Время считать живых (джен)

Они забрали у него Дина.

Выпотрошили из него все то, что звалось его братом.

Сэм думает об этом, пока спешно тащит их обоих по тюремным задворкам, не оглядываясь на огонь позади, не слыша ничьих далеких воплей. Он думает об этом, пока ищет провод заземления, чтобы завести форд кого-то из чинуш или, может, хранителей-британцев, он все думает, думает, пока гонит как угорелый на трассу, оставляя в заднем зеркале полуразрушенное здание тюрьмы. Дин сидит на пассажирском, восковая кукла со стеклянным взглядом, и Сэм даже не может рассказать ему.

Он только что снес к хуям секретную правительственную тюрьму, чтобы их вытащить, вызвал какую-то адскую кровосмесительную машину, которую Дин точно нарек бы — да, Дин, конечно, именно так и есть, — Балрогом, и он их вытащил, чтоб его, вытащил. И он не может сказать ни о чем из этого Дину.

Нет, он говорит.

Говорит, конечно. Долго, обстоятельно, расписывая в красках все детали. Хриплым, севшим, совсем чужим голосом — после месяца молчания-то, после месяца без Дина — он все говорит о том, как тридцать два дня (он считал, что ему еще оставалось) эти твари капали ему на мозг, как психическими вывертами пытались вытянуть из него хоть что-то. Но знаешь, Дин, добавляет он, они ведь не просчитали, что Люцифер в башке вертел мои полушария покруче их недопсихологов, это было даже забавно — наблюдать за их потугами. Ублюдки, ублюдки. Теперь мертвые ублюдки.

Говорит, как они грозили убить, сначала его самого, а потом начали прикрываться тобой, Дин, но ты же им живым был нужен, Дин, живым, я знал, ты живой, видишь, я был прав.

Ты живой, Дин.

Сэм выжимает за семидесятку на пустынной трассе, дорога, мокрая от дождя, блестит в свете фар, у него костяшки ломит от того, как сильно он стискивает руль. Рваная, отвратительная рана, наспех перевязанная куском рукава тюремной робы, на предплечье уже не кровоточит. Но шить надо, довольно глубокая. Следы от собственных зубов останутся надолго — не так уж и мало крови потребовалось, чтобы для ритуала хватило всего лишь прикусить щеку.

Дин сказал бы, что он ебнулся или пересмотрел «127 часов».

Но Дин его вообще не слушает. Дин смотрит, Дин его не видит даже.

Они забрали у Дина Сэма.

Они забирают — Дин возвращается. Вот и все. Вызубренное, увековеченное.

— Эти выродки рассказали мне, — продолжает Сэм, когда тишина начинает рвать барабанные перепонки, — пытались сделать из тебя балласт. Черт подери, они из этого анекдоты лепили. О том, как ты ломился в двери, расквашивал пальцы в мясо, крыл их последними словами. Я не верил им, знаешь. Терапию они прорабатывали, мать их.

Сэм провожает взглядом мелькнувший щит, указывающий на то, что до ближайшего мотеля и круглосуточного супермаркета еще пять миль, сглатывает несколько раз — по горлу изнутри словно проезжаются напильником. Продолжая смотреть на дорогу и держа здоровой рукой руль, второй он тянется к бардачку перед Дином. Дин таращится вперед, как маяк на глубокие морские воды.

Сэму везет: в бардачке валяется несколько двадцатидолларовых купюр. На барахло и ночь в мотеле вполне хватит. От тюремной робы уже тошнит, да и не пощеголяешь ей особо. Упекут обратно при одном взгляде. Только уже рассусоливать не будут: сразу на электрический стул.

Сэм сдерживает рвущийся ненормальный смех, сильнее сжимая руль.

Дин хренов вылитый зомби, у него самого рука — прекрасное анатомическое пособие, оба — грязные, как последние свиньи, естественно, все будут смотреть только на их одежду.

Сэм тянет глубоко воздух, на секунду прикрывая глаза.

