Старая Марь (гет)

Старая Марь жила в окраинном доме. Самом близком к лесу.

Про Марь ходили разные слухи, и часто эти слухи походили на вымысел больше, чем на правду. Например, несколько раз в год у дома Марь появлялась черная дорогая карета с высокомерным кучером, который курил отличный табак, но деревенским пастушкам и щепотки не отсыпал — до того был жаден. Кто-то говорил, что Королева — сама! — приезжает к Марь за советом. Другие смеялись: мол, чего может посоветовать Марь, что она смыслит в государственных делах, говорили, что Марь продает королевскому двору спелую клубнику или свежие цветы посреди зимы. Распускающие эти слухи непременно крестились сами и осеняли знамением и дом Марь, мимо которого проходили.

Некоторое время ходили слухи, что Марь изжила со свету свою мачеху и её дочь, и тогда от неё шарахались практически все деревенские. А пару лет спустя вернулись и мачеха с дочкой. Исхудавшие, подрастерявшие с лишним жирком и самомнение, но все же деревенские старухи узнали их без труда.

— Сглазили девку мою, ездили к ворожее, потом у нее колдовство отрабатывали, — сурово поджимала губы в ответ на все расспросы мачеха Марь. Что за порча такая была, не сказано было. Было ясно, что Марь оставили следить за домом, и та справилась. Тем рыжим собакам, которые жили с ней вместе, цены не было: словили трех воров, бдели над имуществом хозяев так, будто сами были хозяевами того имущества. Хорошие были псы. Хорошую цену за них предлагали Марь, да та отказалась.

Когда Марь ходила в девках, была завидной невестой, даже несмотря на то, что мачеха её ничего не давала ей в приданое. Все, что Марь шила, вышивала, — все шло в сундуки её сестрицы. Мачеха слышать не хотела ни о каком приданном.

— Мало, что ли, мы натерпелись по её вине, еще и деньги свои на неё тратить? — возмущалась она громко, чуть ли не на всю улицу, и отмахивалась от свахи, что причитала о том, что девке неплохо бы иметь при замужестве хоть пару сарафанов. О том, чего она натерпелась от маленькой девчонки, никто не спрашивал. Это ж не они сироту-приживалку к себе взяли. Кто знает, может, и порча-то была делом дурного глаза Марь.

И даже несмотря на это в деревне было немало парней, что отдали бы все что угодно, лишь бы в день Купалы получить васильковый венок, что каждый год плела Марь своими тонкими пальцами. Плела, но каждый же год с улыбкой бросала в реку, так никому и не вручив.

Отгорели потом года юности Марь, и сестрица её названная поселилась в городке, выскочив замуж за пекаря. Свататься к Марь продолжали, но с каждым годом женихов становилось все меньше. Девка была дурой — всем сватам отказывала. Думали, мачеха ей запрещает — так ведь и после её смерти Марь замуж не выскочила, а ведь плотник деревенский так долго сватался, столько отказов вытерпел, что его уже даже жалеть начали.

Нет, Марь продолжала улыбаться людям, и никто не смел сказать про неё что-то действительно злое. Это было странно: девка-то всегда была безобидная, разве что как-то какого-то настырного женишка перехватила ухватом, когда влез к ней в дом. Тот женишок, кстати, когда оклемался, слухи стал распускать, что видел у Марь на руке кольцо. Мол, дома она его носит, будто замужняя. И косы, мол, девичьи она дома не плетет, и кокошник носит. Никто того не подтверждал, мачеха и сестра Марь тоже гневно фыркали в ответ на эти сплетни.

Женился и плотник, а Марь состарилась. Часто ходила в лес со своим лукошком, пасла деревенских коз, рассказывала небылицы ребятишкам. А в одну из зим исчезла.

Та зима была холодной. Самой холодной за десять лет. И когда старый плотник зашел было к Марь, чтоб наколоть ей дров, обнаружил запертую калитку, а потом пустую избу.

Деревенские решили, что старуха пошла в лес да и замерзла там. Вот только в избе так никто и не поселился. Проходящие мимо видели отсветы огня в оконцах избы, хотя печь топить было некому. Чувствовали нежный запах подснежников — посреди морозной зимы или знойного лета. Слышали молодой и звонкий смех, будто Марь не сгинула, а, помолодев, обратилась в ветер да так и бродила по своей деревне. Некоторые — которым уж совсем делать было нечего — утверждали, что в смехе, что слышался из избы старой Марь, можно было различить не только девичий голос.