Безрогий (джен)

Они спят.

Умиротворенно распластавшись на кроватях — поодиночке. Выпав на пол из инвалидных колясок, вытянув перед собой руки, будто потянулись за чем-то — так далеко, что не ухватить. И не удержались.

Будто пол оказался не таким устойчивым, как казалось.

Будто ноги — не такие крепкие, как хотелось верить.

Уилл стоит на краю комнаты — у двери. Стоит, смежив веки, и вдыхает запах Дома — запах прелой листвы и земли, влажной после дождя. Не свежий, не легкий. Законсервированный.

Уилл не смотрит в глубину комнаты. Это один из немногих случаев, когда на месте расследования стены и пол не залиты кровью, а тела вокруг не выпотрошены и не вскрыты.

Они просто остановили время.

Они просто уснули.

Спящие.

Уилл пробует это слово на вкус, и оно отдает железом. Холодит на языке. Он повторяет:

— Спящие, — и по рукам у него пробегают мурашки, поднимая дыбом волосы. — Спящие, — говорит он, чтобы привыкнуть к мысли.

Они не выглядят мертвыми.

Но не похоже, что они впали в кому — это просто глубокий сон. Тихий и спокойный. Встряхни их, и они проснутся. Уилл открывает глаза и смазывает по каждому быстрым взглядом. Он смотрит со стороны. Не от себя. От них.

Они спят, каждый забредя в свой угол, завернувшись в коконы из пледов и одеял. Трое скрючились на одной кровати, и ноги крайнего свисают с верхней полки. На уровне челюсти чьи-то кроссовки. Лицом — в затылок. На расстоянии вытянутых рук. Близко. Доверяя друг другу. Пригнувшись под торчащими с полки кроссовками, Уилл шагает в глубину. Комната тоже спит, притаившись, стены подслушивают.

У него замирают внутренности. Это похоже на страх, но он не знает, чего боится.

Они зовут это место гнездовищем. Третью спальню. Сейчас тут только двенадцать спящих детей... и он. Но себя Уилл не боится, он в порядке.

— Если это гнездо, то они — птенцы.

Облезлые, с нездоровой кожей, в свитерах, протертых на локтях, и в джинсах с дырками на коленях. Тощие и тучные, неповоротливые и неподвижные. С всклокоченными волосами, разметавшимися по подушкам и лицам. С призрачными улыбками другой стороны. С открытыми ртами и растопыренными пальцами — жадно. Голодно. Как птенцы.

Спящие. Обутые во что попало: в потрепанные кроссовки или кеды. Некоторые в разноцветных носках. И все — безмятежные, впавшие в сон. Что удивительно — в один и тот же. Директор уклончиво называет их неразумными, бросает на стол одинаковые серые папки. Их личные дела. И выразительно сверкает глазами, утонувшими на перекошенном лице.

— Полистайте, — предлагает он срывающимся голосом. — Личное дело каждого из них пестрит разноцветными наклейками. Одна полоска, две, три… Их нет разве что у Неразумных, а остальные асоциальные и неуравновешенные. У большинства из них неизлечимые психические расстройства. Они нуждаются в стационарном лечении. — Губы его дергаются от неприязни, и он выплевывает: — Больные дети!

Уилл повторяет:

— Больные дети, — вслух.

Но они не больны.

Они просто не здесь, но где-то.

Здесь — только он и заросшая растительностью комната. Слабый ветер, завывающий в форточку, и дышащие стены.

Это гнездо, сейчас оно пустует.

У стен и вокруг кроватей вьется плющ, поглощая пространство, но теснее не становится. За стенами — другое живое пространство. Ни кроватей, ни самих стен за этими зарослями не разглядеть, но Уилл представляет, что они — там. Где-то.

Директор с пренебрежением заметил, что никто не вышел в окно, и был проигнорирован.

В Доме его прозвали Акулой, но он был мелковат для акулы, и зубов имел меньше, чем даже тигровая. Но Уилл не сомневался, что зубы — это его оружие. В первую встречу, пожимая руку, он добродушно их оскалил.