— Какой наркотой они тебя накачивали? — Голос, сволочь, дрожит: от злости, от отчаяния, от ненависти. — Сколько они тебя ей кормили, после того как поняли, что из тебя ничего не выжать? Почему ты позволил им, Дин?

Дин моргает пару раз.

— Они сказали тебе, что я мертв, да? Конечно, сказали… Они показали тебе? Блядь, Дин, не молчи, не молчи, дьявол тебя задери!

Сэм в сердцах бьет по рулю и тут же глухо вскрикивает от боли, прошившей предплечье. На уже и так черно-бурой от крови импровизированной повязке появляется новое влажное пятно. Сэм закусывает губу, яростно смаргивая жжение, и молчит несколько минут.

Потом вдруг говорить становится легче.

— Хорошо, хорошо… Мы все исправим, я все исправлю. Тш-ш-ш.

Он успокаивает самого себя, ладно. Это звучит обещанием самому себе и одновременно надеждой. От демонизма вылечить куда сложнее, чем от ломки. Этим можно себя тешить.

Сэм тянет руку к Дину, наплевав на боль, не глядя оттягивает вниз ворот его робы, сжимает место между плечом и шеей, касаясь голой кожи. Дин вздрогнул бы. Дин вывернул бы ему за это руку.

Дин моргает еще два раза.

Сэм не убирает ладонь до тех пор, пока они не доезжают до мотельной парковки. Он чувствует, как сильно, гулко бьется его, Дина, сердце. Это они у него не забрали. Теперь, вот теперь прошедший месяц действительно кажется целой вечностью.

Ему, федеральному преступнику, сбежавшему из тюрьмы почти-супермакс-режима, снова везет. Пацанке лет двадцати двух-двадцати пяти с зелеными волосами за кассой супермаркета есть дело до того, как Сэм выглядит, ровно такое же, как и до того, в какой фазе сегодня Луна. Ей даже плевать на то, что Сэм ее разбудил, грохнув по столу ботинком. Она со скучающим видом отбивает две одинаковых уродских футболки разного размера с изображением пальмы и две пары джинсов, берет деньги, отсчитывает сдачу, даже не смотря на него, а потом закидывает ноги на стол и затыкает уши наушниками.

На ресепшене он удостаивается беглого подозрительного взгляда, но ключ ему выдают без лишних вопросов.

Дин ждет в машине, как Сэм его и попросил. Не то чтобы Дину было какое-то дело до его просьб.

— Так, давай, пошли, — Сэм открывает пассажирскую дверь и тянет Дина за рукав. Тот послушно выползает — иначе это и не назвать — из форда, будто под гипнозом, стоит на том же месте, пока Сэм отгоняет машину на более неприметное место, и после они вместе идут в мотель.

Нет, не так.

Они идут туда вдвоем.

Сэм не затыкается ни на секунду, пока мечется по номеру ломаной траекторией. Не затыкается, усаживая Дина на одну из кроватей, не затыкается, включая ему телевизор, — «ничего, Дин, шоу для домохозяек может оказаться полезным, тебе ли не знать», не затыкается, пока проверяет напор душа в ванной, все говорит и говорит, сдирая через голову тюремную робу.

Перед тем как уйти мыться, он закрывает дверь и ключ забирает с собой. Глупо. Дин смотрит на него, как на фонарный столб, с лицом умственно отсталого пятилетки. Так, на всякий случай.

Где-то там догорает тюрьма, здесь — Дин, от которого не осталось Дина. Когда Сэм выкручивает вентиль горячей воды, у него трясутся руки и грудная клетка, он захлебывается, даже не встав под струи.

Он остервенело смывает с себя грязь, сжав зубы и сдерживая глухие стоны, вычищает рану; с каждой секундой все меньше ощущается затхлый тюремный запах, пропитавший его, кажется, насквозь, въевшийся в каждую клеточку тела. Закрыв глаза, Сэм смотрит на обшарпанные стены тюремной камеры, что остались выжжены на сетчатке. Они останутся там надолго.

