О памяти и справедливости (джен)

На фарс, устроенный с подачи Поттера и названный амнистией, он даже не мог злиться. Вместо злости было какое-то тягостное недоумение: как? Почему? За что? Это зверье, которое, по-хорошему, надо было заживо скормить фестралам или мантикорам, а не сажать в Азкабан, теперь еще и амнистируют?

Зверье амнистировали.

А на следующий день «Пророк» взорвался статьей об удивительном кинжалом броске одного из освобожденных, спасшего заложницу-девочку и убившего захватившего её мага (отца одного из этой мрази!) точным попаданием в глаз...

Снова убившего. Едва выйдя на волю...

В тот день он впервые напился — страшно, до зеленых гиппогрифов. Напился дома, потому что в «Книззле и кастрюле», куда он приходил после работы пропустить пару кружек портера, сидели восхищенные и беспамятные идиоты.

— Какой бросок! Молодец парень, настоящий шотландец!

— И не говорите, сосед. Мастер!

— Мастер, — тяжело сказал он, глядя на этих болванов. — Ему же просто нравится убивать. Дорвался, тварь! Двадцать лет никого не трогал — и вот, освободился.

— Да он девчонку спасал! — завозмущались вокруг.

— Поттерову, между прочим!

— Да не его она дочка, я стоял близко — видел, ей антидот влили — ничего не она!

— Так думали-то, что его!

— А как мужик тот всех авроров-то сделал! — добавил кто-то с тем же восхищением. — Стояли — что они, что дээмпэшники эти — и ртами хлопали!

Вокруг заржали.

— Верно, — криво усмехнулся он,— стояли. Наши… стражи порядка только и могут, что стоять и глаза таращить. Что тогда, в войну, когда эти бешеные твари развлекались, что сейчас. Забыли уже про их рейды? Ну, так они вам скоро напомнят. Вот тогда порадуетесь!

— Да ну, чего ты завёлся? — фыркнул какой-то рыжий толстяк. — Они ж вон едва на ногах стояли — их под ручки выводили! Посиди-ка двадцать лет в Азкабане! На них плюнь — и рассыплются!

— Что было — то было, — сказал второй. — Быльём давно поросло... двадцать лет прошло, да и Того-кого-нельзя-называть больше нет — а без него они что? Так! Пшик!

— А, — махнул он рукой, — говорить с вами… Это сейчас они на ногах не стоят. Пока. Однако по человеку и в таком состоянии не промахиваются. А вот когда окрепнут, да возьмутся за старое, так мало никому не покажется.

— Да они носу из дома не высунут! — фыркнул плотный брюнет в заляпанной чем-то рубашке. — Что-то я сомневаюсь, что им охота туда вернуться! Небось до усрачки рады, что вышли — я б на их месте сидел тихо-тихо, а они, небось, не дурее меня-то!

В ответ снова заржали.

— Не, дурее тебя — это вряд ли! — сказал кто-то под очередной взрыв хохота — и разговор перекинулся на эту, похоже, воистину неисчерпаемую тему.

Он посмотрел на беспечно болтающих магов, успевших забыть про давно закончившуюся войну. Их дома не жгли нелюди в белых масках, их близких не убивали, им не доводилось вздрагивать от хлопков аппарации и просыпаться в холодном поту от приснившихся кошмаров... Чужая боль и смерть забывается быстро.

Он купил бутылку огневиски и пошел домой. Вернее, на место, где когда-то стоял его дом.

Сейчас там всё заросло травой, кустами и уже высокими деревьями. Получился почти что лес — не зная, даже не скажешь, что там, лишь раздвинуть траву, найдутся остатки стен и фундамент. И место, где был камин. И...

Он достал палочку, трансфигурировал камешек под ногами в скамейку, сел и негромко сказал:

— Здравствуйте, мама... отец... бабушка... А я вот... Пришел. А этих тварей, что вас убили, выпустили...

Ветер шелестел яркими зелёными листьями, звенели в траве кузнечики... Где-то свистели и чирикали птицы — и ничто здесь не напоминало о том, что случилось на этом месте больше двадцати лет назад. Какая-то птица — небольшая, неярко пёстрая — запрыгала по ветвям одного из растущих из останков дома деревьев и засвистела свою нехитрую песенку.

— Что мне делать теперь? — Спросил он не то у давно погибших родных, не то у себя самого. — Убить их? Тогда я не смог...

Птица вдруг умолкла — и, вспорхнув, улетела, лишь ветка, на которой она сидела, качалась и качалась, трепеща листьями...

Он достал из кармана мантии бутылку, плеснул часть огневиски на землю, отпил прямо из горлышка и закрыл глаза. Тогда ему было всего десять лет и взрослые успели его спасти, вытолкнув в заднюю дверь, выходившую в лес за домом. И он сначала бежал со всех ног, а потом, увидев оранжево-черное зарево и метку в небе, упал и заплакал. Тогда он был ребенком — но теперь он должен был отомстить.

* * *

Ждать пришлось долго.

Найти их дома оказалось невозможно — но он и не слишком рассчитывал на такое. Старые дома поди отыщи — наверняка закрыты разными хитрыми чарами. Но он был уверен, что рано или поздно они появятся в Мунго — он помнил приговор, обязывающий их к этому.

И оказался прав.

В один из дней он дождался.

Первым он заметил МакНейра, на которого восторженно глазели молоденькие медсестры. Затем появились Лестрейнджи, оба сразу, да еще с сопровождающими — скользким ублюдком Малфоем и негром с редкостно противной физиономией. Потом пришел черед Эйвери, тоже с группой поддержки, а вот Руквуд ему не встретился ни разу.

