, что снова разучился дышать. Сэм помнит этот взгляд. Тогда часы били полночь, в дверь скреблись с той стороны, и Дин прощался с ним одними глазами.

Сам не замечая того, что сполз с кровати на пол и теперь стоит на коленях напротив зеркала, он хрипит:

— Что ты… Тебе для трюкачеств уже поздновато, Дин. Ты же просто решил заделаться Майклом Джексоном, да ведь?

В идиотском вопросе звучит мольба об утвердительном ответе, и в следующую секунду Сэм уже давится хохотом, осознавая абсурдность сказанного. Смех прерывается через три секунды, — будто кто-то натягивает ему вакуумный мешок на голову, изолируя все звуки. Сэм смотрит на Дина с ужасом. Он видит, как трость в руке Дина, которую он держит на весу, слегка подрагивает, видит, как мелко и быстро дёргается адамово яблоко на его шее, а ещё он видит — непоколебимую уверенность и неутолимое горе, как то, которое он заметил в первый день. Сэм уверен: Дин не поколеблется. Разобьёт.

— Идёт четверг, — негромко, на выдохе говорит Дин, но голос его звучит твёрдо, будто речь идёт о прогнозе погоды. — Я верю в пустоту. В ней как в Аду, но более херово.

Сэм пытается понять и следом задней мыслью думает, что Дин напился, Дин свихнулся. Или они оба — возможно. Хэтфилд там, по другую сторону, перевернулся бы в гробу, если бы знал, на кого Дин его променял, — Сэм однажды видел тонкую книжонку на тумбочке. Посмеялся даже: это казалось слишком абсурдным. Для Дина-то.

Сэм чувствует, как сводит судорогой скулы. А Дин продолжает тянуть, задумчиво, словно нехотя, не от мира сего:

— …И новый Дант склоняется к листу и на пустое место… ставит слово. [Дин цитирует строфу из стихотворения Иосифа Бродского «Похороны Бобо» (англ.: «The Funeral of Bobo»). На английский язык стихотворение было переведено Карлом Проффером в 1972 году]

Сэм хочет сказать Дину, что ему ну совсем не идёт читать нотации в дурацко-пафосной стихотворной форме и, эй, где его пресловутая любовь к «Побегу из Алькатраса»; что он не умеет выдерживать верные интонации, что исповеди иначе произносятся и что это вовсе не так, но из горла вырывается только сдавленное клокотание.

Дин раньше не умел говорить правду чужими цитатами, и он не пытался ей ударить.

— Нет, — Сэм мотает головой, судорожно вцепившись в ткань джинсов на бёдрах. — Нет. Дин, не надо.

Дин вздрагивает как от выстрела, отрешённая маска мгновенно слетает с его лица, и оно становится совсем старым. Он вымученно улыбается.

— Ты поймёшь. Ты не должен… Так будет лучше, поверь мне. Вот… так. Будет, Сэм.

Не отрывая взгляда от зеркала, Сэм подползает к нему, почти впритык, кладёт сжатые в кулаки ладони на прохладную поверхность, мечтая провалиться сквозь неё. Хлёсткое «Сэм» звучит как вердикт, только безжалостнее.

— Зачем ты… Ты не можешь, — ломаным голосом говорит он. — Дин, ты не можешь так поступить.

Дин подходит ещё ближе. Сэму хочется, чтобы он сейчас оказался как можно дальше. Дин может. Конечно, он может.

— Я знаю: так проще, так, что ли, безопаснее. Так легче не думать, что он в Аду. Так проще притвориться, что он здесь, что он не отдал отпущенные ему годы тебе.

Сэма сковывает льдом, кончики пальцев покалывает от соприкосновения с зеркалом. В голосе Дина нет и следа упрёка, но слова втыкают острия прицельно точно.

— У нас было одинаковое начало. Но оно не было одним. Ты ведь это понимаешь, только делить не хочешь. Когда-нибудь ты возненавидишь себя, Сэм. Я не позволю тебе.

— Нет, — шепчет Сэм, губы отказываются шевелиться.

Он не может, он ведь блефует. Это нечестно, ну бред же, потому что Дину намного меньше жить с этим, чем ему, а Дин ведь вовсе не эгоист, и как…

Дин за секунду превращается в столетнего. Он вдруг, опустив трость, тяжело опирается на неё, кажется намного ниже, чем есть на самом деле. Он едва удерживается на ногах, и Сэм практически может видеть этот горб, придавливающий его к земле.

— Мне будет так не хватать тебя, — едва слышно признаётся Дин. — Но ты… Я не могу. Не могу так. Он меня ждёт там, он ждёт, и я… Ты поймёшь меня, потом, я тебе обещаю. У тебя вся жизнь впереди, и тебе не надо…

Дин замолкает, левой рукой сдавливая переносицу, а когда он снова смотрит на него, то Сэм видит то, чего до этого не видел, на что упорно не обращал внимания: в его глазах он, Сэм, не отражается.

Дин крепче сжимает ладонь на рукоятке трости.

— Помнишь, ты рассказывал… И он, и ты — вы оба терпеть не могли, когда мы в детстве таскали вас за руку, а потом… Ну, ты и так знаешь, — он чуть улыбается. Улыбка на миг делает его лицо молодым, но Сэм смаргивает пелену — и всё пропадает. — Сэм, твоя очередь. Отпусти его. Отпусти меня. Если не отпустишь, на той дороге собьют вас обоих.

Дин смотрит на него так, словно чего-то ждёт, и Сэм понимает этот грёбаный смысл, но не понимает одного: вычитывает он где такой картонный пафос или придумывает сам. Так хочется, чтобы это было главной проблемой, потому что сказать ничего не получается, давит, больно.

Дин говорит вместо него — одними губами произносит «прости» и поднимает трость. В его глазах сожаление и… Сэм называет это освобождением.

— Не надо, — жалко сипит он, через «больно», но это привычно. — Я не смогу, я не… Я, знаю, я сделал только хуже, и я не знаю, где он… Он и так заплатил достаточно, я не стою столько, но я просто хотел вернуть те… его!

