The Lord of The Nargles (гет)

Они по-прежнему были здесь и всё так же продолжали приносить ему, словно какому-то неведомому божеству, дары. Каждую ночь они задабривали Маркуса Флинта, оставляя на его постели подарки. В обычные дни они ограничивались одним-двумя подношениями, в праздники же Маркус начинал испытывать чувство обречённости уже накануне вечером.

А ведь ему всё это барахло возвращать.

Теперь вот нужно отыскать неудачника, который этот носок наверняка ищет. Кто-то может подумать, что по дракклову носку даже пол владельца определить можно с трудом, но Маркус уже давно владел искусством делать это с точностью до факультета. Судя по тому, как носок был растянут и протёрт в районе большого пальца, хозяин явно мальчишка, а размер позволял предположить курс второй или, скорее, первый, тут он ручаться не мог, ну и если добавить сюда расцветку, то начинать — как, впрочем, и всегда — следовало с Хаффлпаффа. Если и не удастся пропажу вернуть, так хоть на кухню заглянет.

Поначалу, когда это с ним началось, он их просил. Затем угрожал, пугал, после умолял и даже один раз расплакался. Пожалуй, становилось лишь хуже: они, глядя на него своими маслянистыми выпуклыми глазами, внимательно слушали, согласно попискивали высокими и хрипловатыми голосами, и, кажется, испытывали вину… и, словно бы в утешение, притаскивали ему в два, а то и в три раза больше.

Как-то раз, когда он в очередной раз сорвался и накричал на них, они умыкнули из кабинета директора Шляпу — Маркус чуть не поседел, проснувшись от её возмущённой отповеди.

Как он возвращал её тогда, ему долго снилось в кошмарах. Этот случай оказался единственным, когда он сумел их убедить вернуть подарок на место, а сам подарок — не распространяться никому о случившемся. Это стоило ему отдельного унижения, но об этом он предпочитал не вспоминать. С этими же… пришлось пойти на компромисс: больше не отвергать даров и позволять отличившимся спать в своей постели в ногах — словно кошкам. Слово своё он честно сдержал, и с тех пор вынужден был возвращать барахло самостоятельно — а что ему ещё было делать? Причём стараться это делать так, чтобы никто не заметил — сложно объяснить соседям по комнате, откуда у тебя вдруг появилась шёлковая ночнушка.

Впервые этих тварей он встретил, когда ему было семь. В то лето они гостили у маминой троюродной тётки в Ирландии (этого тогда он думал, что у неё гостили, и уже потом понял, что они прятались). Тётушка Гэлеш была рыжей, толстой, весёлой и обожала детей — она трепала Маркуса по щеке и закармливала домашней выпечкой и вареньем. Он терпел это всё стоически, но при каждом удобном случае сбегал играть туда, где его никто бы не стал искать. Когда его долго не было, мама ужасно пугалась, а потом долго не отпускала от себя. Впрочем, если не считать этих странностей, всё было просто чудесно. Дом был огромный, а сад таинственный и большой. Вот только отец появлялся ужасно редко, а Маркусу нестерпимо хотелось летать: уже тогда он грезил карьерой в квиддиче. И вот как-то вечером, снова не дождавшись отца, он решился залезть в чулан для метел, надеясь незаметно вытащить одну и полетать — невысоко, конечно. Но должен же он был тренироваться!

Там-то он их и увидел: небольших — не крупнее кошки — существ с кожистыми ушами трубочкой, показавшихся ему тогда забавными и дружелюбными, несмотря на украшающий их рты внушительный ряд мелких острых зубов.

Его новые друзья оказались удивительно прыткими и настойчивыми. Они могли достать, похоже, всё что угодно, если суметь им грамотно объяснить — тогда Маркусу подобная возможность показалась настоящим подарком, и он с радостью воспользовался им, прося достать ему то метлу, то кусок пирога, то журналы по квиддичу. А загадочные существа были только рады исполнять его детские прихоти.

Если бы он тогда знал, к чему его приведёт это знакомство, он сбежал бы от своих новых друзей со всех ног, но увы — способностями к прорицаниям Флинты никогда не блистали.

Весть о смерти Того-Кого-Все-Боялись, грянувшая той же осенью, для большинства жителей Волшебной Британии ознаменовала окончание войны — для Маркуса же это значило только то, что пора возвращаться домой.

Перед этим Маркус попрощался со своими маленькими зубастыми друзьями. Было жаль оставлять их там, но взять кого-нибудь с собой он не мог — вряд ли бы они поладили с отцовскими краппами.

Однако долго грустить по своим новым знакомцам ему не пришлось: на глаза они не попадались, но кто-то периодически оставлял на его подоконнике сладости и карточки от шоколадных лягушек, так что к одиннадцати годам он собрал две полные коллекции и заработал стойкую нелюбовь к шоколаду.

В следующий раз они показались ему на глаза уже в школе, и в первый момент Маркус им даже обрадовался — а на утро нашёл на своей подушке розовую заколку с застрявшими в ней тонкими тёмными волосами. Так и начался тот персональный кошмар Маркуса Флинта, который обещал закончиться только после выпуска — и то если ему повезёт.

Он, конечно, попытался донести до них, что чужого ему вовсе не надо, это ведь не слишком приятно, лишиться носка или учебника, но переговоры зашли в тупик, и к концу первой недели он мог похвастаться не только чужими перьями, но также перчатками и парой носовых платков. Он хотел было их просто выбросить — но сперва побоялся, что его с ними поймают, а когда всё же решился, снова обнаружил всё выброшенное в своей постели. Ещё повезло, что он всегда просыпался первым, иначе соседи по комнате его вряд ли бы поняли.

В общем, платки Маркус без зазрения совести отправил в камин, так как тогда ещё не владел Эванеско, а вот перчатки пришлось возвращать владельцу. На хорошую квиддичную экипировку рука у него просто не поднялась.

Так и повелось, и к концу первого курса, к удивлению Маркуса, у него образовалось целая куча знакомых — благодарных, а порой и не слишком, со всех четырех факультетов. Одних он мог попросить поделиться домашним заданием, а с другими почесать кулаки или обменяться при случае парой проклятий — в конце концов, не каждой потерянной вещи владельцы могут обрадоваться прилюдно. А уж если пропажа исчезла из чьего-нибудь тайника... Приходилось несколько раз подумать, стоило ли вообще связываться, но, в целом, от происходящего Маркус чаще выигрывал.

Но не всё было так радужно — даже чтоб решить, стоит ли возвращать вещь, требовалось отыскать владельца, и времени на это уходило с избытком — как, впрочем, и сил. Иногда их с трудом хватало ещё и на учебу. Будь он не столь смышлёным, Маркус вряд ли вытягивал бы основные предметы даже на «слабо» — но, по счастью, у него всё же вышло приспособиться. Впрочем, его основной талант проявился в полётах, и уже на втором курсе он попал в запасной состав факультетской команды по квиддичу, а с третьего и вовсе играл в основном центральным охотником, и времени катастрофически не хватало.