Для начала следовало выбрать кого-нибудь одного — и он очень быстро понял, что выбора у него, в общем-то, нет: только МакНейр пришёл сюда по-человечески, через двери, и задержался потом, беседуя с одной из этих глазевших на него юных сестричек. Конечно! Когда тебя едва не раздевают глазами, глупо не воспользоваться подобным! Лестрейнджи же исчезли прямо из приёмной целителя, активировав портал, а Эйвери вышел вместе с тем негром и Малфоем.

А вот МакНейр... пропал. Девчонка куда-то его увела — и больше он не появился. Наверное, тоже ушёл порталом, а может, она проводила его какой-то другой дорогой...

Шлюха.

Но ведь не мог это быть единственный их визит! Он был уверен, что так не будет — и оказался прав: на следующий же день, ближе к вечеру он снова увидел МакНейра, спокойно входящего в клинику прямо через главный вход.

Оставалось надеяться, что сегодня он выйдет по-человечески — и на сей раз именно так и случилось.

Ему повезло. Наконец-то.

Сначала он хотел просто бросить в палача Аваду — но потом передумал. Не потому, что испугался: не хотелось хоть чем-то походить на этих скотов, убивавших налево и направо от скуки или ради собственного развлечения. И тогда он решил швырнуть в мерзавца дохлой крысой, подобранной в одной из сточных канав Лютного переулка. Грязь к грязи, падаль к падали.

Дохлый грязный зверёк шлёпнулся на новенькую чистую светло-коричневую мантию с удивительно громким звуком. МакНейр мгновенно подобрался и обернулся — в руках у него почему-то вместо палочки блеснул нож, и он, отбросив от себя крысу, острым, ищущим взглядом оглядел переулок.

И их взгляды пересеклись.

Наконец-то.

МакНейр медленно выпрямился и, опустив нож, но всё ещё продолжая держать его в правой руке, какое-то время молча смотрел. А потом сказал:

— Что ж. Полагаю, у вас есть основания.

— Верно,— буквально выплюнул он, — есть. Я бы убил вас всех, вот только не хочу становиться такой же мразью.

— Это правильно, — кивнул МакНейр, продолжая стоять и пряча свой нож. — Вы молоды, — проговорил он негромко. — У вас пострадал тогда кто-то? Или вы магглорождённый?

— Хотите послушать о своих былых подвигах? — он посмотрел на МакНейра белыми от ненависти глазами. — Ностальгия замучила?

— Ностальгия, — усмехнулся МакНейр. — Почему вы не пытаетесь даже ударить меня? — спросил он. — Убить — я вас понимаю. Но избить? Хотя бы просто ударить?

— Противно мараться, — резко ответил он. — Дохлая крыса по сравнению с вами просто образец чистоты.

— Это верно, — кивнул МакНейр. — Вы бы дорого дали, чтобы мы там и сгнили? — полуутвердительно спросил он.

— Я бы дорого дал, чтобы никто из вас вообще не появлялся на свет, — медленно ответил он. — И чтобы были живы все, кого вы убили.

— Я бы тоже дорого дал за то, чтобы они были живы, — негромко и почему-то устало сказал МакНейр. — Но тут не поможет даже хроноворот. Простите, — помолчав сказал он. — Мне действительно жаль — только что это сожаление меняет...

— Ну да, вам жаль, — язвительно ответил он,— что всех тогда не перебили. Вот не думал, что среди вас так много лицемеров, куда там Малфою.

— Одному из тех, кто вышел вместе со мной, было шестнадцать, когда он, разозлившись на родных за то, что с его мнением не считаются, попросил о метке, — сказал вдруг МакНейр. — И получил её. Другой искал таким странным образом защиты от собственного отца, считавшего сына ничтожеством и не скрывавшим, что убил бы его, если бы не проклятье, падающее на сыноубийцу. Только я, — он усмехнулся, — пришёл туда, пожалуй, вполне сознательно. И получил, что хотел. Полной мерой.

— Ну да, вы же палач,— кивнул он. Сведения о всех попавших в Азкабан, а потом освобожденных по недомыслию Поттера и пошедшего у него на поводу Визенгамота он собирал со всем тщанием. — Так что для вас ничего и не изменилось. А сколько лет было тем, кого вы приходили убивать, вам не интересно? Мне было десять, когда убили всю мою семью — и я думал, что в жизни есть справедливость, пока вас не выпустили.

— Да нет никакой справедливости, — досадливо поморщился МакНейр. — Была бы — разве вообще все это случилось бы? Справедливость, — он усмехнулся. — Справедливо было бы, если бы вы убили сейчас в ответ, — он поглядел ему в глаза. — Только это все равно никого не вернуло бы.

— Если бы ваша смерть хоть кого-то могла вернуть... — он судорожно вздохнул, — мне было бы плевать и на Азкабан, и на сходство с вами, и на расколотую душу... Но никого не вернуть. Никого. Будьте вы все трижды прокляты.

Он развернулся и пошел прочь — от Мунго, от бывшего узника и от проклятого прошлого, которое никак не мог отпустить.

МакНейр успел только сделать охранный знак — старинный и многим известный в Шотландии, призванный отвести вот такие проклятья. Но уверенности в том, что это сработало, у него совсем не было — как и в том, что он сам по-настоящему хотел этого. У него в голове крутилась лишь одна мысль — о том, как удачно, что этот человек из всех них выбрал, все же, его.

Но сколько их таких еще будет?

...Так и оставшийся неизвестным полукровка, один из многих пострадавших в войну, придя на место гибели близких, постоял немного у заросших лесом развалин — и, достав палочку, начал методично расчищать место. Довольно скитаться по чужим углам. Если уж эти... вернулись в свои дома, то и ему пора восстановить свой. Пусть это и станет той, отсутствующей в жизни справедливостью, о которой сказал бывший палач.