Сэму только и остаётся — почти умолять, но имя теперь назвать не может. Дин качает головой, а Сэм не понимает, что же теперь в нём не так.

Время вдруг останавливается.

…Поздравляю тебя, ты только что загнал брата в ещё более глубокий ад.

…И у тебя есть свой ад. Он другой. Но поверь, через тридцать лет он покажется тебе страшнее.

…Когда неделю брал Дина за руку при переходе через дорогу. Тебя это дико бесило.

…Если ты не отпустишь, на той дороге собьют вас обоих.

Мир сотнями кадров отматывается назад.

— Нет! — не своим голосом вопит Сэм, ударив сжатыми кулаками по зеркальной поверхности. Дин, уже приготовившийся нанести удар, от неожиданности роняет трость, но успевает подхватить в последний момент. — Стой! Ты не мог этого знать, ты не мог! Ты не… Дьявол! Он не… Он обманул, этот сукин сын обманул меня!

Его чуть ли не лихорадит, он сам себе кажется сумасшедшим. Сэм прижимает повлажневшие ладони к зеркалу и пристально смотрит на застывшего Дина. Немыслимо, что он не увидел его раньше.

— Ты не мог этого знать. Про дорогу, помнишь? Про то, что я таскал тебя за руку, — частит он, лишь бы успеть, лишь бы Дин понял. — Это было после вторников, после Трикстера, я всё боялся, что тебя снова собьют. Знаю, глупо, знаю. Дин… И ты никак не мог этого… ты не… Господи, Дин, помнишь, как ты учил меня чинить Импалу? Чёрт, да ты меня до этого к ней даже не подпускал. Помнишь?

Сэм ждёт ответа, как приговора.

— Я… — На лице Дина эмоции сменяют одна другую со скоростью света: неверие, ужас осознания, потрясение, вина, — и он медленно садится на пол. — Да, я… Я не… Сэмми, господи.

Секунды тянутся и тянутся, как желейные червяки. Дин молчит очень долго, а потом выдыхает чуть слышно:

— Я же чуть не… Тебя, Сэм.

Сэм улыбается трясущимися губами, утыкается лбом в зеркальную поверхность.

— Дин. Дин, ты… мой Дин. — Фраза выходит такой дурацкой, такой приторной. От правильности сказанного перехватывает горло.

Он повторяет имя брата как мантру, не замечая, что плачет. С той стороны к зеркалу прижимается ладонь, и Сэм, закрыв глаза, льнёт к ней — к стеклу — виском, представляет, что ощущает грубоватые мозоли и знакомое тепло. И правда ведь — как в мелодрамах. Плевать.

— Прости, — шепчет он, касаясь губами стекла. Он просит прощения за всё: за цветы, за пропущенные пятницы, за Ад, за собственную мономанию, которая в итоге оказалась единственно верной. — Я не хотел… так.

Старческая ладонь проводит по его виску, по щеке, и Сэм жмётся к зеркалу сильнее. Он не чувствует, но видеть — пока достаточно.

— Что ты сделал, Сэмми? — тихо, как-то совсем-совсем устало спрашивает Дин, не убирая руки. Сэм первый раз видит его лицо так близко: оказывается, на нём морщин куда больше, чем веснушек. — Что ты сделал?

Сэм отлипает щекой от зеркала, оставляя липкий след, прислоняется к стеклу лбом и смотрит на Дина, на своего Дина.

— Я облажался.

* * *

2008г, июль-август.

От звучного вопля Бобби чуть ли не дребезжат стёкла в окнах.

— Ты с ума сошёл?! Как тебе вообще такое в голову могло прийти?

Сэм на этот всплеск ярости никак не реагирует. Он выдерживает паузу и повторяет тихо:

— Так ты поможешь? Это последний шанс, Бобби.

Сэма едва заметно потряхивает — от вчерашнего похмелья, от недосыпа, от жизни без Дина. Больше двух месяцев прошло, а корёжит по-прежнему.

— Я помогу, сынок. Конечно, я помогу.

Сэму хочется слышать больше веры в его голосе, а не принудительного благословения, которое Бобби вскоре приравняет к греху. Оно и верно: бессмысленно пробовать его остановить. Сэм пытается вернуть брата — и это почти превратилось в физический закон, в канон, в императив. Перережешь не тот провод, рванёт детонатор, и вся планета — в преисподнюю.

Они собирают всё необходимое для ритуала почти месяц. Бобби приходится подключить всех своих знакомых должников и обманывать их всеми правдами и неправдами. Если кто-то узнает, что они с Сэмом собираются сделать, с былой дружбой можно и распрощаться, пожалуй. А может, и с чем посерьёзней.

Полмесяца Сэм старательно цедит свою кровь, практически по четверти литра два-три раза в неделю. К концу срока у Бобби вся морозилка забита со склянками с замороженной красной жидкостью, а в холодильнике — анатомический музей страшилок. Сэм первое время шарахался, но потом привык.

Страха он не чувствует. В висках и сердцем тупо стучит: спасти, вернуть, спасти, а потом следом: Дин, Дин, Дин.

Локи — последняя надежда. Чрезвычайно самоубийственная, самонадеянная. Сэму нечего поставить на кон, да и в принципе сложно переиграть бога. А того, у которого хитрость — второе имя, и вовсе невозможно. Сэм решает попробовать.

Последние два дня они с Бобби делают ловушку: наверное, даже «Сад земных наслаждений» Босху нарисовать было куда проще. Им приходится измалевать все стены, потолок, половину пола мельчайшими деталями, виртуозными вычурностями. Если Локи выберется из внутреннего круга, через внешний ему уже не продраться. Кажется. Да и это чересчур на грани: ограничить силу Локи так, чтобы она не позволила ему сбежать, но заочно погостить в Аду — пожалуйста. Если бы Сэм сам всё это не проворачивал, не поверил бы.

