Горькая наука (джен)

Мерзкий звук отходящих газов затих, и Санс позволил себе весело хмыкнуть.

— Хах, старый трюк с подушкой-пердушкой. Никогда не подводит!.. — он быстро умолк, потому что человеческий ребёнок даже не моргнул, стискивая кости его ладони. — Эм, по правилам ты должен был рассмеяться.

Но ребёнок ничего не сказал, совсем ничего. Он смотрел мёртвым, ничего не выражающим взглядом, пустым и скучающим, как у дохлой, давно протухшей рыбины, — никаких ассоциаций с Андайн, просто Санс обладал хорошей памятью и частенько заглядывал на свалку.

Ребёнок разжал пальцы, и Санс быстро убрал руки в карманы. Ощущение дискомфорта стремительно росло.

— Или, знаешь, проявить хоть какую-то эмоцию?.. — он и сам не знал, зачем это произнёс. Лишь бы нарушить повисшую тишину?

Ребёнок дёрнул плечами и тоже спрятал ладони. Чёрт, ну и задала же старая леди задачку!

— Ладно, ладно, у каждого есть право на своё чувство юмора, не так ли? — это ничего, что собеседник молчит, как утопленник. Санс в совершенстве владел умением болтать за двоих! — Я Санс, скелет. И я тут вроде как должен следить за тем, чтобы ни один человек не прошёл...

А ребёнок, который — вот же совпадение века! — был человеком, только ещё раз дёрнул плечами. Его зрачки расширились, расфокусировавшись, и Санс понял, что может хоть прямо тут, на мосту, в пляс пуститься — а тот даже не обернётся в его сторону. Очнулся ребёнок, только когда Санс заметил Папируса и предложил пройти сквозь ворота. Это была очередная попытка расшевелить безмолвное дитя. Санс успел всерьёз обеспокоиться, что ребёнок попросту не понимает речь (и как тогда сдвинуть его с дороги?), как вдруг тот ожил, получив прямое руководство к действию.

Санс сказал:

— Давай, пройди сквозь эти чересчур широкие ворота!

И человеческий ребёнок покорно исполнил его требование. Более живым он от этого не стал, нет, Санс ясно различил посыл: "Я сделаю всё, что угодно, лишь бы ты от меня отстал".

— Быстрее, прячься за ту поразительно-подходящую-по-твоей-форме лампу!

Санс указал на фиолетовый высокий торшер, старый и потрёпанный, работающий на честном слове да на старой-доброй магии. Ребёнок послушно сделал шаг к лампе, как вдруг дрогнул, будто ошпаренный, нахмурился и застыл на месте.

— ...Ну, думаю, тебе не обязательно прятаться, — пробормотал Санс, испытывая смесь лёгкого раздражения и смятения. Дитя так хочет попасться его брату?

Но Папирус не признал в нём человека, даже стоя прямо напротив. Его младший братец влетел на поляну, спросил, нашёл ли Санс нарушителя, и, едва получив положительный ответ, ускакал калибровать свои обожаемые пазлы.

Мёртвый взгляд ребёнка скользнул по его черепу, и Сансу внезапно очень сильно захотелось призвать один из бластеров, чтобы поставить жирную и сияющую точку в этой истории здесь и сейчас. Он не понимал ровным счётом ничего из происходящего, и эти безжизненные глаза пробуждали в его душе что-то очень неприятное. Ребёнок отвернулся и направился дальше по тропе, следом за Папирусом, и Санс не сдержался.

— Слушай, я буду с тобой откровенен, — Санс честно попытался сохранить в голосе радушие, но вместо этого прозвучал особенно резко. Ребёнок остановился и оглянулся на него с чем-то, похожим на смутное удивление во взгляде. — Мой брат очень хочет посмотреть на человека. Так что сделай мне одолжение, окей? Постарайся притвориться одним из них.

Ладони ребёнка сжались в кулаки, лицо окаменело. Его глаза широко распахнулись, потемнели, и Санс вдруг ощутил такую чистую, незамутненную ярость, исходящую от человека, что потребовалась собрать всю свою волю, чтобы сама его сущность не ослабела перед таким натиском. В этот момент Санс осознал, что если бы люди могли убивать одной лишь силой своей Решительности, то он бы умер на месте, где стоял.

Безумный леденящий шквал чужого гнева оборвался так же резко, как и возник: ребёнок громко выдохнул сквозь стиснутые зубы, его руки безвольными плетьми повисли вдоль тела. Ощущение ярости схлынуло, и Санс смог наконец-то отмереть: все эти двадцать секунд он не дышал, готовый к нападению и обороне.

Ребёнок медленно отвернулся и вновь побрёл по тропе. И только на третьем шагу он вдруг произнёс звонким девичьим голосом:

— Катись ты в ад, скелет.

Санс недоуменно моргнул. Девчонка?.. Ох уж эти люди! Всё не как у нормальных монстров устроено. Вежливость тоже хромает. Вот и что это было, а? Что с ней не так? Он ведь был милым, честно исполнял обещанное своему дорогому другу. Стоило бы проверить этого ребёнка сразу, но он совсем запамятовал. С такой-то реакцией человека на знакомство немудрено было забыть посмотреть его статистику. Тихо чертыхнувшись, Санс поспешно, пока девчонка не исчезла из поля зрения, создал заклинание вывода чужих параметров…

Привычная улыбка свела челюсти до боли.

— Какого… — то, что он увидел… не поддавалось никакому объяснению.

Душа Санса вгрызлась в его глотку, словно россыпь взбешённых гвоздей. Он неверяще смотрел то на таблицу в воздухе, то вслед ушедшей человеческой девчонке.

Один-единственный параметр, который должен был — нет, обязан был! — оказаться нулевым, он… отличался.

Будь Санс проклят, если знал, какое обещание должен был сдержать.

Будь он проклят.

Этот день в округе Сноудина выдался особенно холодным. Как такое вообще возможно? Откуда в мрачных подземельях взялись снега и хвойный лес? В остальном мире подобное природное чудо давно не могло произойти, ведь магия, жизнь и дыхание каждого монстра были заключены здесь, под горой Эббот. Самим своим присутствием монстры постепенно изменяли местность, приспосабливая её под свои нужды. По той же причине, почему в Сноудине из-под сводов пещеры шёл снег, в Хотленде раскалённая лава не выжигала механизмы Ядра и не грозила всему Подземелью спонтанным катастрофическим извержением.

Санс не мог найти причину такому резкому похолоданию. Хотя, скорее, попросту не искал. Он предпочитал большую часть времени не размышлять, даже не пытаться анализировать то, что происходило вокруг.

Папирус выглядел счастливым и смущённым одновременно. Его любимый братишка никогда не умел замечать что-то столь незначительное, по его великому мнению, как изменения погоды.

— Так, Санс? Когда же, когда же появится человек? — Папирус то вспыхивал от радостного предвкушения, то моментально сникал, опускал косточку носа и тревожно осматривал себя. — Я желаю произвести на него сногсшибательное впечатление! Хотя о чем это я? Моё «боевое тело» великолепно!

