Несчастливая (джен)

Эйлин неохотно открыла глаза. Сквозь плотные коричневые шторы в комнатенку тщетно пытались пробиться лучи недавно проснувшегося солнца. Эйлин встала — как обычно резко и не раздумывая, не разрешая себе долго лежать в кровати. Тобиаса рядом не было. Значит, день был рабочий, а не выходной, и это ее обрадовало. Выходные она давно возненавидела.

Сняв через голову старую, купленную еще до замужества шелковую ночную рубашку, Эйлин надела длинную темно-зеленую юбку и выцветшую блузку, которая когда-то была сочного синего цвета, а теперь — голубая, как весеннее небо.

В кухне было зябко, но светло: здесь штор не было совсем, чтобы солнце могло свободно освещать маленький стол, стулья и белую плиту с черными сколами на боковинах. Пахло старым деревом и ромашками, которые Тобиас зачем-то нарвал по дороге с работы и неловко сунул ей в руки, не сказав ни слова.

Эйлин взяла с подоконника маленькое треснутое зеркало, и солнечный зайчик тут же заплясал по пожелтевшим стенам и серому потолку. Улыбаясь, Эйлин еще немного поиграла зеркальцем, заставляя зайчика скакать по всей комнате, а потом решительно взглянула на свое лицо, слегка вытянутое и желтовато-бледное, перечеркнутое густыми черными бровями.

Да, некрасивая, — к этому она привыкла.

Хуже было то, что вдобавок к этому — несчастливая.

Эйлин медленно расчесала волосы старым гребнем, на котором не хватало нескольких зубьев, и через силу заставила себя улыбнуться. Она живет — а это самое главное. Как она живет — уже другой вопрос. Она сама оказалась в этом дряхлом доме, потому что никогда не понимала, чего хочет. И она сама выбрала здесь остаться.

Эйлин взмахнула палочкой, и мука, яйца и скудный остаток молока начали смешиваться в большой деревянной миске. Именно за это она любила будни: в них ей не приходилось готовить и убирать руками, как того хотелось Тобиасу, который, как безумная старуха, был подозрителен к любому проявлению магии.

Поправив букет ромашек, непокорно рассыпавшихся в разные стороны, Эйлин вышла на низкое рассохшееся крыльцо и подставила бледное лицо ласковому солнцу. Казалось странным, что где-то существуют люди, которые не встают на рассвете, чтобы готовить еду и кормить кур, которые не думают, на что тратить этот пенни, а на что — другой, и могут позволить себе не только одежду и еду, но и кино, театр, книги и путешествия. Более странным было то, что Эйлин им не завидовала. Она словно была полой, как те люди из поэмы, которую читала с умным видом сестра соседки, неделю гостившая в этом забытом всеми краю. Ей не хотелось себя наполнять. Все, что напоминало ей о прошлой жизни — та шелковая ночная рубашка, купленная за полгода до замужества. Она касалась шелка — и словно касалась прошлого, смутного, туманного, но приятного. И совершенно невозвратимого.

Чтобы хоть как-то заполнить свою пустоту в те дни, когда Северус подолгу гулял на улице, Эйлин читала. В основном старые пыльные книги со страницами, покрытыми отпечатками чьих-то угольных пальцев. В них была жизнь. Путешествия, любовь, покупки, друзья и иногда — приключения. Она представляла себя на месте героев или их друзей — и жизнь казалась ярче.

— Доброе утро! — голос соседки прозвучал совсем рядом, у покосившейся изгороди, и Эйлин торопливо распахнула глаза. Был один из тех редких дней, когда ветер сменялся с северного на южный и противный, гнилостный запах реки уносился прочь. — Молочка хотите?

— Денег нет, — лицо Эйлин мгновенно покрылось красной краской стыда. — В другой раз.

— Не отказывайся, у тебя же дитя, — соседка с готовностью протянула ей уже наполненный до краев кувшин. — Спит сорванец? Не убежал еще к своей принцессе?

Эйлин с любопытством взглянула в ее загорелое лицо и недоуменно приподняла плечи.

— Не знаешь, что ли, что он с девочкой все дни проводит? Рыжая девочка, глаза зеленющие такие, а сама худенькая, как тростиночка. Влюбился, что ли?

— Какая любовь в одиннадцать лет, — Эйлин осторожно махнула рукой, боясь пролить молоко. — Спасибо. Я с ним поговорю.

То, что Северус подружился с соседской девочкой, наполнило ее сердце надеждой. Только недавно, после очередной ссоры с Тобиасом, сын нахмурился и сквозь зубы спросил: «Все магглы такие черствые и злые?» Эйлин это обеспокоило, но тогда она не придала этому значения и забыла те резкие слова, а сейчас, вспомнив, успокоилась. Лучший способ показать сыну, что все равны, что среди магов и магглов существуют как гнилые люди, так и полные благородства.