— Жалко, Мьёллнира нет, — криво усмехается он. — Думаю, это было бы действеннее, чем дротики, пропитанные ядом кораллового аспида.

Бобби дёргает уголком губ, но не отвечает. У него такой вид, словно, если бы у него в руках оказался молот Тора, он врезал бы им Сэму и утащил его как можно дальше отсюда, хоть к чёртовой матери. Крыл бы тем, что у неё намного безопаснее.

…Локи похож на отца этого самого чёрта. У него отливающие огненной рыжиной длинные волосы, острый нос и обманчиво мягкий взгляд, не исчезнувший даже в ту секунду, когда он понял, что находится в ловушке. Замысловатые, сложные узоры на стенах и на полу амбара чуть поблёскивают в свете масляного фонаря. Сэму кажется, что он даже чует запах собственной крови.

— Серьёзно? — У Локи высокий и одновременно блёклый, бесцветный голос. Вскинув светлые брови, он с исследовательским интересом разглядывает обстановку вокруг себя. Ершится, падла, но Сэм видит: с места сдвинуться он не может. Сработало. Наконец Локи останавливает свой взгляд на нём, задерживается чуть дольше на дротиках в его руках. — Чем обязан?

Сэм крутит дротик между пальцами и, склонив голову, смотрит на бога хитрости. Сердце выламывает грудную клетку.

— Я хочу, чтобы ты помог моему брату вырваться из Ада, — не тратя время на предисловия, говорит он. — Его душа в Аду, и я хочу вернуть его. Носительница контракта мертва, с этим проблем не будет.

Локи звонко прицокивает языком, и Сэм еле заметно вздрагивает.

— Хочу то-о, хочу э-э-это, — нараспев тянет Локи. — Ты зарвался слегка, малец. Что-то я не припоминаю твоих подношений: ни конфет, ни эля, ни мёда, ни карамельных яблок… — он ухмыляется и подмигивает. — Ещё мне нравятся игрушечные кораблики из ясеня… А ты сразу что-то требуешь. Тебя мама вообще учила вежливости?

Сэм скрипит зубами и стискивает дротик в побелевших пальцах. Вдохнув несколько раз, он нацепляет на лицо треснувшее на одну секунду невозмутимое выражение и поднимает дротик выше. Локи следит за ним с обманчиво равнодушным видом, но Сэм успевает заметить мелькнувшую искорку страха в его глазах. У Локи есть один минус, которым Сэм собирается воспользоваться: он, мастерски закрепивший себе порочное имя веками, мирами, людскими бедами, самого себя обманывать совершенно не умеет.

— Ты — бог хитрости и огня, — говорит Сэм с не совсем искренним уважением, не прекращая покручивать отравленным дротиком перед лицом бога. — Тебе ничего не стоит поставить на уши весь Ад, устроить небольшой переполох, не правда ли?

Локи переступает с ноги на ногу; его длинный серый холщовый плащ метёт по полу, собирая пыль.

— Допустим.

— Я не могу тебя убить, — признаётся Сэм. Локи тихо хмыкает, но на его лице по-прежнему не отражается никаких эмоций. — Но и выйти ты отсюда тоже не сможешь. А ещё я знаю о твоей любви к змеиному яду, — Сэм трясёт перед его носом кулаком с зажатыми в нём дротиками. — Думаю, ты уже отвык от него…

Локи прищуривается, на секунду зрачки его глаз становятся вертикальными.

— Конечно, вечность стоять и метать в тебя дротики я не смогу, — продолжает Сэм, — но в нашем мире есть такая замечательная вещь. Капельница называется. Поставить их штук с десяток, заправить змеиным ядом… этого хватит надолго. И здесь не будет Сигюн, чтобы помочь тебе. [В германо-скандинавской мифологии: жена Локи. После обструкции асов (основной группы богов, вождь которых — Один), когда мужа приковали к скале кишками их сына Нарви и повесили над ним капающую на него ядом змею, осталась с ним. Держит над Локи чашу, собирающую яд, и тем самым временно избавляет мужа от страданий, которые возвращаются, когда она уходит опорожнить чашу от яда] Потом я смогу подъехать и влить ещё.

Он, конечно, блефует, сорвав все предохранители. Но в блефе всегда есть толика правды. Если понадобится, Сэм готов превратить полную лажу в единственно верную истину.

— Чего ты хочешь? — не позволив ему продолжить, шипит Локи. Рыбка приметила крючок.

— Ты слышал, — жёстко отвечает Сэм. — Введи Ад в заблуждение, чтобы мой брат смог из него выбраться. Я знаю, ты можешь, ты запросто влезаешь в любой разум на расстоянии, ты грёбаный бог. И я отпущу тебя. Я не смогу освободить тебя с той скалы, да и я не настолько дурак. Но я могу дать тебе это, — Сэм достаёт из-за пояса длинный ритуальный кинжал. — Твоей змее это не понравится.

Локи молча смотрит на него с нечитаемым выражением лица, но Сэм улавливает жадный огонёк в его взгляде. Сэм про себя отсчитывает секунды с ударами сердца. Пытается незаметно сглотнуть скопившуюся вязкую слюну.

— Хорошо, я это действительно смогу. — Локи выпрямляет спину и складывает руки на груди. — Но где гарантия, что ты меня не обманешь? Пальцем и не пошевелю, если…

Сэм молча швыряет ему кинжал, и Локи ловко перехватывает его на лету одной рукой.

— Вот мои гарантии. Но он тебе не понадобится, если ты не выполнишь свою часть сделки. Разве что перерезать себе глотку. Он заклят енохианским заговором, но без твоей клятвы на крови — это тупая зубочистка. Порежешь себе ладонь, исполнишь то, что я от тебя требую, и только тогда ножик заработает. Ты, если не заметил, почти по колено стоишь в моей крови и…

Локи фыркает, перебивая его, и демонстративно проводит лезвием по своей ладони. Несколько красноватых капель падает на нарисованный символ. Сэм, застыв, следит за ним настороженным взглядом, но ничего не происходит.