— Я уверен, что, когда человек увидит твой наряд, его не удержат ноги и он сшибётся, как миленький, — ему ничего не стоило подбодрить Папируса перед волнительным моментом.

Это, собственно, было единственным, что Санс мог для него сделать.

— В крайнем случае, — Папирус вновь оживился. — я успею сделать новую прическу!

— Оу, — на долю секунды Санс улыбнулся от всей души. — Да, и впрямь. Ты прав.

Санс любил своего непутёвого младшего брата. Он никогда не менялся, даже когда менялся сам Санс: чрезмерно светлый Папирус, который не видел, не ощущал неправильности окружающего мира. Слишком добрый и мягкий, он так часто пылал энтузиазмом и желанием занять себя и брата чем-то новым и интересным, даже если большинство его порывов Санс видел уже много-много раз! Как можно было его не любить, не ценить сердечные попытки расшевелить ту бесполезную кучку костей, в которую Санс превратился… когда? Одну, две жизни назад — или ещё раньше?

Нет, это хорошо, что он ничего не понимает, его младший брат. Санс не хотел вырывать его из мира детских грёз, не хотел раскрывать ему глаза на действительность. Реальность шла вперёд и возвращалась обратно, застывшая, замкнутая во времени, как и вечная зима Сноудина, но не менялся, не рос и Папирус, оставаясь всегда самим собой — добрым и славным малым. И это определённо было хорошей константой в бессмысленной жизни Санса.

Краем глазницы он заметил движение дальше по тропе. Явилась всё-таки…

— Почему бы тебе не посмотреть туда? — его брат хотел встретить человека, как же мог Санс не помочь ему?

Папирус обернулся, увидел замерший в отдалении силуэт — и завертелся на одном месте.

— Мой бог! Санс! — он резко остановился и зашептал, трепеща от волнения. — Что я только что увидел?

И ведь на самом деле — что? Санс оглянулся на человеческую девчонку, стоявшую посередине дороги, и не сразу нашёлся с ответом.

— Смотри сам.

Папирус пригляделся внимательнее… к крупному заснеженному валуну позади девчонки.

— Почему ты заставляешь меня смотреть на камень?

Слова Папируса укололи предчувствием скорой беды. А ведь точно, ха! Этот человек и впрямь походил на камень: такой же безразличный, блеклый, лишённый любого намека на переживания.

Хорошая шутка, Папирус. Очень хорошая шутка.

— Эй, а что впереди камня?.. — даже если девчонка была так себе человеком, она всё ещё могла обрадовать его брата хотя бы одним своим существованием.

— Боже мой! — Папирус уставился на неё, ужасно смутился и сразу же развернулся обратно. — Я без понятия, что это!

Санс глубоко вздохнул про себя. Именно этого он опасался больше всего.

— Ну, дам тебе подсказку. Это не камень.

— Не камень?.. О нет! Методом исключения перед нами…

Девчонка никак не реагировала на их разговор. Папирус тем временем, наконец, признал в ней человека и восторженно закричал, приветствуя:

— Человек! Приготовься к высоким уловкам и подлым трюкам! Опасности, головоломки и проказы! Приключения и плен! Ну и прочие увеселительные мероприятия ждут тебя!

Но никакого отклика его пылкая речь не встретила. Хотел бы Санс знать, какие мысли крутились в голове девчонки, но в то же время испытывал невольное облегчение от того, что слова Папируса не смогли до неё достучаться: его брат не заслуживал ощутить на себе силу человеческой ярости.

— Угощения тоже включены… если ты дерзнёшь идти дальше! Нья-ха-ха!

Удостоверившись, что человек действительно существует, Папирус убежал. Таким радостным Санс не видел его как минимум последние полмесяца.

Санс повернулся к девчонке, желая прокомментировать произошедшее, может, даже отпустить какую-нибудь колкость, но запнулся и не смог вымолвить ни слова, столкнувшись с её абсолютно безразличным взором. Ни тени улыбки, ни намёка на раздражение — только пустота в мёртвых глазах. Счастье одного монстра не задело этот ледяной кокон, не пробилось внутрь, даже если сам человек и был причиной столь бурной радости. Санс поспешил за младшим братом, желая как можно скорее уйти от этого взгляда. И пусть он не хотел признаваться даже себе, но отчётливо осознавал, что совершил самое настоящее бегство.

Холодало.

Цикл был нарушен.

Что за хитрый механизм лежал в основе замкнутой временной петли? Санс знал, конечно: он выяснил всё почти в самом начале, но знание это не подсказало ему способ разорвать круг и не дало понимания, кто же был ответственен за бесчисленные сбросы. Он не мог изменить хоть что-то, не он тут принимал настоящие решения. Осведомлённость без возможности действовать не имела смысла, а потому приносила лишь страдания. Он был бессилен. Никто ничего не помнил, никто не замечал повторения своих же действий. Санс тоже хотел бы не видеть в очередном дежа вю отражение нового скачка во времени. Да, он не помнил всех предыдущих жизней, так много их было, но зато мог предсказать каждое слово, каждое действие…

Он давно уже сдался.

И всё же вот оно — изменение, излом петли. Человеческий ребёнок, вышедший из Руин. Тот, о ком Санс обещал позаботиться. Событие, с которым он прежде не сталкивался, о котором не был осведомлён.

— Как я должен поступить?..

Этот вопрос терзал его сознание последние несколько часов.

Человек обладал Решительностью. Он мог сохраняться. Порой Санс ощущал изменения во времени, пусть и далеко не такие радикальные, какие случались прежде, до того, как дверь Руин открылась впервые за последнюю вечность. И Санс был бы полным идиотом, если бы не заметил очевидное: в Подземелье появился тот, кто держал в руках ключ от всеобщей свободы, силу, способную перевернуть жизнь монстров с ног на голову.

Человеческую душу.

Санс знал, что должен был сделать. Ради всех монстров, ради мечтаний младшего брата, ради того, чтобы остановить бесконечную карусель времени, он обязан был последовать долгу перед Королём. Последняя, седьмая человеческая душа — и Азгор сможет освободить из тюрьмы каждого монстра. Не только из тюрьмы физической, но и из тюрьмы их безысходной реальности.

…Нет. Даже если мысль билась в его голове, мысль, что именно так следовало поступить, он не мог назвать это правильной идеей. В каком проклятом мире убийство человеческого ребёнка становится подвигом?..

Их Король был велик — и в то же время он был настоящим чудовищем.

— Я устал, — Санс улыбался самому себе, но лишь потому, что улыбка несокрушимой защитой приклеилась к его черепу. — Я устал и потерян. Я не знаю, что мне делать.

Деревья молчали, в округе не было больше никого. Он был один так долго.

— Как мне следует поступить? Я всего лишь глупый мальчишка, я лишен мудрости. Я дал клятву, но не был готов нести за неё ответственность.

Старая леди за дверью была его другом. Он не знал её имени, не видел лица. Но Санс помнил отчаянную мольбу в её голосе, волнение за кого-то, кого она не могла защитить.

«Прошу, поклянись мне. Умоляю, если из этой двери выйдет человек, помоги ему. Обещай мне, что убережёшь его от опасности!»