Уилл подходит к противоположной стороне комнаты и выглядывает в окно. Светит солнце, лужи от дождя пересохли и не оставили от себя ни следа, ни развода. На подоконнике ряды благородных кактусов, пол заставлен цветочными горшками, кружками, тарелками и огрызками яблок. От обилия растительности дуреет голова, и тяжело дышать, воздух застревает в глотке — слишком влажный, слишком спертый. Ветер влетает в открытую форточку, но блуждая по комнате, становится ее частью.

Дом принимает ветер.

Уилл считает до трех и опускает взгляд на запястье. Часы показывают пять минут первого, хотя прошло не менее получаса. Он всмотрелся в каждое лицо и сосчитал количество горшков. Он раздавил три огрызка и расколол одно блюдце-пепельницу. Он знает, что пробыл здесь не пять минут, как показывают часы. От этой расфокусировки звенит в ушах. Молоточком по вискам. Уилл сжимает голову в ладонях и пропадает. Он слышит тех, кто за дверью, он стирает их и фокусируется на ветре, хлопающем оконной форточкой.

Дом принимает.

Уилл не существует — здесь и сейчас. Не существует посторонних звуков. Тишина дрожит и колышется на ветру, слышно дыхание двенадцати человек.

Для них они Спящие, постигшие некое таинство. Как крещение или волшебство. Посвящение.

Они верят в это.

Они называют приют-интернат, где прожили с малых лет, Домом. Их называют особенными детьми. Дом для них — особенное место. Уилл ворочает в памяти все, что когда-либо о нем слышал, память его скрипит в ответ и сопротивляется. Их Дом был Серым, но иного они не имели.

Внутри Дома прохладно, солнце его не трогает.

По спине тоже гуляет холодок. Уилл здесь один, он не забывает об этом ни на одно затянувшееся мгновение.

Серый Дом стоит на окраине города, как отщепенец. Он позволяет забыть о своем существовании, хоть и мозолит глаза жителям ближайших домов. Он возвышается с пустыря. Время здесь идет иначе.

Поднявшись по ступенькам крыльца, Уилл замирает на площадке перед дверьми. Серый Дом — холодный и равнодушный — нависает над ним всеми своими тремя этажами. На стене добродушная надпись: «Привет всем выкидышам, недоноскам и переноскам… Всем уроненным, зашибленным и недолетевшим! Привет вам, "дети стеблей"!» Уилл закрывает глаза и на мгновение останавливает дыхание. Легкие сжимает тесным обручем, будто там, за дверьми, нечем дышать, и он вдыхает через силу, чтобы на выдохе сказать: «Привет», — возможно, даже не вслух, а после отворить двери и войти внутрь.

В стенах Дома спокойно, как после бури. И в роли выломанных с корнями деревьев — перевернутые урны, с вываливающейся оттуда мусорной требухой: окурками, огрызками и плевками.

В пролете между первым и вторым этажом мальчик в инвалидном кресле — и это, конечно, Курильщик. Первый человек, которого встречает Уилл, переступив порог. Он не спрашивает: «Как тебя зовут?» Он спрашивает: «Кто ты?»

Курильщик говорит, задрав голову и смахнув с лица челку:

— Я — Курильщик.

Уилл кивает. Он понимает.

— Да, — соглашается он, — наверное, я тоже.

Курильщик смотрит устало, глаза его заволакивает пленкой, будто он умеет видеть сквозь. Стены и пространство. Качнув головой, Курильщик произносит:

— Нет, думаю, так не бывает.

Хотя как потом оказывается, он здесь такой не один. Совсем нет. Все они здесь такие… или не здесь. Уилл хватается за эту мысль, будто она что-то значит, и тянет на себя. Эту бесконечную вереницу вопросов без ответов.

А Курильщик продолжает, словно это ему очень нужно — поговорить с посторонним человеком. С нормальным. Но Уилл не посторонний, хоть и не понимает, что слышит.

— В прошлый раз, — говорит Курильщик, вперив задумчивый взгляд перед собой, — когда я нарисовал на этой стене безобидный портрет Стервятника, Сфинкс заявил: «Никогда больше не рисуй ничьих портретов на стенах, Курильщик. Этого делать нельзя». Потом он добавил про слухи и порчу… И я вот думаю, что будет, если я нарисую здесь себя? Я бы спросил это у самого Сфинкса, но слишком он увлечен своей ролью, — вздыхает он, положив руки на колеса инвалидной коляски. — Вы бы его слышали… маразм.