Локи закатывает глаза.

— О, чтоб обложил дерьмом Нидхёгг [В германо-скандинавской мифологии: чёрный дракон, подъедающий корни дерева Мирового дерева Иггдрасиль (дерева жизни)] эти ваши варварские приёмы. Знаю я. Даю слово бога, разрази меня Рагнарёк [В германо-скандинавской мифологии: гибель богов и всего мира, следующая за последней битвой между богами и хтоническими (олицетворяющими природную мощь земли, подземное царство) чудовищами] да опутай Глейпнир [В германо-скандинавской мифологии: волшебная цепь, которой асы сковали Фенрира — волка-оборотня, сына Локи]. И если ты читал книжки, то ты знаешь, что я не могу его нарушить. Слово. Ты ведь всё равно заставил бы меня, не так ли?

Сэм на миг отводит взгляд, выдавая себя. Это была всего лишь перестраховка, но если Локи сам захотел — флаг ему в руки. Так даже лучше.

— Ты чертовски дальновидный, парень. — Локи блестит из-под ресниц лукавым, но в то же время жутким взглядом. — И я с удовольствием скормил бы тебя своему малышу Фенриру, у него и солнце хорошо пошло в рацион, но…

Локи притворно вздыхает — разыгрывать драмы в его стиле. Сэм прикусывает щеку изнутри и выпрямляет спину, внутренности превращаются в огромный студень. Каждая проходящая секунда чересчур осязаема.

— Не в моей компетенции заведовать человеческими душонками, — продолжает Локи, — но я так обожаю вакханалии и оргии. В вашем Аду так это вообще чудо, я как-то бывал там, да...

Локи закрывает глаза с лёгкой улыбкой на лице. Сэм, отмерев, делает шаг назад на непослушных ногах, чтобы стереть со стены один из символов — открыть Локи вход в Ад. Затем не глядя тянется к телефону и набирает номер Бобби, который в этот момент должен на своей кухне показывать все прелести питья святой воды из серебряной чайной ложечки одному из демонов — их маленького почтового голубя.

— Пусть проверяет, — говорит Сэм в телефон, не сводя взгляда с застывшего Локи. То, что он не спит стоя, доказывают только бешено вращающиеся под веками глазные яблоки. — Мне плевать на весь Ад целиком, мне нужно, чтобы Дин… Да, я понял.

Локи даже не шевелится и, кажется, не дышит. Сэм напряжённо наблюдает за ним, как пантера за антилопой, а секунды будто тянутся годами. Через минуту Локи открывает глаза, и Сэм отшатывается от горящего в них ярко-зелёного слепящего света, который тает спустя мгновение.

— В Аду теперь карусельки, — Локи как-то заигрывающе прикусывает нижнюю губу. Сэм пристально следит за каждым его жестом, одновременно слушая тишину в трубке: привязанный демон ещё не вернулся. — Я сделал так, как ты просил. Только вот… Ну что тянуть, это неприлично.

Сэма вдруг прошибает параличом. Локи насмешливо на него смотрит и, запрокинув голову, разражается громовым смехом, отражающимся от стен амбара.

— Вы, людишки, такие наивные, и вас так просто обхитрить, даже говоря правду, — сквозь смех выдавливает он. — Ты должен был понять лучше, сынок, с кем имеешь дело. С вами так забавно играть, — он, улыбаясь, утирает несуществующие слезы. — Поздравляю тебя, ты только что загнал брата в ещё более глубокий ад.

Мир с грохотом валится прямо на Сэма, но он, словно зачарованный, не может отвести полного ужаса взгляда от лица глумящегося над ним Локи; тот сейчас похож на ребёнка, которому наконец-то купили долгожданные фломастеры, ими он сможет разукрашивать чужие судьбы, как ему вздумается.

— Я сдержал своё слово, — почти скучающе говорит Локи. — Можешь даже проверить. У твоего брата, кстати, были все шансы освободиться. То, что он помахал им ручкой, не моя вина. Я ему помог, как ты и просил. Но, если бы ты попросил меня спасти его, я бы сделал это, малец, — Локи склабится в широкой задорной ухмылке. — Это легче лёгкого: обмануть душу, чтобы заставить её поверить, что она не должна быть там, где находится. И твой брат целый и невредимый сейчас выкапывал бы свою бренную тушку, которую я, кстати говоря, собрал заново, из-под земли. Но ты, начитавшись не тех книжек про меня, захотел устроить пляску Аду, чтобы твой брат смог найти выход. Умно. Но ты чуть-чуть промахнулся.

С каждым словом Сэм чувствует, что в него словно кто-то втыкает тупые ножи, а потом резко поворачивает. Он начинает задыхаться.

— Из меня дерьмоватый альтруист, но на самом деле зря ты не поставил мне обязательным условием то, что он точно сможет это сделать. — Локи скорбно опускает уголки губ, глаза у него смеются. — И душа твоего брата немножечко… заблудилась.

Локи метким броском швыряет нож в стену, попадая ровно в центр пересекающихся кровавых кругов. Стена тут же вспыхивает синим огнём, и в следующую секунду Локи оказывается прямо за его спиной. Сэм так и не может пошевелиться, хотя никакого колдовства здесь нет, совсем нет. Бобби в трубке что-то ему орёт, но Сэм не разбирает ни одного его слова.

— Но я умею быть благодарным, — шепчет Локи прямо на ухо: каким-то непонятным образом сейчас он даже выше него. — За ножичек, полезный инвентарь… Так что если сможете вернуться к началу, у тебя, возможно, появится шанс вытащить твоего брата из того дерьма, в которое ты его загнал, но как ты им воспользуешься, решать тебе. Одна попытка уже не засчитана, а второй может и не быть.