Её тревога, её страх. Что-то было надломлено в этой женщине, потому что нельзя умолять так, как умоляла она, если ты не пережил нечто настолько ужасное, чего Санс и представить не был способен. И он пообещал ей. Он дал слово.

— Я мог бы убить эту девчонку при первой встрече.

Ему бы хватило сил. Он бы даже преодолел свою лень ради этого.

— Я сделал бы это без колебаний.

Санс знал, что человек возвращался бы снова и снова.

— И я убивал бы её раз за разом, пока бы она не сдалась.

Ради всеобщего блага он бы принёс в жертву ребёнка. Смерть за смертью, пытка за пыткой, пока девчонка не потеряла бы рассудок от боли и невозможности вырваться из цикла. Он мог бы даже растягивать каждую битву, чтобы в конце человек принял смерть как благословение.

— Я бы сделал это, если бы не её просьба.

Санс знал, какое бы принял решение, если бы не плач одинокой матери, потерявшей всех своих детей.

— Я стал бы таким же чудовищем, как Азгор.

Действительно? Мысль, к которой он так боялся подступиться, наконец, осенила его, и Санс захлопнул рот ладонью, едва сдержав болезненный смех. То, что не было совершено, но то, на что он бы пошел, если бы не одно-единственное слово, — разве этого не достаточно? Разве этого не достаточно, чтобы осознать, кто ты есть на самом деле? Уровень Резни человеческого ребёнка был выше его собственного, но это вовсе не делало Санса святым.

 

Он нашёл девочку почти моментально, стоило только начать поиски. Она недалеко продвинулась и, если Санс правильно оценил количество царапин и ссадин, уже успела столкнуться с обитателями окрестностей. Головоломки Папируса её не цепляли: девочка игнорировала их так естественно, словно их не было, словно и сам его брат не стоял перед её глазами.

Папирус для неё попросту не существовал.

Девочка шла вперёд очень медленно. Она замёрзла, и последствия атак монстров причиняли ей дискомфорт. Создавалось впечатление, будто каждый шаг вызывал у неё определённые трудности, хотя выражение бледного лица оставалось мёртвым и пустым, и даже явная боль не пробуждала никаких эмоций. Сансу вдруг стало любопытно, сохраняла ли девочка такое же равнодушие в моменты нападений?

Шанс узнать это представился совсем скоро: едва появившись из зарослей, собака в доспехах и с королевским гербом на щите заметила человека и сразу же поскакала к нему. Пёс-поменьше радостно сопел, высунув язык, и весь лучился счастьем и радостью. Санс не стал выходить из-за деревьев, не стал вмешиваться: он лишь наблюдатель и не готов принимать решения.

— Гав! — Пёс-поменьше активно радовался встрече и вёл себя абсолютно не достойно звания Королевского Стражника. — Гав!

Девочка остановилась, на вид чуть более раздражённая, чем секунду назад.

— Уходи прочь, — её слова звучали грубо. — Я не люблю собак и палочку тебе кидать не стану.

— Гав! Гав! — весомо возразил Пёс-поменьше и занес меч, атакуя.

Девочка увернулась от клинка из помер-гранита довольно ловко для того, кто успел изрядно обмёрзнуть на холоде.

— Пошёл вон! — приказала она Псу, раскрасневшаяся от движений и гнева, звенящего в её голосе. — Тупое животное! Кому сказала, убирайся!

Королевский Стражник убираться не хотел. Он возбужденно лаял, вилял хвостом и всячески пытался вовлечь человека в странную игру, где палка была у него, но он эту палку не бросал, а стремился задеть человека. Даром что та была каменная и тяжёлая.

Санс про себя удивился, что девочка не пыталась как-либо навредить Псу в ответ. Это было… неожиданно. С другой стороны, что она могла использовать в качестве оружия? Оставалось разве что его пнуть: в руках человека не было ничего, даже замызганной старой ветки.

— Достал! — рявкнула девочка после очередного выпада в свою сторону и, найдя взглядом обледенелую маленькую палочку в метре от себя, подняла её. — Держи свою дурацкую игрушку и больше ко мне не приближайся!

Она кинула ветку Псу-поменьше, и тот, взвизгнув от счастья, бросил оружие и понёсся следом на всех четырёх лапах. Громко выдохнув от облегчения, девочка пошла дальше. Но она успела сделать всего лишь два шага, когда Пёс примчался обратно, выронил из пасти к её ногам обслюнявленную палку и радостно засопел, привлекая внимание.

Девочка застыла, невнятно прошипела что-то сквозь зубы и зарычала:

— Я же сказала, что больше играть не буду! — от злости и холода у неё дрожали руки. — Ищи себе другого хозяина!

Она попыталась уйти, но Псу такая перспектива не понравилась. Он залаял снова, а потом подскочил к девочке ближе и лязгнул зубами, пытаясь ухватить её за штанину, удержать, продолжить желанное веселье.

Раздался короткий вскрик боли, и Санс увидел, что одежда на месте укуса покраснела от крови. Воздух мгновенно потяжелел и почти зазвенел от напряжения. Пёс-поменьше сжался, осознав, что сделал нечто плохое, но было слишком поздно.

На какую-то долю секунды человек словно окаменел. Ни одна мышца не дрогнула, ни одна мысль не жила в нём — осталась только чёрная, неописуемая ярость. Пёс заскулил, опустил ушки и сжался ещё сильнее, дрожа от пожирающих его миазмов воплощённой ненависти. Он попытался было отползти, но девочка подняла ладонь и ударила его прямо по морде с такой силой, что Пёс отлетел на метр, жалобно заверещав.

— Ты мерзкая погань.

В этот момент девочка была кем угодно, только не человеком. Она мгновенно преодолела расстояние между собой и Псом и, не дав подняться на лапы, пнула того в бок, отбрасывая снова. Лёгкое тело монстра, сотканное из магии и души, казалось пушинкой перед силой чужого бешенства.

— Маленький ублюдок. Ты посмел.

Ничего, кроме гнилостной ярости и раскалённой злобы. Ничего, что хотя бы отдалённо походило на прежнюю апатию. Девочка занесла ногу и с силой, без капли сочувствия опустила подошву на рёбра Пса-поменьше. Тот жалобно визжал от каждого удара, но всё тише и тише.

— Тебе велели убираться. Ты не слушал. Тебе велели по-хорошему, но нет. Безмозглая тварь, тебе просто следует сдох…

Ярость вдруг испарилась так же внезапно, как проявилась — осталась только пустота.

Девочка выдохнула и едва успела опустить ногу за спиной собаки, не задевая больше смятый, всклокоченный бок. Пёс был едва жив, даже не скулил, только беззвучно хрипел, выпуская облачка пара из кровоточащего носа.

— О, боже… Боже, нет, нет…

Санс узнал этот звук не сразу. Его рассудку потребовалось секунды три, чтобы понять, что дрожащий, почти плачущий голос принадлежал человеческому ребёнку.

— Нет, нет, нет! Пожалуйста, не умирай! — девочка пошатнулась и рухнула на колени перед Псом-поменьше. — Нет, я не хотела, пожалуйста, не умирай!