«Нельзя!» — отпечатывается в голове Уилла, как оттиск. Он говорит, чтобы поддержать разговор, будто бы никуда не торопится. Будто бы забыл, зачем он здесь.

— Похоже, Сфинкс очень суеверен, — и внимательно следит за реакцией.

— Интересно вы это называете, — отвечает Курильщик, задумчиво теребя манжет. — Очень, — и, пожав плечами, съезжает по скату и скрывается за поворотом, проворно крутя колеса инвалидной коляски. Добавляет он уже оттуда:

— Вот вам еще один совет Сфинкса: держитесь подальше от лестниц, — незлобиво, а вообще — сущая доброжелательность.

И Уилл уверен: он говорит это совершенно серьезно про трехэтажное здание без лифтов. Минует лестницу он без происшествий, а на втором этаже его взгляд приковывают бесчисленные граффити. И это — мысли вслух. Прочитать их все невозможно. Они накладываются друг на друга, конец спирали теряется в начале следующей, одна мысль перечеркивает предыдущую. Всё — неправда. Всё — чья-то выдумка.

«А прыгунов и ходоков на самом деле не существует!» — сообщает одна надпись.

И Уилл говорит:

— Это их история. — Он ведет пальцем по тусклым буквам. Их недавно замазывали, в коридоре стоит свежий запах краски. Но граффити вновь проявились на поверхности — прямо через краску. Как въедливая болезнь. Как сыпь — рассыпалась по стене. Это — важно. Это не просто надписи.

Уилл пробегает взглядом по стенам, стекающим в никуда. Конец коридора теряется за пределами видимости. Бескрайний и бесконечный.

Коридор второго этажа ведет к спальням воспитанников, на противоположной стороне крыло воспитателей. Один из которых появляется из ниоткуда и отвлекает от чтения посланий, предназначенных не ему, он представляется:

— Меня зовут Ральф, я воспитатель третьей и четвертой группы. А вы, как понимаю, из полиции. — Взгляд его темнеет от вида стен, будто надписей здесь быть не должно. Он спрашивает серьезно, голос его не способен на иронию: — Ведете расследование.

Уилл говорит:

— Нет, не совсем.

Ральф перебивает, перехватив зажатую под мышкой папку левой рукой:

— Могу проводить вас до директорского кабинета или сразу до них, они все еще в третьей. Скоро их перенесут в лазарет.

Уилл медленно кивает, будто мышцы его ссохлись.

На левой руке у Ральфа отсутствует два пальца. Взгляд его нечитаем.

— Идите за мной.

Ральф — проводник. В его глазах знание, он считает это место своим Домом. В голове Уилла острым крючком шевелится мысль: «Думаю, так не бывает». Он шагает по коридору, хватаясь взглядом за обрывки строк, которые не успевает прочитать.

Это шифр. Ему нужен толкователь.

Дом не отвечает Уиллу дружелюбным приветствием, но он может смотреть, ему разрешают, он умеет. Притаившись в чужом гнезде, он всматривается в его полумрак. Кактусы на подоконнике и плющ вокруг кроватей — это тоже шифр. Уилл прикрывает глаза. В ушах звенит, многократно повторяясь:

«Больные дети! Больные… дети!»

— Но они не больны, — говорит Уилл, застыв у окна. Перед ним — дверь, все гнездо и Спящие. Все вокруг замирает, и они поднимаются на ноги, качаясь, как колосья на ветру, медленные и неповоротливые, словно снятые на криво склеенную пленку. Марионетки на веревочках — невольники чужого давления — шевелят пальцами на руках и шагают, и плывут, и текут. К двери — будто там то, что им нужно. Время течет вспять. Они идут неровным строем, пританцовывая и подскакивая на кочках, выходят за дверь, вываливаются из гнезда и шагают дальше. Вперед — не оглядываясь. По коридору расползается мелодия, тихая дивная мелодия, обещающая полет.

Неудивительно, что они ей верят.

Удивительно, что Уилл тоже ее слышит.

Он делает шаг за край. За спиной мягко щелкает дверной замок, коридор не пропадает. В нем все тот же запах — влажности и растений, от которого кружится голова. Ноги переступают, будто сами собой, и шуршат по паркету, как по сухим листьям.