Выдохнув эти слова, Локи снова появляется прямо перед ним. Интимным жестом проводит лезвием плашмя по шее и шепчет, заглядывая в лицо чёрными глазами:

— Я мог бы убить тебя сейчас, ты знаешь, но, к сожалению, тогда этот славный ножичек, искупнувшись в твоей кровушке, перестанет действовать, ты хорошо обложился, не отнять. Поэтому пока я тебя прощаю. Попробуешь загнать меня в ловушку ещё раз — пожалеешь. А это я возьму, — он аккуратно разгибает пальцы окаменевшего Сэма и вытаскивает из них дротики. — Счастливо. По правде говоря, приятно было иметь с тобой дело.

Сверкнув улыбкой, он взмахивает своим плащом и исчезает.

Сэм за секунду до этого успевает мысленно пожелать ему на прощание, чтобы кишки Нарви на этот раз его удавили. Медленно разжав онемевшие пальцы другой руки, он роняет телефон, в котором Бобби продолжает его звать, и, опустившись на колени, бессмысленным взглядом смотрит в стену, разрисованную его собственной побуревшей кровью. На Дине тогда, отстранённо думает Сэм, её было больше, и она была такой яркой.

Когда Бобби через час находит его, он сидит в той же позе и по-прежнему тупо таращится в стену. Когда его почти волоком тащат в машину, он никак не реагирует. Приходит в себя только на следующий день и разносит половину дома Бобби, в полном молчании и совершенно сухими глазами. Бобби обыденно просит оставить только расписной поднос из верджвудского фарфора и, кажется, как бы невзначай подкладывает ему под руку что-нибудь новое.

Сэм ему так ничего и не объясняет. По его вине где-то там сейчас Апокалипсис — плевать. Лгать просто, сделать вид, что ему поверили, ещё проще. Через пару дней, шаря в ящиках стола в поисках ручки, чтобы накарябать объяснительную прощальную записку, он находит заляпанную кровью пластиковую карточку с адресом и словами «Миранда Чейн, психотерапевт. “Психотерапия — не замена жизни, а генеральная её репетиция”». Сил ощущать себя преданным у него уже нет.

Он просто закрывает дверь и бежит без остановки, бежит прочь, как старина Форрест, отсчитывая мотель за мотелем, город за городом, штат за штатом, словно точки невозврата. От самого себя он так и не убегает.

Вырыть себе собственный ад получилось не так уж и сложно.

Акт первый и последний. Занавес.

-7-

Теперь Сэм осознаёт: если бы он очертя голову не рванул в омут, то, возможно, понял бы сразу.

Не потому, что это претило каким-то там мирским законам, не потому, что по Евклиду параллельные никогда не пересекаются, не потому, что такие совпадения могли насторожить с самого начала, и даже не потому, что его пришпилило к Дину почти сразу и насовсем.

Аксиома проста: в пределах бесконечности Дин Винчестер равен самой бесконечности и, следовательно, единственный. Как синус, который не может быть больше единицы. Это если математически.

Если практически: больше чем одного Дина Вселенной просто-напросто не выдержать, не угнаться. Свихнётся.

…Бобби даже не орёт. Видимо, понимает, что он уже достаточно наслушался от Дина, который даже охрип. Не сумел долго, как раньше, — голос подвёл, связки слабые, да и Сэм пропускал всё мимо ушей, только улыбался как дурак.

Бобби молча выслушивает его сбивчивый рассказ, поспешные, но искренние извинения за то, что скрыл правду, сухо обещает поискать в книгах и, пригрозив скорым приездом, отключается. Сэма не обмануть: Бобби счастлив возвращению Дина, и шутка о том, что он не согласен мириться с тем фактом, что не он теперь самый старый ворчун, получается слишком плоской. Сэм знает, что так легко ему не отделаться.

Он проводит ладонью по лицу, стирая нездоровую приклеившуюся улыбку со своих губ.

— Вернуться к началу, — задумчиво произносит он, с силой нажимая на веки. Перед глазами вспыхивают молнии.

Дин не помнит Ад, не помнит гончих, — и он не врал, говоря ему об этом, Сэм уверен. Если это то самое начало, Сэму хочется его переписать. Но намного больше ему хочется, чтобы Дин вернулся по-настоящему.

Теперь Сэм смотрит на него иначе. Дин не может ему рассказать о том, что было после конца апреля две тысячи седьмого у них обоих — о том, что действительно было, но, если ему рассказывает Сэм, он вспоминает. Это как странная головоломка, решение которой продумали не до конца.

Ему не хочется думать, что было бы, не поддайся он в тот день брошенному себе вызову: решение приехать сюда стало неожиданностью и для него самого. Так что был ли Локи так хорош в жанре RPG с ним в главной роли (чёрт, он и Дину придумал целый мир) или же это оказалось всего лишь счастливой случайностью, Сэм не задумывается.

Дин здесь — почти как музыка. Лучше звучало бы только «Дин рядом».

На три дня Сэм прилипает к кровати, отлучаясь только на еду, туалет и короткий сон, роется в книгах, которые « временно взял» из библиотеки Чарлстона, пытается найти хоть что-то, что могло бы стать даже малейшей подсказкой. Идею рискнуть и снова вызвать Локи Сэм отметает. Угроза в голосах Бобби и Дина распознаётся слишком быстро. Он и сам понимает: самоубийство с нулевым КПД. Один раз Локи уже обманул его, и этот обман оказался одним из лучших откровений, что случались в жизни Сэма. Во второй раз обман может оказаться… типичным обманом.

— Сэм, ты сидишь уже пятый час, иди поешь.

Сэм согласно мычит и перелистывает следующую страницу. В глазах рябит, по вискам изнутри долбят молотком, только вот теперь, когда так близко, хочется ещё ближе, как можно скорее. Это всего-навсего суть человеческой алчной натуры. А ещё Сэм, наверное, скоро тут без Дина подохнет. Отравится рано или поздно непрожаренной рыбой. Это — из того, что он может Дину сказать.

— Сэмми, — в голосе Дина прорезаются опасные нотки. — Клянусь, если ты сейчас не спустишься и не засунешь себе в рот что-нибудь съедобное, я вылезу из этого зеркала, надену на тебя слюнявчик и накормлю насильно. Кашей.