Её голос сломался, почти превращаясь в крик.

— Нет, я не хотела! Прости, умоляю, не умирай! Только не умирай!

Пёс-поменьше начал мерцать.

— Нет, нет-нет-нет!

Девочка схватилась за свои карманы, лихорадочно пошарила там и достала небольшой свёрток. Её пальцы крупно дрожали, мешая разворачивать находку, она плакала, рвала обёртку, пытаясь поскорее вытащить кусок пирога… Даже на расстоянии Санс ощутил запах корицы и ирисок.

— Вот, держи! Съешь это! Пёсик, хороший пёсик, открой рот!

Девочка подняла Псу голову и сама раскрыла его пасть, засовывая пирог между клыками. Откуда-то она знала, что еда монстров способна исцелять.

— Давай, молодец! Теперь глотай! Ну пожалуйста, умоляю, не умирай! Не надо умирать, не надо…

Мерцание Пса-поменьше остановилось, и к нему вернулась здоровая плотность. Ушибы быстро рассасывались, а глаза вновь заблестели. Он оживал, спасённый силой чьего-то кулинарного искусства, пройдя по самому краешку смерти.

Девочка тихо заплакала и обхватила Пса, обняла его трясущимися руками.

— Хороший, хороший пёсик… прости, пожалуйста, прости, мне жаль!

Под руками, которые недавно были так жестоки, но теперь дарили ласку, он и остался, больше совсем не счастливый, не радостный, всё ещё напуганный и обессиленный, но не способный отвернуться и уйти от неописуемого горя, которое испытывало человеческое дитя. Пёс лизнул её в лицо и позволил устроить себя на коленях.

— Прости! — шептала девочка осипшим от горя голосом. — Мне очень жаль! Я не хотела, правда не хотела…

Пёс-поменьше едва слышно заскулил, поджимая под себя лапы. В его белую шерсть капали блестящие слёзы, но он не пытался сбежать, прижимаясь к замёрзшим коленкам ребенка. Девочка гладила его, всхлипывая и прося прощения снова и снова. Её плечи дрожали.

Санс неслышно выдохнул и развернулся. Он не знал, что должен был чувствовать, но непрошенные эмоции тем не менее терзали его. Он пошёл прочь, пока груз ответственности на его плечах всё множился и давил непомерной тяжестью. Если бы старая леди увидела Санса сейчас, она бы никогда не простила.

Ему тоже было очень-очень жаль. 

Что всегда вызывало у Санса неподдельное восхищение и гордость за младшего брата, так это то, что Папирус совсем не замечал моментов, когда следует прекратить бесконечные бесплодные попытки. С бараньим упрямством Папирус стремился к желаемому, философски относясь к неудачам и преградам на своем пути. Не получилось сразу? И в четвертый раз тоже? Ничего страшного, получится в пятый или двадцать пятый! Глава Королевской Стражи не приняла его горящую энтузиазмом персону посреди ночи? Нет проблем: он простоит под её дверью до самого утра! Нужны тренировки перед тем, как его мечта исполнится? Он будет трудиться с утра до ночи! Даже если Андайн решила, что лучшее упражнение для него — это кулинарные уроки, он, Великий Папирус, станет лучшим поваром за всю историю Подземелья!..

И хотя Папирус искренне считал свои спагетти идеальными и не менее великими, чем он сам, каждый день он старался усовершенствовать вкус стряпни, а не довольствовался достигнутым. Нет предела совершенству! Как бы громко и часто Папирус ни нахваливал себя, он никогда не оставлял попыток стать еще лучше.

Теперь же Санс боялся, что эта во всех отношениях великолепная черта его брата и погубит.

— Стой, человек!

Папирус с непоколебимой уверенностью замер посреди единственной тропы, ведущей из Сноудина. Снег валил такой плотной стеной, что Сансу приходилось использовать магию, лишь бы различать не только одни силуэты. Несмотря на приказ, человеческий ребёнок сделал еще несколько шагов вперёд, заставив Папируса очевидно занервничать.

— Эй, оставайся на месте, когда я говорю с тобой!

Девчонка застыла, но в том не было ни послушания, ни покорности. Санс в людях, конечно, не разбирался, но он мог бы поклясться, что те не должны трястись так сильно, не должны быть такими бледными и шаткими. За последний час он уже дважды замечал повторы в последовательности действий, которые красноречиво говорили о скачках во времени. А если принять во внимание замёрзший и побитый вид ребёнка, то объяснить себе печальную причину дежа вю не составляло труда. Девчонка остановилась, потому что не могла собраться с силами и идти дальше, потому что в ней, едва живой и измученной, уже еле-еле держалась душа.

Он действительно очень плохо исполнял своё обещание, верно?

— Я, Великий Папирус, не могу больше оставаться в стороне! — если его брат и замечал, что с человеком не всё в порядке, то успешно это игнорировал. — Я не способен и дальше молчать, не замечая твою проблему, человек! Я не говорил, что ты чертовски странный? Так вот, я говорю это сейчас!

Девочка сипло выдохнула и, стиснув зубы, преодолела ещё один шаг.

— Тебе не нравятся головоломки! Ты ни с кем не разговариваешь! Ты ходишь с места на место без всякой цели! Такое ощущение, человек… — Папирус взял короткую паузу, пытаясь подобрать правильные слова. — …что ты не знаешь, куда тебе идти!

Интересно, слышала ли его брата полумёртвая от холода девчонка? Каждое движение давалось ей с заметным трудом. Может, её гнала вперёд сила Решительности, но Сансу показалось, что сейчас это была сила упрямства не менее бараньего, чем у Папируса. Вот только у его брата всегда была цель, которой он достигал и о которой помнил. А у ребёнка?..

Папирус был прав. Девочка двигалась вперёд лишь по причине того, что стоять на месте было равносильно гибели от холода в ближайшем сугробе. Она определённо умирала прежде, иначе бы Санс не ощущал изгибов временных петель, но что-то заставляло её менять реальность, возвращаться и шагать дальше.

Без смысла. Без желания жить. Что-то, о чём Санс никак не мог догадаться.

— Но не вешай нос, человек! Я, Великий Папирус, вижу в тебе невероятный потенциал!

Уровень Резни человека не вырос с их первой встречи. Папирус не был способен прочесть чужую статистику — по крайне мере, никто его этому не учил. Тем не менее Санс уже видел, как сила человека, выплеснутая в один-единственный момент бесконтрольной ярости, способна покалечить, если не убить монстра в мгновение ока.

— Я верю, что каждый может стать лучше, если хорошенько постарается!

Папирус был слишком упрям и, к горькому сожалению Санса в этот момент, слишком настойчив.

— Послушай меня, я знаю, о чём говорю! Я тружусь над собой каждый день! Изо всех сил!

Даже будучи в тяжёлом состоянии, против монстра, который не желает сражаться, человеку хватит одного удара.

— Ты тоже можешь стать лучше! Я помогу тебе!

Санс любил младшего брата, но он не сможет вмешаться…

— Тебе очень нужна помощь! Кто-то должен помочь тебе! Замри! — Папирус обеспокоенно подскочил и опять воскликнул: — Да стой же ты!

