Тележка (джен)

«Дзыньк-дзыньк!»

Тележка катится, подскакивает на швах ковра, позвякивает, дребезжит. Блестят хромированные бочка, топорщатся белоснежные накрахмаленные салфетки. Дрожат, хрустят, потрескивают баночки, коробки, пакетики: червячки и палочки, драже и конфетки, пастилки и жвачки, бомбочки, подушечки. Запахи сладкие, липкие, карамельно-сливочные, шоколадные, ягодные, ядовито-пряные. Разноцветной шипучкой кипит, сахарными зернышками кристаллизуется, мерцает магия. Приторным леденцово-халвичным волшебством пропитался фартук, припудрены волосы, сладким сиропом сочится кожа, жидкой патокой плавится, льётся всё внутри: лёгкие — медовыми сотами, грудная клетка — пряничным домиком, сердце бьётся, как пойманная липкими ладошками шоколадушка.

Каждый шаг — беззвучный, текучий, как в домашних тапочках по привычному коридору, с которым сроднилась, в который врастаешь, скользишь мягко-мягко по ковровой дорожке; каждая ворсинка, каждый завиток — знакомый под счёт, как и каждая пылинка, застывшая между рам, каждая трещинка в деревянной обшивке вагона. Каждый вдох бесшумный, текучий и сладкий, как сливочная тянучка. И только тележка вздрагивает на швах: «Дзыньк-дзыньк!»

Галлеоны и сикли позвякивают в левом кармане фартука, кнаты — в правом. Многоцветие лимонадов кипит пузырьками, стаканы бочками постукивают гулко и сахарно, поскрипывают колёсики. Ручка тележки гладкая, полированная, ложится в ладони тепло, как волшебная палочка.

Когда я в последний раз держала её в руках? Не вспомнить. Да и не нужно, давно не нужно. Мне хорошо здесь, и пока «Хогвартс-экспресс» дышит едким паром, живёт, гудит и с грохотом стали несётся вперёд, я здесь и останусь. Ведь так?

«Дзыньк-дзыньк!»

Лица, лица, маленькие бессчётные лица: счастье и радость, смех, улыбки, предвкушение, зависть, голод, слёзы, жадность, страх... Очки, веснушки, родинки и шрамы, ресницы чёрные, рыжие, бесцветные. Голоса резкие, тихие, мягкие — говорят, говорят, говорят.

Спросите ли вы меня о чём-нибудь?

Нет-нет, я не молю. Мне лишь кажется, я что-то забыла. Что-то безмерно важное...

— Эй, слышите? Это тележка со сладостями! — ох уж эти голоса, едкие, острые, громкие.

«Дзыньк-дзыньк!» — соглашается тележка.

— Мне летучих шипучек и перечных чёртиков!

— А мне две шоколадушки и карамельную бомбу!

Поезд пока доволен. Мы довольны. И я будто не помню о позабытом: вагоны лихо громыхают на стыках рельсов в такт моей тележке, дребезжат стёкла, паром свистящим исходит труба. Всё хорошо.

Улыбки, кивки, восторженные приветствия. В каждом купе одно и то же. В каждом вагоне. В каждом рейсе, между которыми — ничего.

— Ого, смотрите, тележка со сладостями! Смотрите, смотрите, тележка!..

Вы видите меня? Вы когда-нибудь видите — меня?

Глаза, глаза, сотни сияющих глаз — чёрных, зелёных, карих, голубых. Никогда не обращённых ко мне.

Пожалуйста, спросите, спросите меня!

«Дзыньк!» — тревожно, предостерегающе, стальной иглой сквозь воздушный шарик.

Тон звуков меняется, и я почему-то уверена, что знаю причину. В четвёртом вагоне пролили лимонад. Во втором первокурсники бегают по коридору. Бумажки из окон, лягушки из окон, головы из окон. В первом опалили стену неудачным Инсендио, в третьем двое старост заперлись в уборной — неясно, незнакомо, не смотреть.

Грохот нарастает, закладывает уши, с вафельным треском ломается что-то глубоко в нас. Вновь. Он устал, так устал.

Пожалуйста, не сердись.

Внутри пусто, мягко, сахарной ватой устлано. Там дегтярно-чёрной лакричной терпкостью сочится теперь его злость — жарким засахаренным мазутом в самое нутро, до боли, до тусклого проблеска: я что-то забыла. Но разве это имеет значение? Воспоминание о беспамятстве бессмысленно. Шоколадная лягушка бьётся в пряничном домике рёбер, пока не замирает, истаяв в его гневе.

Они не со зла, не сердись, пожалуйста.

Хочешь, я накажу их? Хочешь?

«Дзыньк-дзыньк!» — соглашается тележка.

Мы — одно. Сладкая патока горчит мазутом, мёд пахнет машинным маслом, восковые соты лёгких отливают тяжёлой холодной сталью.

Ты разрешишь мне?.. Они не спросили меня, никогда не спросят, и это хорошо, это правильно. Ты разрешишь наказать их за тебя?

Кожа лопается, как нежнейшая ванильная глазурь. Это не больно, уже давно не больно. Мы — одно, сталь рвётся изнутри — шипами, спицами, металлическим блеском, медным вкусом.