— Этого-то я и добиваюсь, — бормочет Сэм, не отрывая взгляда от книги. И только когда от тишины, кажется, начинает потрескивать пространство, он поднимает глаза на Дина: брови сдвинуты, сердитый, как дьявол. Сэм думает, что сказать брату о том, что сейчас он похож на лешего, чревато последствиями.

Он вздыхает и всё-таки захлопывает толстый фолиант с рассыпающимися страницами. Ни черта про колдовство Локи. Ни-чер-та.

Молчат. Сэм первым отводит взгляд, но поражения не признаёт. Для Дина это не так, просто… по-другому. Легче. Дин давным-давно успел научиться жить с этим. Сэм — нет, и учиться не собирается, не сейчас. И пусть когда-нибудь ему не к кому будет приходить — Дин в пепел сгорит на костре. Пусть.

— Я верну тебя, — напряжённо говорит Сэм, вдавливая ногти в ладони. — Понял? Даже если для этого, я не знаю, мне придётся разбить все зеркала мира. Я сделаю это. Ты здесь, и… я верну тебя. До конца. Совсем. Веришь? — последнее слово он произносит с нажимом.

Дин по-прежнему неподвижен.

— Дин, ответь. Скажи мне. Да?

С лица Дина махом смывает гнев, он снова кажется немыслимо старым. И вдруг, еле размыкая губы, будто в трансе, шепчет:

— Скажи мне «да», Винчестер… Скажи «да».

Сэм вздрагивает.

— Что? — Ему кажется, что он ослышался. — Кому? Дин?

Дин медленно моргает, и странная пелена пропадает из его глаз. Он открывает рот, чтобы что-то ответить, и снова закрывает. Сэм успевает уловить мелькнувшее в его взгляде непонятное замешательство.

Дин, мгновенно став прежним, качает головой, сжимает губы в тонкую полоску.

— Я не… Сэм. Ты опять сходишь с ума. Не надо. — Сэм тут же мрачнеет. — В смысле… Твои поиски. Остановись хоть ненадолго.

Сэм упрямо стискивает зубы. Что-то в лице брата его настораживает, он не может понять что. И будто кто-то щёлкает тумблером — через секунду на Сэма наваливается жуткая усталость.

— Я не знаю, что будет, если зеркало разобьётся, у тебя или у меня, и не хочу проверять, — едва слышно говорит он. — И если кто-то узнает… ну, из них… Я не хочу опоздать, понимаешь? И по правде…

«…я так больше не могу» он выдыхает тихим свистом сквозь зубы.

«…без тебя» Дин прочитает по глазам сам. И остальное, то, несказанное.

В зеркальном отражении всё не наоборот, только немного иначе, — но, по сути, то же самое. Сэм помнит. Но больше в это не верит, хотя у помешательства по-прежнему сладкий, паточный вкус. А кровь Дина ржавая, кисло-горькая.

И от неё кожа — тёплая. Зеркало этого не показывает.

* * *

От дыхания зеркальное стекло запотевает только со стороны Сэма. Пальцы Дина не оставляют отпечатков.

— Дин, ты правда не помнишь? — Сэм сидит на кровати, подвернув ноги под себя, держит в руках горячую кружку с кофе. Книги беспорядочной кучей свалены на подушке. Дин утомлённо смотрит на него поверх отцовского дневника, в который дописывает кое-что про келпи. — Кстати, тебе идут очки. Давно хотел сказать.

— Что — Ад? Уймись уже, Сэм. — Дин игнорирует последнюю реплику и, стянув очки, кладёт их на прикроватный столик. Кряхтя, встаёт и крутит шеей, морщится, когда хрустят позвонки, — Сэму это до боли знакомо. — Тебе какой этаж — первый или второй? Если первый, то сказал же: нет, если второй — о чём мы с тобой три месяца разговаривали.

Не врёт — по глазам видно. Разучился, может, за тридцать-то иллюзорных лет, в правдивость которых его заставили поверить; не перед кем было притворяться.

— Ди-ин, — укоризненно тянет Сэм, но продолжить разговор не пытается. Грудь вдруг начинает распирать, и он смотрит, раз больше ничего не может, практически обнимает взглядом. — Ладно. Ладно.

Дин улыбается в ответ, у него взгляд — живой, яркий. Сэм таким его не видел очень и очень давно.

Кадр меняется как будто по щелчку чьих-то пальцев, и Дин теряется в тени.

— Я не сказал, — вдруг отрешённо произносит он, словно сам не понимая смысла собственных слов. — Так и не сказал ему. Тридцать лет… но не смог бы дольше… ему ещё немного оставалось. Не согласился. Ты успел.

— Что ты не сказал, Дин? — Сэм, напрягшись, подаётся вперед. — Кому — ему? Дин?

По зеркалу пробегает лёгкая рябь. Это просто. Это слишком просто.

Миг — Дин застывает с удивлённым выражением на лице и, не теряя улыбки, мешком рушится на пол, хватаясь за грудь, царапая её сквозь рубашку (и никакой трагической музыки или патетичных замедленных кадров). При падении он задевает локтём прикроватную тумбочку, и вместе с ним на пол падают отцовский дневник и сегодняшняя газета.

Кофейное пятно расплывается по покрывалу в чёрную сюрреалистичную кляксу. Сэм рвётся к Дину, больно ударяясь коленными чашечками, бьёт ладонями по зеркалу — раз, второй, третий. Дин лежит неподвижно, на животе, неуклюже уткнувшись лицом в пол, выглядя бестолково уязвимым.

Словно он в очередной раз забыл вечером закрыть дверцу шкафа, и Сэм может полночи смотреть на то, как он спит.

— Дин! Дин, сердце? Это всё сердце, да? Ничего, ничего, бывает, ты же сам говорил… — быстро-быстро, глотая окончания, говорит Сэм; Дин понимал его и так. — Дин, таблетки, помнишь? У тебя в кармане, они же у тебя в кармане, мне не достать. Слышишь меня? Дин!