Вставать приходилось ещё до рассвета, и стараться избавиться от большинства вещей в течение дня, не привлекая внимания. Проще всего было с чужими учебниками: достаточно было отнести их в библиотеку и вручить мадам Пинс. Чужие же эссе и конспекты, которые, как правило, оказывались у него весьма кстати, он сперва внимательно изучал. Маркус достаточно быстро понял, что, если брать за основу работы учеников с других факультетов, то можно быть твёрдо уверенным в том, что тебя никто и никогда не поймает на этом. Он так и поступал — правда, всё-таки стараясь обращаться к данному средству не слишком часто. Учиться ему всё же нравилось — и потом, что же за волшебник из него получится, если он не сможет толком сам колдовать? Да и на уроках приходилось отвечать, не говоря уже о практической части. И всё же это сильно облегчало жизнь, особенно начиная с третьего курса, когда тренировки занимали почти всё его время.

А вот в личные дневники он заглядывал редко: чужие тайны его не слишком-то волновали, да и как ими воспользоваться, вопреки репутации своего факультета, он знал не всегда.

В целом, со временем Маркус привык не обращать внимания на мелких зубастых тварей, которые следовали за ним везде, и не вздрагивать, когда ему казалось, что они положили глаз на какую-нибудь безделушку, которую наверняка придётся тем или иным путём возвращать на другой день, однако ему ужасно хотелось найти хоть кого-нибудь, кто мучается так же, как и он. Или хотя бы того, с кем можно поговорить, и кто не посоветует ему завязывать с уже вечерними тренировками.

Мысль, о том, что он может оказаться единственным, пришла ему в голову далеко не сразу, и Маркус настойчиво и достаточно долго искал своих товарищей по несчастью — и был поражён, осознав, что никто больше этих тварей не видит в принципе. Случилось это аккурат перед отбором в команду, когда в раздевалке никто кроме него, просто не обращал внимания, как они деловито шныряют по шкафчикам, надеясь чем-нибудь поживиться. Им тогда приглянулись краги Теренса Хиггса, и Маркус едва успел сорвать ограбление. Он так перенервничал, что смазал пару бросков и на целый год застрял в запасном составе.

Затем Маркус попытался отыскать какую-нибудь информацию об этих никому, кроме него, не видимых тварях, в книгах. И… не нашёл. Ни слова. Будто бы даже явления такого не существовало в природе — и, если б не чужие вещи, он бы возможно, решил, что ему всё это вообще мерещится наяву — может быть, он болен, ведь даже среди волшебников видеть то, что не видят другие, симптом тревожный. Может, ему честно сдаться мадам Помфри? Но ведь вещи-то были! И вещи вполне реальные… или нет? Мерлин, вдруг и они ему тоже кажутся?! Впрочем, проверить это было как раз не сложно, так что Маркус к своему облегчению убедился, что их видят, как минимум, двое людей… Но вдруг это всё нереально? А если реально, то может, не было никаких тварей, и это он сам по ночам…

Тут-то он и сказал себе «стоп». Потому что если он продолжит так рассуждать, то точно рехнётся, даже если сейчас ему кажется, что ним всё пока нормально. В конце концов, даже если он продолжит — правду он, скорее всего, просто не узнает, зато заработает репутацию психа. Так что Маркус решил для себя, что наглые твари есть, и вещи чужие есть, и ему со всем этим придётся как-то мириться.

…После того, как Маркус пережил СОВ, шестой курс сперва показался ему курортом: его грудь украшал капитанский значок, в кармане лежали придуманные за лето схемы, и даже поступление легендарного Гарри Поттера прошло как-то мимо него — до тех пор, пока тот не умудрился попасть в сборную Гриффиндора в обход устоявшихся за века школьных правил.

Нет, конечно, старушку МакГонагалл можно было понять: у них приличного ловца не было с выпуска Чарли Уизли, и Вуду разве что волосы на голове оставалось рвать, глядя несколько лет подряд, как кубок уходит Слизерину. Впрочем, вряд ли от Поттера стоило ждать многого, если он метлу видел едва ли не первый раз в жизни. И с этой метлы его едва не сдувало ветром: в конце концов, квиддич — игра жестокая, и желторотикам в нём не место, а победитель Того-Кого-Нельзя-Называть даже по меркам ловца не дотягивал до норматива по весу. То, что он поймал снитч даже на Нимбусе, было, скорей, удачей — так думал Маркус ровно до матча Гриффиндор-Хаффлпафф. Как капитан, отрицать очевидного он не мог — талант у пацана был.

Отдавать кубок по квиддичу было обидно. Даже декан пару раз прошёлся по способностям Маркуса как капитана, и продуть ещё и кубок школы на этом фоне исключительно из-за каких-то сомнительных достижений мелюзги из Гриффиндора было не слишком приятно. Весь факультет шипел, словно рассерженное гнездо гадюк, но Маркуса это не слишком-то занимало. Он всей душой жаждал реванша и уже начал планировать, как разгромит сборную Гриффиндора в следующем сезоне и заставит Вуда грызть ручку своей метлы. В конце концов, это был его выпускной курс, и у Маркуса были большие планы.

Но он даже представить не мог, какие сюрпризы преподнесёт ему его последний год в Хогвартсе — и нет, речь шла вовсе не о щедром пожертвовании папаши Драко Малфоя и даже не о наследнике Слизерина…

Нет, мётлы пришлись очень кстати — в отличие от нагрузки в лице ловца: способности у Драко, несомненно, были, но вот ярко выраженный талант… К тому же, пришлось проводить дополнительные тренировки и перестраивать под него привычную схему игры. Первый матч они безобразно продули — впрочем, это не значило, что они не могли обойти Гриффиндор по очкам.

Но дальше становилось лишь хуже. Новый профессор ЗоТИ явно решил саботировать их подготовку к ТРИТОН, a какой-то псих начал нападать на студентов… Маркус был готов уже ко всему.

Почти ко всему.

Утро четырнадцатого февраля началось с очередного подарка: в этот раз это оказалась серёжка. Забавная такая веточка кудрявой петрушки. Почти как настоящая — зелёная, она, кажется, даже пахла, как порядочной петрушке и полагалось. Мерлина ради, кто станет такое носить? Пожалуй, он вряд ли мог представить кого-то из однокурсниц с подобным аксессуаром. Скорее, это кто-то помладше, из тех, кого он вряд ли знает в лицо… Хотя чем пикси не шутят — с девчонками никогда ни в чём нельзя быть уверенным полностью.

Как ни странно, загадку удалось решить быстро: помогли загонщицы с Райвенкло, тронутые подаренные им в честь праздника шоколадными котелками. Как оказалось, чудаковатую обладательницу петрушек хорошо знал весь факультет, однако никто не общался с ней близко и не горел желанием помочь.

Неуловимую «Лунатичку Лавгуд» удалось отыскать лишь после обеда в одном из усыпанных мордредовым конфетти коридоров перед классом ЗоТИ. Маленькая, со спутанными светлыми волосами пепельного оттенка, она стояла особняком, изучая трещины на стене. Всего-то дел было — подбросить ей незаметно сережку в карман или сумку, но, едва завидев его внушительную фигуру в слизеринских цветах, первокурсники вжались в стены, а девчонка вдруг подняла голову и уставилась на него огромными, словно затуманенными глазами навыкате, придававшими ей удивленный вид.

Маркус даже как-то опешил, а девочка, продолжая его изучать самым внимательным образом, вполне дружелюбно произнесла:

— Привет.

