Сны (джен)

Уже которую ночь ей снились странные сны. Даже страшные. Нет, в них не было ни монстров, ни маньяков, ни катастроф, в них была обычная жизнь, которая многим показалась бы скучной. Но только не ей. Отзвуки голосов, музыка, ярко-зеленые цвета в окружающем пространстве и запах сигарет — это всё переходило из сна в сон, меняясь в деталях, но не исчезая полностью, и напрочь лишало ее покоя.

Странная пустая комната, которую освещает одна тусклая лампа — из одиноко и совершенно неестественно примостившейся в центре помещения люстры с побитым плафоном. Вот на стене висит картина в абсолютно неподходящей ей зеленой рамке, а откуда-то издалека слышится музыка — «К Элизе» Бетховена. В противоположной стене есть серая дверь с очень старой облезлой ручкой, к которой, похоже, никто не прикасался уже не один год. В углу стоит пустая чистая пепельница, но запах дыма все равно есть, будто он въелся в сами стены. Она хочет уйти отсюда, но знает, что за единственной дверью есть кто-то, кого она не готова видеть ни сейчас, ни потом. А оставаться здесь тоже нет сил. Она начинает паниковать, закрывает глаза, и вдруг всё меняется.

Она стоит посреди огромного парка, с ним у нее многое связано, раньше она часто тут бывала. Лестница чуть правее от нее ведет куда-то вверх, где виднеется белый забор, за которым едва слышен шум автострады. Слева есть еще лестница — эта ведет вниз, где спряталась равнина, устланная сочной молодой травой, будто пушистым зеленым ковром, обрамленным аккуратно подстриженными кустами. А здесь, где стоит она, вдоль дороги стройными рядами растут самые разные деревья, цветущие, они выглядят так, словно художник разлил на них самые жизнерадостные краски. Белые, розовые, нежно-желтые лепестки цветов небрежно осыпаются к корням деревьев, превращая землю в пеструю мозаику, кусочки которой сложились причудливым неповторимым узором. В синем небе нет ни облачка, но солнца тоже не видно. А свет, кажется, идет не сверху, а с деревьев, кустов и трав. Людей почему-то нет, только чьи-то голоса издалека иногда приносит легкий теплый ветер. Она идет вперед, к еще не осыпавшемуся бело-розовыми цветами дереву магнолии, и вдруг слышит за спиной до боли знакомый смех. Она застывает, и дрожь пробегает по ее телу, словно внезапно настала зима. И ей хочется убежать, но пошевелиться она уже не в силах. Страшно… Но вдруг все снова меняется.

Она оказывается в своем родном институте, который закончила несколько лет назад. Длинный коридор пятого этажа, освещенный чуть гудящими лампами дневного света, будто заполнен полупрозрачной дымкой. Белые двери по обе стороны, стены, выкрашенные салатовой краской, каменный пол, от которого, как мячики, отскакивают гулкие звуки шагов. Она идет к лифту. А в ее сумке начинает играть любимую песню телефон. Кто-то звонит. Она смотрит на экран, видит знакомое имя и тут же принимает звонок, не смеет проигнорировать его, хотя даже не уверена, что хочет сейчас говорить, а сердце уже бьется ускоренно. И не зря. Из трубки голос, который когда-то тихо и умиротворенно рассказывал увлекательные истории о живописи, сейчас звучит ядовито и хлестко. Жесткие слова причиняют практически физическую боль, хочется закричать в ответ, заставить голос замолчать, хочется сказать, что она не заслуживает такого, но что-то внутри не дает произнести ни звука, она только мотает головой и свободной рукой вытирает льющиеся слезы. И, зажмурившись, мечтает сейчас только об одном — исчезнуть.

И ее мольбы услышаны кем-то неведомым.

* * *

Когда смогла наконец снова дышать ровно, она открыла глаза и огляделась по сторонам. Теперь она стояла перед высотным зданием. Кирпичный дом старой постройки возвышался над ней угрожающе. И хотя в городе были тысячи таких же домов, этот она знала слишком хорошо. Десятки, а может, даже сотни раз проходила она вдоль него к самому дальнему подъезду, около которого рос куст сирени, свешивая ветки прямо в окна первого этажа. Именно туда, куда заглядывала каждый день сирень, приходила и она. Ждали ли ее там? Наверное, хотя ей самой было нужнее приходить сюда почти каждый день. Пока жизнь не сломалась пополам, не разделилась на «до» и «после», когда она всей душой захотела забыть сюда дорогу, да только так и не смогла.

Сейчас сирень у подъезда была совсем на себя не похожа: некогда длинные ветки оказались обломанными, а листья тусклого зеленого цвета сжались, словно из них выкачали всю влагу. Теперь ветки не доставали до знакомого окна. По ту сторону стекла, на подоконнике, стояла пепельница, доверху заполненная окурками. Это оставалось неизменным всегда. А рядом с пепельницей, прищурив глаза, словно был вечно чем-то недоволен, сидел большой рыжий кот.

Она вздрогнула, когда поняла, где именно находится, и почти бегом бросилась прочь от дома, надеясь, что его обитатели — нет, важен был только один его обитатель — не заметят, что она была здесь.

