На лезвии откровения (гет)

В принципе, ничего неприличного в этом не было. Как не было ничего преступного в том, чтобы носить в любую погоду одежду с длинными рукавами — кто знает, поймёт.

Но почему-то, когда приходило время, в середине зала оказывались лишь двое. Остальные бесшумно отступали на безопасное расстояние, чтобы не показаться к этому причастными, и жадно ловили каждый звук, каждый жест.

Мой блудный ангел, без ламентаций и вздохов, почти не глядя друг на друга в неверном свете свечей…

«Блудный ангел» — первое, что приходит в голову при взгляде на Родольфуса Лестрейнджа. Небрежно заплетённая коса цвета меди, угловатая фигура, узкие ладони с длинными пальцами в белых перчатках.

Беллатрикс не обязательно смотреть на него, чтобы это видеть. Ей не нужно присматриваться, чтобы знать, как отблески свечей в канделябрах бросают тень на переносицу, заостряют скулы, придают бледному лицу выражение привычной усталости. Не нужно считать девиц, глядящих влюблённо и с жалостью на ангела и с презрением — на его жену. Которая (бесчувственная стерва!) почему-то не торопилась встречать возникшего из камина прямо посреди бала мужа с распростёртыми объятиями и слезами на глазах.

Что ж, девочки, пусть ваши трепетные иллюзии хоть немного заглушат угрызения совести из-за того, что случится в конце приёма в гостевой спальне или прямо за портьерой. Согрешить с женатым мужчиной и утешить непонятое небесное создание — как можно сравнивать?

…мы вновь танцуем танго, и всё не так уж плохо. Мне всё равно, где провёл ты сто бесконечных ночей!

Беллатрикс позволяет насмешливой улыбке скользнуть по губам. Она бы с супругом и здороваться-то не стала — просто в этом напыщенно-ханжеском обществе танго больше танцевать не с кем.

«А Ивэн?» — ехидно подсказывает внутренний голос, от которого Беллатрикс привычно отмахивается. У Ивэна невесомые руки, пронзительно цокающие каблуки щёгольских туфель и лукавая улыбка. С кузеном куда приятнее танцевать вальс или менуэт — что-то лёгкое и ни к чему не обязывающее.

Беллатрикс всё равно, где полгода носило Лестрейнджа. Ей безразлично, что скрывается под чёрным шёлком шейного платка — белые полосы шрамов или пурпурные следы поцелуев. Что бы с благоверным в этой «командировке» ни случилось — раз явился сегодня к Малфою на своих ногах, значит, не стоит малейшего беспокойства. Ей плевать, где Родольфус был днём и с кем — ночью. Плевать кровью внеплановых жертв на рейдах, острыми шпильками замечаний и ледяными взглядами.

Муторно-серые ночи в холодной кровати и уставшие от разглядывания потолка спальни глаза — просто дурной сон. Тяжёлая ладонь на талии и такой же тяжёлый взгляд поверх её плеча — фрагмент реальности, не наполненный ничем возвышенно-романтическим, просто ставший необходимым кусочком в мозаике её жизни.

Мой блудный ангел, я и сама не святая. Бывает, я улетаю в мансарды и кабаки…

Да и кто, если разобраться, она такая, чтобы его судить? Плакать и ревновать может ласковая верная жёнушка вроде Цисси с её вышивками на пяльцах, глазами лани и жемчугами на тонкой шейке. Молча смотреть с печальной укоризной — мудрая терпеливая подруга жизни, как Евангелина Трэверс (впрочем, Джозеф редко даёт ей повод). Робкая и колючая, как чёрная роза, юная леди тоже могла бы закатывать скандалы и швырять в «бесчувственного изверга» предметы фамильного сервиза.

Но не она, «мегера», «фурия», «стерва». Не командир годящихся ей в отцы мужчин, с чьей палочки Бомбарда и Круцио срываются чаще, чем Акцио или Люмос. Не та, кто так же посреди ночи срывается, повинуясь зову Метки, на другой конец страны и через месяц старательно не считает, скольких бутылок недостаёт в старинном шкафу.

