Ты катись, катись, колечко... (джен)

Перед Новым годом всегда стояли сильные морозы, но сегодня неожиданно потеплело. Старуха с трудом дошла до дровяного сарая, открыла старую, покосившуюся дверь и задумчиво осмотрела жалкую, сиротскую кучку тонких кривоватых поленьев и несколько хворостин. Раньше, пока был жив сын, дров было в избытке, теперь же приходилось ужиматься во всем — топить, экономя каждое полешко, только чтобы не выморозить избушку окончательно. А внукам, давно разъехавшимся куда глаза глядят, не до бабкиных дров.

Она вытянула из угла старенькие санки, бросила туда такую же старую — рвани посильнее, так и порвется! — веревку и, вздохнув, сказала:

— А схожу-ка я до лесу. Глядишь, хоть хворосту наберу, коль руки-то уже топора не держат, — и осторожно закрыла протестующе заскрипевшую дверь.

Собираться пришлось с перерывами — куда-то запропал теплый платок, клетчатый, зеленовато-коричневый, как лес ранней весной, не сразу нашлись подшитые валенки, выворачивались из-под плохо гнущихся пальцев пуговицы на вытертой шубейке… Наконец, она осторожно спустилась с крыльца, цепляясь за перила, и, ухватив за веревку пока легкие, а оттого послушные санки, медленно пошла привычной дорогой к лесной опушке. Идти было легко, укатанная дорожка сама стелилась под ноги, и она поневоле начала вспоминать…

* * *

...У них было десять лет счастья. Совершенно сумасшедшего, немыслимого счастья, наполненного весенней свежестью юности и серебряным звоном капели, летним обжигающим жаром страсти и осенним вкусом ало-золотых сладких яблок из старого сада, хрустящим первым зимним морозцем, принесшим укутавшее город празднично-белое покрывало… Десять лет, которые она толком и не заметила. Мачеха со сводной сестрицей, все же сумевшие расколдоваться за три года и избавившиеся от своих шубок на собачьем меху, торопливо убрались из города к дальней родне — а попробуй, вынеси, когда на тебя с обидным хохотом тычут пальцами и чуть ли не плюются вслед! — и она осталась одна. Вернее, осталась с любимым.

Они любили друг друга, что правда, то правда. Десять лет промелькнуло — как птица крылом махнула. Но однажды она выбралась в город — на площади шумно и весело гудела осенняя ярмарка — и, стоя у обочины, увидела открытый королевский возок. В котором на руках у ее ровесницы-Королевы сидел важный пухлощекий малыш, а серьезная девочка постарше с интересом смотрела по сторонам. А она и не знала, что их Королева вышла замуж и обзавелась детьми...

— Мама! — раздался детский голос откуда-то сзади. — Мама, дай леденец!

— Да погоди ты, — ответила стоящая рядом с ней женщина, — видишь вот, Королева с принцами едет. Погляди-ка лучше!

— Не хочу глядеть, хочу леденец, дай! Да-ай!

Она подумала, что вот ее сынок не стал бы так капризничать — и сердце впервые сжало острой болью. У нее не будет сына. От их союза никогда не будет — слишком разные пути у смертных и тех, кого она встретила однажды в морозную новогоднюю ночь... Она будет стареть, пока не уйдет за Край мира — а ее любимый навсегда останется бессмертным и вечно юным.

— Не приходи больше, — спустя пару месяцев сказала она. — Я семью хочу. Детей. А обманывать ни тебя, ни мужа не буду.

Он печально посмотрел на нее и попросил:

— Не потеряй мое колечко, хорошо? Мы с братьями всегда поможем, если позовешь.

— Не потеряю, — кивнула она, в последний раз глядя на любимого. Да разве ж впрок наглядишься? Не наслушаешься, не насмотришься, как перед смертью — не надышишься.

...А утром он ушел, поцеловав ее в последний раз...

* * *

На опушке, видно, кто-то недавно рубил лес — да рубил неладно, не по-хозяйски. Поломанные молоденькие елочки было жалко — не вырасти им в пушистых лесных красавиц, которых не стыдно и в королевский дворец привезти. А обрубленные ветки валялись там и тут — видать, порубщикам и дела не было до лесного порядка. Она, проваливаясь в снег, подобрала пару десятков веток да стащила их в одну кучу. И пошла дальше — ей нужен был сухой хворост, старый. Еще недавно живые ветки только вытянули бы из дома последнее тепло.