Уилл видит.

Спящие шагают вперед, теряясь за поворотом, как под гипнозом, под звуки музыки. Это флейта. Мадригал Генриха Восьмого.

Вдалеке, едва различимый в полумраке, угадывается флейтист — косматый и бесформенный, скрюченный, завороженный собственной мелодией, он выступает проводником. Для них. Для всех.

«Интересно, где заканчивается коридор?» — успевает подумать Уилл, и все пропадает.

Громовое: «Нельзя!» — выбивает из него дух. Сфинкс — суеверный человек, припоминает он, и два фрагмента складываются в единое целое. Уилл открывает рот, как рыба, и втягивает воздух с сиплым звуком. Жесткие пальцы сжимают его плечо, встряхивают, обжигая сквозь пиджак. Уилл одергивает плечо и спотыкается на ровном месте. Пальцы растворяются, вмиг затихает флейта, будто бы ее и не было никогда.

— Поднимайтесь, — говорит тот, кто помог упасть. Лысый и безбровый, он смотрит, как усталый хищник.

Сфинкс. Это совершенно точно именно он.

«Откуда ты взялся?» — думает Уилл, опираясь на колено. Поднимается.

Сфинкс пожимает плечами, словно слышит каждую его невысказанную мысль. От этого делается неуютно. В рубашке Сфинкса два пустых рукава, в глазах — погасшие огоньки. От этого тоже неуютно. И Сфинкс, конечно, это чувствует. Если нет, то догадывается. Он говорит спокойным лекторским тоном:

— Нельзя играть со временем, если вы до сих пор не поняли. Здесь этого не любят.

«Нельзя», — запрещает Сфинкс, будто имеет на это право.

Из спальни выглядывает Курильщик — сонный и растерянный. Заметив Уилла, он выкатывается в коридор с решительными намерениями. На коленях у него блокнот для рисования и карандаш с покусанным кончиком. Он толкает колеса левой рукой, а правой придерживает блокнот. Двигается он неровно и неуклюже — так, что больно смотреть.

— Это вам, — он показывает на блокнот. — Сейчас, — и вырывает лист одним движением руки, не глядя, протягивает чистой стороной вверх.

Сфинкс смотрит на него жутким немигающим взглядом.

Приняв дар, Уилл не торопится перевернуть. За спиной мягкой поступью приближается Сфинкс. Не торопит, но ждет, а дождавшись, пробегает по нему взглядом — снизу вверх. Будто сканируя.

— Кто это? — спрашивает Уилл, с трудом оторвав от рисунка взгляд. По спине стекает холод, от которого немеют ноги и почему-то язык. — Олень?

Сфинкс, почесав нос о собственное плечо, еще раз заглядывает через чужое и глубокомысленно изрекает:

— Лось. Рога другие.

Уилл хочет кивнуть или возразить, но не может, сдавливает дыхание. Рисунок быстрый и легкий — линии почти хаотичны, никакой штриховки. Скорее набросок, чем настоящий рисунок. И там, на листе — копытное животное. Недостаточно могучее, чтобы быть лосем. Безрогое.

За спиной Уилла раздается голос:

— Спасибо, Сфинкс, ты можешь идти, — и это уже Ральф. Вид у него хмурый, сосредоточенный. Папки в руках нет. Он сверлит Уилла взглядом, выискивая изменения на лице — другой взгляд? знание в глазах? — а не найдя, спрашивает: — Что вы обнаружили?

Уилл на мгновение закрывает глаза. Он видел. Да. Они шли рядом с ним, утопая в глубине коридора, просачиваясь между стен и оскальзываясь по дороге. Но он так и не узнал, что произошло. Их кто-то позвал, они за ним последовали. И Уилл… Уилл последовал бы тоже.

— Они ушли, — произносит он, слыша собственный голос чужим. Со стороны. — Просто встали и ушли — все разом. Похоже на гипноз, но прежде я не видел ничего подобного.

Ральф молчит. Куда они ушли? Где они есть, если их нет нигде? Ральф… знает.

Паркет жалобно поскрипывает под ногами.

Первым тишину нарушает Сфинкс, он и не думал никуда уходить.