Матушку, узри она, где иной раз бывает её Белль, хватил бы удар (тётя Вальбурга нервами покрепче, но тоже вряд ли бы погладила по головке). Обшарпанные притоны, захламлённые мансарды, грязные кабаки… места проведения рейдов не выбирают.

Выбирать надо было раньше. Другую жизнь.

…где пьют поэты, где ждут меня, как узник ждёт рассвета. Я прихожу, точно муза, прямо сквозь сердце к ним в стихи.

«И другого мужчину заодно», — мрачно думает Беллатрикс, когда чужие пальцы слишком сильно сжимают её запястье.

Удивительно, но в Ставке леди Лестрейндж по-своему любят все (кроме Люциуса, конечно, но, как выражается благоверный, павлин не птица, Малфой не человек). Любят, несмотря на тяжёлый взгляд и сложный характер, жестокие решения и неженский склад ума.

Старый вояка Долохов, навеки пропахший спиртным и почему-то этим не раздражающий нисколько. У Долохова цепкий взгляд тёмных тигриных глаз, душа поэта и потёртая шинель, которая несколько раз оказывалась на узких плечах Беллатрикс. Взбалмошная кудрявая «Белка» ему ученица, младшая сестра, подруга — и женщина, но только теоретически.

Уилкс вот влюблён давно и надолго… в образ Беллатрикс. Не в неё саму. Адриано видит в ней Кармен, Музу и Мадонну, дарит букеты и даже посвящает стихи (не самые бездарные, кстати), но оказаться с предметом обожания лицом к лицу — Мерлин упаси! «Бэла» не обижается на него, сама по опыту зная, как безжалостно реальность разрушает хрупкое очарование.

Даже недотёпа Эйвери. Беллатрикс почти уверена, что идеальной отчётностью своей группы она обязана этому бестолковому полуирландцу. Всего-то один раз вытащила идиота из аврората и методично подливала огневиски, пока он рыдал и клялся, что, думал, до рассвета не доживёт. А ведь его и допрашивать толком не начали.

Ивэн. Ивэн — это фамильные черты лица, откровенные разговоры и игры в солдатики у камина. Ивэн — это семья. Ивэн — это не обсуждается.

Так какого же дракла танго она всегда танцует с тем, от кого не дождёшься ни отеческой снисходительности, ни восхищения пополам с благодарностью, ни стихов?

Мой беспробудный ангел, без лишних слов и лишних жестов мы так с тобою танцуем, как никогда до сих пор…

Пожалуй, лишь пытки и танго выдёргивают Лестрейнджа из привычной «фестральей флегматичности» (старое выражение оскорблённой этой флегматичностью девочки-розы). Ни словом, ни жестом он этого не показывает — не дождётесь — лишь в зрачках загорается пугающая искра и усмешка растекается по тонким губам. В усмешке всё равно остаётся тень отстранённости, и Беллатрикс это уже даже не злит.

Ладонь сползает со спины и недвусмысленно скользит по изгибу талии, заставляя Беллатрикс захлебнуться загустевшим вдруг воздухом. Кажется, это уже было когда-то — у Ноттов? Или вообще в первый раз? В её воспоминаниях все их танцы сливаются в один, и лишь тот, который туманит сознание в настоящем времени, ни на что не похож.

Так сладко это танго! И — Боже — так истаскана пьеса! Но пусть, ведь всё-таки мы вместе, и «стоп» не говорит режиссёр.

Беллатрикс крепко сжимает острое плечо — слишком велик соблазн, заведя руку за спину, ослабить шнуровку платья — и опаляет горячим от ненависти дыханием чужую шею даже сквозь шёлк платка. Родольфус судорожно сглатывает — Беллатрикс не обязательно это видеть, чтобы знать — и быстро возвращает ладонь на место. Игра с огнём, однажды кто-то из них сорвётся (кто, интересно?), и что будет дальше — неизвестно никому.

Беллатрикс прекрасно осознаёт, что их отношения — затасканная военная романтика. И огневиски из горлышка одной бутылки на двоих, и сцелованная с губ кровь, и это драклово танго на грани приличия.