А он, как дурак, продолжал на неё пялиться. Никогда прежде Маркус не видел у людей подобных глаз — серебристо-серых, от которых бегут мурашки по позвоночнику. В какой-то момент он даже усомнился, что она реальна и подумал, не привиделась ли она ему — словно перед ним было одно из тех странных существ, о которых не пишут в книгах. Он с трудом отвёл от неё взгляд и, уставившись на свои ботинки, не столько пробормотал, сколько привычно, словно на тренировке, рявкнул:

— Не ты потеряла? — и сунул злосчастную петрушку практически ей под нос.

— Я её не теряла, — ничуть не испугавшись, серьёзно ответила девочка. — Я думаю, что её у меня украли.

Маркус аж вздрогнул, словно бы его поймали за руку, и покраснел.

— Да кому такое могло понадобиться! — дёрнул он плечом раздражённо.

— Это же вполне очевидно — нарглам, — уверена пояснила девочка, ничуть не сомневаясь в своих словах. И тут же добавила: — Они часто воруют вещи. Большое спасибо, что ты её мне вернул. Я Луна. Луна Лавгуд.

Пока Маркус мучительно размышлял, что же ей на это сказать — например, стоит ли ему самом представляться — с лестницы зычно раздался до боли знакомый голос:

— Поглядите! Это же Флинт! Эй, Флинт, а что это ты без своего новенького Нимбуса? А рассказывают, что вы с ними даже спите! Неужели врут?

Вот только Вуда ему сейчас и не хватало!

Маркус молча сунул Лавгуд её сережку, которую неосознанно сжимал в руке, и, развернувшись, двинулся в сторону гриффиндорцев, так и не сумев придумать остроумный ответ, зато невербально покрыл перед ними пол едкой слизью. Это был неплохой шанс на победу, однако мысли его были непозволительно далеко — он и так, и эдак крутил в голове это странное слово. «Нарглы». Маркус был точно уверен, что оно прежде не попадалось ему, но стоило поискать… Неужели о тайне, которую он пытается разгадать семь лет, вот так запросто говорит какая-то первокурсница с Рейвенкло? Да нет. Нет. Конечно же, нет. Наверняка нет.

* * *

Маркус Флинт в смятении мерил размашистыми шагами пустое сейчас (ещё бы — дождь лил стеной уже второй час!) квиддичное поле. Он впервые в жизни столкнулся с действительно серьёзным выбором — и никак не мог решить. С одной стороны, его ждал ТРИТОН и место в «Татсхилл Торнадос», на которое ему весьма прозрачно намекали на сборах ещё в том году. Сначала во второй состав, конечно, но там и до основного ведь рукой подать, и в своих силах Маркус не сомневался.

На другой чаше весов были нарглы, к которым, как писали в большинстве изученных им трудов, о самой разнообразной нечисти, скорее всего не стоило привыкать, и совершенно нездешняя девочка, которая их тоже видела и даже имела мнение на их счёт. Единственная с кем он мог бы о них хотя бы поговорить, и которую он вряд ли увидит летом — и, тем более, в новом учебном году, когда она, в отличии от него, окажется в школе.

Нужно было что-то решить, но ни одной дельной мысли в голове не было. Так он и страдал, то начиная бешено готовиться к неумолимо грядущим экзаменам, то почти все дни проводя на стадионе, то дожидаясь Луну в одном из коридоров, которыми она обычно ходила.

Первые попытки общения можно было назвать провальными. Маркус чувствовал себя так, будто пытается установить контакт с русалками из Чёрного озера. Младшей сестры у него никогда не было, а первокурсниц своего факультета он обычно в принципе не замечал — с ними возились старосты.

Когда он в следующий раз остановил Луну недалеко от её гостиной, она снова рассматривала его словно лукотруса на дереве, а он так и не сумел найти слов, чтобы толком объяснить ей, что он от неё хочет. Мелкие твари, как назло, явно старались не попадаться им на глаза, когда они были вместе — несмотря на то, что Маркус их об этом просил накануне. Они, радостно попискивая, кивали — но когда нужно было, их словно бы гиппогриф слизал.

На третий или четвёртый раз ей, кажется, стало его даже жаль. Она достала из своей матерчатой сумки огромные очки безумной формы и, внимательно на него посмотрев, сказала, что с его мозгошмыгами нужно что-нибудь непременно делать, и она может попросить папу подобрать для него нужную литературу.

Маркус был согласен уже на всё.

…Время, между тем, не стояло на месте — и вот наступил июнь, и размышлять стало поздно.

Пожалуй, в истории Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс Флинт поставил новый рекорд: из шести ТРИТОНов Маркус сдал всего лишь один — историю магии. Да и то исключительно потому, что биографию Основателей в этом году не знал лишь слепоглухонемой лентяй, а «История Хогвартса» стала самой читаемой книгой.

С остальными же его работами творились непонятные вещи. На страницах обнаруживались безобразные чернильные кляксы, пропадали целые куски пергамента, а вместо них оказывались черновики, которые с его почерком можно было прочитать с огромным трудом. Так что Флинт набрал рекордно низкие баллы — да и то лишь потому, что практику запороть было, всё-таки, крайне сложно. Разве что зельеварение — потому что в какой-то момент в котле обнаружились ингредиенты, о существовании которых Маркус даже не подозревал, и пояснить их появление там во время долгого и неприятного разговора с деканом, случившегося тем же вечером, даже не пытался. Снейп не давал ему даже рта раскрыть, ядовито прохаживаясь на тему самого позорного выпуска на его памяти.

В общем, экзамены Маркус завалил с таким оглушительный треском, что отец посадил его на всё лето под домашний арест, заявив: «Пока ты не сдашь ТРИТОН, о спортивной карьере можешь позабыть! Тебя даже уборщиком на стадион не возьмут, я уж постараюсь!» К сожалению, Маркус знал, что это не было пустой угрозой — и смирился, хотя после этого не разговаривал с отцом до сентября.

В общем, лето обещало быть унылым и безрадостным — однако способность предсказывать будущее в очередной раз его подвела. Лишённый спортивных журналов, попавших вместе с его свободой передвижения под отцовский запрет, Маркус решил подписался хотя бы уж на «Придиру» — и вместе с первым номером неожиданно получил от Луны письмо, которое поразило его своей удивительной непосредственностью.

Она писала о книжках, которые с папой подобрала для него, о зреющих у их крыльца сливах-цепеллинах «с ними получаются удивительные пироги. Я могла бы прислать тебе наш семейный рецепт, но, наверное, лучше будет прислать сам пирог, если они у вас не растут», а затем, между делом, спрашивала, не видел ли он её особовдумчивых гольфов. Таких малиновых, с ярко-голубою луной и синими звёздами.

Маркус их точно видел. Этот образчик незабываемого сочетания безумных цветов дожидался его с утра, аккуратно повешенным на спинке его же кровати.

И как следовало поступить? Отправить их обратно совой или вернуть камином? Он ломал голову над этим полдня — но камин был в гостиной, где с утра всё время кто-нибудь да был, а Маркусу меньше всего хотелось, чтобы у родителей возникли очередные вопросы.

Вот так между ним и странной девочкой Луной Лавгуд завязалась удивительная переписка.

В письмах разница в возрасте практически не ощущалась, однако кто-нибудь другой на его месте не преминул бы наверняка пошутить про разницу двух культур — традиционно-английской и неизученной ранее формы сознания с затерянного материка.