Девчонка остановилась.

Вьюга зло завыла стаей голодных волков, холод стал совершенно непереносимым. Дышать было всё тяжелее, колючий снег будто заместил собой воздух.

— Я не понимаю.

Санс представлял, что сейчас видел перед собой его младший брат. Перед закрытыми глазницами у него неизменно всплывал момент рукопожатия с этим выжженным существом, его мёртвый, пустой взгляд на бесцветном лице.

— Только моя душа имеет здесь смысл. Я не понимаю, зачем тратить время.

Папирус выглядел смущённым — и в то же время решительным.

— Потому что тебе нужен друг! — уверенно заявил он. — Я думал, что совсем одинок, но потом встретил тебя! То, как ты игнорируешь мои замечательные головоломки! Мои спагетти! Я понял, что ошибался! Я ошибался, но это не страшно, если ошибка приводит тебя к чему-то хорошему! И я понял! Я, Великий Папирус, обо всем догадался! Обо всех твоих бедах!

Девочка дрогнула, но Папирус не замолчал:

— Человек, я никогда прежде не встречал кого-то же столь одинокого, как ты! Такого безжизненного и пустого внутри! Никто не нуждался в помощи так, как ты! Да, ты выглядишь немного жутко, от тебя бегут все монстры, но это лишь подтверждает мою догадку! Кем бы я был, если бы не попытался помочь тебе? Нет, не так! Я, Великий Папирус, обязательно тебе помогу! Я верю, что ты сможешь стать лучше!

— Нет, — что-то треснуло в этом пустом голосе. — Не все могут исправиться, если громко об этом закричат. Я не понимаю, зачем ты пытаешься.

Она сделала шаг.

— Есть те, кто должны гореть в аду.

Неукротимая ярость.

— Человек… — глазницы Папируса расширились.

Девочка надвигалась, и с каждым её шагом росла и расползалась в воздухе жгучая злоба.

— Есть те, кто должны страдать.

Беспричинное зверство.

— И если ты не способен понять, то ты идиот. Мне жаль тебя.

Смерть приближалась к Папирусу, но он не пытался атаковать. Он не пытался защититься. Он щадил, даже если человек собирался убить его.

— Я верю в стремление стать лучше! Я верю в шанс для каждого! Я верю в тебя! — Папирус распростер руки, раскрывая себя для удара. — Даже если ты не веришь, моей веры будет достаточно! Ты не совершишь непоправимого! Я обещаю! Я обещаю, что ты больше никогда…

Девочка занесла руку, и Санс отвернулся. Смотреть было выше его сил.

— …никого не убьешь!..

Слова Папируса оборвались в свисте ветра — и со звуком удара.

Горе захлестнуло Санса, разрывая душу на части. Его брат был величайшим. На всём белом свете не существовало никого более великого, чем Папирус, и всё же он совершал ошибки. Папирус ошибался так часто, но ещё ни разу ценой не была его жизнь.

Так какой же он, правильный ответ?.. Санс не знал. Будь он проклят, если бы знал — и не сделал абсолютно ничего! Какое славное оправдание для лени, а? Он ничего не знает, а потому решил, что и вмешиваться не стоит. Ведь единственное, что истинно в этом неправильном, прогнившем, замкнутом на себе мире, — это лишь то, что время вновь сделает круг. Папирус уже умирал, и потому Санс предоставил кому-то другому право решать за себя…

Если бы он мог, если бы не обещание, он бы вмешался, верно?.. Предотвратил бы неизбежное? Остановил бы человека… любой ценой? Нет. Потому что поверил! Поверил неопытному и наивному младшему брату, лишённому знаний, а потому — искреннему и честному, каким Санс перестал быть уже слишком давно. Каждое решение, каждая развилка… Он доверился незнанию брата — и проиграл.

Если бы Санс видел будущее, он бы, конечно, решился, разумеется, он бы решился...

Азгор не знал ответа, но он хотя бы пытался. Пытался, пусть и стал чудовищем.

В этом мире не существовало Бога, как не существовало и единственно правильного ответа. Как нужно поступить, чтобы всё было хорошо? Чтобы все были живы, чтобы каждый был счастлив. У истории этого мира не могло быть счастливого финала. Если бы доброта была ответом, Папирус был бы жив, оказался бы прав…

— Человек!..

Санс обомлел.

— Человек, не плачь! Пожалуйста, человек, не нужно плакать! Всё будет хорошо!

Деревья и снежная завеса перед Сансом неспешно поплыли вбок, пока он разворачивался так неповоротливо и медленно, как никогда в жизни. Он не верил. Не мог поверить.

Девчонка беззвучно тряслась, упав на колени перед его братом, живым и здоровым.

— Но ты ударил себя… — Папирус взволнованно тараторил, опускаясь рядом с девочкой и укутывая её шлейфом целебной магии. — За что, человек? За что ты настолько себя ненавидишь? Неужели ты не понимаешь, что не совершил ужасного? Что ты уже становишься лучше? Я так горжусь тобой! Ты должен гордиться собой тоже!..

Метель успокаивалась, снег падал всё мягче и легче, вместо острых иголок обращаясь пушистыми хлопьями. Подчинённая примитивной магии, погода смягчалась с каждой секундой, становясь сказочно радостной.

Папирус победил.

— Я позабочусь о тебе, — его брат подхватил девочку на руки с такой легкостью, будто она весила меньше кучки снега. — Даю слово! Ты больше не будешь один! Я, Великий Папирус, научу тебя всему, чтобы ты стал самым прекрасным человеком в мире!..

В конечном итоге, несмотря на всю опасность, обрушившуюся на него с приходом человеческого ребёнка, Папирус победил.

— Санс! Санс, ты, ленивый мешок костей, где тебя носит! Не дай бог, опять дрыхнешь на посту! Са-а-анс!

И Санс наконец-то поверил, что всё и впрямь может быть хорошо.

Папирус вышел из своей комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Это было ему совсем не свойственно. Привычка Папируса шуметь заставляла Санса опасаться, что их общий уютный домик однажды попросту рухнет от такого грохота, но сейчас эта подчёркнутая осторожность не радовала, а настораживала. Когда же он увидел, насколько расстроенным и обеспокоенным выглядел младший брат, тревога выросла втрое.

— Папирус? Хэй, приятель, что случилось? — Санс старался помнить о том, что самое худшее уже позади, но чужое волнение передавалось и ему. — Как она?

— Человек спит, — Папирус даже говорил очень тихо. Беспокоился, что может помешать, наверное. Или же и впрямь был так взволнован, что бессознательно старался вести себя особенно спокойно. — Я и представить не мог, что ухаживать за людьми так сложно!..

— Успел разочароваться, бро? — он вовсе не чувствовал веселья, но всё же негромко хмыкнул, чтобы раззадорить Папируса. — Уже жалеешь, что приручил человека?

Получилось: беспокойство сменилось ярким возмущением. Санс мог бы поручиться, что если бы не необходимость соблюдать тишину, его брат начал бы яростно топать ногами из-за его показной чёрствости.