— И вы поверили? — в его голосе задумчивая медлительность. Он весь — такой жутко расслабленный, почти растекающийся по стене, на которую навалился. Почти слившийся с нею. Подбородок опущен в кажущейся беспечности. Никакой заинтересованности. Глаза полузакрыты, но напряжение исходит от него импульсами и мешает думать.

Уилл спокоен. Внезапно и весь целиком — расслаблен. По жилам его расходится тепло, в глазах мутнеет, он чувствует — это что-то особенное. Этот вопрос без ответа.

На стенах второго этажа оставлены надписи. Это — история. Они записывали ее вручную — красками, фломастерами и даже мелом. Что под руку попадалось. Уилл не читал. Просто не успел. У него не было толкователя.

А сейчас... есть?

Он знает, как ответить, знает, чего ждет Черный Ральф. Или чего он не ждет, боясь услышать. Но Уилл не знает, о чем молчит Сфинкс, что таится в его затуманенных глазах, когда он рассматривает свежую грязь на ботинках Уилла.

Будто это что-то значимое.

На стенах пестрит надпись: «Р Первый», — и это, конечно, Ральф. Но зачем?

Уилл знает, его слушают — так внимательно, что это напоминает ментальный рентген. Он не копит мысли в голове, старается их там не задерживать, выбрасывая в пространство, как на обочину дороги, пусть кто-нибудь подберет. Кто-нибудь другой. Не он. Мысли материальны, и глядя, как коридор утекает в пространство, Уилл видит перед собой не его. Он видит дорогу.

От этого всего в голове что-то ломается. Щелкает.

«И вы поверили?» — настойчиво стучит голос Сфинкса.

Уилл поднимает голову и говорит, никуда не глядя:

— Верить не обязательно, — ломким сухим голосом, будто бы и не своим вовсе.

Сфинкс таращится на его ботинки — не отрываясь. На них грязь. Совсем свежая. Впереди — дорога.

Голос Сфинкса из недавних воспоминаний — «нельзя!» — вбивает в голову клин. Уилл, покачнувшись, делает шаг назад, и стены вокруг схлопываются, как пружинный механизм в мышеловке.

Внутри мышеловки — он.

Дом сжимает его в своих твердокаменных объятиях, и ничего не остается кроме этого. И он в нем… теряется.

* * *

Потолок — первое, что он видит, приоткрыв глаза. Потолок — это Дом. Хотя бы комната и постель. Белый безразмерный халат на себе — это второе. Потом он поднимается, смотрит перед собой и выносит вердикт:

— Могильник.

— Мы называем его лазаретом, — поправляет мягкий голос. — Хотите воды?

Уилл вскидывает взгляд. Перед ним человек, длинный и сутулый, в больничном халате. Лицо усталое, глаза на нем кажутся ввалившимися. Скоро для него все кончится.

Дом подлежит сносу.

Он представляется Янусом.

— Могильником лазарет прозвали дети, — рассказывает он таким тоном, будто сам себе не верит. — Нет на свете ребенка, который бы любил вовремя принимать лекарства и с радостью бы следовал правилам, вы же понимаете.

Уилл не понимает. Перед глазами у него пятна, яркие вспышки. Он болен. Уже проснулся таким — больным. А до этого был нормальным, хоть и не считал себя таковым. Но сейчас… на каждую клеточку своего тела — он болен. Он заразен. В голове неясными фрагментами мелькают воспоминания, он вылавливает их, как со дна болота, замарав руки. А достав, не может разобрать. Лицо его пожевано пастью сна, он чувствует себя... старым.

— Мне приснился странный сон, — говорит Уилл с надеждой, что вспомнит, но нет.

— Как вы себя чувствуете? — интересуется Янус, покачиваясь с пятки на носок. Он как башенный кран — возвышается над ним. Руки его — крюки.

Уилл качает головой и признается:

— Больным. Я чувствую себя не очень хорошо. — И добавляет, прежде чем в Янусе проснется истинный доктор: — Но я должен закончить начатое.

— Похвально. Хотя я бы посоветовал вам постельный режим. Вы отключились до вечера, а это почти восемь часов. Рабочий день.

Уилл устало трет ладонью лицо. Не мешало бы умыться, отправить остатки сна в раковину и приступить к делу.

— Где я могу найти Ральфа?