Когда читаешь об этом в какой-нибудь книжке между утренним балом и вечером в салоне, это действительно кажется пошло-наигранной банальностью. Но не после полугода разлуки, не между рейдами, не в ожидании, когда режиссёр их жизней отправит выполнять очередной смертельный номер без… как там сестрица-предательница рассказывала?.. без каскадёров.

Проигрыш

Стоны скрипки — от сдержанно-глухих до почти умоляющих. Удары палочек о кожу барабана — как неровный стук пульса в запястьях и висках. Фортепианные аккорды — ледяные бусины в каждом позвонке, не дающие провалиться в блаженное небытие. Кто знает — поймёт. Кто не знает — тому объяснять бесполезно.

Под наше танго, тоски не пряча, кто-то плачет, а кто-то грезит о ласке и закрывает глаза…

В какой-то момент соблазн спрятаться за ближайшей шторой становится непреодолимым. На месте удерживают — что вы, какие в таком состоянии приличия! — два взгляда-полюса с противоположных концов зала.

«Северный» — с готовой пролиться талой водой слезами из льдинок-глаз. Когда глупышка Нарси поймёт, что кровь, огневиски и танго сожгли бы её? Что золочёный Малфой-Мэнор не клетка ей, а последнее пристанище в безумии войны; холодное белое вино не яд, а живая вода; вальс с таким же холодным и золочёным Люциусом не притворство, а безопасная видимость чувств? Чтобы не гореть в огне, надо быть огнём; матери не ошибаются, выбирая новые фамилии дочерям; а ты, Цисси, просто начиталась тех самых книжек. Как раз между балом и салоном.

«Южный» — адское пламя на глубине чёрных, как сама тьма, зрачков. Младший Лестрейндж смотрит на весь этот «беспредел», не отводя глаз, потому что смущение — признак плохо скрытого интереса, а ему не интересно ничуть. У Рабастана две страсти: наука и война — вот только в глазах у него сейчас пустота ночей, когда не греет даже чужая кровь, и такая же пустота слева под рёбрами.

На очередном развороте Беллатрикс не удерживается — дарит деверю улыбку, манящую и насмешливую. Она почти сочувствует ему (сама-то давно впала в другую крайность), но не может лишний раз не поковыряться раскалёнными клещами в ране, которую юный безумец сам себе нанёс. И Рабастан сдаётся, прячет за рыжими ресницами полный бессильной ненависти взгляд — так смотрят смертельно раненные «фениксы», когда их палочки хрустят под острым каблуком.

Танцуй, мой ангел, ведь мы с тобой не можем иначе — пускай осталось два такта, и ждёт уже развязки зал...

Беллатрикс мечется в преддверии конца, цепляется за родные чужие плечи, выгибается до боли в спине. Серо-зелёные глаза блестят совсем безумно, как Лестрейнджу удаётся не падать самому, да ещё и удерживать обезумевшую... жену? Боевую напарницу? Любовницу? Кто Беллатрикс для него? Кто Родольфус для неё? А, дракл со всем этим!

Не остаётся никаких слов — лишь безжалостно сменившая тональность мелодия гремит на весь зал, доносится до самых дальних его углов, дерёт самые бесчувственные души раскалёнными крючьями. Зал замер — так замирают в ожидании удара грома, падения убитого врага, поцелуя на театральной сцене…

Танцуй, мой ангел! Ведь мы с тобой не можем иначе! Пускай осталось два такта, и ждёт уже развязки зал!

Так замерла Британия в ожидании конца войны. Аврорат парализован, Орден почти уничтожен, в Министерстве у Пожирателей свои люди — до финальной черты последние два такта.

Беллатрикс знает: вместе с войной закончатся и их чувства — ко всему миру и друг другу. Огневиски перестанет обжигать горло, любой взгляд на предплечье — отзываться холодом в спине, и Люциус, очнувшись от страха за свою жалкую шкуру, вычеркнет из репертуара непристойный танец, в котором обнажаются чувства и мысли…

Беллатрикс готова бесконечно убивать, жечь, пытать — лишь бы война не кончалась как можно дольше.