— Как ты можешь так говорить, Санс! Я никогда ни о чём не жалею! — прошептал Папирус, едва ли не свистя, как кипящий чайник, но почти сразу снова сник. — Я очень волнуюсь, что не справлюсь. Я полагал, что моей магии хватит, но люди слишком отличаются от нас!

Санс закрыл глаза, давая брату собраться с мыслями. Конечно, сам он знал, что худшим вариантом будет смерть девочки от свалившей её болезни, но в таком случае она наверняка вернётся. Возможно даже, она уже умерла там, в комнате Папируса, а Санс не ощутил временного рывка, потому что она слишком быстро промотала время вспять.

— Пойдём на кухню, бро. Чай ещё не остыл, — а если и остыл, он подогреет новый, это не проблема. Санс уступил Папирусу первому спуститься по лестнице. — Придумаем что-нибудь. Дадим Фриск отдохнуть. Она сильный ребёнок, уверен, всё наладится.

Он верил в то, что говорил. Плохое время подошло к концу. Осталось только опомниться, проснуться от сковавшей его душу лени и двигаться дальше с их новообретённой надеждой.

Прошло уже несколько часов с тех пор, как Папирус принёс едва живого от изнеможения и холода человека в братский дом. Ни тогда, ни сейчас Санс не знал, как можно описать чувства, испытанные им из-за того, что девчонка сдалась и позволила кому-то пробиться сквозь броню бездушия и пустоты, столь тщательно ею воздвигнутую. Санс был собой: отпускал дурацкие каламбуры, в которых от смятения сам не понимал и половины, а Папирус то и дело прикрикивал на него, принуждая к активной поддержке. Девочка от этого не улыбалась, но и не пугалась, её взгляд не становился мёртвым, а злоба, разбившись об открытость Папируса, бесследно исчезла.

Так они и ввалились на порог дома. Папирус усадил девочку за стол, предварительно замотав в наспех содранный с дивана плед. Уже после Санс догадался, что это был не лучший стратегический ход, потому что плед быстро промок от заснеженной, местами обледенелой одежды, едва та начала таять, что совсем не помогало и без того перемороженному ребёнку согреться. К сожалению, Санс в тот момент был слишком занят для таких мелочей: он спасал человеческую жизнь.

При всей своей доброте и заботливости, Папирус был не лучшим поваром Подземелья. Он со всей искренностью радушного хозяина порывался накормить гостью фирменной стряпней, пока Санс не вмешался и не предотвратил возможную катастрофу. Несмотря на отвратительное чувство юмора, скатившееся в последнее время куда-то ниже пояса, ему хватило остатков чуткости, чтобы понять: потрясение от кулинарных изысков младшего из скелетов может расколоть и без того надтреснутую картинку мира маленького человека.

Готовить на их кухне было не из чего: никаких других спагетторе Папирус бы в своем доме не потерпел, а пихать ребёнку чипсы Сансу показалось неуместным, — так что напоить гостя горячим чаем показалось ему хорошей идеей. Чувствовал он себя при этом неуклюжим и неловким. Заботиться о ком-то, столь нуждающемся в уходе, оказалось чем-то давно забытым.

Чёрт, Санс даже за своим ручным камнем присмотреть толком не мог, не то что за живым существом! Как он вообще за Папирусом следил? И в какой момент Санс упустил из вида тот факт, что упавший человек был, на секундочку, маленьким ребёнком?

Мысль, что если бы за девочкой всегда присматривали должным образом, то она никогда бы не угодила в Подземелье и не угрожала бы здоровью его жителей, посетила Санса только теперь. И кто в итоге заметил, подобрал, пожелал обогреть беспомощное существо? Его, Санса, внезапно слишком взрослый и ответственный младший брат!

Всё происходило так быстро, что он не успевал задаться вопросом, что, собственно, им делать дальше. В обмороженные ладони девочки была всунута чашка с чаем. Папирус всё не переставал болтать бессвязную чепуху о повседневных хлопотах, отвлекая девочку от погружения в апатию. Санс же никак не мог отделаться от мысли, что забыл нечто крайне важное…

— Итак! — когда под бдительным присмотром девочка влила в себя третий стакан, Папирус резко сменил тему. — Как я уже говорил ранее, человек, под моим чутким руководством ты сможешь стать гораздо лучше! Первые шаги были успешно пройдены! Поздравляю!

Девочка дрогнула от неожиданности — живой, но бессмысленный речитатив Папируса явно начал вгонять её в дремоту — и опустила взгляд на свои пальцы. Когда она не была пустой, она была откровенно несчастной. Пожалуй, такой же несчастной, как когда она плакала над Псом-поменьше.

— Э-это… это не так, — Санс едва расслышал её тихий запинающийся шепот. — Я не… не могу стать хорошей. Я не заслуживаю вашей доброты…

— Чепуха! — воскликнул Папирус, поражённый. — Я уже говорил прежде, человек! Каждый заслуживает возможность стать кем-то лучшим, чем он есть сейчас! Тебе просто нужно разумное наставление, только и всего!

Девочка съёжилась ещё сильнее, будто поддержка Папируса причиняла ей физическую боль, и Санс решил вмешаться.

— Малой, — он улыбнулся чуть шире, чем обычно. — Ты ведь старалась. Я следил за тобой всю дорогу.

Ведь предполагалось, что он не имеет представления о цифрах статистики. Но Папирус откуда-то их знал…

— Нет, — девочка немного повысила голос, но сразу же сжалась вновь. — Это… это другое. Я… я всё равно, как бы ни старалась… Я делаю плохие вещи.

Это было правдой. Санс был свидетелем. Но было нечто большее, что-то настолько плохое, что заставило его самого при первой их встрече онеметь от шока. Санс не был уверен, что хочет знать больше. Вот только оставаться в блаженном неведении уже не представлялось возможным. Слишком долго он убегал от обязанностей, слишком долго отказывался от принятия решения.

— Малыш, — он не хотел быть суровым. Порой милосердие несло гораздо больше пользы, чем строгое осуждение. — Было бы здорово, если бы ты позволила нам помочь тебе.

Человек перед ним уже наказал себя куда более жестоко, чем могло бы наказать любое иное правосудие. Санс знал это по собственному опыту.

Потому что не существовало более строгого судьи…

— Как тебя зовут, человек? — Папирус оборвал повисшую было паузу и ловко сменил в ладонях девочки опустевшую чашку на новую. — Имя ученика Великого Папируса должно освещаться светом его славы, а не быть сокрытым в тени!

— Ф-Фриск, — девочка ответила, скорее, от неожиданности, чем осознанно. Папирус вновь застал её врасплох и заставил часто заморгать от удивления. — В-в смысле, это моё имя. Фриск.

— Вот видишь, Фриск? Это не было так уж страшно! Еще один барьер к становлению лучшим человеком пал перед твоей храбростью! — сияющий от своей маленькой победы Папирус не собирался замолкать. — Я глубоко убежден, что в душе ты замечательный человек, которому нужно совсем немного, чтобы раскрыть весь свой потенциал!..

— Я убила кого-то.