— Полагаю, нигде, — отвечает Янус, коротко поразмыслив. — Дети выпустились, здесь почти никого не осталось, медперсонал тоже скоро выезжает. — Он повторяет: — Дом подлежит сносу. Он старый. И это уже история.

Уилл слушает, как загипнотизированный, отводит от Януса непослушный взгляд, и внутри у него холодеет. Над кроватью красуется рисунок Курильщика — безрогий олень. Кто-то прилепил его на скотч, сдвинув в одну сторону.

Безрогий смотрит на Уилла черными точками глаз, и мир под ним готов раствориться вновь, раскрыть свои твердые объятия.

Качнувшись вперед, Уилл сдирает рисунок одним движением руки.

— Кто его здесь повесил?

Янус смотрит на него, как на своего пациента. Как на действительно тяжелобольного.

— Курильщик? — спрашивает Уилл.

Янус пожимает плечами.

— Он сказал, это подарок. Подарки следует беречь. Вы знаете, кто здесь изображен?

Уилл качает головой.

Янус тоже не знает.

— Талантливый мальчик, — задумчиво сообщает он, аккуратно забирая у него помятый лист бумаги. Вглядывается в рисунок — мельком, больше по краям, чем в центр. Не смотрит в нарисованные глаза. Он признается: — У меня в кабинете хранятся портреты, они своеобразные. Тот… художник последние свои годы пробыл в лазарете, и это очень на него повлияло.

— Тогда оставьте у себя.

Янус не поднимает к нему головы, садится на ближайший стул, и когда Уилл уже собирается уйти, мягко произносит:

— Нет, он ваш, — и протягивает ему несчастный лист.

Выходя, Уилл слышит: «Всмотрись». И голос ему незнаком. Он скидывает халат и оставляет его на дверце шкафчика. Стены, облицованные белой плиткой, отражают его, идущего по коридору. Плывущего... почти грациозно. Безрогого.

И Уилл задается вопросом: что будет, если как следует всмотреться?

На площадке перед Могильником вечереет. Дом тихий и как будто притаившийся, Уилл шагает по крылу второго этажа, не глядя на стены. На перекрестке расположены два кресла и один диван, он присаживается на край подлокотника и решает остаться здесь на ночь. Звонит Алане и просит ее присмотреть за собаками. Говорит:

— Объясню позже, — и кладет трубку, не дожидаясь ответа.

От общения с людьми он делается нездоровым. С этим нужно переждать, побыть наедине с собой.

За окном темнеет. Коридор вытягивается в обе стороны и кажется необъятным.

— Что я здесь делаю, — шепчет Уилл, вытаскивая карманный фонарик. Он выхватывает на стенах световые пятна.

«Убей в себе кукушку», — кричит насмешливая надпись.

— Да, — соглашается он, — убью.

Коридор пропускает его через себя с неохотой. Уилл шагает тяжело и неосторожно, ноги его ватные. Колючий обод вокруг головы давит и неприятно впивается. Особенно — над бровями. Перед глазами — пятна. Фрагменты.

Он направляется в третью комнату, которая совсем опустела.

Они сотворили там свое гнездо, а потом из него повыбрасывались.

Уилл представляет, как это происходило. Они повскакивали со своих кроватей и вышли за дверь, пританцовывая и не замечая друг друга. Спящие. Их приманила мелодия. Он тоже ее слышал.

Он вспоминает.

Это будоражит что-то спрятанное в мозгах. Он видел сон, и сон этот был странным.

Но больше этого не происходит, он загнан в угол. Внутренности его свободно бултыхаются и бьются о ребра. Он — больной. Ему нужно к психотерапевту и к неврологу, но вместо этого он вытаскивает из кармана вчетверо сложенный лист бумаги. На нем безрогий лось, как сказал Сфинкс. Или все же олень.

«Всмотрись», — велел ему голос в Могильнике. Возможно, душа одного из тех, кто остался здесь навсегда. Кто они? Мертвые? Исчезнувшие? Просто ушедшие?

Уилл светит фонариком в центр рисунка, прямо в точки его черных глаз, и они моргают. Рисунок Курильщика. Уилл всматривается в него, будто после этого что-то непременно произойдет.

Эффект плацебо.

Если веришь, то это поможет, даже если рисунок всего лишь горсть линий и штрихов.