Стоило ей открыть курятник и войти внутрь, как куры привычно принялись кудахтать и расправлять бесполезные крылья. И это для Эйлин тоже было странно: крылья есть, а летать не можешь. Все равно, что сердце у жестокого человека — есть, а любить не умеет. Она поставила молоко на полку и, стараясь не вдыхать тяжелый запах грязного сена, собрала в подол юбки несколько свежих яиц. Когда она обернулась к выходу, Северус уже стоял в дверях, и его черный силуэт размытым пятном вырисовывался в слепящем солнечном свете.

— Поможешь донести? — Эйлин кивнула на кувшин с молоком и пристально взглянула в бледное лицо сына. — Угощение от Элизы.

Северус недовольно поморщился, но покорно взял кувшин и поплелся следом за ней в дом. Ароматная гора блинчиков уже ждала их на столе, и Эйлин быстро вскипятила воду, чтобы заварить чай. Северус был голоден — она видела это в его глазах — но сначала усердно потер мылом руки и лишь потом уселся за стол на место отца. Ему почему-то нравилось сидеть на отцовском стуле, и это казалось Эйлин странным.

— Есть сметана и клубничное варенье, — Эйлин улыбнулась и придвинула ему поближе две стеклянные баночки. И в который раз осознала, что ненавидит себя. Она могла бы дать Северусу многое, если бы повела себя иначе. Она могла бы вырастить его счастливым ребенком, который не вздрагивает от отцовских шагов и не вжимает голову в плечи при звуке его голоса. Но она была несчастлива — и передала это несчастье по наследству. Жизнь казалась ей сносной, пока она не смотрела в черные глаза сына. И предчувствовала, совсем как та красивая женщина с младенцем на руках в маггловском храме, его предстоящие страдания.

— И как зовут девочку с рыжими волосами? — спросила она словно мимоходом, наливая еще чая в его большую красную кружку.

Лицо и шея Северуса покрылись красными пятнами. Он отложил свернутый в трубочку блин и несколько секунд смотрел прямо перед собой, взъерошенный и отчего-то жалкий, а потом неохотно выдал:

— Лили. Лили Эванс.

Эйлин мягко улыбнулась и, подавшись вперед, ободряюще погладила его по щеке. Ничего плохого в этой дружбе не могло быть, да и не может одиннадцатилетний мальчик испытывать к девочке какие-то другие чувства, кроме дружеских.

— Может быть, пригласишь ее в гости?

Ужас и стыд, на мгновение застывшие в глазах сына, больно резанули сердце и напомнили, из-за кого они вообще возникли. Прижимая руку к груди, Эйлин поднялась со стула и отвернулась к окну.

Она знала, что Северус никогда ее не поймет. Она и сама с трудом себя понимала. Но возвращаться было некуда, а жаловаться и унижаться Эйлин не умела. Денег не было совсем, а просить взаймы было не у кого. Со школьными подругами переписка давно оборвалась, родители умерли — и просить помощи можно было только в Хогвартсе, но идти туда в таком виде, обнажать себя перед насмешливой толпой у Эйлин не хватало смелости. Каждый день, каждый вечер, заслышав твердые четкие шаги Тобиаса, она надеялась, что он вернется с работы тем самым человеком, каким казался ей в день их первой встречи. Иногда он таким и возвращался, улыбаясь и протягивая ей сорванные в поле цветы — но счастье длилось недолго, лишь даря ей новую надежду, а потом угасало. Внутренним чутьем Эйлин понимала, что держала ее в унылом старом доме с покосившимся сараем во дворе именно надежда. И любовь, которая никак не умирала. Каждый раз, когда она решительно комкала вещи, запихивая их в холщовую сумку, Тобиас вдруг превращался в того мужчину, который некогда целовал ей руки. И каждый раз Эйлин оставалась.

Она была виновата — не перед мужем, а перед сыном. И как умела, заглаживала свою вину.

— Почему магглы испытывают к нам или ненависть или зависть? — Северус вдруг поморщился, словно варенье было не клубничным, а лимонно-горьким. — Ведь магглы сами создали самолеты, машины и поезда. Они не кажутся тупыми или ограниченными. Но эта мерзкая Петунья вечно подглядывает за нами, кричит, что мы ненормальные, а через минуту плачет, что не умеет того, что умеет Лили. И отец — он злится, потому что завидует тебе.

Эйлин задумчиво пожала плечами, не оборачиваясь. Видимо, Северусу магглы не давали покоя, но ей не хотелось обсуждать Тобиаса с сыном. Тобиас был плохим отцом — но все-таки отцом. Вопрос Северуса был слишком сложен, чтобы отвечать на него однозначно, а сейчас у нее не было желания философствовать. Она не замечала, крутясь по хозяйству, что слишком многие вопросы оставляла на потом. Не замечала, что чересчур страстно и увлеченно рассказывала о жизни волшебников, сравнивая их с магглами, показывая разные интересные заклинания. В эти моменты она снова была самой собой. Той Эйлин, которая возглавляла команду школы по игре в плюй-камни. И Северус, заражаясь ее страстью, видел мир только ее глазами, воспринимал его только через ее слова. Это было ошибкой, которую Эйлин осознала много лет спустя, когда уже ничего нельзя было вернуть назад.