Маркус писал о нарглах, которые, наконец, были окончательно опознаны именно под этим названием, немного о квиддиче, и, что удивительно, иногда о себе, а она в ответ — о не менее странных и загадочных существах, которых они с отцом искали и изучали. И у Маркуса не было повода сомневаться в правдивости её слов. Он вполне допускал, что большая часть этих тварей отнюдь не выдумка, потому что нарглы — вот они, возятся под его кроватью. И раз уж существовали они — почему бы и остальным не быть частью этого мира?

Изучением нарглов Луна решила заняться всерьёз, и приступила к этому делу с методичностью истинной последовательницы Ровены, и за этими её необыкновенными экспериментами лето пролетело почти незаметно. Маркус же обзавёлся целой грудой очень странных вещей практически со всех уголков Соединённого Королевства, на возвращение которых махнул рукой. В конце концов, он просто не представлял, как искать их хозяев, да и не уверен был, что с этим вообще стоит связываться. Хорошо хоть Ла-Манш нарглы отказывались пересекать даже через прорытый магглами на другой берег тоннель.

К августу их стараниями в «Придире» вышла первая часть наргло-английского разговорника. Что о нём думали сами нарглы, известно Маркусу не было, но, по крайней мере, теперь, когда он начинал гудеть на низкой угрожающей ноте, они хотя бы пытались казаться пристыженными.

Если лето выдалось на удивление жарким — то осень, что пришла ей на смену, была мрачной, нерадостной и сырой. И причиной всеобщего подавленного настроения стала отнюдь не только погода.

Парившие вокруг школы дементоры даже на фоне всех странностей в жизни Маркуса показались ему чем-то невозможно диким, и он мрачно шутил, что домашний арест ему заменили заключением в Азкабане. Остроты о том, что школа не устаёт готовить их к взрослой жизни, раздавались со всех сторон, однако смешно никому не было. Где-то в тумане их мог поджидать беглый Блэк, который многих пугал не меньше дементоров.

Было очень странно возвращаться в школу — и не встретить тех, с кем учился и делил спальню семь лет. С теми кто давно не замечал его странностей. Теперь ему предстояло привыкать к тем, кто учился его на год младше.

Все его друзья успешно выпустились, и он вдруг оказался не то чтобы в одиночестве — но… Хорошо хоть капитанский значок ему сохранили — декан, правда, поставил ему условие, что если хотя бы раз, на любом из предметов он получит хотя бы «слабо», из команды он будет изгнан с позором на весь факультет. Но провалить курс, который проходишь второй год подряд, вряд ли смог бы даже законченный идиот, так что выполнить это условие было просто. Ещё одним — правда, слабым — утешением было то, что Вуд выпускался только в этом году, и у Флинта было время добиться реванша. Но, общая обстановка в школе его вовсе не радовала.

Даже пир по случаю нового учебного года казался ему мрачноватым. У него даже не вышло перекинуться с Луной хотя бы парой слов, и они только кивнули друг другу со своих мест. Однако, утром на своей подушке он обнаружил её блокнот — а значит, у них был повод с ней увидеться. Его уже не слишком беспокоило, что могли о нём сказать или подумать: всё равно шуток о его умственных способностях хватило бы, чтобы забить развлекательную колонку «Пророка» на год вперёд. Его это не задевало — и порой Маркус сам удивлялся собственному безразличию. Может, дело было в том, насколько изменилась хорошо ему знакомая школьная атмосфера, став давящей и тревожной.

Но самым неприятным стало для него то, как тёмные стражи действовали на Луну, с которой он виделся чаще, чем мог ещё недавно даже предположить.

И хотя она всё так же с удовольствием болтала с ним о ставящих его порою в тупик вещах, он стал замечать, что в одиночестве она словно бы тускнела и выцветала. Он, конечно, знал, что у неё не всё гладко складывалось с однокурсниками — но понимал, что если вмешается, станет только хуже. Тем более что явно её никогда не обижали — а неявно… что он мог бы с этим поделать? На следующий год он уйдёт — а ей ещё здесь учиться. И ей вряд ли простят вмешательство постороннего. Так что всё, что он мог для неё сделать — проводить с ней время за разговорами и просто приглядывать.

Тем более что говорить с ней ему нравилось. Он теперь уже практически не ощущал тех шести лет, что их разделяли, и нередко об этом обстоятельстве забывал. Говорить с ней было… нет, даже не легко и просто — скорее естественно. Как ни с кем.

Они часто с гуляли ней по берегу озера — правда, далеко старались не уходить: всё равно дементоры не выпустили бы их за границы школы. Впрочем, даже Запретный лес был отчасти доступен — и однажды Маркус, придя раньше времени, увидел, как Луна на опушке кормит сырым мясом кого-то невидимого и тихонько беседует с ним. Подготовка к ТРИТОН даром для него, всё же, не прошла, и Флинт, подойдя поближе, некоторое время постоял молча, а затем всё же спросил:

— Это же фестралы, да?

— Ты их не видишь? — спросила Луна в ответ. Он покачал головой, и она тут же протянула ему кусок мяса. — Зато, думаю, ты их сможешь потрогать. Не бойся, они удивительно добрые.

— Я и не боюсь, — Маркус положил мясо на свою мозолистую ладонь, и почти что сразу ощутил прикосновение к ней невидимых тёплых губ, показавших ему похожими на лошадиные. Некоторое время Маркус с Луной молча угощали невидимых для него фестралов, а потом он всё-таки осторожно спросил: — Ты их видишь — значит… — он смешался, не зная, как лучше выразиться. — Ну, я помню, что их видят лишь те, кто…

— Моя мама умерла, когда мне было девять, — Луна посмотрела на него и пожала плечами. — Она любила разные эксперименты — но однажды что-то сделала не так и умерла.

— И ты это видела? — тихо уточнил он.

— Да, я была дома, — Луна помолчала, а затем спокойно добавила: — Знаешь, иногда я думаю — это не так уж и плохо, что дементоры сейчас здесь.

— Что уж хорошего-то? — он не удивился, однако поёжился. Да, пожалуй, это было в её духе. — Жуть такая.

— Да, — не стала она спорить. — Но теперь я смогла снова увидеть маму.

— Из-за них? — он вздрогнул. — Луна, — помолчав, с некоторым трудом произнёс он, — ты… это очень тяжело, я понимаю, и… тебе страшно, да?

— Нет, что ты, — она наклонила голову, кажется, слегка удивившись. — Меня это вовсе не пугает. Мне, конечно, очень грустно, но зато я смогла вспомнить её лицо. Хочешь посмотреть?

— Хочу, — удивлённо ответил он. — Но как?

— Я её нарисовала, — просто объяснила Луна. — Только нам придётся вернуться.