* * *

Когда тебе двадцать пять, то для всех вокруг ты просто перестарок. Замуж охотно берут молоденьких, свежих, веселых — а не тех, у кого в русых косах уже мелькнули первые серебряные нити. Таким только за пожилых вдовцов и идти — да молиться, чтобы муж не совсем уж никчемушный попался.

Ей повезло — муж не пил, не бил ее и не сидел без дела. О чем еще мечтать, на все лады твердили соседи. Радуйся, глупая! И она радовалась.

Ее сын родился на исходе апреля...

* * *

Рыжевато-серая белка молнией метнулась по ближайшей сосне и нырнула в дупло. Ну да, припасы у нее там, в лесу зимой голодно, вот белка и набила дупло шишками да орехами. Вот и погрызет, умница. А ведь тогда, три четверти века назад, ей казалось, что белки зовут зайца в горелки играть. Смешно! «Белки, белки, айда играть в горелки», — забывшись, вслух выговорила она. В последнее время она все чаще говорила так сама с собой — больше-то было не с кем.

Любопытная белка высунула было мордочку — но, разочарованно зацокав, тотчас нырнула обратно. Старуха улыбнулась — и пошла дальше. Помнится, за той кривой березой осенью она приметила подходящий сухостой.

* * *

Колечко она зашила в кожаный мешочек и повесила на шею. «Ладанка», — пояснила она мужу, и тот никогда больше и не спрашивал. Жили они тихо — в полном согласии, сын радовал здоровьем и добрым нравом, все было хорошо...

А под окошками ее дома в крошечном садике каждый апрель расцветали подснежники.

* * *

Сухостой оказался на месте — и она, порадовавшись, принялась укладывать хворост на санки. В юности такую работу она выполняла играючи, а вот старость принесла неспешные выверенные движения, и приходилось нести себя, как вровень с краями налитые ведра воды на коромысле — чтобы не споткнуться, не пролить ни капли. Верно люди говорили, старость не радость...

Увязав последнюю охапку хвороста, она посмотрела на солнце и ахнула — короткий зимний день подходил к концу.

Наверное, она свернула не туда — потому что вместо кривой березы на полянке высился раскидистый старый дуб в пять обхватов, а на низко опущенной дубовой ветке дремал, нахохлившись, здоровенный ворон.

— Батюшки-светы, — ахнула она, — да никак заплутала? Батюшка ворон, выведи, сделай милость!

Ворон каркнул, тяжело поднявшись в воздух, и полетел налево, и она, с трудом волоча враз потяжелевшие санки, пошла следом. Мимо дуба, мимо ельника, мимо трех сросшихся берез — к маленькому круглому озерцу.

Идти было все труднее — и, наконец, она остановилась, решив немного отдохнуть. Уже привычно заболело в груди, и она прижала руку к отчаянно колотящемуся сердцу, словно пытаясь успокоить рвущуюся на волю птицу.

Воздуха не хватало. Она развязала платок, ослабляя ворот, и в руку ей скользнуло серебряное колечко. «Видно, старая ладанка прохудилась», — подумала она. Узенькое колечко, в юности как влитое сидевшее на тоненьком девичьем пальчике, никак не могло налезть на разбитые тяжелой работой узловатые пальцы, и она решила убрать память о прошлом в карман — да только вот промахнулась. Колечко, как живое, вывернулось из ее рук и полетело в сверкающий алмазами снег.

— Ах! — выдохнула она и, вспомнив давнее присловье, торопливо заговорила:

— Ты катись, катись, колечко,

На весеннее крылечко...

А вот договорить она уже не успела — закатное солнце вспыхнуло огнем новогоднего костра.

И пришла темнота.

* * *

...Девушка в старой, залатанной одежонке, волоча за собой груженные хворостом санки, пробиралась через заснеженный лес. Холодно... ничего, сейчас она выберется на опушку, а там и до дома рукой подать. И можно будет прислониться к теплому печному боку, погреть замерзшие руки, выпить горячего взвара из сладких краснобоких яблок, насушенных впрок, на зиму...

Скоро все будет хорошо.

Она потерла замерзшие щеки и пошла вперед — туда, где за деревьями ей неожиданно привиделся жаркий красноватый отсвет новогоднего костра.