Папирус замолчал, перестав улыбаться.

Выражение лица девочки вновь стало пустым и почти мёртвым. Она смотрела куда угодно, только не на них с братом. Часть Санса — та тёмная, мрачная часть, которую он всей душой ненавидел, — хотела было предупредить о растущей опасности, но это было бы ложью.

То, что Санс принял за мёртвую пустоту, не было ею. Как не было это и гневом. Всё было гораздо страшнее.

— Я убила кого-то, и это нельзя изменить, — Фриск повторила очевидное и закрыла глаза. Кружка в её пальцах дрожала. — Я убила кого-то, и это невозможно исправить.

То, что не смог уловить Санс, но смог слёту разглядеть Папирус. Что-то, что заставило его раскрыть объятия навстречу смертельному удару.

— Я убила кого-то, и я никогда не смогу это изменить! — её голос сломался. Рот скривился в выражении невыносимой муки, и Фриск закричала: — Я убила свою младшую сестру, и я не могу вернуть её назад!

Всё это время её переполняло горькое раскаяние. Мучило, пытало, выжигало всё, что делало эту девочку человеком. Существовал ли более неумолимый судья, более строгий свидетель, чем совесть, хранящая вину в сердце каждого разумного существа?

Тяжесть неискупимого греха согнула девочку. Фриск не плакала, нет, только всхлипывала и хрипела, выплескивая всё новые и новые слова:

— Мне жаль, мне жаль, мне жаль, мне так жаль! — словно молитву, обращённую к несуществующему, а оттого не способному простить Богу, повторяла она раз за разом. — Я не хотела!

Папирус осторожно протянул руку, чтобы коснуться её плеча.

— Человек… Фриск, — даже доброта Папируса не могла пробиться сквозь неподдельное горе человека, убившего члена своей семьи. Но он всё равно попытался. — То, что ты сделала… это ужасно, но ты всё ещё можешь…

Иногда милосердие ранит не хуже ножа.

— Я убила её! — закричала девочка, отталкивая руку Папируса. — Я убила её из-за игрушки!

Статистика Фриск была её приговором. То, что она пыталась сдержать, скрыть здесь, в Подземелье.

Уровень Резни: третий. Очки Пыток: сорок пять.

Это было не простое убийство. Случайная смерть не изменит человека так сильно.

— Она всегда меня доставала! Была крикливой! Прилипчивой и раздражающей! Я её ненавидела! Я запрещала ей лезть в мои вещи! Но она… она порвала мой гербарий! Я собирала его так долго, а она порвала его! — Фриск выронила чашку и изо всех сил укусила себя за ладонь, укусила до крови, но даже боль её не отрезвила. — Она любила меня, а я её ненавидела! Я разозлилась так сильно, я совсем рехнулась от злости! Я просто хотела заткнуть её! Заставить её пожалеть! Я не хотела! Я не хотела её убивать!..

Одна смерть. Всего лишь одна человеческая смерть любящей, но доставучей младшей сестры. Убийство, совершённое с такой жестокостью, что навсегда изувечило Фриск, незабываемым ужасом отпечатавшись в её жизни.

Фриск была импульсивным социопатом, теряющим контроль от чувства ярости. Фриск ощущала удовольствие от ненависти, когда делала это. Когда колотила свою сестру и заставляла её глотать изорванную бумагу.

Фриск задушила её, забив горло испорченными страницами книги.

И лишь когда стало слишком поздно…

— Как может стать лучше кто-то вроде меня? Как может… — Фриск укусила себя снова, а потом закрыла лицо локтем и разревелась. — Я не человек! Я не могу называть себя так!

Санс знал, как звучала та легенда у людей: «Те, кто ушли на гору Эббот, никогда не возвращаются назад». Вот почему она явилась сюда.

Папирус без единого слова обхватил девочку и крепко прижал к груди. Даже если та попыталась убежать, не в силах принять чужое сострадание, он этого не заметил.

— Я… я не могу… не могу понять, — в её голосе были слезы. — Я не понимаю...

Санс подошёл к ним и положил ладонь на плечо Фриск, тонкое и дрожащее. Пусть знает, что он тоже не винит её. Единственный, кого Санс здесь имел право осуждать, был он сам.

— Ты совершила ужасную ошибку, — Папирус крепко обнимал девочку, не давая ей отгородиться от его слов. — Кто-то пострадал по твоей вине, ты права. Ты не можешь обернуть время вспять…

Санс знал, что она могла. Но — только здесь. Что испытывала девочка, получившая в свои руки силу, о которой мечтала, — но не способная исправить то единственное, ради чего ей нужна была эта власть?..

—…но ты уже смогла преодолеть себя здесь! — Папирус погладил волосы Фриск. Санс знал, что его брат любит гладить мягких животных… и, как видно, грустных детей. — То, что ты раскаиваешься, то, как ты старалась стать лучше! Это не будет легко, человек! Жить каждый день, зная, что ты сделала что-то чудовищное… я не знаю, каково тебе, Фриск. Но я знаю кое-что ещё!

Фриск шумно всхлипнула и посмотрела на Папируса, который опустился перед ней на одно колено, чтобы заглянуть в глаза. Он улыбался, хотя на его костяных скулах виднелись мокрые дорожки слёз.

— Помнишь, я пообещал тебе, что больше ты никогда никого не убьешь? Так знай, я не заберу это обещание ни за что на свете! Урок, который ты получила — самый жестокий и горький урок, который только может получить человек или монстр! Но я, Великий Папирус… я не брошу тебя! Твой потенциал, человек, в том, чтобы стать лучшим через принятие ошибки!

— Смерть… смерть нельзя исправить, — прошептала девочка. — Как могу я?..

Папирус обнял её за плечи.

— Помогать каждому, насколько хватит сил, — произнес он. — Не оставаться безразличным к чужому горю. Переступать через себя раз за разом, становясь сильнее. Разделять горе каждого, возвышаясь над страданием бесконечной силой милосердия. Стать Великим Человеком.

Она могла бы сделать то же, что сделал Санс давным-давно, — просто сдаться. Отбросить чужую надежду, подчиниться сладкому зову своей гложущей вины.

Но она не сделала этого.

Вместо этого Фриск, помедлив секунду, неловко утёрла рукавом лицо и протянула Папирусу дрожащий мизинец. Простая детская клятва, но такая яркая и чистая, пусть даже голос девочки был сиплым от слёз и простуды:

— Я обещаю своему лучшему другу Папирусу, что изо всех сил постараюсь…

Санс не слышал больше ничего. Уверенность росла и крепла в нём вместе с пробуждённым осознанием содеянного, вместе с принятием каждой из совершённых им ошибок. Пока Папирус разговаривал с Фриск, пока укладывал свалившуюся от переохлаждения девочку в постель, Санс размышлял.

Он не был мудрым скелетом. Он даже не считал, что имеет право на настоящие поступки. Всё, что у него было, — это его брат — замечательный, поистине великий брат — и маленькая девочка, на которую в один час навалились лихорадка и слишком много переживаний.

— Санс? Санс! — Папирус пощелкал перед его лицом пальцами. — Очнись!