…Тот рисунок оказался первым из тех, что увидел Маркус — и его поразило, насколько он был живым. Да и вся её манера рисовать в целом… Изображенная женщина, в чьём лице отчётливо можно было уловить сходство с дочерью, словно бы дышала, и Маркусу показалось, что она вот-вот задвигается и скажет что-нибудь. Почти совсем как на настоящем живом портрете…

Где-то к ноябрю Маркус, уставший от постоянного ощущавшегося незримого присутствия а зкабанских стражей, решил, во-первых, наконец научиться создавать телесный Патронус — а во-вторых, попробовать научить этому заклинанию Луну. Потому что хоть дементорам и было строго запрещено нападать, никто не дал бы гарантии, что что-нибудь неприятное точно не произойдёт. Да и с Луны станется ведь подойти поближе и изучать сквозь свои астрально-спектральные очки их балахоны… нет, определённо, она должна быть в состоянии защитить себя. Но сперва он должен быть способен на это сам — а то до сих пор у него получалась лишь серебристая дымка. Но Маркус всегда был упорен, и после почти месяца ежедневной практики, перебирая самые разные воспоминания всё-таки своего добился. И, рассматривая крупного мерцающего в сумерках зайца, радостно кружащего по пустому классу, выбранному Маркусом для тренировок, он решил, что, в принципе, эта форма ему подходит.

А на следующий день он начал тренировать Луну.

Как ни странно, хотя заклинание отнимало у неё много сил, серебристое облако получилось у неё достаточно быстро — но вот форму принимать Патронус никак не желал. Впрочем, этого хватило бы, чтобы дементора отпугнуть, а требовать от двенадцатилетней девочки того, что он сделал только в девятнадцать, было бы глупо, а от чокнутого убийцы Блэка никакой Патронус её не защитит.

Маркус искренне надеялся, что этому маньяку нужен лишь Поттер, и незнакомая растрёпанная девчонка привлечёт его внимание только если он на неё случайно налетит, но кто этого сумасшедшего знает…

Стоило подстраховаться — тем более что даже повод был. На Рождество Маркус подарил Луне кулон. Круглый золотой ободок диаметром в пару дюймов с силуэтом летучей мыши, распростершей крылья посередине. Нетопырь крепился краешками крыльев и свободно переворачивался вверх ногами. Стоило его лишь перевернуть, как раздавался пронзительный вой, слышный вдаль на много ярдов. Особенной защиты это, конечно, не могло дать, но, по крайней мере, должно было привлечь внимание — а то и отвлечь врага. Луне подарок очень понравился, и после каникул она носила его, не снимая, и как-то упомянула, что каждый раз, когда магглорождённые студенты видят её кулон, они всегда улыбаются.

В ответ Маркус неожиданно получил незабываемый и кропотливый труд С. Брагнама под названием «Квиддич и то, что от нас скрывают», обеспечивший ему множество незабываемо прекрасных часов на истории магии. Да, пожалуй, он теперь уже вряд ли сможет удержать серьёзный вид, услышав про Паркинские клещи, не говоря уже про перехват Пламптона.

…Экзамены настигли Маркуса неотвратимо и практически неожиданно, и в этот раз он их, конечно, сдал, понимая, что теперь уж точно навсегда прощается с Хогвартсом, и впереди его ждёт спорт. К его радости и некоторому удивлению, прощания с Луной это не означало — и на его первый матч в составе «Татсхилл Торнадос», куда он так стремился попасть, она пришла с отцом, которому Маркус после игры и был представлен по всем подобающим правилам, которые в применении к мистеру Лавгуду делали ситуацию слегка абсурдной. От растерянности Маркус даже дал короткое интервью, гадая, под каким же заголовком оно выйдет в «Придире» и к чему окажется приурочено. Однако вечер вышел удивительно приятным и лёгким, по-летнему жарким и на диво запоминающимся, и Маркус сам не знал, что произвело на него большее впечатление — сам Ксенофилиус Лавгуд, или же вся эта ситуация в целом.

И это не считая первого в его жизни официального интервью.

Тренировки поглотили Маркуса целиком, даже заслонив собой Чемпионат Мира по Квиддичу. Он был совершенно счастлив — так, как никогда, за всю свою жизнь. За лето он сыграл больше дюжины игр, и Луна, к его удивлению, исправно болела за него каждый раз. Она видел её на каждой игре в неизменном светло-голубом сарафане того же небесного оттенка, что и его форма.

Когда матч заканчивался, они устраивались на одной из пустых трибун и болтали целыми часами. С ней было уже привычно легко, и Маркус словно отдыхал ото всех неожиданно взрослых проблем, навалившихся на него вместе с вступлением в мир профессионального спорта.

А затем наступила осень, и вместо встреч между ними вновь полетели совы.

Письма Луны приходили на невероятной бумаге всех цветов радуги, в которых она писала о школьных делах, о Тремудром Турнире, и, конечно, о нарглах. Они приходили в не менее удивительных разноцветных конвертах, сложенных самым затейливым образом, и в каждом из них было вложено что-то особенное — засушенные цветы, которые Маркус видел только в учебниках, ветхие страницы с изображением самых невероятных животных, происхождение которых сложно было даже предположить, и иногда рисунки, хотя чаще Луна предпочитала рисовать прямо в письме. Строчки в них шли в самых причудливых направлениях, а по бумаге плыли пушистые облака, порхали бабочки и колыхался вереск…

А Маркус…

Маркус брал перо — и, наблюдая, как с кончика срывается тяжёлая капля, отчаянно не хотел писать ей о турнирных таблицах и о том, что квиддич, тот квиддич, в который ему теперь приходилось играть — это не только спорт. Это ещё, в первую очередь, и обязательства по контракту — обязательства перед клубом и спонсорами. Он не хотел утомлять её жалобами на то, как ему сложно улыбаться на камеру — он давно знал, что на всех колдографиях выглядит ещё более жутким, чем Крам. И совсем не стоило писать ей о вечеринках и о том, как несколько раз он просыпался с девицами, которых вспоминал с трудом, если вообще вспоминал. И тем более не хотелось рассказывать, как их ловца едва не поймали на зельях, и как менеджер команды вчера заявил им перед игрой, что победа над «Нетопырями Ньюкасла» решенный вопрос, но до тайм-аута они должны позволить Ньюкаслу вести очков на пятьдесят-шестьдесят, не меньше.

Нет, про это он писать точно не станет.

Маркус снова обмакивал в чернила перо и просто отвечал на её письма — добавляя затем от себя немного о том, что видел или успел прочитать. Обо всём — кроме квиддича.

Писем было невероятно много — а вот встретиться не получалось никак. Рождество застало Маркуса где-то на континенте, а Пасху он встретил в Ирландии, так что они с Луной смогли лишь обменялись подарками и обещаниями непременно увидеться хотя бы летом. Однако даже это не слишком подняло ему настроение.

Потому что всё шло… как-то совсем не так.

Даже нарглы присмирели и, хотя поток даров от них не иссякал, сами они почти не показывались. Но теперь чужие вещи Маркус постепенно перестал возвращать, и они пылились кучей вместе с не слишком частыми письмами от фанатов, большинство которых Флинт даже и не открывал, в углу съёмной квартиры. От родителей он съехал, едва получив первый гонорар, так и не сумев до конца помириться с отцом — нет, дело было не только в том домашнем аресте, просто слишком многое накопилось, и на многие вещи они смотрели по-разному. Никакой драмы не было, и они продолжали общаться и даже встречались по праздникам — но прежней близости с ним Маркус больше не чувствовал. Да и потом, он ведь уже взрослый — странно было бы продолжать жить с родителями.