— Хочешь, покажу тебе интересное заклинание? — Эйлин повернулась к сыну, пряча руки за спину, чтобы он не увидел сжатые от отчаяния в кулаки ладони.

Северус кивнул и наспех вытер липкие от клубничного варенья губы. Он был смышленым и наблюдательным, и Эйлин была уверена, что он станет одним из лучших в Хогвартсе. При этом она переживала, что он может не найти себе друзей из-за излишней скованности и неуступчивости, но надеялась, что это пройдет. До школы ему осталось три месяца, а нужная сумма, чтобы купить мантию, палочку и разные школьные принадлежности, все еще не скопилась. Эйлин одержимо прятала каждый пении и молчаливым взглядом благодарила Тобиаса за то, что он позволял его прятать.

Она не оставляла попыток познакомить отца с сыном. Познакомить — потому что Тобиас и Северус упорно вели себя как незнакомцы, впервые увидевшие друг друга и обреченные жить под одной крышей. Эйлин нашла на чердаке старые маггловские игры, но и они не помогли: Тобиас раздраженно реагировал на каждый проигрыш, а Северус отчаянно пытался выиграть. И Эйлин закинула игры обратно на пыльный и теплый чердак.

В начале июля она впервые почувствовала себя по-настоящему одинокой: Северус хоть и помогал ей убираться в курятнике, таскал воду из колодца и охотно слушал рассказы про ее школьные дни, но все чаще проводил время вне дома или забирался на чердак и оставался там наедине с самим собой. Летние дни сменяли друг друга, шелестя зеленой листвой, и чувство одиночества росло с угасающим августом. Эйлин однажды увидела Лили издалека и мысленно одобрила выбор сына и доверилась этой улыбающейся девочке в легком темно-зеленом платье. Северус рядом с ней был тем, каким Эйлин хотелось его видеть — счастливым. Таким, каким она сама была неспособна его сделать.

В то утро — первое школьное утро сына, когда он впервые был так взволнован и нетерпелив, она долго стояла на платформе, смотря вслед поезду, который с каждой секундой становился все меньше и меньше, и наконец, сверкнул красновато-черной точкой и исчез на горизонте.

Предчувствие чего-то рокового и недоброго так сильно сжало сердце, что Эйлин охнула и схватилась за грудь. Дышать было тяжело, и Эйлин пришлось сесть на жесткую скамью, чтобы не потерять сознание.

Когда она подняла голову, вглядываясь в ярко-зеленую линию горизонта, та оказалась совершенно пуста.

…Они остались у могилы вдвоем: она и худой парень в круглых очках, с черными взъерошенными волосами. Эйлин знала, кто он, но не могла вспомнить имя. Он был чем-то похож на Северуса, и она сразу отвернулась, как только это поняла. Тяжело опираясь на толстую трость, Эйлин медленно подошла к грубо обтесанному могильному камню и положила сморщенную ладонь на холодный гранит.

Слез не было. Они иссякли в тот день, когда Северус ушел из дома, ни разу не обернувшись. Они не текли по бледной сухой коже, когда Тобиаса хватил удар.

Эйлин провела кончиками пальцев по букве «С», впавшей в камень, и поежилась.

Пронизывающий майский ветер зло трепал одежду.

Позади, на покрывшейся молодой зеленью осине, надрывно каркали вороны. Их карканье уносилось куда-то вверх, в серое весеннее небо, когда-то полное надежд.

Эйлин нежно погладила темно-серый гранит и аккуратно бросила на могилу маргаритки, купленные на входе. Наклоняться к земле у нее не было сил.

Эйлин знала, что больше не придет сюда. Ее время было на исходе, и она пришла попрощаться. И попросить прощения. За недосказанность. За малодушие. За все свои ошибки. Обычно человек делает то правильные, то неправильные шаги — Эйлин же делала только неправильные. Пыталась сохранить семью — и только сильнее ее разрушала. Пыталась понять сына — и только сильнее его отталкивала. Северус доверял ей — а она не отдала взамен ничего, кроме пустых слов о любви и жалких попыток сделать его жизнь счастливее. И не смогла. Она была несчастливой, словно разбитое зеркало.

Худой парень в круглых очках, шагнув вперед, встал рядом с ней и тихо спросил, засунув руки в карманы куртки:

— Кто вы?

Эйлин повернула седую голову и тихо, скорбно и одновременно смиренно, ответила:

— Я его мать.