Он до скрипа сжимает зубы, когда думает о том, что они сделали с Дином. С ним — нет. После плясок Глюцифера полная изолированность — не то, что могло бы его сломать, определенно, неведение было страшнее.

Так что падлы просчитались. С каждым разом, когда они заводили разговор о Дине, когда они превращали Дина в пыточный инструмент для него самого, Сэм становился все ближе к тому, чтобы разобрать тюрьму по кирпичикам, размазать их по стенке вместе с парашей. Он и размазал.

Дин его грохнет, когда узнает, за чем им придется подчищать. А он узнает, Сэм сделает для этого все возможное и невозможное.

Когда через десять минут он вылетает из ванной, в одних только боксерах (все равно будет мокрым насквозь через каких-то пять минут), Дин, сидя на кровати, смотрит телевизор. Вернее так: Дин смотрит на телевизор.

По крайней мере, Сэм может смотреть на Дина. Кулаки сжимаются сам по себе. Тогда, после кровотерапии, когда Дин все так же мелькал в бункере полумертвой тенью, Сэм не стерпел — врезал, разбил губу, наорал. Сейчас этим его не оживить, хоть замашись, хоть заорись.

И ниткой не зашьешь тоже. Ему остается штопать только себя.

Приходится справляться обычной иголкой и обычной ниткой, купленной в том же магазине. Края расползаются, неудобно, ненадежно, но Сэм терпит.

Можно вызвать Каса, здесь нет защиты, он все залечит. Так было бы проще, удобнее, конечно, на стену не пришлось бы лезть. Может быть, Сэм хочет в это верить, он смог бы вернуть Дина. Только вот сейчас, здесь не хочется никого. Ни Каса, которому точно так же пришлось препарировать бы его брата, ни маму. Только Дина. Видеть.

Он шьет долго, около получаса, матерясь, рыча, а Дин все это время даже не шевелится. Когда Сэм заканчивает, он не шутит на тему Франкенштейна.

Сэму хочется собрать пазл и разобрать его снова. Повторять до тех пор, пока Дин сделает еще что-то кроме того, что моргнет. Прежде чем начать говорить, Сэм глубоко вздыхает несколько раз.

— Пойдем. Тебя надо помыть. От тебя несет как от выгребной ямы.

Он берет Дина за руку, как маленького ребенка, и ведет в душ. Сэм думает, что поступает правильно, и еще думает, что хочет, чтобы Дин ему врезал. Отступать уже некуда. Сэм стягивает с него сначала верх тюремной робы, под которой его старая футболка, в которой он был в тот день, когда их поймали. Ее он снимает следом и выдыхает сквозь зубы от облегчения, которого до этого даже не осознавал: все шрамы на груди, на спине Дина старые, огрубевшие уже.

Они не тронули его, но забрали.

Сэм убьет их еще раз, через Кроули.

— Теперь ты должен сказать, что я оборзел, ты мне лапы оторвешь и чтобы я выметался отсюда, — невесело говорит он, расстегивая пуговицу на штанах. Замерев на мгновение, бесполезное мгновение, Сэм просовывает пальцы в шлевки и тянет штаны вниз; и когда доходит до щиколоток, поднимает голову. Дин тупо смотрит на него секунду, а затем переступает через них — раз-два, — будто осознавая, что от него хотят.

Только будто.

Потому что в том, другом случае, он разбил бы Сэму нос.

На ногах у Дина тоже только ранние порезы, еще не до конца зажившие, и Сэма немного отпускает. Не совсем, но дышать становится легче. Поднявшись с корточек и стараясь не смотреть на почти голого брата, он комкает робу и футболку и с силой швыряет в мусорное ведро. Оно от удара переворачивается и с глухим стуком падает на кафель.

Дин никак не реагирует.

Сэм мысленно считает до трех.