Время шло, близилось лето, и Маркус всё реже мог уделять Луне время — на письма получалось отвечать далеко не сразу, а в какие-то периоды у него и вовсе не находилось на это времени. Тем более что атмосфера в команде становилась всё более нездоровой, и хотя они уверенно одерживали победы, напряжение росло, а вот собственная карьера Маркуса как-то не особо стремительно развивалась… да и методы клуба Маркусу не слишком-то нравились. В общем, завершение школьных экзаменов он незаметно для себя пропустил — и когда в раздевалку после незадавшейся лично для него тренировки, как это происходило в последнее время всё чаще, вернулся их капитан, Брэвис Бирч и сказал:

— Эй, Флинт! Тебя там фанатка дожидается, — на что все привычно ответили дружным ржанием, а Маркус, равнодушно складывая, мантию отозвался:

— Какая ещё фанатка?

— А какие у тебя могут быть? — хохотнул Бирч в ответ. — Сопливая школьница… странненькая такая блондиночка — хотя довольно милая. Ты, конечно, развлекайся, приятель, — напутствовал он, — но поаккуратней с малолеткой-то, — он улыбнулся и понимающе подмигнул: — Нам тут не нужны скандалы такого рода. Сам знаешь нужные заклинания.

Остальные снова заржали, и кто-то хлопнул Флинта по плечу, сам не понимая, что спас этим капитана от уже готового сорваться с губ Маркуса проклятья. Но удар привёл его в себя, так что Маркус лишь кивнул, невнятно скривившись, быстро, как всегда это умел, оделся — а затем поспешил на улицу.

И увидел там Луну в жёлтом сарафанчике и с зелёной петрушкой в ушах.

Той самой.

С него словно наваждение спало — он вдруг осознал, насколько же скучал по ней и по этой части своей жизни, где есть нарглы, она, лето — и никакой грязи.

— Как ты сюда добралась? — спросил он вместо приветствия, улыбаясь ей так широко, как давно и безуспешно добивались от него все репортёры. Тренировочная база располагалась, как выражался Бирч, у Мерлина в районе морщинистых ягодиц — как она вообще их отыскала?

— Это же очевидно, — привычно и непередаваемо мило Луна пожала плечиками. — Сперва камином до магазина «Удивительные саженцы Уилоу» в Татсхилле, а затем просто через поле пешком.

— Тут же полторы мили, если не две! — Флинт поглядел на её голые, исцарапанные травой ноги и решительно сказал: — Обратно мы всё-таки полетим.

Они в первый раз летели на одной метле вместе. Ничего такого в этом не было — кого только Маркусу не доводилось возить и катать так… Но как же это было сейчас хорошо! Он даже не помнил, когда ещё до такой степени наслаждался полётом.

Только знал, что точно не на матчах в последний год.

Впрочем, до Оттери-Сент-Кэчпоул они добрались не сразу — стояла жара и несколько раз они опускаясь то у какого-то озера, то на лугу — хотелось поразмяться, погулять и поболтать. А в каком-то городке купили холодного лимонада, к нему у Луны нашлись шоколадно-тыквенные котелки, а у Маркуса — забытое на днях в кармане яблоко. Так и пообедали — и до её дома они добрались уже к закату.

Они устроились на ступеньках каменного крылечка, которое к вечеру отдавало свое тепло и болтали еще достаточно долго.

И Маркус любуясь зависшей над домом страной луной, иногда ловил себя на том, что вместо неё разглядывает ключицы Луны и думает, как же та сильно изменилась за год.

И как выросла.

— Слушай, а скажи, — спросил он, когда солнце скрылось за горизонтом и пора было уже улетать, — почему, всё же, петрушка?

— Ты знаешь, — задумчиво протянула Луна, теребя спутанный локон своими тонкими пальцы, — может, мне пока всего лишь тринадцать, но я размышляла о более зрелых вещах... — в этот момент Маркус с трудом не подавился остатками лимонада. К счастью, Луна, не заметив неловкости, продолжала: — Вот, скажем редис… но я пока к нему не готова.

— Пожалуй, — кивнул он с абсолютной серьёзностью.

К редису был не готов и он.

* * *

Из «Татсхилл Торнадос» Маркус Флинт ушел со скандалом перед следующим договорным матчем. Это стоило ему зубов и подпорченной репутации — впрочем, Брэвис Бирч заполучил в ответ полный комплект плавников и чешую, которой щеголял до конца сезона: Маркус с пользой потратил свой второй год обучения на седьмом курсе.

Зубы ему в Мунго вырастили всего за ночь новые — по мнению Луны, не столь внушающие, но что именно они ей внушали, Маркус благоразумно не стал уточнять, со смущением заметив, что его мысли снова уходят в сомнительном направлении. А вот в его спортивной карьере наступила чёрная полоса: приличных предложений всё никак не поступало, а команды второго и третьего эшелона могли стать для него практически приговором и, скорее всего, окончательно закрыть путь в национальную сборную. Но даже если случится и так — он всё равно считал, что дело этого стоило.

Два месяца его агент разводил руками, намекая, что он умудрился поссориться с неправильными людьми — а отец будто с ним сговорившись, во время каждой встречи постоянно твердил, что со спортом у Маркуса дело не выгорело, и пора бы ему уже взяться за ум. Да ещё, как нарочно, и мама снова начала за него волноваться…

И если б только это! Напряжение было словно разлито в воздухе — даже слухи ходили, что вернулся Сами-Знаете-Кто. Маркус до конца не знал, кому стоит верить, но то, что Луна даже не сомневалась в том, что это всё правда, игнорировать было трудно, да и Диггори он в своё время знал довольно неплохо…

Ох, Луна.

Она оставалась его единственным светлым пятном на этом безрадостном фоне. Словно призрачная луна в ночном небе — Маркус с недавних пор заметил за собой тягу к поэтическим мрачноватым сравнениям в стиле ранних «Хобгоблинов», хотя раньше их творчеством особо не увлекался.

Так вот, она тогда загорелась самым настоящим журналистским расследованием, и Маркус вполне всерьёз сожалел, что опровергнуть или подтвердить тот факт, что «Татсхилл Торнадос» в безлунные ночи проводят загадочные ритуалы в Динском лесу, ему не позволял контракт.

Как ни удивительно, из мрачного водоворота, закручивающего Флинта всё сильнее, его вытащил Вуд. Вернее, если уж быть точным, не столько сам Вуд, сколько Вудова мантия, которую Маркус как-то утром обнаружил в изножье своей постели — поношенную, в цветах «Паддлмир Юнайтед» с номером шесть на спине и помятым билетом на сегодняшний матч в кармане.

В тот вечер «Паддлмир Юнайтед» «продули «Уимбурнским Осам» со счётом 160:30 на третьем часу, но Флинту, который с комфортом расположился на третьем ряду, даже позлорадствовать не хотелось. Всё, чего ему хотелось — только летать, о чём он и поведал не слишком трезвому Вуду после игры, когда они праздновали возвращение, как выяснилось, счастливой мантии.

К тренировкам он приступил уже через неделю, и тёмно-синее ему шло гораздо больше голубого.

Война для Маркуса наступила неожиданно. Вернее, нет, нельзя сказать, что сама война застала его врасплох — скорее, он слишком долго отказывался принимать в ней участие. На политику Флинту всегда было плевать: он и «Пророк» читал, по большей части, ради спортивного разворота и иногда светской хроники, дабы было, что обсудить в раздевалке, кроме очередных гениальных вудовских схем, о которых тот мог с воодушевлением трепаться целыми часами. Маркус же постоянно ловил себя на том, что снова и снова ввязывается с Вудом в полемику, которая, как правило, заканчивалась каким-нибудь идиотским пари. Они вообще стали неожиданно близко приятельствовать, хотя и ругались на тренировках до хрипоты — покуда их не осаживал тренер.