Подарки не исчезают, думает он, напрягая зрение. На обратной стороне листа выцарапано послание:

«Есть хорошие места, и есть места плохие. Это плохое».

Это предупреждение, но Уилл качает головой.

— Думаю, это не так.

Они ушли, и ушли они сами. Их никто не похищал, не убивал и не запирал в темных подвалах.

Только куда они могли отправиться? Дети, которых директор, отмахиваясь, назвал неразумными.

Возле двери Уилл прислушивается, за нею — коридор, который нигде не заканчивается. И если он пройдет сквозь него…

Пространство подрагивает и идет волнами, оно покачивает Уилла из стороны в сторону — ласково треплет. На бумаге, как ветви раскидистого дерева, распускаются рога, но Уилл плывет взглядом, растекается конечностями и уже не видит.

Перед глазами — световые пятна, и их теперь слишком много, чтобы принадлежать одному карманному фонарику.

Где-то в глубине подсознания настойчивый сфинксов запрет. «Нельзя!»

Он, конечно, суеверен, но может, это загадка? Ответишь на вопрос и получишь просветление. Истинную мудрость. Это же Сфинкс.

Почему нельзя уходить?

Почему?..

— Я не знаю, — измученно признается Уилл.

Разговаривая со Сфинксом, нужно держать под рукой толкователь. Но его нет. Уилл отпирает дверь — или просачивается сквозь нее — и вываливается в коридор.

С рисунка, оставленного на полу в третьей, сходит безрогий — гротескный и угловатый — раскинувший рога. Все же оленьи. Он терпит метаморфозу, ноги его искривляются. Он не грациозен, не красив, он страшный. Странный. Он затягивает в себя, а затем скачет прочь. Теряется в глубине.

Уилл опустошен. Такое с ним бывает. Олень мерещится усталому сознанию, дразнит и исчезает за поворотом. Такое тоже бывает.

— Я не знаю, что делать, — повторяет он и шагает в неизвестность.

Неизвестность — не такая уж неизведанная. С привкусом знакомства. С элементом узнавания. Пол под ногами — мягкий. Уилл тоже становится мягким, подстраивается под окружение. А потом окружение подстраивается под него, и впереди показывается флейтист. В бесформенном свитере с протертыми локтями. Лохматый, как черт, и весь скрюченный. Горбатый.

— Не думайте, — говорит он, отняв флейту ото рта, — что я буду играть для вас вечно.

Глаза его блаженно закрыты. Голос мягок, а флейта в его руках поет от нежных прикосновений шестипалых рук. Он разговаривает парадоксами, но ему веришь.

— Вы ищете его, я слышал. Все слышали, если быть честным, но никто не пришел, потому что вам здесь не место. — Он смотрит по-птичьи, распахнув один глаз, а вторым жмурится. Хмурый, густобровый, даже улыбка не смягчила бы угрюмость его лица. Скорее правда черт, чем ангел. — Могу провести, хоть мне и нельзя. Он вам нужен.

...а может быть, он не говорит совсем.

Уилл открывает рот. В голове трепыхается мысль, как раненая птица, он не может схватить ее пальцами, они не гнутся.

Заблудившись в дурмане мелодии и событий, он говорит:

— Я — Спящий, — и это не вопрос.

Флейтист оборачивается к нему. На лице — задумчивая мудрость. Он в трещинах и во сне — весь, но не целиком. Флейту из рук он не выпускает, глаза его закрыты, он с трепетом внемлет своей мелодии. И сквозь нее безмятежно произносит:

— Это не страшно. Я тоже.

«Не страшно», — повторяет Уилл. Он делает эту мысль своей, принимает ее, поселяя в сознании. Сердце его заходится от предчувствия: ушедшие — там. Где бы это «там» ни было. Паркет под ногами растворяется, обращаясь в грязь, и чавкает при каждом шаге. Уже не просто мягкий, а жидкий, и Уилл — тоже. «Они просто остановили время», — вспоминает он. В его легких дурман, кости терпят метаморфозу, и он не знает, кто он теперь, кроме того, что он «там», и сон его прекрасен. Он завороженно плетется следом за горбатым флейтистом — с признательностью. Ведь он больше ему не нужен. Дорога сама прокладывается под его ногами.

Вдалеке сквозь кривые станы деревьев дребезжит рассвет.