— Ладно. Лезь в душ.

Схватив Дина за плечо, он разворачивает его к душевой кабине. Замерев на пару секунд, Дин безмолвно перешагивает через бортик и снова поворачивается к Сэму, опустив руки вдоль тела. У него большие, бессмысленные, пустые глаза, как у рыбы, Сэма в них нет.

Раздаточный материал на вивисекцию. Сэм не может, нет, правда, не может так. Должен.

— Дин, закрой глаза.

Слова застревают в глотке, как желе, как эхо. Дин опускает веки.

Сэм не считает дни, прошедшие с тех пор, когда им приходилось мыться вместе, чтобы один не сдох в кабинке без помощи другого. Никакой неловкости не было, нет ее и сейчас. Сейчас осталась только заворачивающаяся спиралью где-то под ребрами боль, распирающая грудину, как инородное тело.

Дин сейчас тоже.

Как инородное тело.

Шагнув в кабину следом, Сэм берет в руку душевую лейку и, не давая себе задуматься, врубает напор на полную, обливает Дина с ног до головы. Холодной, почти ледяной водой, на пробу. Дин весь покрывается гусиной кожей, и боксеры намокают. Не более.

— Суки, ненавижу, — шипит Сэм и выкручивает воду на нормальную температуру и крепит лейку к стенке душа. Сдвинув шторку, поворачивается, чтобы взять с раковины оставшийся кусок мыла. Никакой мочалки в этом мотеле, естественно, и в помине нет. Одними руками эту грязь не отмыть, но хотя бы так, минимально содрать тюремную, отпечатавшуюся на костях вонь.

Дин должен его убить сейчас, ну должен, это было бы его, Сэма, спасением — во всех смыслах. Дин все так же стоит с закрытыми глазами и, наверное, потом даже этого не вспомнит. А Сэм не чувствует ничего, кроме ярости вперемешку с отчаянием. Он все там же в камере, один, без Дина.

Растерев по ладоням обмылок до появления пены, Сэм берет брата за плечи и разворачивает к себе спиной. Дин худой, щепка, по его-то меркам. Если бастовал, Сэм его потом за это грохнет.

Потом. Только соберет обратно.

Когда Сэм касается обеими ладонями его спины, вздрагивает только он сам. Дин — стендовый манекен. Сэму только кажется, что мышцы под его пальцами напрягаются.

— Я сейчас мою тебя, как ребенка, ты в курсе вообще? Ты меня так же в детстве, помнишь? Ты-то помнишь, конечно, а вот я — не совсем. И, слава богу или кому там теперь, если честно, сейчас это то еще удовольствие. А тогда…Что я помню, так это то, что ты меня все не мог из ванны вытащить, я ни в какую не шел. Может, детьми все обожают купание, черт его знает. Но я эти дни любил.

Сэм болтает и болтает, придумывая всякую бессмысленную чушь, вспоминая ее же, даже не задумывается ни на мгновение о том, что делает, намыливая Дину руки, спину, грудь, ноги, волосы, вертит его в разные стороны, как волчок. Сам крутится перед ним справа налево, наклоняется, поднимается, и Дин не сопротивляется, ничего не говорит, когда Сэм ненароком царапает его отросшими ногтями. Даже когда Сэм заставляет себя помыть у него между пальцами ног. Это уже что-то выше понимания, выше нормальности, это уже что-то интимное, что ли, это, блядь, просто смешно. Сэму хочется выть, как собаке. По правде говоря, это был его последний ход.

Дин на ощупь как камень, кожа мраморная, Сэм даже его шрамы не узнает.

Дин Дином не чувствуется, совсем.

Когда Сэм вытаскивает его из душа и вытирает его полотенцем — лицо, волосы, руки, живот, все в том же порядке, — оба дрожат. Дин — от холодной воды, Сэм — от Дина.

Ему приходится и одеть Дина. Ладно, прогресс на лицо: с футболкой тот справляется сам, но на джинсы его не хватает: он снова застывает, смотря куда-то через Сэма. Сэму хочется что-нибудь разбить — голову о стену, например.