Дин не отвечает, Дин его совершенно не слушает.

Он похож на старую тряпичную куклу, упавшую с самой верхней полки, уставшую от всего. У него на рукаве рубашки тёмное амёбовидное пятно от жира — вчера он запекал курицу — и на джинсах сзади, у щиколотки, маленькая прожжённая словно паяльником дыра.

Сэм до боли упирается лбом в стекло: просочиться, раствориться, исправить всё.

— Дин! Не смей. Дин, ты что? Тебе нельзя, ты слышишь, не сейчас. Не смей, Дин. Ты не имеешь права, ты не можешь так поступить, понял? Не снова. Тебе же некуда, Дин, только обратно.

Прижав кулаки к зеркалу, Сэм пустыми глазами смотрит на лежащего брата; он видит только коротко стриженый седой затылок, вздувшиеся вены на открытом предплечье и сутулую спину.

Дин не просыпается.

Взгляд равнодушно скользит по упавшей рядом с Дином газете.

Восемнадцатое сентября, пятница.

— Сегодня же пятница, Дин, — одними губами напоминает он, голос срывается на «Дин». — Я пришёл, видишь? Повернись, ну же, эй, посмотри на меня. Извини, что я без цветов… Они тебе надоели, наверное, я возьму другие, потом. Ладно? Дин? Ты уже умер в пятницу, помнишь? Ты не можешь сделать этого ещё раз, так просто не бывает. А я… я не могу потерять тебя снова, это тоже уже было, Дин. Не смогу заново. Это нечестно. Только не сначала. Я… знаешь, я так устал, Дин. Дин, пожалуйста… Слышишь меня? Пожалуйста.

Дин продолжает молчать, наверняка он тоже устал. И, хоть и не видно, Сэм знает: Дин всё ещё улыбается.

— Чёрт подери, Дин, — стонет он, — вставай. У тебя же колени больные, Дин…

Зеркало подёргивается полупрозрачной дымкой, Дина больше нет. Сэм смотрит в своё одеревеневшее лицо и про себя отсчитывает секунды.

Картинка не меняется. Он как в замедленной съёмке отворачивается от зеркала и опирается на него спиной. Настенные часы, которые он прибил с грехом пополам, показывают ровно полдень. Две стрелки на «двенадцати» снова сливаются в одну.

В глазах у него всё равно двоится.

Только не сначала.

Через мгновение Сэм уже перепрыгивает через три ступеньки, как угорелый, несётся прочь из дома. Чуть не вылетевшая из петель входная дверь сама закрывается за ним от удара в стену с громким свистящим «ш-шур-р-рх».

…Вселенная слетела бы к херам, если бы попробовала рискнуть. Разделить неделимое невозможно. Вот и вся математика.

* * *

Десятки лет, отматываясь назад, превращаются в мили.

Он мчится через поле, не обращая внимания на горящие лёгкие, на грохот долбящейся в ушах крови, на бьющий пощёчинами по лицу ветер. Могильная плита впереди смахивает на «Чёрный квадрат» Малевича. Он не позволяет себе задумываться, ни на одну секунду. Всё-таки и правда ему нужно было родиться в этом штате, он бы собой гордился. Потому что всё, что он сейчас может делать — это пытаться дышать, хватая воздух ртом, бежать-лететь и нелепо надеяться.

На что — на то, что Дин…

Из-под земли, ещё не заросшей травой, прямо перед плитой внезапно показывается рука с серебряным кольцом на пальце.

Да, именно — на то, что Дин.

Сэм с размаху грохается на колени рядом с могилой, пачкая джинсы в коричнево-зелёном, хватается за руку, крепко стискивает её: я здесь, Дин, здесь, я тебя держу, — и тут же тянет на себя появившуюся вторую. Отцепившись от ладоней, бешено отбрасывает в сторону комки земли и без умолку повторяет:

— Потерпи, сейчас, я тебя вытащу, Дин, вытащу.

Губы дрожат, его всего трясёт, как в центрифуге; похожий на обезумевшего пса, он спешно разгребает землю и траву руками, обламывая ногти, забивая под них почву, прерывается на секунды, чтобы наспех размазать по лицу пот, грязь и слёзы, и роет снова. Земля расступается перед ними.

Дин растёт из неё, как голем, новорождённый, но уже могучий.

— Я идиот, я такой идиот, Дин.

Сэм тянет брата за плечи, одновременно умудряясь стряхивать с него грязь и червей (он и тело не сохранил, не только душу, не думать, нет). Дин с протяжным стоном, не открывая глаз, помогает ему вытащить себя из могилы, то беспорядочно цепляясь за его рубашку: за воротник, за пуговицы, за рукава, — то упираясь в землю руками, сминая траву. — Вот так, давай, так…

Сэм в последнем рывке дёргает его к себе и, не удержав равновесия, валится спиной прямо на насыпанную землю, не отпуская и крепко прижимая Дина к груди.

Дин задушенно хрипит, жадно ловя ртом воздух, жмурится от слепящего света. Сэм, лёжа под ним, хаотично ощупывает его всего: спину, затылок, шею, плечи, — хватается за рубашку, загребая её в кулак, вновь отпускает, ошалело гладит везде, докуда может дотянуться, ерошит засыпанные землёй тёмные волосы. Сердцебиение Дина, уже ровное, тихое, выламывает Сэму рёбра.

— Дин, Дин, Дин, — бормочет Сэм куда-то Дину в шею, шумно дышит и боится моргнуть, будто десятки лет за спиной — это у него. Широко открытые глаза жжёт, пощипывает, царапает ветром, но Сэм забыл пароль от самого себя.

Дин что-то глухо, мученически стонет ему в плечо, обхватывает сбитыми, окровавленными пальцами за запястья, держит крепко, это даже немного больно. Ладонь у него чуть шершавая, мозолистая, тёплая и от удара больше не разобьётся, и это не метафора.

Живой.

Не метафора.