— М? — до Санса не сразу дошло, что он греет воду для чая уже третий раз подряд. — А, извини, бро. Я задумался.

Он не был уверен…

— Задумался? Ты вспомнил о способности размышлять! — то, что могло показаться оскорблением, в устах Папируса звучало с радостным энтузиазмом. — Я вот тоже этим как раз занимаюсь! Думаю набросать план речи для Андайн… Я абсолютно убежден, что они с человеком подружатся!

Вовсе не обязательно быть до конца уверенным в чём-то для того, чтобы действовать, не так ли? Ошибётся он или нет, не знает никто. Может быть, Папирус смог бы ответить на каждый из терзавших Санса вопросов, но Санс знал, что были вещи, которые он должен сделать самостоятельно.

Проявить решительность, например. Готовность сделать всё, что в его скромных силах, чтобы хоть раз оказаться сильнее самого себя.

Решительность стать лучше.

Дверь была массивной, тёмной и высокой. Снег неровным слоем лежал на земле, едва скрывая старые следы. Мрачные древние сосны неподвижными исполинами устремлялись ввысь, немыми Атлантами поддерживая потолок пещеры.

Ничего тут не изменилось со времени последнего посещения. Санс неспешно подошел к выходу из Руин, неосознанно следя за тем, чтобы шаги совпадали с его прежними следами.

— «Тук-тук», — костяшки пальцев отбили знакомый ритм точь-в-точь в том месте, где и в прошлый раз. Когда-то Санс читал о том, что повторяющиеся действия позволяют снизить тревогу, переключая внимание с объекта волнения на очерёдность жестов. — Догадаешься, кто это? Доставка странных новостей!

Ответом ему была привычная уже тишина. Санс со вздохом опустился в сугроб, не слишком беспокоясь о возможности испачкаться.

— Знаю, я уже успел надоесть. Если ты меня слышишь, конечно. Но если бы я был тобой, наверное, я бы хотел получить все эти новости.

С того дня, как Фриск поселилась в их доме, прошло по меньшей мере недели две. Санс честно старался преодолеть лень и заниматься чем-то полезным каждый день, но считать время, отслеживая очередной возможный скачок, было болезненным признаком застарелой паранойи, лицом к лицу с которой он пока не был готов столкнуться. Он доверил этот вопрос Папирусу, благо младший брат мистическим образом успевал абсолютно везде.

Что же касается Андайн…

— Ты бы только видела, какой царил хаос, — Санс улыбнулся ещё шире, предаваясь воспоминаниям. — Я, честно тебе признаюсь, думал, что она нас всех поубивает. И не человека в первую очередь, а Папируса! За отчаянные попытки подружить её с тем, чью душу она как глава Королевской Стражи должна принести Королю! Ты представляешь, Папирус решил познакомить их, устроив им свидание. Свидание! Я так не хохотал целую вечность! Бежал и плакал, бежал и плакал!

В конце, конечно, Андайн сменила гнев на милость. Дар убеждения Папируса был ничуть не меньшим, чем его эго, да и Фриск не уступала, взявшись рьяно следовать каждому слову своего нового друга и кумира, словно десяти заповедям. Шанса у Андайн против такой ударной силы дружбы не было никакого. Крепость была взята на первом же совместном уроке готовки — Санс умудрился это пропустить, о чём жалел, так как пожар тушить, говорят, прибежало всё население Водопадья…

— Ты знаешь, а ведь из всего этого я вынес для себя очень важный урок, — Санс не знал, слышала ли его слова подруга за дверью, но продолжал говорить. — Если бы Фриск сдалась, то наш Король заполучил бы её душу, и все мы бы сейчас уже оказались на Поверхности. Мы жили бы на Поверхности, а люди — все до единого — неминуемо погибли бы.

Вот причина, по которой Фриск упрямо возвращалась к жизни раз за разом, сохраняя свою Решительность. Даже не зная, куда ей идти, она до последнего избегала единственного решения, которое принесло бы ей облегчение, решения, которое подписало бы приговор тому миру, который некогда отверг её.

Она не сдавалась даже тогда, когда говорила, что не заслуживает жизни.

— Знаешь, какой это урок, Ториэль?..

Да, теперь Санс знал имя старой леди, живущей в Руинах. Фриск рассказала ему всё, стоило ей немного отойти от болезни. То, как она не смогла выдержать доброту монстрихи, желавшей принять её в качестве своей дочери, ведь считала себя недостойной материнской заботы. То, как возненавидела её родная мать и выбросила в нескольких километрах от города в порыве гнева — поразительное фамильное сходство. Фриск много рассказывала им с Папирусом о своей жизни и переживаниях, не стесняясь делиться с парочкой скелетов даже тем, чем, возможно, не стала бы делиться даже с хорошо припрятанным дневником.

Она ведь уже доверила им самое страшное, что у неё было.

— Не оставаться в стороне. Идти с широко раскрытыми глазами. Я помню, как ты просила меня дать обещание… и я сдерживаю его каждый день. Знаю, знаю, возможно, ты не слышишь меня, я опять пришёл не в то время и не застал тебя здесь. Я уверен, если бы ты всё это услышала, ты бы ответила мне.

Санс приходил сюда уже в четвёртый раз. Он пересказывал одни и те же новости, дополняя их новыми событиями, и не прекращал надеяться. Терпение, как-никак, тоже было его добродетелью.

— Фриск, кажется, не намерена покидать Подземелье. Что скажет Король Пушистик?.. А, чёрт его знает.

Возможно, Санс поступал опрометчиво, не обращая на этот вопрос должного внимания. Ворчания Андайн ему и так хватало с лихвой. Азгор никогда не был суровым правителем, и Санс полагал, что просьбы сразу нескольких — а может, и нескольких десятков — его подданных не смогут пройти мимо ушей Короля.

— Но я уверен, что она была бы рада встретить тебя снова. Сегодня она сожгла нашу плиту, пытаясь приготовить ирисково-коричный пирог. Пёс-поменьше с мелким надоедливым щенком теперь единственные полностью чёрные монстры во всей округе, так как решили, что помочь человеку готовить по методике Андайн будет просто шикарной идеей.

Санс замолчал ненадолго, прислушиваясь к звукам за дверью, но ничего не смог различить. Он шумно вздохнул, переборол мимолетное желание уснуть прямо в сугробе — и медленно поднялся, кряхтя и высыпая талый снег из карманов.

— Ладно, мне пора. Я обязательно приду ещё. Ты от меня не отделаешься, энтузиазм заразен, знаешь ли.

Санс вырос над собой, пусть и не в такой степени, как Фриск. Он подождёт и со временем, когда Ториэль соберётся с мыслями, сумеет спасти и её тоже.

Он будет пытаться. Пытаться раз за разом, пока у него не отвалятся конечности. Может, он и считал себя в чём-то благоразумнее Папируса, но больше не собирался терять приобретённую веру в счастливый конец.

И когда Санс уже возвращался обратно той же тропой, которой пришёл сюда, ступая след в след, он различил еле слышный скрип.

Старая дверь Руин раскрылась, чтобы больше никогда не закрываться.

И всё было хорошо.