Но вместо этого он рассказывает Дину о том, как в детстве тот делал то же самое. Так что Сэму совсем не трудно, честно, но лучше Дину уже очухаться, иначе у него, Сэма, накопится столько компромата, что вовек не отмажешься, ты слышишь меня, Дин. Под конец у Сэма срывается голос, еще немного — и он рванет вслед за ним.

Он укладывает Дина на кровать, лицом к себе, и ложится на свою, не в силах уснуть, не в силах отвернуться. Дин смотрит на него широко раскрытыми глазами, смотрит, смотрит, изредка — очень редко — моргая, и Сэм, в неосознаваемой попытке повторять за ним, осознает через некоторое время, что видит перед собой лишь черные точки и глаза Дина. Первые полчаса он еще говорит о чем-то.

Потом это становится невыносимо.

Когда в окна начинает бить рассвет, Сэм встает, поворачивает Дина на другой бок, — как мягкую игрушку, ей-богу, — обходит кровать и ложится с ним рядом, головой на одну подушку, между ними остается не больше десяти дюймов. Сэм пытается делать вдохи как можно реже, чтобы почувствовать дыхание Дина на своем лице.

— Я не умер, понимаешь? И ты тоже, — мягко говорит он. — У них не получилось, черта с два бы у них получилось. Я здесь, Дин.

Может быть, Дину не хочется вспоминать. Это проще, правда, хоть и совсем не по-диновски — закрыться и спрятаться. Но вот в чем штука, Сэму он нужен. Психованный пусть, злой, орущий — нужен.

Он все смотрит Дину в глаза, когда на ощупь берет его за ладонь и прикладывает к своей груди, сверху накрывая своей, поглаживая большим пальцем. Она теплая. А костяшки и правда сбиты. Еще бы.

— Ты видишь же, я знаю. — Зачем-то, он и сам не понимает, Сэм опускает голос до шепота. — И ты там остался. Дин.

Сэм убирает руку — ладонь Дина остается лежать напротив его сердца, удерживается на весу. Сэм замирает и даже дышать перестает.

— Дин, — говорит он, будто щелкает детонатором.

И закрывает глаза, до боли прикусывая изнутри щеку.

Рука медленно, очень медленно сдвигается с его груди выше, скользит по ткани футболки к вырезу на шее. Пальцы задерживаются в межключичной впадине, прежде чем, откинув с лица пряди, пробежаться по щеке. Прикосновение похоже на ветер, шершавый, теплый.

Сэм пытается делать вдохи настолько тихо, насколько может. Он там временами царапал стены, но остался прежним, даже если Дину и нужно выучить его заново.

Дин накрывает ладонью его веки, и Сэм чувствует едва уловимую дрожь на кончиках пальцев. Дин гладит висок, у самых корней, грубо, по-мужски, узнаваемо. Запутавшись в волосах, оттягивая кожу почти до боли, ладонь замирает, мгновенно тяжелеет.

Сэм открывает глаза. Улыбается — непривычно; это, может, даже немного больно. На губах лопается ранка, и Сэм поспешно слизывает с нее кровь.

Дин смотрит на него так, будто видит впервые.

— Сэм.

Он проговаривает имя так, будто забыл, как оно произносится. Так, будто беспрерывно, неустанно повторял его миллион лет.

— Сэмми, — тихо, вопросом. Не веря.

Сэм молча кивает, он сказать ничего не может, трясется весь — телом, улыбкой, нутром — от бурлящего вдруг внутри смеха, с силой прижимает руку Дина к своей голове сильнее, крепче, тычется сухими окровавленными губами, ощущая разом все царапины, засохшую корочку на костяшках, и мозоль там, прямо у большого пальца.

Они забирают — Сэм возвращает.

Вызубренное, увековеченное. Может быть, когда-нибудь они все это запомнят.