Тренировок было больше, чем он привык за год в «Татсхилл Торнадос», и это был не самый плохой способ заполнить ту пустоту, которая вдруг образовалась в его жизни с возвращением Луны в школу. Неожиданно для себя он понял, что привык уже проводить довольно много времени в её компании — и, лишившись этих встреч, затосковал и постарался заполнить пустоту тренировками. Его стремительный жёсткий стиль достаточно быстро привёл его в основной состав, и «Паддлмир Юнайтед» включились в гонку за кубок национального первенства.

А вокруг все словно помешались на квиддиче и скандалах: большая часть магического эфира была посвящена обзорам и интервью, пресса перепечатывала турнирные сводки, и любые тревожные новости быстро тонули в общем потоке. И нигде не было ни слова о возвращении Того-Кого-Нельзя-Называть, о котором Маркус бы вообще забыл — если бы не письма Луны, вызывающие у него смутную тревогу.

Нет, дело было не в том, что очередной некомпетентный преподаватель ЗоТИ имел свой собственный взгляд на то, как повысить уровень самоподготовки студентов к экзаменам — как, впрочем, это происходило почти каждый год. Вот же заколдованный предмет! — и даже не в том, что Луна всё чаше стала упоминать компанию Поттера: Маркус даже радовался, что она стала общаться с кем-то ещё, и хотя не мог не признать, что его царапало что-то изнутри, но списывал это на упущенный в свое время кубок. Но красок в её письмах стало меньше, а сами строчки выровнялись и словно бы стали твёрже, и Маркус всё чаше ловил себя на неприятной мысли о том, что Луна о многом умалчивает. Раньше его это бы не слишком задело, но теперь почему-то казалось, что это делает их куда дальше друг от друга, чем любое расстояние. Словно чем взрослее она становилась, тем меньше его устраивало то место, что он занимал в её жизни — и тем сильнее ему хотелось как-то этот факт изменить.

Маркус надеялся на Рождество — потому что они наверняка должны были увидеться. И… Он не знал до конца, что вкладывал в это «и» — но был уверен, что что-то возможно произойдёт. Должно произойти. Может, он просто её увидит — и всё, что его мучает, пройдёт, и всё снова станет, как и было, надеялся он… и понимал, что врёт сам себе. Не станет. Прежде всего, потому, что «как прежде» ему уже не хотелось. А что бы хотелось, он еще сам не знал. Зато знал, что раз сам он не знает, чего хочет, значит, точно не сможет получит нужного. И это знание вовсе не способствовало нахождению ответа.

Теперь вообще всё шло совсем не так. Сперва Маркус не мог найти ей подарок — он потратил не один час, чтобы обойти самые разные лавки, толкаясь в толпе таких же захваченных предпраздничной лихорадкой, как он, но так ни разу ничего просто не смог купить — да что говорить, по его мнению, там даже глаз не на что положить было!

От досады он по привычке начинал гудеть себе под нос и прищёлкивать языком, а на утро получал от нарглов вместо одного дара, с десяток: видно, они «переводили» его недовольное гудение и старательно несли то, что, как им казалось, требовало их разгневанное божество. Чего там только не попадалось! Разве что волшебных палочек и проклятых артефактов — то есть того, что Маркус вполне серьёзно опасался бы получить. Зато украшения были в ассортименте — и некоторые, к его неудовольствию, оказывались довольно ценными. Времени искать владелиц — ибо вещи были явно женскими — у него не было, да и желания тоже, так что он просто раз в пару недель брал в аренду сову на почте и всё скопом анонимно отправлял в ДМП

Но проблему это никак не решало: ничего, что бы могло Луне понравиться, он не только не сумел найти, но даже и не придумал! И когда до Рождества осталось всего полторы недели, он практически паниковал. Ерунду дарить ему не хотелось — а ничего достойного ему в голову не приходило. То, что прежде приносило ему удовольствие и радость, стало вдруг мучительным долгом, сродни похоронам дальних родственников — но ведь не мог же он прийти без подарка!

В конце концов, больше от отчаяния, чем потому, что вещь ему действительно приглянулась, он купил в подарок Луне снежный шар, в котором вместо снега на дерево, похожее на странный изогнутый гриб, осыпались мерцающие серебряные звёзды. С мистером Лавгудом всё было значительно проще: он купил ему бутылку лучшего «Старого огденского» и, тщательно побрившись с утра, в полдень, как обычно, стоял на крыльце дома, над которым висело ночное светило.

Луна встретила его в ярко-жёлтых носках и тёплом оранжевом свитере, и он задохнулся от того, насколько она была яркой посреди тусклой зимы. Ксенофилиус, выйдя вслед за ней, поприветствовал Маркуса очень тепло, но почти сразу же ушёл куда-то по важным делам, оставив их вдвоём под шум работающего печатного пресса — так же, как и всегда.

И так же, как всегда, они сидели и пили чай из разных чашек в странной круглой гостиной не менее странного дома Лавгудов. И Маркус вдруг впервые в жизни ощутил в присутствии Луны неловкость — не привычную ошарашивающую неловкость от такого невозможного явления, каким Луна казалась, нет, его неловкость была совсем иного характера. Он смотрел и видел, что она, оказывается, стала взрослой — такой же удивительной и неземной, как прежде, только взрослой. Той привычной ему девочки с не по годам странным взглядом больше не было — но Маркус никак не мог понять, как ему следовало бы её воспринимать. Назвать Луну «девушкой» у него просто язык не поворачивался: девушки для него относились к иной породе. Луна же была вне любых привычных классификаций — и всё, что он знал, это что маленькой девочкой она уже не была точно. Он не понимал, в чём дело — может быть, в том что появилось в её движениях? Может, она как-то иначе держит чашку в руках, или же сидит, или как-то не так смотрит — а, быть может, всё дело в редисках, вызывающе качающихся у неё в ушах.

Впрочем, постепенно они разговорились — и среди привычных тем вдруг оказалось очень много разговоров о боевой и защитной магии. Маркус с удовольствием рассказывал и даже показывал ей разные способы защититься от некоторых проклятий, и всё было почти так же хорошо, как летом — а потом вдруг в тот самый момент, когда он доворачивал её руку своей, демонстрируя более правильное движение, Маркус вновь ощутил неловкость. Луна же, похоже, ничего не замечала, и ему от этого стало только хуже, и когда смущение достигло апогея, они оба вдруг увидели, что у них над головой на потолке висит целый пучок омелы, будто бы надранный прямо с куста , в котором гудели и копошились нарглы.

Кажется, даже пресс вдруг замолчал, и Маркус, отчаянно желая провалиться сквозь пол и одним взглядом уничтожить наглых тварей, сквозь шум в ушах услышал спокойный и рассудительный голос Луны:

— Мне кажется, для них это очень важно, — она произнесла это с невероятно серьёзным лицом, а затем, привстав на цыпочки, так же серьёзно поцеловала его в щёку, продолжая наблюдать глазами за нарглами. Те поспешили спрятаться, а Маркус едва ощутимо дёрнулся, лишь силой воли удерживая себя на месте. Ему было холодно и почему-то раздражающе стыдно, хотелось, чтобы всё закончилось прямо сейчас — потому что всё, всё, ВСЁ вообще шло не так. Почему и что именно было не так, он бы вряд ли смог сформулировать — он просто это чувствовал.