Он встретился ей на углу. Стоял, затягиваясь любимой сигаретой, и пристально смотрел вдаль зелеными глазами. А потом перевел взгляд на нее, перепуганную, дрожащую и до боли сжавшую пальцы в кулаки, и улыбнулся. Той своей теплой улыбкой без злобы и горечи, которая ей так нравилась когда-то. И мир застыл. Тысячей тонких крошечных осколков сигаретный дым проник ей под кожу, навсегда въедаясь в память. Не в силах выдержать его невозможный взгляд, она уставилась на сигарету в подрагивающих пальцах, перепачканных красками. Он сделал шаг навстречу, потом второй, третий, и она поняла, что если он к ней прикоснется, то что-то настоящее в ее душе навсегда умрет, уже и так надломленное и израненное.

«Не подходи, не надо», — кричала она мысленно, но вслух не решалась произнести ни звука. Сердце стучало так громко, словно билось не в груди, а в горле. Он подошел и взял за руку, что-то тихо сказал, но ветер, к счастью, унес его слова в сторону…

Она резко открыла глаза и села. За окном занимался бледный рассвет. Ночь заканчивалась, унося с собой сны, но не забирая воспоминания.

Она устало вздохнула и в сотый раз задала себе уже надоевшие вопросы. К лучшему ли, что все так обернулось? Что обычная скромная и неуверенная в себе девчонка познакомилась с настоящим художником ненамного старше ее, который увидел в ней свою музу. Что она так искренне им восхищалась и ради него решила рискнуть и вспомнить о мечте далекого детства — пусть художественная школа так и осталась неоконченной — и начать снова рисовать, а он тепло улыбался, глядя на ее первые работы, созданные несмелой рукой. Что они прожили вместе много счастливых моментов, пока звучала его любимая музыка Бетховена. Что он писал ее портреты, когда она сосредоточенно читала учебники, а в перерывах между работой звал ее с собой на кухню и рассказывал о своей непростой жизни, пока курил, и она слушала, как завороженная, ловя каждое его слово, и не обращала внимания на ненавистный сигаретный дым, к которому, к слову, привыкла после третьего же поцелуя. Что через год после знакомства именно ее, а не его картину заметили на скромной выставке. Что он оказался уязвленным этим слишком сильно, не смог вынести, что она превзошла его, но не хотел, чтобы она полностью исчезла из его жизни, и изменился до неузнаваемости, начав изводить ее, перечеркнув все то светлое, что у них было, за каких-то пять месяцев заставляя полностью сломить ее веру в себя. Что ее пригласили в другой город учиться в престижной художественной академии, а он так и не смог поверить, что она уедет от него, и сделал все возможное, чтобы заставить ее остаться, но добился только боли и страха и запер в глубине души желание жить. Что ненавистный педагогический институт, в котором она училась не потому, что ей так хотелось, а потому, что настояли родители, она не бросила только чудом и окончила с огромным трудом, будучи в депрессии. Что последние их телефонные разговоры были полны злости, гнева и унизительных слов, от которых ей хотелось выть. Что она все же уехала, разорвав все контакты с ним, но последнее сообщение, полное раскаяния, признаний в чувствах и просьб остаться жгло не хуже кислоты, по капле попадающей на открытую рану. Что вернуться к рисованию она смогла только через полгода после расставания с тем, кто был для нее большей частью мира, но предал из-за ревности и зависти и чуть не уничтожил…

К лучшему ли это всё? Ответов не было и не могло быть.

Прошло пять лет, как она жила в другом городе. Детская мечта сбылась — она стала художницей, ей некогда было поддаваться тягостным эмоциям и сидеть без дела. Она научилась радоваться, научилась выражать чувства через краски и снова полюбила жизнь. Она много смеялась, с удовольствием слушала любимую музыку, когда работала над новыми и новыми картинами, и много общалась с людьми, пусть и опасалась сближаться с ними слишком сильно. Все в ее жизни было неплохо.

Но каждый раз, чувствуя где-то рядом особый запах знакомых сигарет, она застывала на миг, не в силах справиться с нахлынувшими образами прошлого. А после, вечером, засыпала и видела сны, в которые неизменно приходил он, и снова ощущала себя маленькой измученной девочкой — ничтожеством, мечтающим сжаться в комок и спрятаться, чтобы не чувствовать на себе гнев того, от кого больше всего хочется получить тепло. И ей снова было страшно, как тогда, когда казалось, что еще шаг — и ее столкнут в пропасть, из которой уже никогда не выбраться.

Память — странная вещь. Можно не вспомнить номер телефона лучшей подруги, прочитанную неделю назад статью, адрес, по которому надо приехать буквально через час, но то, что так отчаянно хочется забыть, оживает, едва только потянешь за тонкую связующую ниточку, словно это осадок в глубине души: заденешь опасные струны — и вся муть поднимается на поверхность, а чтобы все снова осело на дне, нужно время.

Она надела любимую теплую кофту, хотя понимала, что дрожь совсем не от холода, и сделала себе чай, просто чтобы успокоиться и привести мысли в порядок. Она знала, что прошлое можно простить, можно отпустить и жить дальше. И она давно простила. Но воспоминания, словно воспаляющиеся шрамы, периодически возвращались, представая перед внутренним взором множеством картин, нарисованных яркими, даже едкими красками, на которые было трудно смотреть, и, так же как и шрамы, даже по прошествии стольких лет все равно причиняли настоящую боль. И она знала, что это теперь навсегда. Ведь однажды сломанное уже никогда не станет целым.