Тележка звякает и останавливается. Ему снова больно, даже больнее прежнего. Раздаётся пронзительный гудок — его оглушительный, яростный вой страдания. Он горит, мучается, гневается, набитый паразитами — галдящими, неблагодарными, жадными, голодными паразитами и вредителями. Крысы, жабы, совы, коты, шерсть, грязь, помёт, подошвой по сидению, шоколадом по коврам, неумелой магией, бесконтрольными вспышками — палить, жечь, истязать. Они нарушают правила. Постоянно. Нарушают! Правила! Но никто не может выйти до конечной. Это так больно.

Если бы я могла вспомнить... Если бы кто-то спросил...

Но они не смотрят, не видят. И поделом. Мы — одно.

Паровоз вновь гудит — с болью, с яростью, безысходностью; лакрица застывает, превращаясь в ледяной чёрный металл.

Мы — одно. Я не помню, и пока я не помню — мы неразделимы, его боль — моя боль, его тело — моё тело, его душа — моя. И я могу защитить его, безмолвного. Только я понимаю. Только я могу. Это мой долг, моя жизнь. И это так же просто и правильно, как скрип колёсиков моей тележки.

Вагоны дрожат в ярости, грохочут, ревут от нестерпимой агонии, но никто не слышит, никогда не замечает. Смех, хохот, глумящийся, ядовитый детский хохот... Сталь рвётся изнутри, ножом прорезая сладкий масляный крем плоти.

Я накажу их всех, ты только скажи. Почему ты не велишь мне их наказать?

«Дзыньк», — испуганно отзывается тележка. Гудок обрывается на хриплой, иссушающей ноте усталости.

Хочешь? Или ещё подождать?..

Белые волосы, прозрачные глаза. Девочка стоит передо мной и смотрит. Не на тележку, не на гору коробочек со сладостями «Берти Боттс», а поверх, выше, куда-то на ямочку на моём подбородке.

Сталь течёт внутри, холодно клацает в суставах. Такого ещё не случалось. И этот взгляд... Шум и грохот замирают. Поезд тихо-тихо, с нежным зефирным шелестом скользит по стыкам.

Не спрашивай меня. Не заставляй меня вспомнить. Я не могу оставить его.

Но девочка, подчёркнуто вежливая и скромная девочка всё равно говорит:

— Тётенька? — и глядит мне в глаза, и я тоже замираю, а металл медленно, неумолимо плавится тёплым вишнёвым сиропом. Меня — видят.

Девочка мнётся, теребя зачарованный кошель. И я жду. И две сотни лет чужой боли, гнева, стали, прорезающей мои руки, — ждут.

Не спрашивай.

Спроси.

Нет, не спрашивай, я должна помочь ему, я не могу уйти.

Спроси. Двести лет — разве этого мало?

Паровоз шумно выдыхает, паутинка сахарной ваты щекочет изнутри, прогоняя дегтярную черноту.

«Дзыньк?» — спрашивает тележка.

— Простите, миссис?.. — она смотрит на мой бейдж — и не находит имени: это всего лишь медово-золотистая полоска, приколотая к фартуку.

Имя. Вот, что я забыла.

Своё имя.

Девочка ждёт и переступает с ноги на ногу перед тележкой, невнятно бормочет извинения и просит, кажется, мышку-ледышку. Но я почти не слышу.

Миссис...

Не отвечай. Нельзя. Не уходи. Ты нужна ему.

Ладонь плотнее сжимает гладкую деревянную ручку тележки, словно палочку. Поезд несётся вперёд — тихо, безмолвно, тревожно ожидая развязки.

Ответь ей. Ответь ей правду. Освободись. Ты устала. Ты хочешь уйти.

Терпкой сладостью перехватывает горло, тёплой влагой наполняет глаза. Не жалей обо мне. Быть может, мне действительно пора?..

— Моё имя...

Решение такое простое, и странно даже, что пришлось обдумывать его. Странно, что я могла такое позабыть.

Тележка катится, подскакивает на швах ковра, позвякивает, дребезжит. Блестят хромированные бочка, топорщатся белоснежные накрахмаленные салфетки. Дрожат, хрустят, потрескивают баночки, коробки, пакетики: червячки и палочки, драже и конфетки, пастилки и жвачки.

Вежливая девочка возвратилась в купе с пригоршней мышек-ледышек. Лица весёлые, лица хмурые. Час дня. Вперёд, вперёд!

— Эй, слышите? Это тележка со сладостями!

Он доволен. Мы довольны. На моих корицей подведённых губах улыбка, внутри — мягкая лакричная сталь. Скажи — и никто больше не нарушит правил, я накажу их. Но ты не скажешь, ведь ты не желаешь, на самом деле никогда не желал им боли.

Поезд несётся вперёд, горько-сладко замирают мысли, увязая в нежнейших взбитых сливках безвременья.

Кто-то сказал, что меня наняли. Что у меня была жизнь. Судьба. Палочка. Магия. Как у всех.

Кто-то обманул меня. Прости, что в метаниях своих это я, именно я причиняла тебе эту боль.

Гудок победным кличем разрывает молочную дымку полуденного тумана. Он доволен. Он всё ещё любит правила, но больше не кажется мне усталым, изношенным, старым.

«Дзыньк-дзыньк!» — подбадривает тележка, вздрагивая на швах ковра.

Я не помню своего имени. Но это не имеет значения, ведь у меня его никогда не было.

Мы — одно. Я — дома.