И ему от этого становилось паршиво.

В коридоре прозвучал хлопок аппарации — вернулся Ксенофилиус Лавгуд, и Маркус отчётливо ощутил себя здесь, в этой комнате, лишним. Скомкано простившись, он ушёл через камин, сжимая в во вспотевшей и ледяной руке её подарок. Домой он вернулся совершенно опустошённым и довольно долго сидел в темноте, ни о чём не думая — пока не опознал, что то чувство, которое испытывал.

Разочарование.

Это было оно.

Потому что всё было неправильно. Пускай в шутку, но ему хотелось, чтобы Луна поцеловала его по-настоящему. В этом же не было ничего такого! Только омела и Рождество.

Он вдруг ясно для себя осознал, что больше не относится к Луне по-дружески. Она нравилась ему — и он понятия не имел, что ему делать с этим новым знанием.

Больше в те каникулы они не виделись, но продолжили друг другу писать, особенно когда она вновь уехала в школу. Но теперь Маркусу стало тяжело ждать её писем и совсем уж трудно на них отвечать — всё казалось какой-то незначительной, неважной ерундой. Иногда он не мог сочинить ответ неделю — а когда всё же отправлял его, злился на себя за то, что вышло.

Ему было невероятно скверно — а нарглы, словно ему назло, начали опять приносить её вещи. Ещё никогда в жизни Маркус не чувствовал себя таким извращенцем, как когда держал в руках то, что ещё почти хранило её тепло, трогал то, что касалось её тела, и порою даже ощущал её запах.

В такие моменты он себя резко одёргивал — и с шутливой запиской отправлял вещи Луны обратно совой.

А потом шёл тренироваться.

Стоило ли говорить, что от бардака, творившегося в его жизни он стал крайне раздражительным, а на поле так и вообще свирепел? После того, как Флинт умудрился снести с метлы загонщицу Холихедских Гарпий, неосторожно пошутившую про то, что он такой мрачный, потому что ему никто не даёт, у тренера с Маркусом состоялся непростой разговор о том, что не стоит мешать спорт с личной жизнью, но если ближайшие две игры он проведёт примерно в том же настрое, то у них есть все шансы выйти в полуфинал.

В общем, Маркус изматывал себя, как мог, и даже почти обрадовался, узнав что на пасхальные каникулы Луна решила остаться в школе.

А затем грянул гром.

* * *

Известие о возвращении Того-Кого-Нельзя-Называть и битве в Отделе Тайн застало Маркуса за час до тренировки. Ворвавшийся в раздевалку взлохмаченный Вуд без слов сунул ему под нос страницу «Пророка» — и Флинт ощутил, что земля уходит у него из-под ног. И хотя в статье упоминали лишь Поттера и ничего не сообщали о жертвах — писали только, что пострадало несколько школьников — Маркус знал, что Луна, его Луна не могла не оказаться там. И он должен был немедленно избавиться от окутавшего его тошнотворного чувства, что этой ночью её просто могло не стать.

Вуд что-то продолжал говорить, но Маркус не разбирал слов — просто развернулся, поставил метлу и аппарировал. Как был: в форменных штанах и обычной рубашке, застегнутой всего на несколько пуговиц. Хорошо хоть защиту не успел надеть.

О том что делает он не думал: просто аппарировал Хогсмид, а затем через один из подземных ходов, известных ему ещё со школьных времён, просто вышел посреди школьного коридора, наплевав на все правила, поймал там первого попавшегося рейвенкловца и, сначала выяснил у бледного от страха парнишки что Луной всё было в порядке, а затем попросил… или, скорей, потребовал отнести ей записку.

А затем ушёл — как это было ни удивительно, не замеченный никем из преподавательского состава.

Он ждал её на опушке Запретного леса, где они когда-то кормили фестралов, понимая что скорее всего она не сможет выйти к нему прямо сейчас, или вообще выйти, но она пришла.

Он увидел её еще издалека и когда Луна подошла ближе, осознал настолько она вдруг стала пронзительно, до рези в глазах, реальна. Она всегда представлялась ему прежде неким фантастическим, нездешним и чуждым этой реальности существом — теперь же он не смог бы назвать человека более земного и настоящего. От спутанных, выгоревших на солнце волос, до ожерелья из пивных пробок. Это осознание было настолько внезапным, что он словно бы окаменел и какие-то вертевшиеся до этого момента на языке слова словно застряли в горле. Луна смотрела на него так спокойно и так рассудительно, что ему неожиданно стало жутко.

— Маркус, пожалуйста, не нужно сердиться, — почему-то начала она. Вместо приветствия.

— Я не собирался, — хрипло сказал он, осознавая что наверное ему бы хотелось что-нибудь разломать, только чтобы избавиться от сковавшего его оцепенения. И спросил то единственное, что его интересовало: — Как ты?

— Видишь, со мной ничего не случилось, — ответила она так, будто речь шла о погоде. — Это было очень страшно, но теперь всё хорошо. Если хочешь, я тебе всё расскажу.

— Хочу, — тихо произнёс он.

И она рассказала — с той же спокойной и задумчивой интонацией, с которой говорила о природе вещей и неизвестных науке видах. Даже о той кошмарной арке, где навечно сгинул кто-то из хороших парней, она говорила так спокойно, словно бы рассказывала об очередной неудавшейся попытке поймать морщерого кизляка.

— Тебя не должно было быть там, — прошептал он беспомощно, ощущая свою полную несостоятельность её защитить.

— Знаешь, нужно во всём видеть светлую сторону, — то ли возразила, то ли утешила его Луна. — Раньше я часто грустила из-за того, что думала, что мы с мамой никогда не увидимся... Но не только я слышала голоса с той стороны... Их просто не видно... Ты лучше всех знаешь, что если чего-то не видно, это не значит, что его нет...

— Я не хочу тебя им отдавать, — вдруг сказал он.

— Кому?

— Никому. Послушай, Луна, я не знаю, как это всё сказать… Я просто не хочу быть без тебя.

Как он сумел это произнести, он до конца не понял. И умолк, не зная, что ещё можно сказать и не представляя, что теперь с ним… с ними… с нею будет. А она молчала и молчала — он не представлял, сколько прошло времени, и сколько раз он успел умереть, когда она наконец спросила:

— И что теперь?

— Ну, — Маркус ощутил, как его лицо заливает краска. — Обычно люди целуются, — неуклюже попытался пошутить он.

— Правда? Как именно? — спросила она, чуть наклонив голову на бок и глядя на него со своей обычной серьёзностью.

И тогда он просто поцеловал её — осторожно, но всё же по-настоящему, ощущая, что, похоже, мир сходит с ума, и он, Маркус Флинт, сходит с ума вместе с ним.

— Теперь у нас общие мозгошмыги, — серьёзно и совсем негромко сказала Луна, и он осторожно сжал её руку — потому что абсолютно не представлял, что делать дальше, а в голове у него гулко звенела и горела огнём пустота.