— Сэмми… — Дину удаётся приподнять голову, заглянуть чуть затуманенным взглядом в лицо. — Сэм, пусти… задушишь же.

Сэм молча мотает головой: обойдёшься — и ни то, и ни то. Сказать он ничего не может: горло словно забетонировали, — но хватку ослабляет и позволяет Дину скатиться рядом на землю, улечься на спину рядом, кожа к коже. Он сразу сгребает в кулак ворот его рубашки, сжимает до побелевших костяшек, до жалобно скрипящей ткани. Плечо подрагивает от натуги, но Сэм цепляется сильнее. Никакого стекла между ними, господи.

Наконец хриплым шёпотом произносит:

— Я вижу тебя. Чёрт возьми, вижу.

Слова ложатся на язык просто и правильно. Не задумываясь, Сэм касается пальцами воротника, где он граничит с кожей, теребит ногтями чёрную нитку Аписа.

Дин поднимает руку, кладёт ладонь поверх его, сжимает легко: успокойся, успокойся уже, ну. Сэм эту ладонь чувствует и видит: вот теперь не достаточно, теперь и правда — всё. Его вдруг прошибает обжигающим теплом, как выстрелом из парабеллума, и, рывком повернув голову, Сэм утыкается Дину в плечо, прячет в складках ткани тихий беспомощный вздох. Рыхлая земля холодной змеёй гладит кожу под задравшейся футболкой, разбрасывает колючие мурашки по всему телу. Сэм вдавливает себя в Дина, Дина в себя, ещё ближе, чтобы забыть, что бывает как-то иначе, глубоко тянет носом воздух.

Пахнет топлёным молоком, карамелью, клюквенным соком, машинным маслом и похоронными кострами; пахнет чесночным соусом, дорожной пылью, порохом, едкими лекарствами, старой кожей и им самим — повсюду: Дином.

— Всё, всё, Сэмми, — Дин запускает ему пальцы в волосы и взлохмачивает у корней, топорщит, зачёсывая назад, как раньше, в детстве. — Заноза, — тепло так, с хрипотцой; Сэм слышит в его голосе лёгкую улыбку. — Ты и мёртвого из-под земли достанешь.

Сэм несильно бьёт Дина кулаком по груди: пошути мне ещё тут таким, идиот, — и тут же хмыкает негромко: пропади пропадом и натасканная «мудрость», и построенное на тупых ножах глубокомыслие. Не хватало. И того, чтобы вот так вылетать из колеи, беспросветно, неостановимо — на Дина, из-за Дина, — тоже.

— Ну правда же. А это ещё что? Чёрт, щекотно. Сэм, убери!

Сэм поднимает голову и, морщась от света и неприятно тянущих щёки высохших слёз, смотрит на брата, поставив подбородок ему на руку. У Дина трёхдневная щетина на запачканном лице, которой почти полтора года, морщинки — в уголках глаз — и подвявший бело-жёлтый лепесток плюмерии на носу.

Сэм аккуратно подцепляет лепесток — прозрачно-хрустальный от полуденного солнца — двумя пальцами и вертит им у Дина перед лицом, перекатывая, растирая между подушечек. Дин пытается уследить, и у него слегка косят глаза.

— Бабочкино крыло? Лепесток? Несёт как будто женскими духами.

И во взгляде у него черти — не адовы, а те, что… наоборот.

Сэм усмехается, грозясь сорваться на нервный смех. Изнутри рвётся что-то дикое, первобытное сквозь прикипевшую когда-то намертво мельпоменскую шкуру, казалось, безвозвратно утраченное.

— Женские духи пахнут этими лепестками, Дин, — уточняет он. — Я… я приносил их тебе.

— Духи?

Сэм со свистом выдыхает.

Дин улыбается, глядя в пистолетное дуло, Дин интересуется, а не напоминает ли Евразию натёкшая из него на пол лужа крови, Дин смеётся, только что выбравшись из собственной могилы. Сэм скучал по нему, жутко.

Он с силой вдавливает подбородок ему в плечо, и Дин, ойкнув, издаёт недовольное невнятное ворчание, но отстраниться или подняться не пытается.

— Цветы, Дин, — сообщает Сэм словно умственно отсталому, но тут же застывает, выдыхает тихо-тихо и устало прижимается лбом к боку брата. — Дин… Прости, я… чёрт. Я… не так, я всё сделал не так.

Рука тут же хватает его за плечи, встряхивает несильно. У Сэма губы аж саднит, подёргивает от улыбки, и мелькает абсурдная, не к месту мысль о том, что «восемнадцатое» — неспроста. Восьмёрка увеличивается до бесконечности, и, наверное, это что-то значит.

— Интересно. Франжипани, да ведь? Похоже, — через какое-то время задумчиво говорит Дин почти ему в ухо. Сэм даже думать не желает, откуда он может знать тонкости ароматов женской парфюмерии. — Вполне ничего, если честно, — в голосе Дина сбивающая дыхание теплота, не вяжущаяся со сказанной бессмыслицей. — Подаришь мне цветочный горшок на день рождения. Я буду всё отрицать.

Сэм бездумно дёргает головой, поддакивает молчаливо: ну да, будешь, ещё как.

И хрипло, едва слышно, как старик, отвечает:

— Конечно, ты будешь.

Дин садится прямо на раскуроченную могилу и ненавязчиво тянет его за рубашку следом за собой. Сэм поднимается на автопилоте, мимолётно думая, что хорошо бы не забыть проехаться по могильной плите асфальтоукладчиком, открывает глаза и из-под ресниц разглядывает лицо Дина: бледное, чумазое, но веснушки всё равно видно. Когда-то их станет намного больше. Позже Сэм спросит, помнит ли Дин об этом. Позже ему придётся спросить про Ад, про то, что Дин так и не сказал кому-то.

Потом. Может быть, Дин ответит. И, может быть, Сэму захочется никогда этого не знать.

Дин улыбается, жмурясь от солнца, кажется совсем юным. Сэм так глупо не может насмотреться.

Дин отражается в его глазах.